ВЕНОК НА БРАТСКУЮ МОГИЛУ

Сколько помнится, 9 Мая у нас всегда хорошая погода, теплая исолнечная. Если и выпадает дождик, так и то в конце дня, такой светлый,тихий, не страшный. В этот день под весенним небом в парках и скверах, за околицей деревни,на рубежах обороны на высотах, в лесах, на перекрестках дорог, на полях, гдешли битвы, собираются наши люди. Они наряжаются во все лучшее, идут сцветами целыми семьями и в одиночку, торжественные и благостно настроенныена самый великий праздник. Снег и дождь давно смыли с земли кровь павших. Время заровняло окопы иворонки, люди снова засеяли поля хлебом, восстановили города, понастроилимного новых домов, проложили дороги. И остались от того тяжелого и страшного времени могилы, обелиски,книги, картины, фильмы да наша память. Память о тех, кто счастливопрославлен, и тех, кто прошел сквозь войну незаметно, но столь же честно. Явспоминаю капитана Карпова, моего первого фронтового друга, командирастрелковой роты. Александр Федорович родился в деревне Новгородской области,в семье председателя сельсовета. Он все умел: звездочки на пилотки бойцам икубари на петлицы средним командирам делал из жести консервных банок. Часыремонтировал. Из двух-трех разбитых пулеметов "максим" мог собрать одинработающий. Ручки из плексигласа к ножам набирал. Был снайпером и уже всорок первом имел Красную Звезду. В боях под Синявином увидел немецкий танк, брошенный экипажем, понял,что он на ходу, влез в люк механика-водителя и привел его к своим. Чтобынаши не подбили, поднял ствол вверх насколько было можно: дескать, сдаюсь! Добрый и красивый был парнишка. Рубашку последнюю отдаст товарищу. Авот ушел в разведку и не вернулся. Вся его группа пропала, как в воду канулапод Карбуселью, в июле сорок третьего... Вспоминаю Ишмурзина. Маленький, узкоглазый, с широким плоским лицом.Был в моей ячейке управления связным, когда я командовал ротой. Послал я егокак-то во взвод, с которым связь оборвалась. Жду, беспокоюсь: должен был бывозвратиться. А его нет и нет, и послать некого. Побежал сам. Артиллерийский обстрел жуткий. Бегу по траншее, смотрю -из лисьей норы башмаки торчат. Потянул за них - Ишмурзин напуганныйвылезает. Оказывается, укрылся в норе от огня, да так и не смог от страхавылезти. Вытащил я его и опять послал во взвод с поручением: узнать обстановкуи, вернувшись, мне доложить. Ишмурзин пошел, вроде повеселел даже. Вотприбежал он во второй взвод, а в нем только трое в живых остались. Некомуоборону держать. Он там и застрял. Весь день контратаки немецкие отбивал. Потом, после боя, пришел ко мне сержант, который за командира взводабыл, пришел и доложил, что Ишмурзин погиб. "Без него, - сказал сержант, - мыбы все погибли. Он один из пулемета "максим" стрелять умел. Ну и уложил онврагов бессчетное количество". А когда бой кончился, Ишмурзин уже собиралсяв ячейку управления возвращаться, уже сержанту пообещал: - Попрошусь у ротного пулеметчиком к тебе. Побежал и в траншее опять под обстрел попал. Там-то его артиллерийскийснаряд и разорвал в клочья... Вспоминаю Степана Овечкина, капитана, с которым мы в дивизионнойразведке были. Краснощекий, упругий, с пружинистой легкой походкой, он былубит на марше. Маленький осколочек ударил в голову (каску Овечкин непризнавал) и остановил жизнь. Тут же, около дороги, похоронили. Надпись на столбике химическимкарандашом сделали. И местность будто бы запоминающаяся была. А черездвадцать лет я был в тех местах, проезжал по дороге, где он погиб, но ненашел захоронения - болото заросло кустарником, деревьями и сталонеузнаваемым. За платформой Турышкино шли мы на Шапки и попали под артиллерийскийогонь. Начали все разбегаться кто куда. Я бросился в какой-то погреб. А тамуже народу и без меня полно. Конечно, одного потеснил, он повернулся ко мнеи говорит: - Ну-ко, подвинься-ко, однако. Совсем задавил. Я не обиделся, а услышав в его голосе что-то с детства знакомое,родное, спросил, еще не видя его лица! - Откуда ты родом? - Дак ведь из тех же мест, - ответил он. - Я спрашиваю серьезно, - повторил я вопрос. Он повернулся ко мне. - Я-то? Из Кирова, товарищ капитан. - Так мы с тобой земляки. - А откуда вы-то? - С Большого Перелаза. - Лико-лико, - говорит, - где повстречаться-то пришлось, а я изВерхобыстрицы. Знаете, поди, Верхобыстрицу-то? В это время налетел самолет и начал из пулеметов бить. Мы все на дноопустились. Пролетел, а сосед так на коленях и стоит, не поднимается. - Земляк, вставай, пролетел уже, - говорю ему, а он, смотрю,мало-помалу набок, набок и падает мне под ноги. Посмотрел я на него, а онуже мертв - двумя пулями сверху вниз прошило. Выходит, все пули, которые внас летели, на себя собрал. Когда самолеты ушли, выскочили мы из воронки и побежали, а земляк такнавек и остался безымянным: все старались это гиблое место быстреепроскочить. А другой раз вылезли мы из болота. Мокрые, продрогшие, зуб на зуб непопадает... Идут, как на счастье, туман поднялся. Думаем, вот хорошо, чтотуман, значит, авиации нечего бояться. Кто-то даже команду по боевымпорядкам пустил: - Разжечь костры! Начали костры разжигать. Кустарник не очень-то горит хорошо, авалежника нет. Но солдаты - народ хитрый и смекалистый. Смотрим, уже тамогонек задрожал, в другом месте, как птица какая, затрепетал. И у нас в ротенашлись мастера. Я подошел к солдатам, которые уселись кружком, а двое или трое костершуруют. Вот и у нас сначала какие-то дымные, колечки пошли,,а потом и светпоявился: сначала зыбкий, неуверенный, а потом как сердце выскочило изаполыхало. Кто-то, уже котелок приспособил воды согреть. Уже костер как костер! Помню, солдат говорит: - Вот сейчас чайку согреем, кипяточком побалуемся. А в котелке над огнем снег на глазах темнеет и тает. И в это времякоманда пришла: - Командиры рот - к командиру батальона! Я встал с нежеланием: так хотелось бы еще обогреться, обсушитьсянемного. Но все-таки встал, отошел от костра, увидел, что уже совсемстемнело и кругом одни костры пылают. Тут начали кричать: - Погасить огонь! Возду-ух! Кто-то быстро выполнил команду, кто-то медлил. - Ну-ко, пульни туда, чтобы погасили! - раздался окрик.. В это время из-за леса бесшумно выплыл самолет, полетели гранаты имины. Когда я вернулся к своим, то оказалось, что мина, выброшенная ссамолета, попала прямо в костер, потушила его и погубила людей, которыегрелись. Кругом все было черно, солдаты укладывали рядком убитых, проклинаянемца, который подкрался к людям, нуждавшимся в обогреве, и порешил их всехдо единого. На Северо-Западном фронте весной в сорок втором году, помню, умиралбоец из моего взвода. Фамилию забыл. Как сейчас вижу, лежал он в траншее,думали, совсем отошел. А он поманил меня пальцем и говорит тихо, елеразберешь, лучше уже не мог: - Товарищ лейтенант, там у меня банка тушенки. Возьмите да с ребятаминашими съешьте. Хоть меня вспомните... И вскоре умер. В медсанбате видел другую картину, и поразила она меня на всю жизнь.Солдата кладут на операцию - весь живот ему разворотило, а он хирургаспрашивает: - Как там наш командир-то? Жив, слава богу? - А кто твой командир? - спросили его. - Да как же кто? Вержбицкий. Это он за командира дивизии перед смертью беспокоился. Я вспоминаю, как, развивая успех первого эшелона под рекой Великой,выскочили мы вперед и увидели, как лежат вповалку в огромной воронкераненные кто в живот, кто в грудь, кто в голову. Между ними ползаетсанитарка, плачет и уговаривает: - Ну потерпите маленько. Сейчас, только машина придет... Всех заберу!.. Пробежали мы мимо, поднялись на высоту и оттуда увидели, что раненыхнакрыл шестиствольный миномет. Всех разбросало... Бесчисленное множество таких историй можно было бы рассказать! И вкаждой из них действующие лица - это наши люди, достойные вечной памяти. Каждое такое событие, когда на него смотришь сейчас, издалека, многолет спустя, - трагедия, разрывающая сердце. Сколько наших людей не дошло до Дня Победы, и я кладу венок на ихбратскую могилу, и минута молчания, в которой склоняюсь перед памятью их,продолжается всю мою жизнь.