СМЕРТЬ ДРУГА
Днем мне позвонил командир батальона. Телефонист, сидевший в углуземлянки с трубкой, привязанной к голове, снял трубку, подал ее и произнес: - "Третий", товарищ капитан. - Слушай, "Пятый", - сказал комбат, - к тебе приедет Шаяхметов. Передайему хозяйство. Карандаши, огурцы, семечки... Все по порядку. И иди вхозяйство Захарова. Отдохни недельку. Можешь забрать с собой ординарца.Петренко разрешил. Там найди Лазарева Колю. Он вернулся из госпиталя.Передай ему привет. Валяй. Голос умолк. Конечно, я обрадовался неожиданной перспективе. Я сдамроту, возьму с собой ординарца и уйду в резерв офицеров полка, чтобыподучиться и - это главное - отдохнуть. Оказывается, Коля Лазарев, мой старый и верный друг, возвратился изгоспиталя. Надо сказать, я тосковал по нему. Шутка ли, больше года рядомкомандовали ротами. Не успел ординарец уложить пожитки, как явился старший лейтенантШаяхметов, маленький, широкоплечий, молодой. - Вы получили приказание, товарищ капитан? - спросил он официально. Я подтвердил и вызвал писаря. Тот долго и бестолково излагал, сколько встрою, сколько в расходе солдат и сержантов. Но мы так ничего и не поняли. Я предложил подсчитать по пальцам - так мало было народу. Я называлфамилии, писарь записывал. - В первом взводе: Аббакумов, Егоров, Долин, Кузьмин. Постой, Кузьмин вгоспитале. Лапин, Мушкетов, Нолинский. Нет, Нолинский ранен вчера. Вскоре списки были готовы. Пришли командиры взводов. Они с завистьюсмотрели на меня и уныло отвечали на вопросы. Я понимал их: они тоже устали.Только Шаяхметов бодро расспрашивал их о разных пустяках, которые вызывали унего интерес, а нам уже давно надоели. Мы с Шаяхметовым зашли к солдатам - они помещались в трех землянках. Япредставил нового командира. Узнав, что я уезжаю отдыхать, солдаты встретилиэто сообщение весело. Я думал, что они будут завидовать и обижаться.Казалось, мне будет неловко. Я уходил отдыхать, а они оставались на переднемкрае. Может быть, завтра кого-то из них недосчитаются. Но они наперебойпредлагали мне: - Товарищ капитан, ни о чем не заботьтесь. У нас будет все в порядке. - Говорят, там танцы бывают? - Может, девочку какую?! - Конечно, товарищ капитан. Говорят, их в медсанбате да в роте связи -на выбор. - Не теряйтесь, товарищ капитан. До леса, где размещался офицерский резерв дивизии, было семькилометров. Мы ехали и смотрели по сторонам. Вот выглядывает из болотазатопленный танк, виднеется только занесенная снегом, будто шапкой закрытая,башня, не вся, а как большая опрокинутая вверх дном тарелка. Яма из-подкрупного реактивного снаряда, заполненная водой. Что-то возвышаетсяправильной четырехугольной формы, видно, затонувшая полуторка. Это из тех,что шли с нами зимой к высоте. Кругом - чистое болото, деревьев мало. Одничерные костыли: все, что осталось от рощиц. Еще не начинало темнеть, когда мы с ординарцем подошли к рубленымдеревянным домикам, разбросанным там и сям в редком редколесье. Из трубстолбами валил дым. - Смотрите, товарищ капитан, никакой маскировки, - удивился ординарец.- Живут же люди! Как в мирное время... Домик, в котором жил капитан Лазарев, мы нашли с трудом: он был дополовины засыпан снегом. Войдя в сени, тщательно отряхнули валенки от снега- топали, точно лошади. Когда я открыл дверь и вошел, Лазарев - я это сразуузнал - сильно схватил меня сзади за голову, зажал больно уши и наложилпальцы на глаза так, что посыпались искры. Руки были теплые, широкие,сильные и знакомые. Я с трудом развел руки, стиснувшие мою голову, и обернулся. КоляЛазарев стоял с широченной улыбкой. Мы сжали друг друга в объятия до боли, до треска в костях. Хозяин раздел меня, усадил. Я облокотился на стол, тот зашатался изаскрипел. Подумалось: вот-вот пойдет в сторону и развалится. Лазаревположил на крышку широкую ладонь, отчего стол опять заходил как живой, ихвастливо сказал: - Сам соорудил. Вот, своими собственными. Поглядел на свое изделие, погладил и сказал: - Когда хочешь, то все можно сделать. Только захотеть! Я изобразил удивление, одобрение и сказал откровенно: - Мне такого не сделать бы. - Я тоже дома ничего не умел: не знал, как гвоздь забить. А вотсработал же. Одним топором. Самому интересно посмотреть... Разговаривая со мной, Лазарев ловко открыл консервную банку ножом,который изготовил ему, видимо, какой-то умелец из солдат. Из-под подушкидостал немецкую фляжку и, чтобы удостовериться, тяжело булькнул ею. - Знаешь, - говорил он, продолжая собирать на стол, - вот за этимпроклятым зельем ходил в поселок. Помнишь, Замковой заместителем уПостовалова был, в двенадцатом полку? Забыл, что ли? Ну, вспомни. Большимначальником стал. Его только что вывели с передка со всем хозяйством.Адъютант не пускает. Говорю ему, скажи, что Лазарев. Не забыл, оказывается,принял. Приезжает, говорю, Перелазов, встретить бы надо по-человечески. Ничегоне сделаешь: обычай такой. Он и тебя вспомнил. Вызвал какого-то из АХЧ."Налейте, - распорядился, - товарищу Лазареву". Ну ладно, думаю, люди мы негордые, можем постоять. Пусть будет "товарищ Лазарев", только бы водки дал.А когда уходил от него, то он встал, даже обнял меня и говорит: "Эх, хорошеебыло время, героическое, и люди были хорошие". А видно, что зазнался ивозгордился. Чувствуется, к большой власти привык. Тут Лазарев в рот палец взял и начал кровь отсасывать. - Ты что? - испугался я. - Да понимаешь, нож как-то соскочил с бортика, да по пальцу. Какбритва, нож-то. И тут Лазарев крикнул ординарцу: - Слушай, Заяц, ты опять ножи точил? Ординарец выскочил из какого-тозакутка, увидел меня, обрадовался: - Здравия желаю, товарищ капитан! - Опять, говорю, ножи точил? - закричал на него Лазарев. - А что, товарищ капитан, - ответил он весело, - какой же это нож, еслитупой?! - Ну ладно, иди, да сообрази нам чего-нибудь закусить. - Так что вы, товарищ капитан, меня не разбудили, я бы вам давно всесделал. Оказывается, это тот самый Заяц, который у нашего комбата, у ИванаВасильевича Логунова, ординарцем был. А когда комбата ранили и в госпитальположили, он к Лазареву перешел. - Ну как, Заяц, живешь? - спросил я. - Очень хорошо, - ответил ординарец. - Вы же капитана-то Лазаревазнаете, какой он человек, С ним можно хоть на край света! Мы с Лазаревым выпили, опять вспомнили Замкового. Конечно, добромвспоминали, хвалили, поскольку его водку пили. Вспомнили и что-то такое, очем подполковник наверняка забыть хотел. - А ведь знаешь, - говорил Лазарев, - тогда, под Сутоками, не окажисьменя рядом, не было бы Замкового. Я выскочил на просеку и вижу: солдаты, какбараны, бегут, винтовки побросали, а Замковой дует впереди и кричит:"Окруженье! Окруженье!" Мы с Малышевым - помнишь, командир взвода связи былу Тагушева? - положили их в снег и сами залегли. Смотрим, три немца вышли из-за поворота и давай из автоматов с брюхастрочить. Ну, мы их всех и уложили. Кончилась перестрелка. Замковой мнесказал: "Ну спасибо, выручил". Видно, стыдно ему было. Представляешь, когдая сегодня к Замковому вошел, он, показалось мне, как-то неловко себяпочувствовал. Испугался, что ли? Неприятно, видимо, до сих пор. Я жесвидетель. Как он в суде называется? - Свидетель обвинения, - подсказал я. - Ну вот видишь, обвинения. Конечно, разве приятно ему видеть менясейчас? Не знаю, пьет ли сейчас. Раньше-то, помнишь, упивался. От страха,что ли? Сейчас много пить побоится - начальство рядом. Узнают, продвиженияне дадут. Мы просидели с Лазаревым до полуночи. Я больше слушал, он говорилмного, но не о себе. - Вот мы вспомнили Замкового, вояка-то никуда, а продвинулся. А мне вголову другой эпизод лезет, помнишь, из Коровитчина нас немцы выбивали? Тыбегаешь по траншее и кричишь: "Ребята, нам только сейчас отбить, а тамподкрепление подойдет!" Я думаю: "Подкрепление? Где оно?" Смотрю, а у тебяправая рука в фуражке. "Что, - спрашиваю, - руку-то в фуражке держишь?" -"Да так, - говоришь мне, - царапнуло! Не до того сейчас!" А потом, когда ночью ушли, начали тебе руку перевязывать в медпункте, атам, смотрю, от большого пальца ничего не осталось, а указательный будто ктовдоль разрезал. Другой на твоем месте, возьми того же Замкового, месяц вгоспитале проволынил бы. - Ну скажешь тоже, - возразил я ему. Он забрал мою правую руку в свою ладонь и рассматривал исковерканныепальцы - большой и указательный, а мне стыдно стало оттого, что другойчеловек рассматривает мое уродство. Видно было, что Лазарев истосковался по своим. Потому и говорил,говорил о людях, о том, как мы вели себя в боях, кто трусил, а кто нет, кторвался вперед, а кто отсиживался в укрытиях. Потом вдруг ни с того ни с сего переметнулся на другой предметразговора, совсем в другую сторону увел. - Знаешь, мне один в госпитале объяснял: "Это, - говорит, - хорошо, чтотебя ранило. Когда долго не ранит, то сразу убивает, наповал". Выходит, ясвою очередь отбыл? - Значит, - обрадовался я, - сейчас можно спокойно жить? - А еще этот товарищ говорил: "Хорошо, что бабой не обзавелся, да ребятне наделал". И знаешь, как рассуждал: "Вот, - говорит, - у меня их трое, дакведь, однако, все время перед глазами стоят, забыть не могу. Вот я их, -говорит, - на свет произвести-то произвел, а вдруг меня убьют, куда они безменя-то?" Я почувствовал хмель, какую-то необъяснимую тоску и любовь к Лазареву,давнему другу, но высказать это ему прямо в глаза не сумел. - А где мы тебя тогда потеряли? - вдруг вспомнил я. - Все будто шлирядом. Посмотрю, ты на виду, и мне будто весело. - В овраге. Мне бы, дураку, - объяснил Лазарев, - обойти его, а я туда,думаю, скорее на высоту взлезу. А когда увидел, что кругом котелки дапротивогазы валяются в этом овражке, так и понял, что влип. Тут он менясбоку из пулемета и саданул. Лазарев заметил, что я устал, придвинулся ко мне, потрепал волосы итолкнул на подушку: - Спи, завтра рано вставать. Мы здесь от подъема до отбоя занимаемсякомандирской учебой. Говорят, уже идет пополнение. Скоро получим людей и вбой. Истосковался я по людям и по делу. Ну что делаем? Сам посуди: мне этоуже сто раз надоело. Кому-то, кто еще не пахал, тому надо. А нам-то зачем?! Он еще что-то говорил, но я незаметно уснул, уяснив твердо, что завтрамне заниматься необязательно. Проснулся, услышав, как кто-то бил в рельс, подвешенный у домика. Внесколько голосов дежурные кричали громко и весело: - Подъем! Я собрался подниматься, но подошел Лазарев и сказал: - Спи. Провизия на окне. Скажи, чтобы ординарец печку истопил -замерзнешь днем. Будь здоров. В обед прибегу. Я снова уснул. Проснулся оттого, что в комнате стало тепло. Ординарец сидел у печки,смотрел в огонь и словно колдовал на угольях. Заметив, что я проснулся,обернулся. - Товарищ капитан, сон страшный приснился. Будто старшего лейтенантаИшмурзина убило. - Чепуха все это! - Да, конечно, чепуха. К перемене погоды, видно. Но все-таки неприятно. Ординарец приготовил завтрак, не спеша поели. Я оделся и вышел - нужнобыло представиться начальнику резерва. Когда я шел по тропинке, пробитой в снегу в сторону штаба, мимопробежал офицер. Я еще толком не рассмотрел его, а крикнул: - Тагушев! Тот даже на мгновение не остановился и, будто не узнав меня, ничего неответил. Стало обидно. - Постой! - крикнул я. - Ты что, своих не узнаешь? - Погоди! - отмахнулся он: дескать, не до тебя. - Да постой минутку! Столько не виделись! Но Тагушев, тот самый, с которым мы в траншеях не один пуд соли съели,убежал. И тут я заметил, что к сараю, к которому вела просека, бежалиозабоченные люди. Я тоже кинулся туда, больше из любопытства, от нечегоделать. Я был убежден, что здесь, в глубоком тылу, в восьми километрах отпереднего края, ничего плохого не может произойти. Оно должно быть лишь там,откуда я только что прибыл, то есть на передке, где ежедневно, ежечасно,ежеминутно кто-то погибает, где кругом палят и места целого найтиневозможно. Дверь в сарай была открыта. Еще с улицы увидел: внутри у входа и вдольстен стояли офицеры с обнаженными головами, как в церкви. Я невольно снялшапку. Подошел к толпе. Все молчали, поэтому спрашивать было неудобно.Осторожно, чтобы никого не толкнуть, я тихо пробрался вперед и заметил, чтов правом переднем углу стояли старшие офицеры и врачи. На табуретках,составленных двумя рядами, кто-то лежал. Многие плакали. Это показалось мнестранным и непривычным. Ветхая крыша, казалось, провисла над пустойсерединой сарая, сырой и холодный воздух знобил. - Кто это? - тихо спросил я соседа. - Лазарев, из шестнадцатого, - ответил он шепотом. Преодолев стеснительность и неудобство, я уже сделал несколько шагов кЛазареву, когда увидел, что у изголовья стоит комдив. Я взглядом робкопопросил разрешения подойти, и комдив кивнул мне. Он лежал, вытянувшись во весь рост, бледный и спокойный, будто живой.Отсюда мне было слышно, как комдив отдает распоряжения штабному офицеру: - Значит, так, родителям - извещение. Погиб смертью храбрых. Командарму- доклад. Погиб на учениях с боевой стрельбой. Отрабатывали продвижение заогневым валом. Понял? Тот, даже в этой скорбной, заполненной молчанием обстановке, щелкнулкаблуками и вышел, гулко отпечатывая шаги. Когда Лазарева похоронили, Тагушев привел меня в свой домик. В нем былотоже тепло и уютно, как у Лазарева. Зайнулин, старый, еще с Северо-Западногофронта, ординарец, приготовил обед, расстарался водки. Мы сели, выпили заупокой души и поели тушенку. - Скажи, что же все-таки произошло? - спросил я. - А, - махнул рукой Тагушев, - изучали ручной пулемет. Кто его незнает?! - Не скажи, - возразил я. - Ну ладно, может, и надо было, - согласился Тагушев. - Но когоруководителем назначили? Это же надо придумать! Серебрякова, начальникаштаба двенадцатого полка. Знаешь эту сволочь? Маленький такой, в очках,дерьмо. Он и пулемета-то в глаза не видел, штабная крыса! - Знаю, - подтвердил я. - Помнишь, мы переходили зимой на другой участок. По сорок километровза ночь. С ног валимся. А он, смотрим, шкура, на рысаке гонит. Солдат вполушубке - на козлах. Кричит: "Р-р-гись! Р-р-гись!" Серебряков с девкой всанках катит. Веселый такой. И не стыдно! Так вот, Серебряков, который винтовки в руках не держал, мне, Лазареву,Рябоконю, старым пулеметчикам, показывал, как его заряжать надо. Мы,конечно, глядели по сторонам, разговаривали. А он, скотина, поставил пулеметна стол, отвел рукоятку назад, вставил снаряженный магазин и нажал наспусковой крючок. И выпустил очередь прямо в живот Лазареву - он напротивстоял. Так до того испугался, подлец, что еле пулемет выхватили из рук.Одурел от страха! Лазарев, конечно, за живот и упал. Я представил себе эту картину и в ужас пришел. - Сначала мы даже не поняли, что произошло, - сказал Тагущев, - нузнаешь, ошеломило... Вот уж, кажется, навидались смертей на всю жизнь, а этабудто всех по голове ударила. - Ну и что, будут его судить? - спросил я. - Его бы в штрафнойбатальон, чтобы он тоже войны попробовал. - Не знаю, - ответил Тагушев, - вряд ли. Говорят, солдата, которыймагазин снаряжал, забрали в военный трибунал. - А этот обмылок? - На гауптвахте сидит. Не знал, видишь ли, что в магазине боевыепатроны. Думал, учебные, без пуль. Ребенка изображает из себя. Уверен:ничего не будет. Слышал, что у него кто-то вверху. Если такое ничтожество послужбе продвигается, то так и знай, что кто-то у него вверху сидит. Я остервенел, накинул полушубок и бросился к выходу. - Ты куда? - хотел остановить меня Тагушев, но еще не родился человек,который помешал бы мне сделать, когда я что-нибудь очень хочу. - Пойду застрелю Серебрякова! - Да ты что?! - Вот этой самой рукой. Серебрякова я действительно нашел на гауптвахте. - Слушай, - сказал я начальнику караула, - позови его. Когда Серебряков вышел, я шагнул к нему и, забыв о пистолете, которыйлежал в боковом кармане полушубка, схватил за горло и ударил кулаком прямопо мерзким очкам. Я вложил в удар всю силу, горе и отчаяние, всю злобу.Увидел, как исказилось от страха лицо майора, как из носу пошла кровь,хрустнули очки и потерял сознание: солдат, охранявший арестованных, уложилменя прикладом автомата по голове. Утром начальник караула разбудил меня: - Вставай, капитан, позавтракай. Солдат с подвязанной левой рукой, худой и бледный, видимо, только чтовыписанный из госпиталя, поставил передо мной завтрак и приложил правую рукук козырьку. - Если потребуется, товарищ капитан, принесу добавки. Он явно симпатизировал мне, ибо смотрел с большим уважением иблагожелательством. - Даст бог, пронесет, товарищ капитан! - Что пронесет? - спросил я. - Может, говорю, ничего вам не будет за этого паразита. Когда я ел, ко мне опять пришел начальник караула и с одобрением,пожалуй, даже с восторгом, сказал: - А здорово ты этого гада штабного приложил. Из носу кровь не моглиунять. А на черепе трещина: на какую-то железяку упал. Утром с гауптвахты меня вызвал начальник резерва, вручил предписание и,ни слова не сказав, не упрекнув ни в чем, приказал возвращаться на переднийкрай и принять роту, Шаяхметова направить в резерв вместо меня. Озябшая лошадка, стараясь согреться, бежала без понуканий. Ординарецдремал, приютившись в уголке саней. Несмотря на мороз, мне было жарко. Потомпочувствовал, что знобит, и понял: заболеваю. Елки, покрытые снегом,хлестали по лошаденке и осыпали пылью и ее, и сани, и меня с ординарцем. На переднем крае гремело. Навстречу попались трое раненых. Они с явнымсочувствием, даже жалостью, посмотрели на нас и что-то сказали друг другу. Ожидая конца дороги, лошадка еще более оживилась и весело везла нас кпереднему краю, снова в бои. Усилившийся вокруг ветер нес запах конскогопота, который я любил с детства. По небу шли, будто строем, белые кучевыеоблака. - Никак к метели? - спросил меня ординарец. Я не ответил. - А может, к ведру? - опять допытывался он. - К ведру, - сказал я, - успокойся, к ведру. Мне почему-то подумалось, что хуже того, что вчера произошло, уже небудет, что самое страшное позади. Темнело. Было отчетливо видно лишь, как немецкие ракеты одна за другойосвещали гряды низких молчаливых высот, на которых сидели наши и куда мынаправлялись с ординарцем. Кое-где в болоте нет-нет да сходились, точно лучипрожекторов, трассы пулеметных очередей.В САНИТАРНОМ ПОЕЗДЕ
Не знаю, что делали со мной до тех пор, пока я не пришел в себя. Пуля,которая прошила грудную клетку насквозь, и ударная волна от разорвавшегосяснаряда, по-видимому, моментально погасили мое сознание: будто выключилисвет. Я не почувствовал ничего и как бы перестал жить. Меня, конечно, подобрали. Какой-то добрый человек понял, что я живой,вытащил с поля боя. Хирурги что-то делали с моим телом (я всю жизньпреклоняюсь перед этими людьми), а душа моя спала беспробудно, потому у меняничего не болело, мне ничего не хотелось и страха за жизнь не было никакого. Потом везли, иначе я не оказался бы в санитарном поезде - впассажирском составе, чудом уцелевшем от мирного времени и приспособленномдля эвакуации раненых. Но, об этом я узнал уже позже. Придя в себя, я услышал собственный стон и сразу же ощутил невыносимуюболь, которая, вдруг вошла в меня вместе с сознанием, разодрала и обожглагрудь и живот и толкнулась в глаза. Я понял, что меня везут, и даже услышалслова, которые доходили до меня откуда-то издалека. - Чего это он вытянулся? - спросил кто-то, и я понял, что обо мне. - Непомер ли? Ну-ко, погляди. С трудом и страхом я открыл глаза, боль отодвинулась в сторону, яувидел над собой багажную полку, свисавший с нее край окровавленного матрацаи смотревшие в упор глаза обросшего забинтованного солдата. В бинтах былиголова, грудь, руки. Точнее, уже не руки, а култышки, совсем-совсем малое,что осталось от них. На застиранных бинтах проступали ржавые пятна - следыкрови, возможно, не его, а оставшиеся после других раненых. Солдат смотрел на меня с удивлением, интересом и даже, можно сказать,весело. Я - больше по движению губ - догадался, чем расслышал его слова: - Что, товарищ капитан, ожил? Я попытался ответить, но вместо слов вырвался стон. Сначала мнепоказалось даже, что кто-то стонет рядом, потом я испугался, сообразив, чтопростонал я. - С того света, товарищ капитан? С приездом, говорю! Я ответил тем же радостным стоном. Женский пронзительный голосоткуда-то снизу сурово прикрикнул на солдата: - А ты чего это разгулялся? Ну-ко, ложись! Солдат покорно повернулся к говорившей: - Так ведь я, сестрица, о чем? Верст пятьсот, поди, проехали, а он всебез сознания. На радостях я. Видишь, человек жить пошел. Солдат повернулся к стенке, послушно улегся и вскоре уснул. Попытавшись скосить глаза вправо и увидеть, что делается в вагоне, япочувствовал острую боль, которая огнем обожгла меня насквозь, и понял, чтоесли не шевелиться, то можно еще терпеть. Оставалось только неподвижнолежать и прислушиваться. В вагоне то там, то сям раздавались стоны и крики, вздохи и тяжелыепрерывистые хрипы с кашлем. Совсем близко от меня говорили. Разговор то идело прерывался. Кто-то крикнул: - Сестра, помоги тому, на нижней полке, видишь, он уже глаза закатил. - А сами не можете посмотреть? Не знаете, что я одна? - Так ведь мы рады бы, да двигаться не можем: один слепой, другойбезногий. Какой с нас спрос и какая от нас помощь! - Сейчас подойду! Дверь в вагон открылась, внутрь дохнуло холодом. Потом вошедшийзахлопнул дверь и властным, приказным тоном распорядился: - Вынесите его. Не видите, что все?! По проходу загремели носилками. Снизу, совсем рядом, кто-то, сказал,видимо, про меня: - Во, живучий парень! - Капитан-то? Да-а-а. Значит, не судьба ему была оставаться там. - В вагон внесли труп трупом. Лицо желтое, как из воска. Сестра, резкий голос которой я уже запомнил, делилась радостью совсеми: - Оживает, слава богу... - Какое оживает? - возразил ей кто-то. - Всю дорогу стонет. - Раз стонет, значит, живой, - отпарировала ему сестра. - А ведь наменя тот, мордастый, не напрасно кричал. "Куда, - говорит, - мертвогоп-решь? У нас, - говорит, - живых девать некуда". А он, поглядите-ка, живой. - А ты, сестра, молодчина. Знаешь, что она тому мордастому ответила?"Ты, - говорит, - тыловая крыса, да так твою так, по-русски. Он столькокрови пролил, - говорит, - вас, мордоворотов, защищаючи?!" Я подумал, конечно, что обо мне говорят, и сразу приятно и горькозащемило сердце, и что-то ударило в голову, и вагон вместе со мной плавноповело в сторону, я уменьшился в размере, перестал ощущать руки, ноги,грудь, как будто у меня их уже не было, и я - это был уже только мозг, вкотором собралось, как в точку, все мое существо. И точка эта погасла, будто оборвалась нить. Я полетел в пропасть, забыво вагоне, забитом ранеными и уволенными подчистую, о сестре, о себе, о своейболи. Только недолго еще слышал, как где-то далеко-далеко старый вагонскрипит и стучит на стыках, и чувствовал, что какая-то сила куда-то несет инесет меня. Не знаю, сколько времени прошло, но снова послышался голос сестры. Онпоказался мне таким знакомым, столь добрым, что появилась уверенность: мнене дадут пропасть. Чаша на весах жизни, обрадовался я, качнулась в моюсторону. - Я ему говорю, - отчетливо услышал я голос медицинской сестры, - давайперевернем. Что он, покойник, что ли, говорю, чтобы его вперед ногами везли?А он говорит: "Ему уже все равно, как его повезут, видишь, он уже не жилец".Вот ведь люди какие бывают. И ходят по земле. А еще и у власти. А я все-такизаставила. Еле развернули в вагоне. Зато полный порядок. Головой впередположили. "Так вот оно, - подумал я, - понятно, откуда это мое неудобство. У меняс детства выработалась привычка садиться в санях, в телеге или в машине так,чтобы можно было смотреть вперед, видеть дорогу". В поезде, сидя лицом в сторону движения, я считал, что еду пособственной воле, имея перед собой свою цель, даже если я ничего не виделвпереди. Даже если видел только стену вагона, которая качалась ипоскрипывала передо мной. А сейчас я еду спиной, значит, меня куда-то везут, везут помимо моейволи, и я в этом движении не участвую. А стук, грохот, скрип воспринимаетсякак нечто возвышающееся надо мной и влекущее меня неведомо куда. Неприятно и страшно было оттого, что меня везли головой вперед, я могуувидеть только то, что уже прошло, промелькнуло, что мы уже проехали.Поэтому я еще больше чувствовал свою беспомощность и кружилась голова.Казалось, поезд летел неизвестно куда, может быть, в пропасть, пропарываясвоей мощью, грохотом и свистом холодную и темную ночь. Он, подумалось мне,почему-то обязательно, неизбежно должен на что-то наткнуться в своемнеудержимом и неуправляемом движении. Мои размышления и страхи прервал голос солдата с багажной полки,которая под ним вдруг начала ходить сотрясаясь: - Сестрица, накапай спиртику. Не могу успокоиться. - Нельзя тебе, - ответила сестра. - Я же сказала, что скоро выходить.Ну что ты домой заявишься пьяный. - Сестрица, милая, да мне это что слону дробина! - Не-е-ет, ты сейчас слабый, сразу развезет. Да и нету у меня, дорогой. - Сестрица, любовь моя, дай. Не то я всю твою аптеку разбомблю. Жалетьбудешь. - А вот попробуй. Не посмотрю, что у тебя култышки... - Сестрица, умоляю тебя....Будь человеком хоть раз в жизни... Снизу послышались голоса в поддержку. Потом разговор перешел на другое. - Кто это войну выдумал, того бы на осиновый кол. - Не беспокойся, так и будет. - А я вот не верю, чтобы человек, братцы, хлебнул войну и ему опятьзахотелось. Видно, последний раз воюем. - Это если кто в штабах просидел. - А ты думаешь, там сладко?! По вагону кого-то пронесли на носилках. То и дело задевали за стенкикупе. - Вишь, как его распахало, - произнес кто-то. - Эт-то еще нич-чего, - сказал кто-то заикаясь.- А вот ко-когдакон-контузят!.. И пошла-полилась - не остановишь - заикающаяся речь. - Н-ну вот pa-ранят. Боль-льно, может, не с-с-спо-рю, но сошьют иж-ж-жив. Сам з-знаю. С-самого заш-шивали. Ну вы-ыздоровел. Ешь, пьешь,с-совсем ч-че-ловеком стал. Го-о-о-воришь, со-о-ображаешь, ду-ду-матьможешь. Pa-радость испытываешь, А ко-онтузит - нет х-хуже, будто т-тебя какч-человека не су-сушествует. Трясет, в г-г-голове а-ад, ни днем, ни ночьюпок-коя, х-хуже всего. - А ты бы пить попробовал. Говорят, помогает. - К-какое, пробовал. Сра-азу будто по-легчает, а после еще х-хуже. Дая, да я бы обе ноги отдал, лишь бы внут-три все успокоилось, не дрожало бы,не дрожало бы ничего. А я еще, ду-у-урак, когда меня уд-да-рило, под-думал:"Слава богу, что кон-нтузило!" Молчал недолго. - В-вдвоем яч-чейку от-трывали д-для пулемета. Первая мина шарахнула,м-мне ничего, а у товарища моего в-вся телогрейка в к-клрчья. Его на носилкии унес-ли. Т-так мне его жал-алко стало! А сейчас в-все в-в-время думаю:лучше бы меня так, так-то. Ус-уснуть не могу. Толь-лько, кажется, засыпать,а тут буд-дто к-к-кто из-под тебя к-к-кровать уберет, про-провали-ваешься илетишь, оп-опрокидываешься. Так только к-крикнешь, со ст-страху, а уже не досн-сна. Вот уже как меня о-об зем-землю ударило. И все д-ро, и все д-дрожу, каккапитан вон на боковой пол-лке. И все ст-страх какой-то, в-весь боюсьчего-то. А ведь какая голова-то была. Память какая. Весь годовой от-отчетнаизуть з-з-знал. Бух-хгал-лтером был. Но контуженому бухгалтеру кто-то с упреком и завистью говорит: - Тебе-то что. Тебе-то еще ничего. Терпеть и ждать можно. Ещегодок-два, придешь домой и поправишься. А вот мне-то. - Да, тебе, конечно, - соглашается бухгалтер. - Не п-приведи гос-сподь.Тебе, од-днако, х-хуже. - Мне на всю жизнь, Сначала хоть одним немного видел, а потом и этотпотух. Когда слепой заговорил, так никто его не перебивал., Известно, что унас, у русских, чем несчастнее человек, тем он больше может рассчитывать навнимание и помощь других, ибо несчастья дают людям хоть бы на времяизвестные права и даже привилегии. А слепой продолжал вспоминать о горе, которое его постигло: - Сначала все ждал, что увижу. И правду сказать, после того какшарахнуло, ничего не увидел, только слезы из глаз льются. Не хочу, а реву.Вот тебе и на. Выбило один. Схватился, а в глазу мокро - вытек глаз-то... Апотом убрал руки и понял, что и другой не видит. Вот штука какая... Потоммне в госпитале с другим глазом, который целым остался, что ни делали, азрение не вернули. Сейчас вот могу только тьму от света отличить, что-тобелое в глазах мерещится. А и радости-то только что. Все равно никого невижу. - А как же ты дом-то с-свой найдешь? Вс-вс-встре-тит к-кто-нибудь? - Нет. Да как-нибудь дойду, доволокусь. Добрые люди помогут. У нас ведьеще их не всех поубивало. Не боись. - Ну да и ч-что, хорошо, з-значит. - Хорошо-то хорошо, - ответил слепой, - я в колхозе конюхом работал, асейчас, куда я теперь к лошадям-то? Был бы грамотный, так читать бынаучился. И все чего-нибудь бы делал, работал. - Дак ведь, говорят, у них, у с-с-слепых-то с-своя азбука есть. - Откуда мне знать? Вот еду и думаю: что делать, ума не приложу, кудасунуться? И горько мне. Вот я жив и здоров, а жизнь моя будто вся в темнуюночь ушла, будто ее и не было. Кончилась на этом. Разве не обидно? - Говорят, а-ар-ртели есть такие. Чего-то они там, делают,с-с-слепые-то, - Так ведь, поди, конечно, есть что-то... Но, сам посуди, у менядома-то баба да и дети малые. А я в какую-то артель должен уехать. Разве необидно? От семьи-то от своей?! По составу прогремела волна торможения, вагоны тяжело заскрипели, и всеумолкло. Я скосил глаза влево - мне это легко удалось и не вызвало особойболи - и увидел вывеску с названием станции. Прочитать, что написано, я былне в силах. Но желание узнать, где мы сейчас находимся и куда нас везут,было настолько велико, что я напрягся, повернул голову к окну и увиделширокую приземистую станцию кирпичного цвета. Потом увидел, что по бокамнадстроены купола, напоминающие луковичные головки. Название станции так ине сумел прочитать. Боль пронзила лопатку, охватила грудь, опять стономвышла из меня, и я понял, что теряю сознание. Сквозь какую-то пелену,застилавшую мир, успел услышать, что солдат на багажной полке поет. Видно,сестра, все-таки накапала ему спирта: - У-хо-дили комсо-мо-о-ольцы на граждан-скую войну... Когда снова ударило и заскрипели, заскрежетали вагоны, я проснулся иувидел другое станционное помещение. И здесь вокзал кирпичного цвета. Второйэтаж его мрачно глядел узкими, как бойницы, окнами. "От кого тут собиралисьобороняться?" - подумал я. Внизу между тем продолжали разговаривать. Голоса слепого конюха иконтуженого бухгалтера я уже знал. Теперь говорили другие. Кто-то, видно,немолодой, дышал, а в горле у него что-то постоянно свистело и клокотало.Говорил он, резко выделяя букву "о": - Ты вот, товарищ старший лейтенант, однако, заметил? Заметил? -спрашиваю я тебя. - До сих пор шло мелколесье, как у нас на Северо-Западном.Ты ведь тоже на Северо-Западном был? - На Северо-Западном, - ответил молодой и звучный голос. - А сейчас ты заметил или нет? Я-то заметил: до войны лесничим работал.Теперь, видишь, сосна пошла. - Хорошая, должно быть, работа? - поинтересовался старший лейтенант. -Тихая и спокойная. Если бы не ноги, пошел бы к тебе. Да вот куда я без ног. - А что, товарищ, старший лейтенант, я тебя взял бы к себе! Ты, видно,человек-то надежный. Я вот токо приду в себя и опять лесничим устроюсь. Мнетоко бы в лес попасть. Там я скоро отдышусь. Уж больно я лес люблю, сосну,пихту, лиственные, травку, - любое дерево и зверье разное люблю. А сейчас,как войны хлебнул, и к человеку потянуло. Наговориться не могу. Раньше-тожить в одиночку любил. Лесничий опять начал дышать тяжело, свистеть, а потом пришел в себя ипродолжил разговор: - Ты погляди, товарищ старший лейтенант, за рекой-то лес начинается! Лесничий умолк, потом опять заговорил: - Ты уж меня извини, что так запросто говорю с тобой. Я - боец, а ты -командир. Но ты уж больно молодой. Ну зачем таких на войну берут? У менясын, поди, старше тебя. Да и какой ты сейчас командир, без ног-то? Кубикиодни... Война-то нас совсем уравняла с тобой. Не обижайся. - Согласен, - сказал старший лейтенант, - валяй дальше. Не обижаюсь. - Ну и хорошо. Так вот я говорю, ты полюбуйся: лес-то какой. А?Деревья-то до самого неба верхушками достают. Лес-то как в сказке, густой,ровный и никем не тронутый. - Ну ты, лесной человек, совсем оживаешь, вижу, - молодо и задиристозаметил старший лейтенант. - Красоту увидел. Позавидовать можно. А у менявся красота, понимаешь, ушла из глаз, когда на полметра укоротили. - Так ведь как можно не увидеть-то, товарищ старший лейтенант. Это ведьтам, в аду этом, красоту-то разве увидишь? Вся земля траншеями да воронкамиизрыта, весь лес осколками да пулями испрострелен или сгорел. А в мирном-толесу какая красота! А выйдешь, бывало, на полянку или на просеку, а тамвдруг козочка выпрыгнет, откуда ни возьмись, да и, пока видно будет ее,скачет. Заглядеться до смерти можно. Не то ее страх, не то ветер, не торадость какая над землей несет. Летит, едва травы копытами касается. Мне так хотелось посмотреть на них, сидящих внизу и способных вот такнеторопливо говорить, и видеть все, и двигаться, и жить, и есть. Я хотел было спросить, куда нас везут. Но вместо слов опять издалчто-то жалобное, неразборчивое и умолк. Внизу, видимо, заметили мою попыткупоговорить, но подумали, что это хрип. - А капитан-то опять плох. Смотри, как дышит, - заметил кто-то. - Да, жалко. Молодой еще, - поддержал его другой. - Довезут либо нет. - Да-да-даст бог, довезут. - Всех жалко, - начал разговор лесничий - я его уже узнавал по тяжеломуприсвисту. - Ну вот этого, с култышками, сверху, жалко. И тебя, товарищстарший лейтенант, не обижайся... Ну что, красивый и, видно, статный был, абез ног-то теперь уже в полцены, вправду сказать. И хорошую, может, найдешь,даст бог. Но какая ни будет, - а все привыкнуть должна да смириться смолоду,что мужик-то калека. Рази легко? - Ну, нашему с-ста-старшему лейтенанту, хоть он и без ног, еще ничего.Он г-грамот-грамотный, - начал контуженый бухгалтер, - он и без ногпро-прожи-вет. А вот с-с-слепой конюх - это уже беда. Или вот он, скул-лтыш-шками, куда? Или я, к при-при-меру, в колхозе? А ведь кол-лхоз-то у нас еще до войны миль-миллио-нером был. Куда емутеперь такой бух-хгал-лтер бес-сто-лковый без вся-всякого понятия, как я?Иног-гда бывает, сов-всем забываю сл-слова. Ну вот, еду, смот-трю в ок-кно,а как то место, г-г-где желез-зную дорогу мож-жно переехать, называется,забыл. Думал, думал. Переход - нет, перевоз - нет, только уже где-тос-с-с-стук-кнуло. Вс-вспомнил, ч-ч-что переезд. С-слова будто чужие стали. Вот думал тут, какие с-с-слова вкон-н-торск-кой к-к-книге напечатаны, вс-вспом-вспомнить не могу. Вотбеда-то. Понимать-перес-перестал! Вс-все надо сыз-сызнов-ва учить, и памятьот-т-шиб-бло! - Так ведь зато ты видишь! - сказал с завистью и будто с упреком слепойконюх. - Не гневи бога. А вот с капитаном-то еще неизвестно, что можетполучиться, И все замолкли вдруг. Если бы они знали, что я жадно ловлю каждое их слово, они пощадили быменя. И это было последнее из всего, что я слышал в эту самую первую ночьмоей новой жизни. Я уснул, будто упал в мягкое и теплое ложе, с легким головокружением исладким замиранием сердца. Когда проснулся, был яркий солнечный день. От столбов, от вагона,который катился, постукивая на стыках рельсов, по снегу бежали тенитемно-голубого цвета. Сверху до меня доносилась все та же песня, как будто не было ночи и мыне пролетели в этом спешащем поезде сотни километров: - Ты мне что-нибудь, родна-а-ая, на про-щанье пожелай... Внизу слышались неторопливые мужицкие голоса: - А этот всю дорогу поет. - А, пусть поет. Скоро домой приедет. - А кому он такой? Другой голос был задумчив: - Великое дело - песня. Хороший человек, видно, петь придумал. Запоешь,и все горе долой, из сердца и из головы, как помои из ведра. Кто-то, видимо, на окно показал: - Ты погляди, сколько птиц-то! - Дак ведь стоим давно. Вот они и поналетели. Может, подкормимчем-нибудь. - Ох, и люблю птиц, - говорил лесничий, - видишь, как цветки порхают,меньше всех. Это щеглы - Где? - Да вон под деревом веселятся! Ох, хороши. Грудка белая, по бокампятнышки коричневые, брюшко белое, головка впереди малиновая. А хвост, ахвост... - Вижу. Вертлявые такие. - Ну да. А это, на рябине, снегири. Видишь, грудка красная. - Вижу. - А это, на сухом дереве, синицы. Грудка и брюшко желтые, спинказеленая. - Вижу, порхают. - Ты посмотри, прелесть-то какая. Одна другой красивее. И у каждой птицы свой характер. Как у людей. Щегол - беззаботный. Самкагнездо строит и насиживает, а самец сидит на дереве и песни поет. Ничего неделает! Будто не его забота. Он свое сделал. Ну правда, поет хорошо.Потянется, весь такой гордый, становится и красиво, весело начинает:"Пюи-пюи-стиглик-пикельник". А если с товарищем поссорится, так, начинаетругаться: "Рэ-рэ-рэ-рэ-рэ". - Смотри, как интересно! - произносит кто-то с восторгом. Я тожезавидую лесничему. А он продолжает: - А снегирь, тот добрый, человека к себе подпускает близко. Когда самкана гнезде сидит, он ее кормит, сочувствует, значит. А поет негромко игрустно: "Рюм-рюм-рюм", поет, как я говорю сейчас, присвистывает. - Доверчивый, говоришь? - спрашивает лесничего кто-то. - Это плохо.Сейчас доверчивым-то нельзя быть. И с самочкой, значит, дружнее живет? - А как же? - отвечает лесничий, - когда сам