ПО ОДНОМУ НА БРАТА
И снова мне пришлось выходить из окружения: на сей раз вдвоем состаршим политруком Егоровым, комиссаром батальона. Тем самым, которыйдопрашивал, когда я вышел к своим. Егорову было приказано помочь роте,оказавшейся в окружении. Он взял меня с собой. Когда мы вышли ночью в район, где должна была держать круговую оборонурота, там никого не оказалось. Рота пропала. Наутро немецкие войскадвинулись в наступление, наши отошли, и мы остались с комиссаром вдвоем вглубоком тылу немцев. Старший политрук был опытный и осторожный человек.Когда я предложил переночевать в стоге сена, он категорически воспротивился. - Ты что, хочешь, чтобы нас живьем захватили? - объяснил он. - Незнаешь, что значит попасть в плен? Ты - средний командир, я комиссар.Не-е-ет, брат. Давай где-нибудь хорошо и незаметно укроемся. Он выбрал пихту с густой хвоей, нависающей над землей. - А ну-ка посмотри, - сказал он мне и, приподняв ветки снизу, подлез кстволу. - Ну как, видишь меня? - Ничего не видно. Комиссар вылез из-под дерева. Вскоре мы наломали лапника, оборудовалипостель и устроились на ночлег. - Вот ты думаешь, сколько народу вот так же, как мы, сейчас прячется? -спросил комиссар. - Много, наверное, - ответил я. - Да, много, и все бедствуют. С одной бабкой я разговорился, так тызнаешь, что она мне сказала? Тут комиссар немного выждал, а потом произнес: - Понапущено, говорит, войны кругом земли. Это, говорит, ей сказаламать еще в ту войну. Вскоре мы уснули. Утром поднялся туман с реки, было холодно. Хотелось есть. - Эх, сейчас бы теплого молока с белым хлебом! - мечтал комиссар. -Ничего так не люблю, как молоко. Жена млекопитающим называла. Потом встали, пососали сухарей, и комиссар - на правах начальника -распорядился: - Пойдем к реке, умоемся,- переплывем на свой берег и уйдем в лес. Тамможно, по-моему, и днем идти. Говорят, немцы в лес заходить боятся. Вот ипроскочим. Сначала было прохладно, потом, в движении, разогрелись, а когда вышли креке, стало совсем тепло. Солнце ярко светило, отдавая несчастной земле свойпоследний жар в этом году. Слишком много нас бродило по лесам, болотам иполям. И все нуждались в его обогреве, чтобы выжить и вернуться домой.Огромное поле неубранной пшеницы золотилось и колыхалось, как море. - Сколько зерна упадет на землю и погибнет! - говорил комиссар. - Тыпосмотри, какая беда! По крутому берегу мы спустились к реке, разделись, связали белье вузлы. Ногами попробовали ледяную воду. Я вздрогнул. Комиссар сказал: - Надо, брат! Ничего не поделаешь! Надо! А ты думай, что надо, и легчебудет. Река насквозь пронзила меня острыми иглами, отчего остановилось дыханиеи замерло сердце, будто вошел в кипяток. Но делать было нечего: комиссар ужеплыл, время от времени покашливая, и я тоже энергично и отчаянно принялсягрести руками. Комиссар между тем кричал мне: - Не отставай! Там согреемся! Течение отнесло нас далеко в сторону. Противоположный, восточныйжеланный берег встретил нас мелкой водой. Обнаружив дно под ногами, мы ужене плыли, а быстро побежали, пока не ступили на сушу. Мы оделись, легли животами на горячий песок, долго не могли отдышаться.Потом отогрелись, успокоились, и комиссар, привстав так, чтобы лучше видетьвокруг, сказал: - Ты посмотри, какая карусель получается... Наш-то берег какой! Низкий, пологий берег, на котором мы лежали, переходил в луга, покрытыегустой зеленой некошеной травой, и глазу не за что было зацепиться: ниодного бугорка или ямки, ни одного дерева или куста. - А погляди, какой их берег, - продолжал комиссар. - Соображаешь? Сдатьпросто, а взять тяжело. Вот ведь как получается... Как назло! Гляди, обрывыкакие. Обратно нашему брату нелегко придется забираться на такой-то берег,да еще под огнем. Война к нам, товарищ лейтенант, с той стороны пришла, тактуда и уйдет. А? Мне был непонятен этот комиссар, этот лысый милый старик (ему былонаверняка сорок лет). Наши - неизвестно где. Немцы прут на восток, в глубьРоссии. Никто не может сказать, когда и где Красная Армия остановится.Сейчас лишь бы устоять и дальше не пустить. А комиссар о чем беспокоится,чудак?! - Так когда это будет? - неуверенно спросил я его так, чтобы необидеть. - А вот когда Сталин велит, тогда и отберем всю землю. Значит, еще невремя, еще замысел не тот. Мне от его слов стало сразу как-то радостней, на какое-то времяувереннее почувствовал себя. Так мы лежали долго, разомлели. Комиссар повернулся на спину: - Посмотри, какие облака с нашей земли плывут. Ты посмотри! Я тоже перевернулся на спину, чтобы полюбоваться небом, и вдругвспомнил и начал говорить громко: - "Это бог назначил нам землю ложем, а над головой возвел небеса". Комиссар услышал и попросил: - Ну-ка, ну-ка, повтори... Я повторил. - Где это ты такого смолоду набрался? - А это мой связной любил так говорить. - Он что, мусульманин, что ли? - Да. - Вот ведь как можно умному человеку голову задурить! Правда? - Правда, - согласился я, хотя уж очень дорог мне был Магомет, мойпервый связной, который погиб во время выхода из первого окружения. Комиссар быстро поднялся. Я с неохотой встал. - Ну что ж, идем, а то того и гляди, на молитву станешь. Мы тронулись. Комиссар довольно долго молчал, потом проговорил, необорачиваясь, через плечо: - Выбрось из головы этот дурман. Совсем выкинь. Ни к чему это нам. Конечно, комиссар был убежденный безбожник, я же о боге частенькоподумывал: как где-нибудь туго придется, так вспомнишь. Казалось, река давно осталась позади. По сторонам уже шли густыекустарники. Кое-где попадались деревья. Но вот кустарники стали редеть, икогда мы вышли на луга, то увидели, что впереди - все та же река. Мы остановились, вгляделись в реку и увидели плывущего человека. Онлегко держался на воде, громко смеялся и, фыркая, явно испытывалудовольствие. Потом заметили, что позади него еще кто-то плывет. Но этот,другой, грузно оседая в воде, плыл тяжело и время от времени что-то обиженнокричал переднему, тот же не обращал внимания и все больше отрывался, то идело до пояса выталкивая себя из воды. - Давайте спросим, куда ведет дорога, - предложил я. Но комиссар молчал. Он, как и я, завидовал тем, кто плыл. Нас загнала вхолодную воду нужда, а те беззаботно купались. Видно было, что переднийразминается от избытка сил. Задний хоть и кричит на переднего, но тоже ни откого не прячется, никого не боится. - Вот сволочи, - сказал комиссар, пробираясь к реке напрямик черезбурьян и какую-то пожухлую траву с жесткими и острыми листьями. - Вот гады, - с завистью и злобой повторил он, показывая на плывущих, -наверняка наши около баб осели. "Ничего, - подумал я, - вот они выйдут из воды и попляшут, когдакомиссар порасспросит их с пристрастием..." И в это время, обернувшись к комиссару, я увидел: глаза его широкораскрылись, он странно присел, оцепенел и показался меньше, будто ребенок,который прячется от кого-то. В это время с реки донесся резкий ипронзительный крик: - Цурюк! В сознании мелькнуло: "Бежать!" Видимо, комиссар заметил мое намерениеи осадил меня: - Не бегай! Убьют! Немцы повернули в нашу сторону. Один четко выбрасывал руки, по-прежнемусильно выталкивая корпус из воды. Никогда в жизни я не видел, чтобыкто-нибудь плавал так уверенно и красиво. Другой усиленно работал руками иногами, до нас доносилось его тяжелое дыхание. Он еще больше отстал отсвоего товарища, но зато властно и капризно кричал как ребенок: - Цурюк! Цурюк! Комиссар бросился в сторону. Овладевший мною страх словно свел руки иноги. Какое-то время я не мог двинуться с места. Кровь прилила к сердцу, ана лицо будто кто лед положил: похолодело все. Я только видел приближающихсянемцев и, как во сне, слышал сильные всплески воды. Но комиссар крикнул: - Чего стоишь?! В руках он держал немецкую винтовку. Глаза его были красные, лобвспотел. Он лихорадочно осматривал и ощупывал оружие. Лицо его побледнело, ируки тряслись. - Вот, черт, не пойму, где тут что, - говорил он себе. Как ни странно,увидев, что и ему страшно, я обрадовался. - Возьми оружие! - приказал он. В траве я нашел винтовку и стиснул ее так, что ни у кого не хватило бысил вырвать ее из моих рук. Один немец выскочил из воды. Сейчас можно было уже разглядеть его. Онбыл высок и крепок. На какое-то время я опять испугался, а комиссар направилвинтовку на бегущего немца и угрожающе крикнул: - Стой! Но тот не остановился, а пригнулся, оскалив зубы, и отчаянно бросился ккомиссару. Все дальнейшее произошло мгновенно. Когда немец прыгнул, комиссар резкоотскочил в сторону и с силой, какой нельзя было ожидать от него, от старика,ударил прикладом по голове. Немец упал, взревел от боли, но поднялся и пошел на комиссара, а тотнанес ему такой же сильный удар в живот. Немец согнулся пополам, какскладной нож, охнул и упал. Тогда комиссар снова ударил его по голове -только блеснул приклад карабина. Как будто пружина подбросила немца вверх. Он дико вскрикнул, поднялсяна четвереньки, прошел немного в сторону комиссара и прямо перед ним встал.Но комиссар прикладом в висок уложил его на землю. Немец схватился руками заразбитое лицо, упал на спину и затих. Комиссар отшатнулся от него, как пьяный, дрожащими руками привел впорядок свою одежду: поправил пилотку, одернул гимнастерку. Потом побелел,задрожал и отбежал в сторону - началась мучительная рвота. В это время выскочил из воды другой немец - рыжий, небольшого роста иобрюзгший. Подбежав к убитому товарищу, он в ужасе закричал. Он захлебывалсяот слез и рыданий, трясся всем своим грузным телом и выл. И тогда я привычно, как этому учили на занятиях по рукопашному бою,вскинул винтовку вперед, принял стойку для штыкового удара ("длинным свыпадом, коли"). Немец резко отпрянул от меня, за что-то зацепился, упал изамолк. Я направил на него дуло. Он заскулил, как собака, сжался ирастопыренными пальцами обеих рук потянулся ко мне, загораживаясь отвозможного выстрела. Комиссар оправился от недуга, подошел к немцу и распорядился: - Одевайся! Тот не понял, чего от него требуют, но встал и угодливо спросил: - Вас? - Проклятый немец, - буркнул комиссар, - не знает ни слова по-русски!Покажи ему, что делать. Я бросил немцу одежду, и тот сообразил: натянул брюки на мокрые трусы,надел мундир на голое тело, застегнулся на все пуговицы. - Давай свяжем его, - сказал комиссар. Я нерешительно подошел к немцу.Он посмотрел на меня сверху вниз и крикнул: - Никс! - Что никс?! - спросил комиссар. Немец понимающе повернулся спиной и услужливо подставил руки, чтобы ихможно было связать. Я снял ремень с немца и затянул ему запястья. Мы пошли к лесу. Я замыкал эту странную и необычную процессию. Забавнобыло смотреть, как понуро идет, не ожидая ничего хорошего впереди, рыжийнемец, здоровый, грузный и печальный. За ним комиссар, длинный, худой,по-хозяйски уверенный и веселый. Когда вошли в лес, комиссар вспомнил: - Постой-ка, сбегай в лес, принеси их барахло. Я нехотя побежал назад. Без труда нашел убитого немца. Осторожно обошелего. По его разбитому лицу уже ползали мухи. Как что-то заразное, я схватилранцы с провизией, свернул вещи в узел. На землю упали часы, за ними -папиросы. Но я не мог заставить себя нагнуться, чтобы взять их, - былонеприятно и даже чуть-чуть страшно. К комиссару я вернулся бегом. Немец сидел, а комиссар возился с винтовкой. Когда я подошел, онпоказал: - Видишь, штуковина какая? Предохранитель. Как флажок. Отведи его воттак и стреляй. Понял? - Понял. Комиссар осмотрел вещи, которые я принес. - Что провизию принес, это хорошо. А барахло к чему? Я пожал плечами. - Переодеваться в немецкое мы все равно не будем. Партбилет в этотмундир не положишь. Кстати, ты комсомолец? - Да. - А ну-ка, покажи билет. Я вынул, протянул комиссару. Тот внимательно перелистал комсомольскийбилет и вернул, довольный: - Молодец! И взносы уплачены. Ты, оказывается, ничего. А что патроны ненашел, это плохо. Странно: как я не подумал о патронах? - Сбегай, поищи в траве. Не может быть, чтобы немцы без патроновходили. Скова пришлось бежать к месту происшествия. Оказалось, что сумка спатронами лежала там же, где было аккуратно уложено белье немцев. Когда я вернулся, комиссар спросил меня: - Это что у них на пряжке-то, на ремне, написано? Я прочитал: - Гот мит унс. Это значит "Бог с нами". - Ну я так и подумал, - обрадовался комиссар. - Ты гляди, сволочи, чтоделают! Даже господа бога себе забрали. Думают, что он на их стороне воеватьбудет. А? Пока мы не дошли до перекрестка дорог, немец вел себя спокойно. - Тебе не кажется, - спросил меня комиссар, - что мы идем не туда?Немец подозрительно ведет себя. Ты посмотри, какой послушный. На перекрестке, когда комиссар указал немцу, что надо сворачиватьвлево, тот неожиданно прыгнул в сторону и завопил что есть силы. Мы бросились за ним. Комиссар ударил его прикладом в спину, тот потерялравновесие, упал. Он уже не кричал, а стонал и хныкал. Комиссар занес надним приклад и прошептал: - Я тебя, гадину, раздавлю, если будешь орать. Немец повернулся на спину, поднял руки над головой (ремень, которым ястянул его руки, слетел и валялся рядом) и начал повторять: - Нихт ферштеен. Нихт ферштеен. - Ферштеен, ферштеен, - передразнил его комиссар. Он направил на негодуло винтовки и спросил: - А это ты ферштеен? Немец стал на колени и умоляюще смотрел на комиссара. На меня он необращал никакого внимания. Меня он не принимал в расчет. - С этим ничего, - сказал комиссар, - с ним мы еще справимся. Вот с тембыло бы потяжелее. Ты видел, какие глаза у него были? Ночью приснится -напугаешься на весь день. У этого-то без злобы. Этот не фашист. Он простодурак и приписной. Сразу видно, что не кадровый. Комиссар сказал, чтобы я получше связал немцу руки за спиной, что я сбольшим старанием и сделал. Немец тщетно пытался что-то произнести, но долго ничего не получалось.Наконец он нашел нужные слова: - Ихь бин арбайтер, арбайтер. - Что это он говорит? - спросил комиссар. - Ну-ка, переведи. - Он говорит, что он рабочий, - сказал я. - Ну ты, Гитлер! - крикнул комиссар. - Полно врать! Какой ты рабочий.Разве рабочий пошел бы воевать против рабочих?! - Гитлер капут! - проговорил немец. Эти слова скоро станут известны всем. Сейчас же старший политрук Егорови я, пожалуй, первыми на земле слышали их и еще не вполне понимали их смысл. - Ты видишь, товарищ лейтенант, сознание пробуждается, - обрадовалсякомиссар. - Я давно говорил, что немцы многое поймут, когда будут терпетьпоражение в этой войне. Потом, толкнув меня, подмигнул: - На сознательность, значит, бьет. Видишь? Война идет только третиймесяц, а он уже начинает понимать. Приняв строгий вид, комиссар отдалприказ: - А теперь - пробираться к своим. И пояснил: - Немцу хорошо. Ему торопиться некуда. А нам надо домой спешить. Комиссар улыбнулся и ободряюще заговорил: - Нам предстоит решить две задачи: выйти живыми самим и привести ссобой немца. Иначе нам капут! Немец, слушая наш спокойный разговор,повеселел. - Я, я, Гитлер капут, Гитлер капут! - повторял он. Егоров показал нанего: - Он уже в любом случае отвоевал. Вот приведем к своим как пленного, иотправят его в глубь страны, будет восстанавливать все, что они разрушили. "Ну, комиссар, - подумал я, - все знает. Надо же!" Целый день мы шли по лесу. К вечеру увидели пустую землянку.Рассмотрели ее с разных сторон и, ничего не заметив подозрительного, вошли.Стало темнеть, мы поели, дали поесть немцу, и комиссар начал допрос. Явыступил в качестве переводчика. Во время допроса немец стоял и переминался с ноги на ногу. Комиссарпредлагал ему сесть, он садился, но при каждом новом вопросе вставал. И налице его был то страх, то боязливая усмешка, то угодливая надежда. Свойсерый мундир он застегнул на все пуговицы. Воротник мундира стал мокрым отпота, так старался немец угодить нам ответами. - Спроси, как его звать? Я спросил, он назвался. - Спроси, откуда он сюда приехал? Я начал вспоминать. "Вохин" или"вохер", - думал я. Наконец спросил: - Вохин фарен зи! Немец произнес что-то неразборчивое. Тогда я изменил свой вопрос: - Вохер фарен зи? Я вспомнил, что "вохин" - это "куда", а "вохер" - "откуда". Немец ответил, и я уловил одно слово "хаймат" - родина. Тогда яспросил: - Во геборен зи? Немец ответил, что он родился в Кенигсберге. - Ты спроси, сколько их здесь? Я спросил: - Вифиль содатен хабен зи? - Ихь? - Не ихь, а зие. Разговора явно не получилось. - Ну ладно, прекращай переговоры. Ты, я вижу, тоже ничего не понимаешь. - Так я же французский изучал! - Вот видишь, не тому тебя учили. На следующий день, утром, мыпозавтракали и пошли. - А ты знаешь, - сказал комиссар, - я того-то черта сегодня во сневидел. Будто бежит он за мной, а я от него. А потом мне кто-то вдруг палку вруку сует. И я его погнал, как палку-то схватил. А он бежит от меня да стреляет,вот гадина! В этот день и произошло событие, которое заключало нашу историю. Во время привала немец умоляюще посмотрел на комиссара, как наглавного, и начал просить: - Нах хаузе. Эрлойбен. Энтлассен. Фрейлассен. Фрейхайт. - До-мой, - сказал я, - просится. - Ишь ты, просится домой, - понял комиссар и твердо сказал: - Нике.Наин. Разве мы его звали к себе? Приглашали его к нам в гости? Комиссар показал на немца: - Жалко, что он не поймет. Разъяснил бы я ему, дураку. Все они наодного хозяина работают и думают, что на себя. Пришли и чужую землюразоряют, непрошеные, топчут ее. Не своя, не жалко. Немец пал духом, услышав в словах комиссара не только отказ, нокатегорическое осуждение. Через минуту он уже стоял на четвереньках,уткнувшись лицом в холодную землю, и рыдал так, что было видно со стороны,как сотрясалось все его грузное, разжиревшее тело. Потом он будто обрадовался и неожиданно с криком бросился из землянки.Он вопил что есть силы. Мы выскочили за ним. Он был уже на дороге, когдакомиссар прицелился и выстрелил. После выстрела немец не остановился, а, подгоняемый пулей, судорожносунулся вперед и растянулся, рухнув на землю. Мы оттащили его с дороги в леси там бросили. Весь этот день я шел за комиссаром, не поднимая головы. Было нехорошо. На привале комиссар порылся в карманах и, не найдя ничего, спросил: - Эх, сейчас бы самый раз закурить! Вспомнив о немецких сигаретах, я сказал ему, что в вещах убитого немцабыли две пачки сигарет, но они упали в траву, и я не поднял их, думал, непригодятся. Комиссар укоризненно посмотрел, покачал головой и с обидой сказал: - Ну вот, ты считаешь себя хорошим человеком, а ты самая настоящаясвинья. И я вдруг с замиранием сердца вспомнил капитана, который вывел меня изпервого окружения и который так мучительно захотел курить, когда показалось,что все трудности позади. И мне стало страшно за комиссара. А старший политрук задумался и заговорил как-то непривычно мягко: - Вот видишь, лейтенант, если разделить пополам, мы уже по одномуимеем. Представляешь, если бы каждый боец Красной Армии убил хотя бы одногонемца, что было бы? Только по одному на брата! Была бы победа. Сейчас мы стобой можем умирать спокойно. Но мы не умерли: ни старший политрук Егоров, ни я. Жестокая судьбавойны прошла мимо, и мы еще долго ходили по фронтовым дорогам - и вместе, ипорознь.НИЧЕЙНЫЙ ПОРОСЕНОК
Ослабленная боями, обессиленная дивизия была выведена с главногонаправления и встала в оборону на широком фронте с задачей удержать участок,на котором противник не проявлял активных действий. Мы заняли траншеи,блиндажи и землянки, сооруженные до нас, и несли караульную службу. Моя рота была вытянута на полтора километра. На ничейной земле растаял снег, и кое-где появились редкие кустикизелени да проглядывали местами какие-то желтые цветочки, названия которыхникто не знал. Солдаты отдыхали: кто в траншее, кто в землянке. Часовые несли службунаблюдения и ввиду того, что вот уже несколько дней было тихо, дремали,разморенные покоем, весенним теплом и голодом. Мы сидели в землянке втроем: комиссар батальона старший политрукЕгоров, заместитель командира батальона старший лейтенант Логунов и я. Усталые и отощавшие до предела, мы вяло о чем-то говорили, мечтаявслух: вот сейчас бы буханку хлеба и банку мясных консервов! Да после этогопоспать! Да в баню сходить! Да опять поесть! Наше воображение было не всилах придумать ничего лучшего. Не хватало фантазии... Сидели долго, потом комиссар собрался уходить, Опираясь на руки, он струдом приподнялся, навалился на косяк и встал. Замкомбат был моложе,поэтому поднялся легче. - Ты смотри, ротный, - говорил мне на прощание комиссар, - голодголодом, а будь начеку! Значит, так, оружие проверь, чтобы стреляло.Боеприпасы посмотри. Потом, к бойцам заходи почаще, чтобы настроение непадало. Моральный дух - это главное на войне. Слышал, наверное, адвенадцатом полку пулеметчик ночью уснул? Так его немцы завернули вплащ-палатку и унесли. Он и пикнуть не успел. Когда они вышли и сработанная ротным умельцем дощатая дверь со скрипомвстала на свое место, я услышал какой-то шум, доносившийся снаружи. Кто-торезко, пронзительно кричал. Я выскочил в траншею. - Кого там режут? - спросил комиссар, остановившись и обернувшись комне. Я высунулся из траншеи, посмотрел на ничейную землю и удивился. - Ну что рот открыл? - спросил комиссар. - Смотрите! Прямо на нас из немецкой траншеи бежал солдат. Он был в шинели,нараспашку, бежал пригнувшись, размахивая длинной палкой, и что-то визгливои требовательно кричал. Вглядевшись внимательнее, мы увидели поросенка. Белый, чистенький,розоватый, он, быстро перебирая ногами, будто катился к нашей траншее, низкоопустив рыльце, спокойно похрюкивая и не обращая ни на кого внимания. Немец старался обойти поросенка и заходил сбоку. Но тот прорывалсявперед и сейчас уже бежал вдоль фронта, издеваясь над немцем и явноприбавляя ходу. Мне показалось, они довольно долго неслись вдоль траншеи:немец - чуть ближе, поросенок - подальше. На немце была кепка с длиннымкозырьком, которая чудом держалась на голове, а длинные худые ноги,казалось, вот-вот выскочат из коротких сапог с широкими голенищами. С той и другой стороны за поросенком и бегущим за ним немецким солдатомс интересом наблюдали десятки глаз. Мы высунулись из траншеи. Комиссар дажеподпрыгнул, у него захватило дух, и он с хрипом и досадой прокричал: - Смотри, ребята, не упусти поросенка. Сам бог дает! Но немец прибавил прыти и в несколько прыжков обошел поросенка. Тоттеперь уже бежал к немцам, а комиссар кричал: - Не выпускай его, ребята! Стреляй, сукины сыны! Я бросился к часовому, выхватил у него из рук винтовку, загнал патрон впатронник, приложился, прицелился в немца, нажал на спусковой крючок.Выстрела не последовало. Стараясь оправдаться, я крикнул комиссару: - Осечка! Тот ответил коротко: - Растяпа! Я перезарядил винтовку, снова прицелился и, когда произошел выстрел,услышал вокруг пальбу и увидел, как земля вокруг бегущего солдата взрываетсярикошетами. Немец прыгал через воронки, уже забыв о поросенке, стараясь унести ногиподобру-поздорову. А поросенок все так же деловито и сосредоточенно, неотвлекаясь по сторонам, катился по полю, наклонив рыльце и обнюхивая передсобой талую, медленно просыхающую землю. Стрельба прекратилась, когда немец, будто споткнувшись обо что-то,резко пригнулся, сделал несколько неуверенных, неуправляемых шагов и упал. Вэто время поросенок укатился в траншею, и больше мы его, конечно, не видели. Убитый лежал на бугре, на виду у всех, широко раскинув руки в стороны инеестественно подтянув под себя одну ногу. Тут-то немцы и начали стрелять.Наши дружно ответили, хотя команду "Прекратить огонь" было отчетливо слышнокаждому. Какое-то время весь передний край трещал беспорядочными выстрелами. В нашу траншею влетело несколько мин и снарядов. К счастью, никого незадело. Стрельба мало-помалу затихла. Замкомбат кипел от досады: - Обормоты вы! Оглоеды! Вот вы кто! Ротозеи! Потом, успокоившись, сталукорять: - Какого поросенка упустили! По немцу стреляют... Что, его, немца, естьбудешь?! Солдаты оправдывались: - Так ведь жалко поросенка-то, товарищ старший лейтенант! - Ведь он такой маленький... Бежит, не зная куда, будто ребенок! Комиссар был доволен. - Ладно, товарищ Логунов! - сказал он замкомбату примиряюще. - Нашегобрата не переделаешь. Такая у нас натура. Мы воспринимали эти слова комиссара как одобрение, как высшую похвалу. Под вечер я обошел всю роту и у каждого проверил оружие. - Чтобы осечек у меня не было! - погрозил я солдатам. - Накажу! Но поросенок больше не появлялся.ПОВАР, ПИСАРЬ И СВЯЗНОЙ
Где я видел товарищество, дружбу и взаимовыручку, так это на фронте. Иглавное, когда было особенно тяжело. Мы сидели в обороне и голодали. Это было, пожалуй, самое тяжелое время.Солдаты слонялись по траншеям и, хотя отлично знали, что ничего съестногонайти нельзя, все чего-то искали, вглядывались в грязную и взмокшую землю,еще не совсем сбросившую с себя зиму. На ней уже не было снега, но еще не появилось зелени. Унылая земля,изрытая окопами и траншеями, изъеденная, как страшной оспой, воронками отснарядов и бомб, простиралась вокруг. И среди этой всей плывущей и чавкающейпод ногами грязи - люди, измученные, серые, такого же цвета, как земля,исстрадавшаяся и усталая от войны. Мы отлеживались в землянке и, пытаясь скрасить разговорами свою жизнь,несли всякую чушь, чтобы заглушить ощущение голода и боли, внутреннегоожесточения и холода. - Хорошо Василенко, - говорил писарь роты, которого солдаты называлиначальником штаба, - никакого меню, никакой раскладки. Спи себе на здоровье!А всем остальным - плохо. Василенко был ротный повар. Мой связной (потом таких солдат будутназывать ординарцами) - большой любитель выпить и поесть и от этого особеннотяжело переживающий голод - старался в лад писарю пошутить над Василенко: - Сейчас бы шашлычок... Но шампуры у Василенки заржавели, говорят. Шутка, явно, не клеилась, и тогда Василенко - маленький, коротконогий,некогда похожий на откормленного розового поросенка, а сейчас морщинистый, сотвисшими щеками - подсел ко мне и начал разговор, будто ни к кому, кромеменя, не обращаясь: - Эх, товарищ старший лейтенант, что они понимают в кухне! Им любоепойло дай - съедят. А я, бывало, в ресторане, да не где-нибудь, а в Киеве,по рыбным блюдам был спец. Возьмешь, например, цельного судака. Очистишь егочерез спинку, обмоешь, вспрыснешь белым вином, а потом развернешь и кожицейвниз положишь на плафон. А плафон-то маслом смажешь... Тут Василенко посмотрел вокруг торжествующе и, увидев, что все затихлии слушают его с вниманием и интересом, продолжил: - Покропишь этого судака сверху маслом и опять вспрыснешь белым вином.Да что им говорить? - указал он на писаря. - Они небось, кроме самогонки дасоленых огурцов, не видели ничего. Потом посолишь, посыплешь перцем ипропустишь в духовом шкафу до мягкости: иначе он сырым будет. Потом-то его вдуховой шкаф кладешь только для красоты, что ли, чтобы он корочкой румянойпокрылся. Тут Василенко продолжил: - Затем переложишь судака этого на металлическое блюдо, на котором онбудет подаваться, и заполнишь углубление брюшка гарнирами. Положишь шляпкиот грибов. Понимаете? Только одни шляпки. Да отобьешь у них запах, чтобымаринадом не пахли. Положишь раковые шейки, да оливки и корнишоны, давареную кнель из судака... Эх, товарищ старший лейтенант, картинка, неоторвешься! Вот когда румяная корочка поверх соуса образуется, вынимаешь все игарнирчик наведешь: крутоны из белого хлеба, да покрасишь раковым маслом...Не видел ведь связной в жизни ничего такого! А туда же лезет... "У Василенкошампуры поржавели..." Голова у него, у вашего денщика, поржавела! Из неедаже заливного хорошего не сделаешь. Все сидели тихо и видели этого судака с румяной корочкой, и слюнкитекли, и к горлу подступало что-то горькое да сладкое, и хотелось есть иплакать. Связной прерывает тишину: - Ты мне, Василенко, продукт дай, а приготовить-то дурак может. Ты мнекурицу дай; так я ее ощиплю, кишки выброшу. Ну там, картошки, макаронов иликонсервы, к примеру, положу... Конечно, перцу, лаврового листика... И всезаложу, и пусть преет!.. - Так у тебя же все в кашу спаяется! - воскликнул с возмущениемВасиленко. - Не бойсь, не спаяется. Помните, товарищ старший лейтенант, -обратился связной ко мне как к свидетелю, - когда мы в Перегине стояли,какие обеды я вам готовил? Я подтвердил. Действительно, о таких обедах можно было только мечтать. - Да что курица, хоть бы хлебушка досыта... Ну хоть бы понюхать... -мечтал писарь. Ночью меня разбудил ротный повар. Он только легонько прикоснулся кплечу, как я спрыгнул с лежанки. Неуверенно, чуть-чуть мерцающий светпровода больно ударил в глаза. (Для освещения землянки натягивали от стенкик стенке телефонный кабель и с одного конца поджигали.) - Какого дьявола надо? - спросил я спросонья. - Товарищ старший лейтенант, это я, красноармеец Василенко. Принес вампокушать. Я сел, Василенко поставил передо мной котелок, вытер подоломгимнастерки ложку. Я набросился на еду. Потом спросил: - А сами-то ели? - А мы там покушали, у них. - У кого? - Да у одних тут, у соседей... Я съел весь суп, если можно было так назвать мутное пойло, и,разморившись, почувствовал, как все перед глазами начинает плыть икружиться... Засыпая, я сквозь сон бормотал ротному повару: - Спасибо тебе, друг мой дорогой... А с утра все опять сидели весь день голодными, и я не мог понять, виделя все это во сне или в самом деле повар приносил мне что-то поесть,настолько это было нереально и далеко от моего сознания. Ночью меня снова разбудили, Связной дергал за плечо и радостноповторял! - Товарищ старший лейтенант, вставайте, покушайте! "Господи, - подумал я,- что бы я делал без этих людей?" Михеев подал мне котелок с супом и кусок колбасы. - Вот, кушайте... А сам встал у дверного косяка, да так и стоял, любуясь, с какимаппетитом я уминал все, что он принес. Следующий день снова прошел тихо'. Ночью опять принесли обед. Тут уж яначал размышлять. - Слушай, Анатолий, - спросил я связного, - откуда вы это берете? Тотпожал плечами. - Ты не крутись, - строго прикрикнул я. - С немецкой кухни, товарищ старший лейтенант. Мы вечером туда черезовраг ходим. Повар у них чудной такой. Наливает в котелок, а сам"шнель-шнель" кричит. Мы отойдем в сторонку, поедим, да и вам захватим. - Так вы же попадетесь! - воскликнул я. - Там у них темно, хоть глаз выколи. Все в плащ-палатках. Все кричатодинаково: "Данке, данке, данке шен". Ну и мы тоже. Днем я вышел в траншею и долго разглядывал ничейную землю, пытаясьугадать, как мои ребята ходят к немцам за баландой. Где вылезают из траншеи,как через проволоку пробираются, откуда в тыл к немцам, к кухне заходят. Но так ничего и не мог сообразить. Долго высовывался, глядел и думал,как там немцы живут и как мои ребята ночью пробираются туда... Вечером, только стемнело, в землянку ко мне пришла вся компаниянеразлучных: повар, писарь и, конечно, связной. Сгрудились у двери. Япредложил: - Заходите и располагайтесь. Разговор будет. Они уселись и выжидающемолчали, ожидая, что я скажу. - Ну так что, орлы, значит, с немецким поваром подружились? - спросиля. - А что? - ответил связной. - Видно, хороший мужик этот повар. - Чем он хорош? - Он, по-моему, все понимает. Потому, как мы к нему подойдем, он тихотак говорит нам: "шнель-шнель, шнель-шнель..." Скорее, мол, уходите. - У них тоже народ разный. Не одни фашисты, наверное, - поддержалВасиленко. - И воюют не все одинаково. Один, убей его, не отступит, а есть итакие, что только увидят тебя, так все бросят - и бежать. - Так ведь и у нас тоже! Другой - лучше бы он дома сидел, под ногами немешался. - Может, нам пайку бы за счет его увеличили? - Правда. - А может, если бы им кто другой, кроме фюрера, дал приказ, так они нанашей стороне были бы. А? - Ну тогда мы бы всех победили. В землянку вошел Тупиков, старшина роты. Все встали, потом, посмотревна меня, сели. Старшина спросил: - О чем разговор, товарищ старший лейтенант? - Да вот говорим, что немцы - вояки хорошие, и если бы нам вместе... -начал связной. Не успел он договорить, как старшина грубо перебил: - А ну, прекратить разговоры! Товарищ старший лейтенант, и вы этослушаете? Связной замолчал, а старшина разошелся, и набросился на него: - Вишь, какие дипломаты сопливые нашлись! В штрафную роту, видно,больно захотелось? Не насиделся еще?! - А за что я сидел, ты знаешь? - обиженно спросил Михеев. - Знаю за что. - По дружбе, товарищ старшина. Вот товарищ старший лейтенант понимает,а тебе этого не понять, как можно по дружбе поплатиться. Сначала с друзьямипопивать начал. Выпьем и поговорим по душам. Человек к человеку тянется,если он человек. Великое дело дружба. По дружбе и ларек пошел открывать. - Так я же о другом, - сказал старшина, - так недолго и - брататьсяначнете! - Ну уж ты загнул, старшина, - в один голос возразили друзья. - Что ты,не знаешь нас?! - Да знать-то знаю. Но вот, говорят, товарищ старший лейтенант, наши накухню к немцам ходят. Не слышали? - Нет, не слышал, - стараясь как можно безразличнее, ответил я. - Так вот, услышите еще. Старшина сел, усмехнулся и обратился ко мне: - А что, товарищ старший лейтенант? Может, и в самом деле ходят? Я подСутоками вот так же вечером к ручью за водой пошел. Только набрал, смотрю, ана той стороне, немец присел, тоже воды набирает, Набрали, встали и другдруга будто не видели. Думаю, что делать? Коли он меня не тронет, так я его почему должен? Ужкого кто... И знаете, иду я, думаю: "Ну, сволочь, неужели влепит? Ну, гад...У него автомат на шее, только поверни. А у меня карабин - за спиной. Покаего скинешь да прицелишься, так он тебя убьет. Ведь не выстрелил. Вот тебе ифашист проклятый, ушел. Вошел я в свою траншею, смотрел, смотрел, так никогои не увидел. - Ну вот, старшина, значит, и ты братался с немцами?! Старшина закурил и умолк, слова не произнес, пока все не разошлись... До сих пор жалею, почему я не запретил моим ребятам к немцам ходить.Видно, тоже молод был и глуп... А на следующую ночь вдруг поднялась стрельба. Я выскочил из землянки.Связного не было. Немцы, не жалея, бросали ракеты. Было так светло, чтоглазам больно. Пулеметные трассы щупали поле, чтобы никого не пропустить ине оставить в живых. Мины рвались с треском и звоном. Ко мне бежал Михеев.Он был в крови и обляпан грязью. - В чем дело? - крикнул я. - Беда, товарищ старший лейтенант! Василенку убили! - Где? Он не успел ответить, как я увидел, что солдаты волокут по траншееносилки, а на них - ротный писарь. Одна рука чертит по земле, а другая,локтем, то и дело утыкается в стенку траншеи. Санитар, идущий с носилкамисзади, ворчит: - Дармоеды! Лодыри! Даже траншеи вырыть не могут как следует. Носилкине пронесешь! Вырыли, называется. Носилки опустили на землю. Ротный писарь не мог говорить. В груди унего что-то хлюпало и клокотало. Я наклонился и посмотрел на него. Писарь выдавил из себя улыбку, будтооправдывался. - Ничего, начальник штаба! - сказал я. - Поправишься, опять к намприходи. Его унесли. Василенко лежал мертвый на проволочном заграждении, головой к нам.Видимо, смерть застигла его, когда он перелезал через препятствие. - Видишь, к чему это привело?! - крикнул я. Михеев оправдывался. - Так ведь, товарищ старший лейтенант, сколько раз ходили.... Все шлохорошо, а тут, смотрим, повар другой. Видно, заподозрил. "Хальт!" -закричал, сволочь. Пришлось котелки побросать да деру. Стрелять начали...Вот и все. Назавтра я собрал всех солдат и запретил ходить на немецкую кухню. Но голод продолжался, и солдаты опять задумывались над тем, что бытакое предпринять, чтобы выжить...