ПЕРЕД КОНЦОМ ВОЙНЫ
Когда я впервые попал на фронт, ординарец, фамилию и имя которого я, ксожалению, забыл, сказал мне: - Ну, вам повезло, товарищ лейтенант. Сейчас воевать можно. Не то, чтов самом начале! Когда через несколько лет после войны я встретился в Горьком сАнатолием Михеевым, тот сказал: - Э, вам не повезло, товарищ полковник! После того как мы перешлиграницу с Германией, это без вас уже, война совсем не такой стала. Помните,мы с вами одну за другой высотки брали, иной раз даже деревушки, а кровисколько пролито было? После вас-то мы уже в большие города врывались,столицы захватывали. Входили как освободители. Вспомнишь - дух захватывает.Откровенно, жалел, что вас в это время не было с нами... Это все равно, чтопосеял, а жать не пришлось. При этом он проводил рукой по наградам. Ему было чем гордиться: две"Славы", полученные после меня, и три "За отвагу" - при мне. По тем временамнемало. А я в это время, о котором говорил ординарец, выйдя из госпиталя,учился на курсах "Выстрел" - из меня хотели полководца сделать. Там ивстретил великий День Победы, испытав при этом, если откровенно говорить,некоторый осадок горечи на самом дне торжествующей души. Жалко и обиднобыло, что недотянул. После Дня Победы из головы не выходил вопрос: а что же было на фронтепосле меня? Я смотрел на солдат и офицеров, которые возвращались из Европы,как на людей, которые прикоснулись к чему-то такому, о чем мы, не сумевшиедотянуть, в свое время и мечтать не смели. Может, такое отношение и привеломеня к знакомству с очень интересным человеком, прибывшим на курсы прямо изБерлина, для которого война там и закончилась. Генерал-майор Маслов был человек складный, энергичный и сильный. Ончем-то напоминал сжатую пружину. Прибавьте к этому бронзовый загар лица, несходивший даже зимой, быстрый, решительный орлиный взгляд, в которомугадывалась готовность действовать в любой обстановке моментально и безколебаний, и вы можете представить себе, какого человека имеют в виду, когдаговорят, что он хорошо скроен и крепко сшит. Военная форма очень шла к нему, он был словно влит в нее. Может,поэтому я не видел его никогда в штатской одежде, хотя знакомство наше былодовольно продолжительным. Не случайно, очевидно, он и запомнился мне впарадном, для строя, мундире цвета морской волны. Множество орденов имедалей, советских и иностранных, закрывало полностью его мощную грудь,которая, казалось, была специально сделана такой широкой, чтобы носить весьэтот "иконостас". Шитый золотом ремень, тяжелая пряжка с гербом и блестящиепогоны из золотого галуна составляли как бы единый ансамбль. Генерал Маслов, к сожалению, был невелик ростом. Этот обидный изъян всвоей фигуре он умело и незаметно скрывал высокими каблуками всегданачищенных до блеска жестких сапог, похожих на черные бутылки. Если к описанию внешнего вида генерала прибавить еще сияние ЗвездыГероя Советского Союза, непременное позвякивание наград на каждом шагу и прикаждом движении, а также легкую и бодрую походку уверенного в себе человека,то портрет полководца Великой Отечественной войны, с которым меня свела,судьба в молодости, будет закончен.. Я питал к генералу симпатию, - мне казалось, на Маслова нельзя было нелюбоваться. Он, видимо, скоро почувствовал мое отношение. Когда, окончивучебу, я остался работать на курсах, мы ближе сошлись с ВасилиемТимофеевичем: так звали Маслова. Мне льстило его внимание. Конечно, когда тебе немногим больше двадцати,то человек, которому за сорок, кажется пожилым, опытным, мудрым, многознающим. Тем более такой, как генерал Маслов, прошедший не одну войну. Не скажу точно, что его привлекало во мне. Может, молодость и особыйнеистребимый интерес к жизни, который появился, когда я понял, что чудомостался в живых. Конечно, имело значение также то, что во время войны мы сним в пехоте хлебнули лиха полной мерой: он на фронте командовал дивизией, я- взводом, ротой и батальоном. Мы с Василием Тимофеевичем часто вели задушевные разговоры. Он особеннолюбил рассказывать истории, которые с ним случались на войне. Я слушал его синтересом, и он это не только высоко ценил. Мое внимание распаляло его.Видимо, он не мне первому рассказывал их, потому его рассказы были похожи нановеллы и запоминались легко. Две истории засели в моей памяти навсегда. Яхочу все рассказать примерно так, как он их излагал сам, ПЕРВАЯ ИСТОРИЯ Ну когда мы в Германию вошли, в самое логово врага, как тогда говорили,и на дорогах повсюду указатели появились по-русски: "На Берлин!", каждомустало ясно, что скоро войне конец. Веселее, бесспорно, стало, а отсюда и легче. Во-первых, нашепревосходство по всем статьям. В Германию два с половиной миллиона нашихсолдат вошло, а сколько танков, артиллерии, минометов - не счесть! В два-трираза больше, чем у фашистского командования оставалось в то время на нашемтеатре военных действий. В воздухе, куда ни посмотришь, только наши орлы. Ну и, конечно, еслибой завяжется, так смотреть приятно, как вражеские самолеты падают да горят.Асов-то у них уже не видно было. Не то, что в сорок первом или сорок втором,когда они господствовали в небе, издевались и хулиганили, за каждым бойцомгонялись, бочки пустые сбрасывали. Прострелят ее и бросят. Она летит ивизжит, и воет, и дребезжит так, что сердцу становится холодно, ужасохватывает. Сейчас уже им было не до этого. И на море уже. наши полностьюинициативу взяли в свои руки. Во-вторых, каждый солдат увидел, что по чужой земле, а не по нашейгоре-то человеческое пошло. И не то чтобы мы были злопамятны. Нет, этого мыбыли лишены напрочь. Просто солдат наш стал не только бодрее, увереннее,насмешливее (это у нас всегда было), а даже как-то великодушнее, что ли. Ужочень каждый из нас жалостливый, память на зло у нас короткая. Кроме того, почти каждый если не с орденом, так с медалью ходил. Одинперед другим начистит, чтобы блестели, и ходит. Ну не хвалятся, а все-такигордость любого берет, когда на груди что-нибудь имеется. По себе знаю. Я первый орден за Испанию получил, молодой еще был. Так петухом толькочто не пел. И даже когда на фронт попал, не снимал. Если на груди что-тоесть, то это совестливого человека ко многому обязывает. Ну каждый солдат, естественно, гордился и считал, что коли у него орденили медаль, то выходит, что и его вклад в нашу общую победу имеется. Не подумай, что война в это время в прогулку превратилась. Нечегоговорить, потери в войсках были уж не такие, как прежде: воевать научились.Когда на своей территории шли, и отходили, и наступали, то мы своей кровьюобильно полили землю русскую. Не тебе об этом рассказывать. По моим подсчетам получается, что на каждом квадратном километре нашейземли, которую когда-то немецко-фашистские войска оккупировали и с котороймы их потом выбивали, примерно пять-семь наших солдат похоронено. Потомученые все это подсчитают, но уверен, что в каждый километр полдесятка нашихребят легло. А уж когда границу перешли, так совсем дело по-другому повернулось. Ивсе-таки миллион мы в Европе оставили. Только в Германии около ста тысячзахоронили! Это выходит, что на каждом квадратном километре европейскихстран, которые мы освободили, один наш человек зарыт. Каждый десятый изнаших солдат домой не вернулся. Разве это мало? Разве не обидно и не жалко? И все-таки война к победе шла. Пленных мы брали уже тысячами. Помнишь,в свое время о захвате обер-ефрейтора сообщали в сводках Совинформбюро? А мыпод конец войны только в Германии, по-видимому, не меньше чем полмиллионапленных взяли. Так вот, в связи с этим вспоминается эпизод. Забавный, конечно... Водном городе построили пленных в походную колонну и повели в тыл. Явозвращался с переднего края на "виллисе". Была такая открытая, низенькая, схорошей проходимостью машинка. По обочине я обогнал колонну и подумал даже:"Вот ведь как все хорошо идет! Сердце радуется!" Наши солдаты-конвоиры остановились, чтобы мне было удобно проехать,честь отдали по-ефрейторски на караул. Я рукой им помахал, смотрю -улыбаются во весь рот. Только я подъехал к штабу и из машины вышел, вижу: идет на менясержант, огромный, с автоматом на груди, пилотка сидит лихо, чудом держитсяна кудрях. Шагает он по грязной шоссейной дороге, топает немецкими сапогами"хлюп" да "хлюп", давит грязь будто утюгами. Властным жестом левой рукиторжественно и многозначительно расчищает путь впереди себя. Я остановился. Смотрю, - за сержантом робко двигается, со страхомоглядываясь по сторонам, человечек. Сразу подумал: на кого это он так похож?Потом будто в голову кто ударил: на Гитлера, каким его у нас изображалиобычно в газетах, в карикатурах разных. У этого человека жиденькая чернаяпрядь волос свисает на низкий лоб. По голове идет аккуратный косой пробор.Глаза как у крысы, а под носом - черное пятно, будто клякса. Одет вкоричневый френч, галифе и желтые полосатые гетры. Ремень с портупеейобтягивает худую грудь и впалый живот. За немцем, в ногу с сержантом, шагает солдат. Он на изготовку держитавтомат и с гордостью посматривает то вправо, то влево, а лицо у негодочерна загорело, будто с курорта. Вся его поза и движения - это смесьнарочитой небрежности, подчеркнутого безразличия ко всему окружающему игордости за миссию, которая на него возложена. Шутка ли, они с сержантом,оказывается, заметили и схватили в пленной солдатской массе спрятавшегосятам Гитлера! Сержант торжественно подошел ко мне, взял лихо и привычно под козырек,громыхнул тяжелыми сапогами, пытаясь изобразить прищелкивание каблуками, чтовсегда принято делать по команде "смирно", и столь же торжественно доложил: - Товарищ генерал! Разрешите доложить! Вот фюрера захватили.Фашистского верховного главнокомандующего. Я посмотрел на пленного. Голова у него была втянута в плечи, ногидрожали, грязные струйки пота текли по лицу. Живого Гитлера я, конечно,никогда не видел, но показалось, что пленный очень смахивает на изображениеГитлера в карикатурах. К тому времени толпа ездовых, шоферов и других солдат окружила конвой именя с моими людьми. Все с любопытством, удивлением, радостью и презрениемрассматривали захваченного немца, который стоял ни жив ни мертв. - Гитлера поймали! - весело кричал солдат на всю улицу, выбираясь изтолпы. Его, видно, распирало желание сообщить об этом всем, кто проезжал илипроходил мимо. - Где поймали? - На передовой. - Ну да, будет тебе Гитлер на передовой! Он, говорят, в бункере сидит. - Да нет, в колонне пленных опознали. - Дак ведь он не военный, как он туда попал? - А вишь ремень с портупеей? - Погоны вполне мог сорвать... - Эти отломят по "Отечественной"! - Нет, поболе, пожалуй, по "Знамени"! - Вот повезло чертям! - Под конец войны всем повезет! - Всем, кто жив останется. Мой адъютант непривычно подмигнул мне, по-дружески, что ли, по-свойски,чего он никогда себе не позволял, и тихо, с восторгом проговорил: - Вам, товарищ генерал, повезло. У нас дивизий-то сколько? Штукчетыреста, верно? А он вот именно нам, нашей дивизии, достался. Наклонился надо мной (он был выше меня на две головы) и прошептал так,чтобы никто не услышал: - За фюрера, товарищ генерал, меньше Звезды не дадут. Вторую, значит,получим. Одну Звезду Героя Советского Союза я к тому времени уже имел. Накакой-то миг я, может быть, тоже поддался влиянию толпы. Скажу тебеоткровенно, и у меня сердце немного подскочило и запрыгало. Чем черт нешутит? Но когда внимательно пригляделся к немцу, испытал состояние похмелья,иначе говоря, разочарование. Уж больно он выглядел жалким и доверия невнушал. Но все-таки надо было проверить. - А ну-ка вызовите сюда переводчика! - распорядился я. Прибежал молоденький розовощекий младший лейтенант. - Сынок, - сказал я, - допроси его. И тот быстро, по ответам, которые давал задержанный, и документам,имевшимся у него, разъяснил, что принятый за фюрера немец есть местныйгородской портной. - Ты спроси его, - предложил я, - почему он эту дурацкую челкуотпустил. - Это красиво, как у нашего фюрера, и потому ото всех большое уважениеимел. - А френч и ремень с портупеей тоже для этой цели? - Я, я, я, - угодливо улыбаясь, подтвердил портной. - Вот подлюга, - сказал мой адъютант, капитан Корокотов. Я посмотрел на адъютанта, и тот быстро поправился. - Он, товарищ генерал, не только подлюга, он еще и дурак! Я хотел уже распорядиться, чтобы этого человечка отпустили, но адъютантподлил масла в огонь затухающих наших страстей. - Товарищ генерал, - сказал он, - а вы знаете, что у Гитлера на правомбоку должен быть шрам?! - Да ну? - удивился я. - Его в первую мировую войну француз кольнул штыком, вот у него шрам-тои остался. Это нам в училище говорили. И, можешь себе представить, я клюнул на провокацию этого мальчишки,этого хохмача-адъютанта. Может, он посмеяться надо мной захотел? Будет,дескать, генерал немца осматривать или нет? Но я поддался: уж очень хотелось, чтобы это был фюрер, а не простойпортняжка. Потому распорядился ввести немца в пустой дом, там мы внимательноосвидетельствовали его кожные покровы с левого и с правого бока, но никакихтравм не обнаружили. При этом немец, не понимая наших намерений, визжал, какпоросенок, которого собираются резать и на виду у которого точат нож с этойцелью. Я приказал отпустить пленного. Он убежал под хохот, свист и улюлюканьесолдат. Смотреть, как он удирает, было смешно и жалко. Примерно часа через два, когда я собирался выдвинуться нанаблюдательный пункт дивизии, портного снова привезли ко мне. Только я переговорил с командармом по радио и углубился в карту, какуслышал бодрый и уверенный голос: - Товарищ генерал! Разрешите доложить? Поднял голову от карты, смотрю: стоит здоровенный сержант, рядом с нимтакой же верзила солдат, а между ними все тот же немец. Кривая, извиняющаясяи жалкая улыбка искажала его лицо. Адъютант хохотал. Я рассмеялся. - Братцы, - сказал я, - этого пленного я уже видел. Вы думаете, этофюрер? - Как две капли воды, - гаркнул сержант, отчего портной вздрогнул иприсел от страха. - Это городской портной. Отпустите его. Пусть идет отсюда. Солдаты недоверчиво посмотрели сначала на немца, потом на меня,присвистнули. Я посмотрел на них. Они как по команде одновременно взялиавтоматы за спину. Я предложил: - Шагайте, ребята, в полк - настоящего фюрера добивать. Неудачники взяли руки под козырек, схватили немца под локти и,недовольные, вынесли его на улицу. - Корокотов! - крикнул я адъютанту. - Какого черта ты дурака валяешь? - Я думал, товарищ генерал, - ответил тот, - что это другой фюрер.Может, подумал, настоящий... Мы выехали на передовую. Пошел косой холодный дождь. Солдаты закрылись плащ-палатками и пообочинам шли мимо забуксовавших машин. Части дивизии выступали из города.Когда мы надолго застряли в пробке машин и повозок, образовавшейся наперекрестке дорог, я увидел, как наперерез нам по разбитой танками дорогеприближается трофейная фура - пара добрых вороных с лысинами кобыл легкотянут ее. В ней восседают три гордых и веселых солдата, и между нимивыглядывает мокрый, как мышь, дрожащий от холода... местный портной. Солдаты, увидев меня, дружно выкрикнули "тпру!". Ездовой натянул вожжи.Загнув колесом шеи, лошади остановились, тяжело дыша и фыркая раздутымирозовыми ноздрями. Солдаты выскочили из фуры, торопливо подошли ко мне, и старший доложил: - Товарищ генерал! Разрешите доложить? Фюрера поймали. Едем, а он бежитнаперерез. Мы лошадей остановили и за ним. А он, сукин сын, деру. Я далочередь из автомата вверх. Он и остановился. От нас не уйдешь. Понял,видно... Другой солдат добавил: - Я тоже дал очередь вверх. Застрелить мы его всегда успеем. Нет, оннам нужен живой! И третий солдат сказал: - Мы все дали по очереди в воздух. Птица-то больно важная. Скрутили - ив фуру. Вот, привезли до вас. - Пошли вы все к черту! - рассердился я. - Надоели: целый день таскаютко мне этого портного. Что вам, делать больше нечего? - Так ведь похож, товарищ генерал! - Отпустите его, в конце концов, - приказал я. Солдаты стояли виноватыеи недовольные. Их взгляды, жесты и позы будто говорили: "Вот и старайся". - А ты, - сказал я немцу, - сбрей свои проклятые усы да челку, портупеюс ремнем выбрось к чертовой матери. А то ведь не только меня, но и тебязамучают. Или кто-нибудь возьмет да застрелит. - Вас? - спросил немец. - Не меня, а тебя, - сказал я, и все солдаты, которых опять сбежалосьмножество, захохотали. - Вот дурень! - говорили одни. - Ничего не понимает по-русски, - пояснили другие. Тут подскочил переводчик. Удивительно много оказалось переводчиков унас в войсках под самый конец войны... Одни пришли с курсов, другие сами закороткое время поднаторели в немецком разговоре. Переводчик все объяснил портному, и тот, кивая головой, снял ремень спортупеей и бросил в грязь, на дорогу, потом начал расстегивать френч. Нопереводчик остановил его. Тогда портной стал показывать руками, как онвыдергивает и выбрасывает свои жалкие усишки, похожие на усы фюрера. - Гитлер капут! - произносил он при этом брезгливо. Все хохотали, а он продолжал повторять одно и то же слово: -- Я, я, я,я... - Да, ты, ты, - выкрикивали из толпы солдаты. - Проследить, чтобы побрился, - распорядился я. - Есть проследить! - гаркнул сержант. Наконец шофер дал газ. За сеткой дождя исчезли и портной и конвоиры,которые снова посадили его в фуру. - Что ты смеешься? - спросил я адъютанта, который сидел сзади ихохотал. - Да вспомнил, как у портного шрам на боку искали! Вы и тонагибались... - Ну и что? - Так ведь я пошутил. Видимо, я посмотрел на него не по-доброму, адъютант пожалел о сказанноми сразу отказался от своих слов. - Нет, нет, товарищи генерал, - начал он быстро оправдываться, - непошутил, не пошутил. Я где-то об этом не то читал, не то слышал от кого-то.А может, вообще брехня! Но придумал не я. За что купил, за то и продаю. - Ну и несерьезный ты человек, - упрекнул я адъютанта и даже отчастиобиделся на него. Чтобы как-то загладить свою вину и установить со мной прежниеотношения, адъютант, хитрая шельма, сделал невинное лицо - он умел этоделать - и спросил совершенно серьезно, когда я снова обернулся к нему: - А что, товарищ генерал, если бы Гитлера тогда, в первую мировую, нефранцуз кольнул, а саданул наш Иван, считай, что второй мировой войны небыло бы? - Ну, Корокотов, - ответил я, - сколько у тебя мякины в голове набито!Тебя надо переводить из адъютантов в ординарцы. Вот погоди, только кончатсябои, я это сделаю. Ты, оказывается, в учении о войне ничего не понимаешь. Печально кончился день, который начался с забавной истории. До сих порругаю себя: как я позволил себе так расслабиться? Противник был сбит с основной позиции и начал отход. Сначала вдействиях его чувствовалась организованность и единая воля. Потом отходперешел в беспорядочное отступление. Я выслал вперед разведку с задачей нетерять соприкосновения с отступающими войсками и свернул дивизию вбатальонные колонны. Впереди шли два полка, за ними органы управлениядивизии, в арьергарде - стрелковый и артиллерийский полки и тылы. В этомэшелоне должен был ехать я. Но я торопился и потому оторвался от второгоэшелона. Мы вчетвером выехали на "виллисе", я с водителем сидел впереди,адъютант с радистом сзади. Дождь перестал, и, как это бывает весной,наступила отличная солнечная погода. Где-то погромыхивала артиллерия.Передовые части продвигались с боями к Берлину. Полки дивизии точновыдерживали график маршрута: то тот, то другой командир полка докладывал порации о прохождении того или иного рубежа. Навстречу нам двигались санитарные машины с ранеными, ехали на немецкихлошадях наши ездовые, тянулись колонны пленных, сопровождаемые нашимисолдатами. Конвоиров было так мало, что при желании пленные моглиразбежаться без больших помех. Но те плелись послушно, многие даже срадостью, понимая, что для них война уже кончилась. То и дело в населенныхпунктах мы видели походные кухни, из которых наши повара кормили немецкихдетей, женщин, стариков и старух. Мы гнали в машине по вымощенной брусчаткой дороге и, разомлев отсолнца, покоя и предвкушения победы, переговаривались, чтобы не задремать.Впереди слева показалась церковь. Дорога круто поворачивала в ее сторону., - Товарищ генерал! - помню, выкрикнул адъютант. - Посмотрите: тополяпирамидальные, совсем как у нас на Украине. Поглядите, слева рябина цветет,как у нас! - Что это тебя на красоту потянуло? - спросил я. - Да так, товарищ генерал. - Уж, очень интересно. И вообще, будто войнеконец настал. Машина легко несла нас мимо церкви и кладбища, пирамидальных тополей,выстроившихся справа, и цветущей рябины слева. Лента брусчатки бежала"навстречу, блестя под солнцем. Дорога гудела от скорости под тугонакачанными шинами. Обилие зелени, и цветов по бокам веселило глаз иподдерживало настроение благодушия. Адъютант что-то напевал, шофер вотдельных местах подтягивал ему. И вдруг машину неожиданно бросило влево, я почувствовал крутой поворот,хотел посмотреть, что случилось, но в это время будто что-то толкнуло менявперед и обожгло ногу. Падая, я услышал выстрелы и понял, что стреляют складбища. Адъютант рывком поднялся во весь рост, загородив меня собой, ивыпустил несколько очередей из автомата в сторону кладбища. Машина резко, со скрипом и скрежетом затормозила, накренившись направое заднее колесо, и съехала в канаву. Я спросил: - В чем дело? - Стреляет какой-то гад, - ответил адъютант. Он нагнулся, взял ссиденья магазин с патронами, перезарядил автомат, опять встал во весь рост ипокровительственно произнес: - Порядок, товарищ генерал! Сейчас мы егоуспокоим. Перед тем как снова услышать стрельбу, я увидел, как автомат вылетел уадъютанта из рук, а сам он сел, будто его переломил кто, и схватился загрудь. Шофер выскочил из машины и открыл огонь, очередь за очередью, то идело выкрикивая: - Ну погоди, гад! Погоди! Радист вытащил меня из машины и усадил на землю около адъютанта,который лежал на сиденье, голова его свешивалась к земле. Было видно, что онмертв. Радист попросил: - Ложитесь, товарищ генерал, я забинтую ногу. - Чепуха, - сказал я. - Идите, ребята, посмотрите, кто там стреляет. Шофер и радист побежали, пригнувшись, по канаве к кладбищу. - Да нет! - крикнул я им. - Заходите с разных сторон. Осторожнее, невысовывайтесь из канавы! Они побежали в разные стороны. Вскоре я потерял их из виду и остался наедине с убитым адъютантом.Сначала хотел поправить его голову. Но нога не слушалась, и я не сумелподняться. Тогда я прополз вокруг машины, попытался за ноги подтянуть тело,но в это время пуля ударила в смотровое стекло. Я упал на землю. Снова пуляударила - уже совсем близко. Острая боль пронзила раненую ногу, но я нешевелился. Еще одна пуля, срикошетировав от булыжника, проскрежетала где-торядом. Я подумал: "Зачем послал ребят на кладбище? Что они могут сделатьвдвоем?!" Опять уткнулся в землю: пуля прочертила по погону с огромной силойи сорвала его с плеча. "Неужели, - подумал я, - конец?!" Где-то совсем близко - мои полки, а я лежу рядом с убитым адъютантом,не могу ни укрыться, ни отползти в сторону, и следующая пуля будет моя.Солнце пекло, оттого в голове гудело, по всему телу разошелся озноб, в ногепульсировала боль. Было жалко не только себя, но и адъютанта, шофера,радиста, которых тоже могли убить... "Вот-вот конец войне, - думал я, обняв землю, чтобы стать незаметнее, -а молодые парни все падают, падают, уходят из жизни на чужбине. Хоронят ихчесть по чести, заносят всех в соответствующие списки, и нет уже пропавшихбез вести, как это было в первые годы войны, и никто уже не будет забыт. Именя похоронят с большими почестями, с воинским эскортом и речами. Но ведьтолько сорок лет прожито, только жизнь началась!" Я лежал, обида и тоска сжимали сердце. Сзади послышались шаги. Какплохо, что автомат остался на сиденье. Что же это я? Когда со мной былотакое? Я повернул голову. Резкая боль в ноге заставила меня снова лечь, ноэтого мгновения было достаточно, чтобы увидеть, что идут мои ребята. Усталыеи спокойные, они покуривали и о чем-то тихо разговаривали, будтовозвращались с работы. Увидев меня, распластанного на земле, затопали своимисапожищами, подбежали, приподняли: - Товарищ генерал! - Вы что, ребята? - спросил я. - Слава богу! - А что? - Да больно вы лежали нехорошо. - А как у вас? - Пор-рядок, товарищ генерал! - доложил шофер, подражая убитомуадъютанту. - Гада того застрелили. "Мертвая голова" оказался. С автоматом иснайперской винтовкой. Мы к нему с обеих сторон, как вы велели. Смотрим, онпо вам бьет, сволочь. Он увидел Митю (радиста) и давай палить по нему. Явсего одну очередь дал, и он даже пикнуть не успел. Хенде хох! В людей ужестрелять не будет. Отстрелялся, подлюга... Радист перевязал мне ногу. Оказалось, кость не задело, но мягкие тканиразворотило здорово. Пуля вдоль ноги прошла. Вскоре подошел полк второго эшелона. Мы с почестями похоронилиадъютанта. От госпитализации я отказался - шутка ли отстать от дивизии в такоевремя? Три с половиной года был с ней, сколько горя хлебнул, и вдруг передсамой победой уйти? Упросил командарма. Так потом с палочкой и ходил поБерлину. Ничего! Вот ты меня спросишь, страшно ли было, когда меня тот снайпер складбища обстрелял? Всегда боязно, когда по тебе стреляют. Умирать никому нехочется. И в Испании страх иногда испытывал, и в самом начале вОтечественную, и в самом конце ее - тоже. Только вот все по-разному. В Испании иногда вдруг нет-нет да тоска схватит за горло: вот убьют, адома, на Родине, и знать никто не будет. Вот печаль-то откуда можетпоявиться и напугать! Когда в начале Отечественной попадал, бывало, в такую передрягу, тоненависть и злобу испытывал, от которой сердце сжималось, руки дрожали.Думалось: как же, вот я погибну, а он, этот проклятый фашист, так и пойдетпо нашей земле до самого Урала, никто его остановить не сможет?! Когда война в середину пришла, то страху тоже было немало, но думал ужедругое: неужели столько выстрадал и все напрасно? Погибнешь и не посмотришь,как он, проклятый, побежит от нас, как мы его, скотину, в его стойлопогоним? Что он тогда запоет? Обида, что ли, в страхе главной стала? А вот в конце войны страх стал другим. Сам подумай: вот-вот победа,конец войне, а тебя убьют. И жалость к самому себе все сердце зальет. Жалко,что не увидишь, какая жизнь после войны будет. Жалко, что не узнаешь, а чтоже дальше-то? Какой же мирная-то жизнь окажется? Вот ведь в чем дело. Даже страх-то на войне разный. То. - ненависть излоба, то - обида, то - жалость, то - все вместе взятое. А может, я все это уже после войны придумал?ИСТОРИЯ ВТОРАЯ
Ворвались мы однажды в немецкий город. Когда еще подходили к нему, таквидели пожары. А когда вошли, смотрим, дышать нечем: отовсюду валит черныйдым и огонь пробивается. Ну мы, конечно, первое дело прошли город насквозь. Командарм осталсядоволен нашими действиями и оставил нас на сутки в этом пожарище: пусть,мол, солдаты отдохнут и в себя придут. Но приказал все пожары потушить,чтобы в городе жить можно было. Когда мы привели город более или менее в порядок, из укрытий началовыходить мирное население: старики, женщины и дети. Светопреставление, иначене назовешь! Женщины мечутся в поисках детей. А те, в страхе, кто кудапопрятались: кто - в яму, кто - в убежище, кто - в развалины или в воронки. Дети потом тоже повылазили и вот бродят, плачут и тоже ищут своих. Аглавное, плачут так же, как наши, не отличишь. Говорят по-другому, а плачутбудто наши дети. Так от этого сердце готово разорваться - до того жалкодетишек. У меня у самого дома-то двое осталось! Вот ты и пойми, как мы себячувствовать во всем этом горе должны были... Вышли мы на площадь, и тут пожилая фрау подбежала к нам - видимо,поняла, что я старший, бросилась ко мне и тянет за собой, показывает надома, которые еще пылают так, что треск идет и искры по сторонамразлетаются. - Фатер, фатер! - кричит. Я понял, что у нее что-то с отцом случилось. Посмотрел вокруг иподозвал к себе солдата, который сидел на крылечке. Он подбежал и браво, сжеланием доложил: - Товарищ генерал! Рядовой Огородников по вашему приказанию! - Сходи с ней, - сказал я ему, показав на фрау, - узнай, что там у нее.Помоги. - Есть! - доложил солдат, и женщина, понимая все или догадываясь обовсем, схватила его за руку. Сначала они пошли медленно, потом ускорили шаг и, наконец, побежали. Вечером; адъютант - это был уже новый (Корокотова, я рассказывал, мы сполмесяца как похоронили), с другими повадками и манерами, бывший учитель, -сказал мне: - Василий Тимофеевич, а вы знаете, что Огородников обгорел? - Какой Огородников? - спросил я. - Ну тот, кого вы с немкой утром послали. Она, видно, сумасшедшая: все"фатер", "фатер" кричала и вас за шинель тянула. - И здорово обгорел? - Обе кисти рук и шея. Как бы в госпиталь не положили! - Жалко, - сказал я, - видно, солдат-то неплохой. - Вытащил какого-то завалящего старика, а потом услышал стон и сновавбежал в дом. В это время своды-то и обвалились. Говорят, самого елевытащили. Я сказал, чтобы оформили на Огородникова представление к ордену.Адъютант посмотрел на меня с недоумением: - Не пойму я, Василий Тимофеевич: если за каждого спасенного старикаордена давать, так разве мы их наготовимся? Сколько их тут! Да мы наВолховском, когда высоту с камнем под Карбуселью брали, так всю землю кровьюзалили, но ни одной медали никому... А тут за старика, которому по возраступомирать пора... - Погоди-погоди, - сказал я ему, - постарше будешь, не так запоешь!Каждому жить хочется... Но мысль об ордене, запавшая ко мне в душу, все-таки не давала покоя.Поэтому я спросил: - Он давно воюет, Огородников-то? - С самого начала. Три раза ранен. Один тяжело. - А что-нибудь есть у него? - "За отвагу" с сорок второго. - Ну вот, на "Славу" пусть оформят. - Это, Василий Тимофеевич, другое дело. За это следует. Я ведь у негодо вас командиром взвода был. - А я думал, ты адвокатом работал, уж больно говорить хорошо умеешь. - Я ведь вот что не пойму, Василий Тимофеевич, - увел мудрый адъютантнаш разговор в другую сторону. - Не укладывается у меня в голове. У этогоОгородникова оба сына на фронте убиты, а он лезет в огонь из-за какого-тостарика. Может, этот старик - отец тех, кто стрелял по ним? Признаться, и у меня тогда это не совсем укладывалось в голове.Казалось, в конце войны столько ненависти, злобы и обиды должно былонакопиться в нас, что можно было утопить в них всю Германию, со всеми еестариками, женщинами и детьми. Адъютант расторопный был, побежал к замполиту и вскоре доложил, чтоОгородникову можно орден "Славы" третьей степени вручать - все документыоформили. Я, как комдив, имел право награждать от имени ПрезидиумаВерховного Совета. А утром я увидел картину, которая мне не понравилась. Только вышел наулицу, гляжу - идут два солдата обнявшись, у каждого автомат за спиной и,показалось мне, заметно навеселе. У одного забинтована и еще кровоточитголова - бинт в свежей крови, из-под него выглядывают черные глаза икавказские усы. У другого завязаны обе руки и шея. И фигура другогопоказалась знакомой. "Вот свинья, - подумал, - я этому Огородникову орденсобираюсь вручить, а он пьяный около моего штаба ходит". Только хотел прикрикнуть на них, как оба повернули головы в моюсторону, один приложил руку к козырьку, а другой прижал забинтованные рукипо швам и прошли мимо меня строевым шагом, грохая по булыжнику тяжелыминемецкими сапогами, высекая при этом искры. "Ну, - подумал я, - хоть и навеселе, а дисциплину не забывают". Поэтомуне только не стал их наказывать, а даже руку к козырьку приложил: на отданиечести ответил. Часа через два меня срочно вызвал к себе командарм. Когда я выехал кнему, то на соседней улице снова увидел знакомых солдат. Через всю проезжуючасть, разбитую снарядами и гусеницами танков, засыпанную и залепленнуюземлей, осколками и грязью, была проложена широкая блестящая дорожка изголубого шелка. Я сказал водителю, чтобы остановился. Солдат с забинтованнойголовой кричал через дорогу: - Слюши, Огородников! Иди ко мне, дорогой! Иди, я тебя прошу! И Огородников, не замечая меня, наступил сапогом на голубой шелк ипошел, пошатываясь и вдавливая его в грязь тяжелыми сапогами. Так он перешелвсю улицу, выкрикивая своему другу громко, восторженно и дико: - Спасибо, друг! Вовек не забуду! Услужил! Никогда по шелку не ходил! А кавказец его подбадривал: - Слюши, Огородников, ты похож на министра иностранных дел! Как капляводы! Огородников подошел к своему другу, вытер до блеска сапоги шелком иобнял его руками, обмотанными грязными бинтами. Я вышел из машины, подошел кдрузьям и спросил: - Что же вы делаете, сук-кины вы сыны? Они только в это время увидели меня и остолбенели от неожиданности исознания вины, как дети, застигнутые врасплох за шалостями. - Я тебя орденом Славы наградил, а ты, видишь, что вытворяешь? - сказаля Огородникову. - А ты, гордый сын Кавказа, зачем позоришь перед немцами нашу землю? -спросил я его друга. Сын Кавказа приложил руку к козырьку, стукнул каблуками и замер встойке "смирно", и весь последующий разговор наш с Огородниковым глаза егопронзительно переходили с меня на друга и обратно. Огородников же опустил руки по швам и, отвернувшись, проговорил пьяными грустным голосом: - Они у меня, товарищ генерал, всех до единого убили! Никого неоставили. И представь себе, солдат этими словами растрогал меня. Мне стало жалкоего. Я не знал, что сказать, тем более чем помочь. Слов таких не было ивозможностей. - Душу они у меня вынули. Большая семья была: кто в школу, кто уже наработу ходил. Я похлопал его по спине, обнял и прижал к себе. Огородников виноватоулыбнулся, опять отвернулся в сторону и разрыдался. Потом, чуть успокоившись, спросил: - Разрешите идти, товарищ генерал? - Куда же ты пойдешь? Тебе надо в госпиталь. - Санинструктор сказала, что вечером с одной руки повязку снимет. Мыеще повоюем, товарищ генерал! - Иди, дорогой, и успокойся, - сказал я. - Может быть, еще живы все. Негорюй! Кто знает? - Нет, товарищ генерал, - ответил Огородников, - я на днях письмополучил. И на младшенького пришла похоронка, и жена с голода умерла. Пока я садился в машину, солдаты встали рядом, Проезжая мимо, я видел,как они стояли навытяжку. Один руку держал у козырька, другой по швам. Оба савтоматами за спиной. Вот ты и подумай, какие у нас солдаты были и почему мы до самогоБерлина дошли. Наш народ-то, ведь он какой? В большом он велик, а в малом -как маленький. Вот ведь какое дело, мой молодой друг..! И можешь себе представить, я орден-то Огородникову так и не вручил! Наследующий день мы вошли в Берлин и Огородников был убит на мосту черезШпрее. Фаустпатроном по нему ударили, как по танку. Генерал-майор Маслов скончался в возрасте восьмидесяти лет, что длякадрового военного немало. Сейчас, когда я вспоминаю его на склоне своеговозраста, мне представляется, что хоть и простоват он был на вид, но думатьумел, сердце имел честное, горячее и многое понимал такое в жизни, надкоторым мы еще до сих пор бьемся.