ОБИДА
Наконец наступило время, когда начали награждать. После тяжелых, ноуспешных боев дивизию вывели с переднего края на десяток километров в тыл, влеса и болота, чтобы пополнить и сколотить. В роте у меня осталось одиннадцать человек. Замполит был похоронен навысоте 43,3, а заместитель по строевой скончался от ран в медсанбате.Старшине оторвало руку по локоть, и он был эвакуирован в тыл. Два командиравзвода погибли в первой же атаке, а третий с ранением в голову находился вмедицинском пункте полка, так как ложиться в госпиталь категорическиотказался. Я с нетерпением ждал, когда прибудет пополнение и снова седьмая ротабудет большой и боеспособной. Говорили, что в штабе дивизии, которыйразместился в рабочем поселке, сегодня кино, и я уже размечтался о том, чтовечером увижу что-то интересное, увлекательное, не похожее на нашу тяжелую ибезжалостную суету. Но в обед прибежал писарь полка и передал приказание к утру представитьк наградам всех солдат, сержантов и офицеров, отличившихся в последних боях.Посещение кинотеатра, таким образом, отменялось... Мои солдаты временно размещались в двух шалашах. Мне они срубилиневысокий, теплый и ладный домик с печкой и нарами. Я вызвал к себе сержанта Якушева, комсорга роты. Он был высок ростом,костляв, на узком и тонком лице, слева под глазом, у него была родинкаразмером с горошину. Если бы не перебитый нос, его можно было бы назватькрасавцем. - Так вот, Якушев, - сказал я, как только он переступил порог, -приказано наградить всех участников боев. Видишь, дело-то какое! Я помню:"За отвагу" получил в сорок втором, так на формировке в Вологде впрезидиумах сидел. Как дело-то пошло хорошо... Договорились сначала составить список, продумать, кого чем награждать,а потом набросать тексты. - Быстро сварганим, - заверил Якушев. - Значит, так, - начал я, - к Красному Знамени: замполита Егорова изампостроя Иванова, посмертно. Мартюшина за то, что первым бросился в атакуи был тяжело ранен у проволоки. Парпиева за то, что подполз и подорвал дзот,чем обеспечил продвижение роты вперед. Тоже тяжело ранен. Пиши впроизвольной форме, но отмечай: звание, фамилию, характеристику подвига. Якушев писал быстро и вдохновенно. Я прочитал первые четырепредставления, остался доволен и содержанием и стилем. - Знаешь что, Якушев, - сказал я, - когда кончится война, иди учитьсяна писателя. Есть ведь, видимо, такие институты... Так у тебя хорошополучается, что слезы из глаз выжимаешь. Талант. Завидую тебе. Молодец. С орденом Красной Звезды дело обстояло хуже. Решили представитьдвенадцать человек. Всех командиров взводов и отделений. Представленияпочему-то стали похожи одно на другое. Часто повторялись одни и те жеформулировки и одни и те же цифры. - Устаешь, Якушев? - спросил я. - Да нет, подвигов особых не вижу, приходится выдумывать, вдохновениепропало. Я сказал ему: - Зачем выдумывать? Ты вспомни, был у нас лейтенант Петухов, командирвзвода противотанковых ружей. - Какой Петухов? - Ну, которого Браухичем звали. - А-а-а, Браухича помню. Как не помнить! Его вся дивизия знала! Замечу, что эту кличку Петухову дали еще в начале сорок второго. Ватаку пошли немецкие танки, он начал стрелять из противотанкового ружья. Тривыстрела сделал, а танк идет, все на своем пути сокрушает. Вот Петухов и невыдержал. Бросил ружье и бежать. Потом, в тылах, задержали и со взвода егосняли, а это было после того, как Гитлер уволил в отставку своегогенерал-фельдмаршала Браухича после разгрома немецко-фашистских войск подМосквой. Так Петухова и прозвали Браухичем. - Так ты знаешь, как Петухов погиб? - Не знаю. - Вот потому тебе и неинтересно. Он по приборам наблюдения танков билиз ружья. Помню, валил снег, Ударил по танку, а тот идет, снова ударил, танкостановился, башню с пушкой повернул, сделал два выстрела, потом качнулся идвинул на позицию, где стоял Петухов.. Представь себе, даже ружье из рук невыпустил! Так его танк гусеницей и вдавил в землю. Вот выдержка у человекабыла... Ты посмертно его на Красную Звезду представь. Якушев согласно кивнул. - А помнишь, Мохов все патроны протирал, пулемет готовил, весьмагазинами обвешался. И когда в атаку пошли, так головы немцам не давалподнять. Ну, здоров был. Стрелял из ручного пулемета, на ходу, как изавтомата. На весу держал. Уже к немецкой траншее подошли, а тут еготрассирующей очередью срубило. Везде, помнишь, тогда снег растаял, толькоодин клинышек остался целым? Так он на него и упал. - Это я помню. Представляю. - А лейтенант Ульченко прибежал с левого фланга? На сапогах - по пудугрязи, телогрейка вся мокрая, веселый такой. Говорит мне: "Я там стыкобнаружил, туда бы и ударить". Я с ним взвод Мохова послал. Взвод вышел втыл немцам. Шуму наделали и страху нагнали. А когда высоту взяли, такУльченко в воронке нашли. Кровью истек. А Назаров на мину нарвался, и емуногу оборвало. Ты его знаешь? - Знаю. - Ну так что же? - Полный порядок, товарищ капитан. Только один вопрос. Некоторых явообще не знаю. - Ну и что? - А о них что писать? - Ты представляешь, Якушев, - сказал я, - все они каждый день, каждуюночь, день за днем, в течение целого месяца были в боях, то есть на волоскаот смерти. Само пребывание в пехоте на переднем крае - это уже подвиг.Может, кто-то из них и не убил ни одного немца, но уже одно то, что он былздесь, это уже был вклад в победу. Ты только вспомни трупы на болоте... - Я все понимаю, товарищ капитан. "За отвагу" давали самым молодым. Я вспомнил, как ординарец просил вслучае представления дать ему именно эту медаль. - Уж никто не скажет потом, что награду получил в тылу, - говорил он. Все бумаги были готовы далеко за полночь. Я подписал представление, ивскоре мы уснули сном молодых и здоровых людей; не отягощенных никакимизаботами, тревогами и сомнениями. А через месяц, когда рота пополнилась до штата, на лесной опушке былапостроена дивизия для вручения наград солдатам и командирам, отличившимся вбоях за социалистическую Родину. Такого массового награждения в дивизии ещеникогда не было. Гремел оркестр. Командир дивизии вручал ордена и медали. Вот уже прошликомандиры полков, батальонов и рот, получили командиры взводов. И когда японял, что меня нет в списках награжденных, то сначала почувствовал тревогу,потом обиду и неизвестно откуда почему-то возникший стыд. Наконец услышал,как сердце начало решительно стучать вразнос, кровь прилила к лицу, ивыступил пот. Вот тогда-то торжественность обстановки, всеобщая радость ивосторг усилили во мне обиду. Я почувствовал, что уже нет сил, чтобы скрытьсвое состояние. Я был всенародно опозорен, унижен, оплеван, боялся, что разревусь, и врастерянности не знал, как смотреть в глаза людям, как вести себя в этойобстановке, что делать. Когда распустили строй, все бросились обнимать и поздравлять другдруга. Ко мне подошел комбат. Он широко развел в стороны руки, обнял меня,похлопал по спине и, только сейчас очнувшись от радости, охватившей его,вдруг замер на месте: - Слушай, а ты получил? - Как видишь, - я тоже развел руками, и так мы стояли с комбатом: одинбыл обижен, другой удивлен. - Послушай, ты, дорогой, как же это могло случиться? - спросил наконецкомбат. - Не знаю. Видно, некому было вспомнить. Не мог же я писать на себя, -ответил я. Комбат круто повернулся, матюгнулся, отошел от меня, потом решительноподошел и сказал: - Даю слово. Первый же бой, и получишь. - Пулю? - Даю слово. Это не могло меня утешить. Я посмотрел ему вслед. Значит, что же?Полтора года боев никто не засчитал мне в актив? Он снова обернулся икрикнул: - Даю слово, поверь!... Я не знал, что в первом же бою его убьют, а сейчас, когда он мнекрикнул, я по-доброму помахал ему рукой - мне почему-то жалко его стало,захотелось, чтобы он успокоился и не терзал себя. Когда, махнув комбату рукой и этим как бы сняв с него вину заслучившееся, я повернулся к строю, вдруг увидел комсорга Якушева. Тот стоялв стороне, что-то бодро насвистывая и сверкая глазами. Я понял, что его тоже обошли, и услышал свой собственный внутреннийголос, который с беспощадной настойчивостью говорил мне: "Ты обиделся за то,что тебя упустили из виду, когда начали делить победу? Тебе показалось, чтоты внес больше, чем получил? А сам-то ты обо всех подумал? Не забыл этогоЯкушева? Он ведь был с тобой в тех же боях. А ты вспомнил о нем тогда, в туночь, когда писались представления к наградам? Нет, ты забыл о нем, какзабыли и о тебе". Я подошел к Якушеву. Тот улыбнулся, и я сказал: - Ты прости меня. Виноват... После первого боя получишь. Заверяю. Яведь тоже не получил ничего. Якушев действительно после первого боя был представлен мною инагражден, посмертно орденом Красного Знамени. "В седьмой роте, лучшей роте полка, ордена и медали получили все, ктобыл в последних боях", - запишут потом в формуляре дивизии, и я сорок летспустя прочитал эти строки в Подольском архиве Министерства обороны в деленашей дивизии, и они снова обожгли меня, как это бывает, когда человеквстречается с несправедливостью и незаслуженной обидой. Но с высоты своеговозраста я подумал, как больно мы реагируем, когда обижают нас, и какнечувствительны к обидам, которые сами вольно или невольно наносим другим. Я часто вспоминаю Якушева, молодого парнишку, который с тех пор непостарел и которому я так и остался должен.БАНКА ИЗ-ПОД КОНСЕРВОВ
В конце июня, когда было особенно жарко и солдаты сидели в траншеях иподбрустверных блиндажах, утомленные и раскисшие от палящего солнца иизнуряющих дежурств, меня вызвали к телефону. Говорил командир батальона.Хриплый голос донесся издалека. - Слушай, "Пятый", - сказал комбат, - хочешь кино посмотреть? - Какое кино? - удивился я. Мы уже два месяца стояли в обороне на широком фронте. Где-то на юге шлитяжелые бои. Целые города и области снова переходили в наши руки. Каждыйдень сводки Информбюро сообщали о победах наших войск. Здесь же никто не наступал: ни мы, ни немцы. Голодные и уставшие, мы,как сторожа, охраняли траншеи и ходы сообщения, выкопанные кем-то до нас иименуемые опорными пунктами. Не хватало людей, не было бани. Ходили слухи,что дивизию скоро переведут на тыловой паек и лишат водки, ту самую дивизию,которая совсем недавно в ожесточенных боях местного значения изошла кровью иизнемогла до отчаяния. Еще совсем недавно комбат говорил: - Я думаю, братцы, что о нас забыли: о немцах - фюрер, о нас -командование. И это походило на правду. Внезапные, ожесточенные и бессмысленныеобстрелы, ночные действия разведчиков противника приводили к тому, чтодивизия несла потери и, будучи растянутой на десятки километров, пребывалапостоянно в состоянии напряженности и тревоги. Каждый день из роты кто-то выбывал, убитый или по ранению. Было нетолько опасно и страшно, но и обидно, потому что иногда возникала мысль: всеэти потери ни к чему. И вдруг в это время - сообщение о каком-то кино... Комбат кричал в трубку, почему-то думал, что его плохо слышат: - Так давай возьми с собой Григорьева, Купцова, Сороку и топай кШульге. Знаешь Шульгу? Не знаешь? Ну, ПШШС. ПШШС - так называли капитана Шульгу, помощника начальника штаба полкапо шифровально-штабной службе. Как не знать ПШШС? Его все знали! Он носилкрасивую черную бороду и - рассказывали - был инженером по образованию. Я быстро собрал таких же командиров рот, как я сам. Они тоже былинемало удивлены и обрадованы. И все пошли к Шульге. Дорога была ничем не примечательна. Сначала тянулись по глубокойтраншее, осыпавшейся от времени и обстрела. Валявшиеся под ногами банкииз-под консервов, провода, скобы и прочее военное имущество мешало движению.Двигались молча, разглядывая дно траншеи и брезгливо перешагивая черезразный хлам, то и дело попадавшийся на пути. Идти было радостно, как на праздник. Вместо касок все как по команденадели фуражки с малиновым околышем. Молодые, здоровые, мы шагали легкойпружинистой походкой, веселые и оживленные. Штаб полка располагался в перелеске. Его нетрудно было обнаружить -издалека именно сюда тянулись с разных сторон телефонные провода. Кругомбыли вырублены все деревья. Их заменили масксети. Пожелтевшие срубленныеветки, которые когда-то, может быть, и скрывали штаб от постороннеговзгляда, сейчас, опаленные солнцем, сгоревшие от зноя, покрасневшие,привлекали к себе внимание. Трава вокруг была вытоптана, со всех сторон кштабу бежали тропинки, и штаб находился в центре этого сложногопереплетения. Землянку капитана Шульги мы нашли без труда и ввалились в нее вчетверомвсе сразу. Капитан Шульга был недоволен визитом, но виду не показал, а дажепошутил: - Фу ты, а я думал - десант! Шульге было лет сорок. Из уважения к столь преклонному возрасту яприложил руку к козырьку и доложил: - Товарищ капитан, по приказанию командира третьего батальона следуем вкино. Разрешите получить указания. Шульга с довольным видом выслушал рапорт. В землянке слышался запах духов. Увидев зеркало, туалетный столик,керосиновую лампу, занавески из парашютного шелка, мы невольнопереглянулись: "Во как живет!" И тут только заметили, что в углу, у самого изголовья лежанки, сиделадевушка, молодая, с чистыми пышными волосами и вздернутой вверх чутьприпухшей верхней губой. После этого мы уже не могли ни на что другоесмотреть - уперлись глазами в нее. Капитан Шульга наклонился к девушке и полушутя предложил: - Мадмуазель, могу ли просить вас составить компанию в кино? Девушка отказалась. Пользуясь случаем, я посмотрел в зеркало. Кто-то из наших тоже полезсмотреться, но я его отодвинул бедром. Оказалось, что я не такой представлялсебе свою внешность. Думал, что я более мужественный, что ли. Из зеркала наменя смотрел худой парень с горящими острыми глазами, смешной и несерьезный.Таких ребят было полно в полку. Не успел я полюбоваться на себя, как Шульга вытянул руку в сторонувыхода, вытолкал всех из землянки, закрыл за собой дверь и доверительнопроговорил: - Нечего тут... Первое время мы шли растерянные и удрученные - девица, землянка и всяжизнь штабного капитана показалась нам неправдоподобно красивой, вызывалазависть. Шли по тропинке, гуськом, мимо громадных сосен, то поднимаясь напригорки, то бегом спускаясь вниз. Дважды пришлось перепрыгивать через одини тот же ручей. Мы перемахнули его играючи. Шульга перебирался через ручейтяжело и раз даже чуть не свалился в воду. После этого он долго и тщательновытирал сапоги травой, с трудом нагибаясь и тяжело дыша. Второй ручей он не стал перепрыгивать. Обошел далеко стороной, где-топопал снова в грязь. Догнав снова, так же долго и тщательно, отдуваясь икряхтя, чистил сапоги, которые буквально на глазах теряли блеск истановились удивительно похожими на наши. В одном месте на нас дохнуло запахом трупа. Капитан вынул из карманаплаток, чтобы на время прикрыть нос. Мы, конечно, ехидно переглянулись. Пройдя с километр, мы столкнулись с офицерами соседнего полка. Они тоженаправлялись в кино и тоже в штаб дивизии. Их возглавлял молодой майор.Пришлось пропустить эту группу вперед и пристроиться к ней сзади. Майор естьмайор. Ничего не поделаешь. Шульга замыкал отряд. Он, видимо, обиделся на то, что майора мыпропустили вперед, то есть как-то недооценили его - старого капитана - весаи влияния. Никто, однако, кроме его самого, не обратил на это ни малейшеговнимания. Так шли, потихоньку разговаривая, посмеиваясь друг над другом. Есливетка дерева нависала над тропой, передний, схватив ее, отводил вперед,кричал: "Осторожно!" - и после этого с силой отпускал, так что заднийотскакивал, опасаясь удара. Но вот майор крикнул: "Под ноги!", предупреждая идущего за ним обопасности. Этот возглас один за другим повторяли все. И каждый осторожноперешагивал консервную банку из-под тушенки, валявшуюся на тропинке. Шедший впереди Шульги лейтенант Сорока тоже крикнул: "Под ноги!", ипосле этого страшный взрыв заставил всех обернуться. Шульга лежал на спине, раскидав руки. Мы увидели - вместо сапог наногах у него какие-то взмокшие от крови черно-красные тряпки. Вокруг назеленом бархатистом мягком ковре мха - большие капли крози, похожие накисель. Шульга стонал и, будто оправдываясь, еще, видимо, не сознавая толкомвсей глубины несчастья, которое его постигло, судорожно шептал: - Ой, ребята, простите... Ради бога простите... Потом от боли взревел: - Ой! О-ой! О-о-ой! Майор проявил высокую выдержку и распорядительность. Он сказал Сороке: - Ну-ка, перевяжи его! Лейтенант Сорока спросил: - Чем я его перевяжу? Ни бинтов, ни ваты. - Рубашку с себя сними. Тот так и сделал. Снял гимнастерку, стянул рубашку, разорвал еепополам. Боязливо подошел к лежащему без сознания Шульге. - Дай-ка рубашку, - сказал майор, наклонился над раненым и прикрылоборванные ноги. - Жгуты приготовьте! - Майор распоряжался уверенно, без колебаний. Мы наложили жгуты, забинтовали ноги. Потом выбрали две молодые сосны, дружно навалились на них, вырвали скорнем, очистили от сучьев. Сняли поясные ремни, связали стволы деревьев и,соорудив носилки, уложили на них капитана. После этого майор сказал с назиданием: - Вот что значит неосторожность. Он приказал мне нести Шульгу в полковой медицинский пункт, а своимкомандирам - следовать за ним в кино. Раненый был очень тяжел. Он потерял сознание и оттого, кажется, сталеще тяжелее. Сначала его несли вдвоем. Потом пришлось взяться вчетвером.Ручьи переходили вброд. Хуже всего было спускаться с горы. Передниеторопились, скользили и падали, задние не успевали. Мы несли Шульгу, изредкапоглядывая на его лицо, которое сначала было белым, как мел, потом будто быпожелтело. В полковом медицинском пункте фельдшер и санитары забрали капитана.Прежде чем двинуться к себе, в свои роты, опять на передний край, мыкакое-то время сидели, отдыхали, дух переводили, разговаривали: - Вот ведь жизнь-то наша! - Сам виноват... - Да нет. Видно, судьба. Он ведь что? Всю войну просидел бы, если бы некино. Переходил бы из норы в нору, как сурок. - Конечно, он войну-то не почувствовал. Вишь, девка даже была. - Конечно... Что он, кланялся, что ли, как мы каждый день, пулям-то? - А вот в кино пошел, и без ног на всю жизнь. - Если еще жив останется... - Видно, смерть его выбрала. - Ну, ты даешь! Потом попили из ручья, который капитан Шульга так старательнопереходил, опасаясь испачкать сапоги грязью. У нас, на переднем крае, водаимела коричневатый цвет (кругом торфяники), а в этом ручье чистая-чистая,будто стекло. Напившись, тронулись домой. По дороге опять обсуждали случившееся.Купцов, не обращаясь ни к кому в отдельности, спрашивал: - Вот ты скажи, почему это так? Молодые перешагнули через банку. Никтоне задел. А старик - самый опытный, самый образованный и культурный - пнулее ногой, как озорник. А? Сорока имел твердое мнение, он безапелляционно заявил: - Порядок любил. Видел, у него в землянке? Вот и здесь: что это банкаваляется? Долой ее с дороги, да вместе с ногами. Григорьев, самый образованный из нас, дал этому довольно нечеткое, нозато "научное объяснение": - Вы в Сухуми были? Питомник видели? Нет? Ну тогда с вами не о чемговорить. Но его стали просить: - Давай, Григорьев, развернись! Покажи свою эрудицию! И он начал, как одолжение: - Так вот. Когда обезьяна в клетке, положи ей банан у решетки. Но чтобыона лапой не могла задеть за него. Так она часами будет стараться, чтобыпролезть через решетку, а выйти в открытую дверь из клетки не сообразит.Какая-то сила есть! - Ну это слишком сложно и далеко от практики, - заключил Купцов. Григорьев обидчиво замолчал. А я был уверен, что разгадал причину. Когда пропустили вперед майора,который был вдвое моложе, Шульга обиделся. Он хотел сорвать обиду на ком-то.А тут подвернулась банка. Я верил, что это - истинная, причина, нозаговорить о ней не собирался и шел молча. Всем было муторно на душе: жалели, что не удалось посмотреть кино. Ктознает, когда еще это нам удастся? Я шел по траншее впереди всех и со злостьюподбрасывал носком сапога валявшиеся повсюду консервные банки так, что ониподпрыгивали выше головы. Когда я подходил к своей землянке, навстречу мне выскочил ординарец: - Ой, товарищ капитан, у вас вся гимнастерка в крови. Давайте скорейпостираю, а то пятна останутся. Да и на брюках-то кровищи!..ВЛЮБЛЕННЫЙ КОМБАТ
У командира батальона капитана Логунова были большие синие глаза,добрая улыбка и мягкий бархатный голос. Почти всегда на людях веселый ибодрый, он, оставаясь один, пел грустные песни и временами впадал в страннуюзадумчивость. Тогда, сколько ни пытайся с ним заговорить, он будто неслышит. - И чего такой человек мучается? - спросил меня как-то Заяц, егоординарец. Солдат разбитной, бывалый, он отличался смелостью, разудалостью и радикомбата готов был жизнь положить, что не раз доказывал в боях. Я любил Зайца - он был похож на Анатолия Михеева, моего ординарца. Заяцэто понимал и часто бывал у меня. Как-то, прибежав от комбата сраспоряжением, он сообщил: - Хозяин письмо от жены получил. - Ну и что? - спросил я. Хозяином он называл своего командира. - Пляшет, товарищ капитан. На месте не сидит. "От нее", - говорит. - Так это же хорошо, - ответил я. - А чего хорошего?! - неожиданно возразил он. - Что уж такого? Ну, бабаписьмо прислала. Да такому человеку она должна бы каждый день писать... В его голосе чувствовалась не только сердитая, обиженная, но и ревниваянотка. Тут я с Зайцем согласился. Иван Васильевич редкой отваги человек (а этокачество на фронте особенно почиталось), отличался особой чистотой ицеломудрием. Не только самые заядлые матерщинники при нем стеснялисьоткрывать рот, но и неуважительно говорить о женщинах он никому не позволял.В этом случае перед самим собой становилось стыдно, если что, не подумавши,ляпнешь. В то время даже в пехоту стали прибывать женщины. Иван Васильевичне посмотрел ни на одну, будто из дерева сделан, что ли. Однажды с офицерских курсов из Москвы вернулся командир соседнегобатальона капитан Рыбаков. Ну, конечно, разве это недостаточный повод, чтобывстретиться и отметить столь радостное событие? Свой вернулся. Вечером собрались в землянке у Рыбакова. Вот Рыбаков-то нам и спел"Темную ночь". Песня тогда такая только что появилась: "Темная ночь, толькопули свистят по степи, только ветер гудит в проводах, тускло звездымерцают". Понравилась нам песня. Казалось, про нас она, про наш участок фронта.Спели мы эту песню раз-другой и запомнили ее на всю жизнь. Память былахорошая, молодая. В этот-то вечер Иван Васильевич и сообщил нам по секрету: - Командир сказал, скоро на формировку поедем. Ну, радости было! Вскоре и в самом деле нас вывезли в небольшой прифронтовой город, чтобымы могли пополниться и подучиться. В первый же день капитан Логунов заказал по междугородному телефонуразговор с женой. Волнуясь, делился со мной радостью (я у него начальникомштаба был): - Знаешь, думаю, как она подойдет к телефону, о чем мы будем говорить.С ума сойти можно! Вернувшись с почты (мы размещались в лесу около города), Логуноврассказал, как он долго ждал, как потом его вызвали, как он вошел в душнуюкабину и не узнал ее голоса, как просил, чтобы она приехала. Она что-тоговорила о трудностях дороги, о неудобствах, связанных с работой. А онумолял. Несколько раз при этом его предупреждали, что время вышло, что поразаканчивать, но все-таки не прервали, пока она не пообещала приехать. Он сказал, что когда выскочил из кабины, то заметил ("Не поверишь", -говорил он), что руки его вспотели, а по городу шел как во сне. Людиоборачивались: думали, пьяный. Разговаривая со мной, он сиял от предстоящей радости, с которойсвязывал ее приезд. Прошел месяц. Мы по-прежнему стояли в лесу, получили пополнение изанимались боевой подготовкой. Из сообщений Совинформбюро мы знали, что нанашем фронте идут бои местного значения. Мы были уверены, что скоро должночто-то произойти, потому и ждали, что вот-вот нас снова бросят на передовую. Однажды Логунов вошел ко мне в землянку. - Слушай, Егорыч, она все-таки приезжает. Приходи сегодня ко мне.Видишь, я уверен был, что приедет! Вечером мы всей компанией сидели у Логунова и ждали ее приезда. Комбатто и дело выходил наружу посмотреть, не едет ли ординарец, которого онпослал навстречу. Мы устали ждать. - Может, не приедет? Мало ли что бывает в дороге? Но Логунов не сомневался: - Она-то? Обязательно приедет. Лишь бы под бомбежку не попалагде-нибудь. Не дай бог! Мы успокаивали: - Какая бомбежка в тылу? Немцу сейчас не до того. Не сорок первый! Но вот вошел Заяц. Возбужденный и гордый оттого, что все вниманиесейчас обращено к нему, он шагнул через порог и отчеканил своему хозяину: - Товарищ капитан, ваше приказание выполнил. Доставил! Логунов порывисто вскочил: - Молодец, Заяц! Она выглядывала из-за плеча ординарца, смущенная, усталая, плохоодетая, пожалуй, даже некрасивая. - Как у вас холодно, - кокетливо произнесла она и зябко повела плечами. Обессиленная, села на топчан. Логунов подошел, неуверенно обнял ипоцеловал робко, в щеку. Когда она привыкла к новой обстановке и ожила, то показалась мнеинтересной. Крупные выразительные глаза, еле заметные ямочки на похудевшемлице, брови, вздернутые не то в удивлении, не то в восторге, точеный нос,живые губы - все в ней было хорошо. За столом она говорила немного, больше улыбалась и разглядывала каждогоиз нас, будто оценивая, кто чего стоит. За жену нашего друга, за Надежду - так звали ее, мы, конечно, выпили. Икогда веселье было в полном разгаре, Рыбаков лукаво и многозначительноухмыльнулся и запел ту самую песню, которая нам когда-то так понравилась. Нослова в песне уже были не те: Танцы, вино, маскировкой покрыто окно, А в квартире, военных полно, от сержанта и выше. Я заметил, как Логунов побледнел. Он упрямо нагнул голову инеодобрительно посмотрел на Рыбакова. А тот пел полушутя-полусерьезно, глядяв глаза единственной среди нас женщине, будто догадываясь о чем-то илиупрекая ее: "Ты меня ждешь, а сама с интендантом живешь!" Логунов тяжело подался вперед, поднял руку, словно ладонью хотелостановить что-то надвигающееся на него, и сказал Рыбакову нервно, с обидой: - Хватит. Нехорошо. Мы пытались развеселить его, показать, что это просто безобидная шутка.Но тщетно. Каждый понял, что вечер испорчен. Надежда смотрела на нас улыбаясь, не придавая значения тому, чтопроизошло. Через полчаса мы разошлись по своим землянкам, отлично понимая, что онаприехала не к нам, а к Ивану Васильевичу, нашему комбату, который, конечно,ждал, когда нас всех выметет и он останется с ней с глазу на глаз. Прощаясь, Логунов сунул кулаком в бок Рыбакову и примирительно сказал: - Дурак, какую хорошую песню испортил! На следующий день Надежда уехала домой. Капитан Логунов ходил точнопьяный. Провожая, он не обнял и не поцеловал ее. Когда подвода скрылась извиду, капитан Рыбаков произнес насмешливо и грустно! - И это все, что я любил. Иван Васильевич сжал зубы так, что заиграли желваки. Доподлинно никому не известно, что произошло между капитаном Логуновыми его женой. Только письма от нее уже больше не приходили, а аттестат, всвое время отправленный на ее имя, вернулся. Иван Васильевич ходил грустный,печальный и одинокий, весь в себе. И казалось, что этому не будет конца. Онничего не говорил о том, что нас особенно интересовало, и мои попыткиразузнать, в чем дело, встречал враждебно. В этот же день Заяц сказал мне: - Всю ночь не спали. Говорили-говорили. О чем - не знаю. Конечно, в батальоне пошли разные слухи. Я слышал, как один солдатговорил другому: - Конечно, что ты хочешь? Жили-то всего неделю вместе, а не виделисьдва года! Друг друга не знали как следует... Совсем незнакомые люди. Если быеще ребеночек был, тогда совсем другое дело - привязались бы друг к другу. Другой, не менее мудрый и хитрый солдат объяснял иначе: - А что? Вполне возможно, к примеру, что она другого нашла. - Ну да, - недоверчиво -протянул кто-то. - Что ну да? Она же живой человек. А потом, навсегда-то любовь развебывает?! - Ну да! - опять кто-то выразил несогласие. - Раз жена, значит, все! Одругом не мечтай. Вот как должно быть. - А у меня вот что получилось, - включился в разговор другой солдатик.- Перед самой войной. Она ведь в воскресенье началась? - В воскресенье. - Так вот, может, в час, может, в два вышел на двор. Черт меня дернул.Вышел, гляжу - а на скамеечке у ворот моя с каким-то парнем сидит. Я выхожу,а он шмыг в кусты. За ним-то я не побежал - убьет еще, а она вскакивает дамимо меня, да на крыльцо, да дверь на запор, на шкворень. Я стучаться, а онаговорит: "Поклянись, что не будешь бить!" Ну я слово дал. Она открыла и впостель, и я туда же. А утром разбудили нас. "Война", - говорят. - Ну и что, ты так и простил, а? Ну, что молчишь, простофиля? -спрашивают его. - Так ведь некогда уже было драться-то. - Конечно, надо сперва фашиста разбить. - Сначала-то думал: "Вот приду с войны, попомнит она меня. Я ей покажу,как при живом муже парней привечать". А сейчас все прошло. Ну что, посиделас парнем. Сам виноват. Значит, ласки ей мало было. - Мало, мало, - поддразнивали его товарищи. Потом солдаты увидели меня и прекратили разговор. Однажды я проснулся и услышал, что мой ординарец ведет задушевнуюбеседу с Зайцем. Я узнал их по голосам. Разговаривали они за дощатойстенкой. Заяц говорил: - И ты знаешь, всю ночь его попрекала: "Зачем да зачем вызвал?", аподумаешь, так сама кругом виновата. По рукам и ногам связала. А и всего-тов ней, что волосы уж больно красивые. Как распустит их да выбросит вперед,так просто съел бы всю. - Ну, Заяц, ты даешь! - восторженно отзывался мой ординарец. Я понял, конечно, что речь идет о жене капитана Логунова. Мой ординарецговорил: - Уж больно худа. Я таких не люблю. Вожжа и вожжа. - Ну это уж кому как, - возразил Заяц. - А я вот толстых не люблю. Авидел, глаза у нее какие? - Как пуговицы. - Это когда она на людях была. Боялась, видно. - А потом что? - Потом глаза-то разгорелись, не оторвешься. - Нет, я ведь понимаю, - говорит Анатолий. - У каждого свой вкусимеется. Что ты будешь делать?! Иную, бывало, встретишь, не девка, а кобыла,ржет да все норовит к тебе поближе, а ты на попятную. Не тянет, значит,немила. Другая страшнее смерти, а все бы за нее отдал. А? - Я приглядывался к ней, - говорит Заяц. - Раз, думаю, капитан к нейпривязался, значит, есть в ней что-то такое. И знаешь, заметил: сидят они,разговаривают, а она так взглянет, или повернется, или засмеется, будтозолотые горы обещает. Бог знает что. Их ведь, баб-то, никто не учит, отрождения такие. - Ну а правду говорят, что у нее кто-то там, в тылу-то, есть? -спрашивает мой Анатолий. - Уверен. Какой-нибудь старый черт, - говорит Заяц. - А почему старый? - А где сейчас молодых-то в тылу найдешь? - Говорят, и молодые еще есть. - Ну есть, конечно, и молодые, но что с них возьмешь? Оки небось самиголодные. А тут, наверное, какой-нибудь директор магазина. Она, вишь, какаяхудая, поесть-то каждому хочется. Анатолий взрывается в гневе: - Ну если бы со мной так вышло, уж я бы ей вывеску попортил, гадине. - Она Ивану Васильевичу, - объясняет Заяц, - прямо сказала: "Мне, -говорит, - тебя жалко". Жалеет. Значит, у нее там другой есть. - Так зачем приезжала? По телефону бы сообщила. - А ты знаешь, как он ее упрашивал, письма каждый день писал. Совесть,видно, ее заела. Сам слышал: "Сердце, - говорит, - у меня как в смоле кипит.Вот до чего мне тебя жалко". На время разговор прекратился. Потом Заяц опять тихо начал: - Я уж под утро (тоже уснуть не мог) подошел к капитану и говорю емупрямо при ней: "А что вы, товарищ, капитан, об ней уж так? Зачем себяунижаете?" А он говорит: "Уйди, Заяц, не до тебя. Мы сами разберемся". - На моем месте доведись, - говорит мой ординарец, - так я бы еешлепнул. Что у него, пистолета нет или патронов жалко? - Не-е-ет, - говорит Заяц, - мне как-то Иван Васильевич, знаешь, чтосказал: "Им, - говорит, - женщинам-то, тяжелее, чем нам. Им, - говорит, -надо многое прощать, даже если они в чем виноваты". Вот! И после этого невольно подслушанного разговора я еще больше стал жалетьсвоего несчастного комбата. Однажды, когда мы снова были на переднем крае и готовились к прорыву,мне все-таки удалось разговориться с комбатом. Лучше я этого не делал бы. - Что уж, Иван Васильевич, убиваться-то так, - сказал я, - Ну разошлисьи разошлись. Все без жен живут, и ничего. - Ты понимаешь, - ответил он, - я ведь в ней видел чудо какое-то. Авыходит, обыкновенная баба. Но как представлю, что она с кем-то там радостьделит, выть готов. - Все пройдет, - пытаюсь я успокоить друга. - Попомните меня, ИванВасильевич, она, дуреха, еще сто раз пожалеет и волосы свои рвать будет.Погодите. Дайте только войне кончиться! А Иван Васильевич опять свое: - Помню, в госпитале меня раскромсали. Пришел в себя после операции, нирукой, ни ногой двинуть не могу. Думал, конец наступил. Сестры да нянечкиходят вокруг, а я раздетый дочиста, будто и не мужчина совсем. Смотрю, итакое к ним добро, благодарность и любовь! Больно, сил нет, а кричатьсовестно. А сейчас волком выть хочется, собакой лаять. В глаза бы никому несмотрел - настолько тяжело и стыдно. Я его понимал. Но время шло. Затихло наступление. Мы встали в оборону, врылись вземлю. И горе комбата за более важными делами и заботами потеряло своюостроту, а потом в конце концов совсем забылось. В это время у нас в полкупоявилась Зина, младший лейтенант. Говорили, инструктор снайперскогодвижения. Анатолий мне сразу же о ней доложил: - Товарищ капитан, снайпер у нас появилась из Москвы. С курсовприехала. Учит стрелять. Снайперов готовит. Ой, хороша. Посмотрит, таксознание потерять можно. Через какое-то время я Анатолия спросил: - Ну как там твоя снайперша? - Вы смеетесь, товарищ капитан, - обиженно ответил он. - А посмотрелибы сами, так смеяться бы перестали. Дух замирает. Не видел в жизни, чтобыженщина столь хороша была. Я прихожу к ней. "Научи, - говорю, - стрелять".Она так посмотрела на меня, так улыбнулась. Не поверите, плакать от радостизахотелось. Руки у нее белые, локотки полные, сама гладкая да веселая.Чем-то таким отдает от нее, будто током бьет. Через месяц пошли слухи, которые связывали имя снайпера Зины с именемнашего комбата. Когда я спросил очередной раз своего Анатолия: - Ну как там твоя снайпериха? - он ответил, не задумываясь: - А что, товарищ капитан, обижаться не стоит. Не на кого-нибудь, нанашего комбата глаз положила, ему кровь полирует, шельма. Его выбрала.Значит, она еще и умна больно. Никому не обидно. Скоро она стала приходить к нам. Было ясно, что капитан Логунов влюбленв нее. Заяц старался изо всех сил. Он делал все, чтобы Зина приходила чаще:встречал ее, угощал, провожал и смотрел на нее с любовью, подобно своемухозяину. Мы были рады, что Иван Васильевич ожил, снова захотел жить,выпрямился, повеселел. Не знаю, была ли Зина в самом деле красива, можно ли было серьезноговорить о том, что улыбка ее была очаровательной. Может, Зина была толькоуверена в себе и горда, а мы принимали это за красоту. На нас она смотреланесколько свысока. Ее можно было оправдать: нам самим на себя смотреть нехотелось, на таких грязных и обросших. Но комбата нашего - хотелось верить - она любила. Это ради него она намделала одолжение. Снисходительно и в то же время приветливо кивала головой,снимала серую каракулевую шапку, закалывала волосы, рассыпавшиеся по плечам. Я вспоминал при этом, как Иван Васильевич говорил когда-то Зайцу о том,что женщинам тяжелее, что их надо прощать. "А разве тяжело таким, как Зина?думал я. - Ее нечего было жалеть. Она, казалось, могла заставить вздрогнутьи замереть сердце любого из нас". Странно и непонятно было одно: как она очутилась в полку? Как ее неоставил в большом штабе какой-нибудь влюбленный начальник? У нас в батальонебыла всего одна женщина - санинструктор седьмой роты Маша Шорина.Широколицая, с мужской фигурой, с сиплым от табака, прокуренным голосом, впоношенном солдатском обмундировании. Она страдала, находясь одна средимужиков. Ни умыться, ни переодеться. И хоть бы кто-нибудь раз загляделся нанее. Сколько народу вытащила из смерти эта некрасивая женщина. И все будтоне в счет. Когда она лежала убитая в траншее летом, то мы вдруг увидели ееоголенные ноги (юбка была коротка, чтобы закрыть их) и втайне подумали:какие они сильные и красивые. Все удивились, как это мы ни разу не заметили,когда она живая была. Вот такую несчастную женщину нужно и можно было пожалеть. А Зинакрасивая. На чем она надорвется? Кто пройдет мимо нее?! Приходя к нам и усаживаясь на самом почетном месте, Зина укладывала наколени снайперскую винтовку и говорила кому-нибудь: - Ну-ка, дай ножик. Каждый рад был услужить. Мы вытаскивали на выбор сразу несколько ножей.Она брала у кого-нибудь и, мило прикусив нижнюю губу, забавно исосредоточенно делала на прикладе очередную зарубку. Мы смотрели, затаивдыхание, и думали: бывают же такие красавицы. Она в нашем представлении быланедоступна, величава, даже изящна. Конечно, кругом ни одной женщины, а мы только входили