Я ЕДУ УЧИТЬСЯ
В апреле сорок четвертого года мы стояли в обороне на реке Великой,южнее Пскова. Вот здесь-то меня и нашло сообщение о том, что я еду учиться вМоскву. Еще как-то в разгар прошлого лета в дивизию приехал кадровик из штабаармии. В землянку, которая была отведена ему начальством, он вызывал к себеофицеров и беседовал с ними. Вызвал и меня. Долго расспрашивал о боевых действиях, в которых яучаствовал, одобрительно кивал. Видно, я произвел на него хорошеевпечатление. Под конец сказал, что мне надо учиться и что меня будутпродвигать по службе. Конечно, такие слова не могли не обрадовать. Кадровик уехал, но никтони о нем, ни о его обещаниях уже не вспоминал. Да и вспоминать было некому -с тех пор дивизия не раз вступала в бои и несла значительные потери. Веснойнаступление выдохлось. Мы по возможности зарылись в землю и ждали, когда наспополнят и сноса бросят в прорыв. Вот в это-то время мне и сообщили, что яеду учиться. Майор Савков, начальник штаба полка, позвонил и распорядился: - Слушай, "Двадцатый", к тебе приедет Чиж из разведки. Передай емухозяйство и приходи ко мне в готовности отправиться на учебу в Москву, встолицу нашей Родины. Сказать, что это распоряжение не обрадовало меня, - значит солгать.Радости моей не было границ. "Завтра, - думал я, - придет Чиж, и я укачудалеко-далеко и надолго". Кому не надоест два года жить в окопах! Толькотот, кто этого не испытал, не может понять восторга, который охватил меня. - Учиться еду! - готов был кричать я каждому встречному. Год назадиспытал такую же радость, будучи раненым, когда за нами пришла стараяполуторка, чтобы отвезти в тыл, в полевой госпиталь. Оказавшись в кузове,почувствовал себя на седьмом небе. Машина, когда ее загрузили, начала фыркать и шататься из стороны всторону, и когда тронула, то мрачные, темные облака, нависшие над нами,поплыли в сторону переднего края, а вместо них подплывали облака все светлееи светлее, пока не пошли совсем голубые-голубые, и небо стало высокое,чистое и приветливое. После госпиталя я опять почти год был на переднем краеи, конечно, до смерти устал. Гибель капитана Логунова стала как бы пределоммоей выдержки. Силы иссякли, показалось, что выжить невозможно, и толькокомандирское положение помогало еще как-то скрывать чувство обреченности, иникто из окружающих пока не замечал ничего. Попадая под обстрел или в другую опасную обстановку, я испытывалсмешанное чувство страха и упоения, сознание опасности и наслаждения отсвоей выдержки и храбрости. Когда опасность миновала, охватывало безудержноевеселье, было приятно, что снова готов к свершению подвига и к борьбе.Сейчас наступил момент, когда мной овладела вялость, апатия, предчувствиедурного исхода, тоска и отчаяние. Единственное спасение было - хоть на времяуйти с переднего края, отдохнуть, успокоить нервы и выспаться. В апреле сорок четвертого года я был именно в таком состоянии. Поэтомусообщение о направлении на учебу ошеломило меня. Первым делом, конечно, я собрал заместителей. Когда объявил новость,все уселись, замолчали и, судя по внешнему виду, также не могли скрыть того,о чем они думали в этот момент. Я их очень хорошо понимал! Замполиту жалко было расставаться со мной:мы с ним жили душа в душу. Начальник штаба обиделся: почему-то его неназначают комбатом, а присылают неизвестно кого. Заместитель по строевойчасти испытывал тревогу: ему было небезразлично, кто придет вместо меня,каков он будет. Это не так-то просто! Я любил этих ребят, они об этом знали. - А кто это Чиж? - спросил начальник штаба. - Капитан, начальник разведки. - А-а-а, - протянул он с неудовольствием, - чванливый такой, с тремяорденами? - Почему чванливый? - возразил я. - Тебе дай три ордена, ты еще нетакой будешь. По-моему, неплохой человек. Все были явно расстроены. Чиж появился в тот же день, перед обедом, а не на следующий, какожидали. Он спешил вступить в должность. - Куда ты торопишься? - спросил я его. - Не спеши на тот свет, - поддержал меня замполит. Внешне Чиж отличался от нас подтянутостью, аккуратностью и дажеизвестным строевым шиком. Рядом с ним особенно стало заметно, до чего у насзатрапезный вид - грязные сапоги, замазанные и засаленные кители и брюки. Мыобросли, закоптились в землянках, но, главное, привыкнув ко всему этому, незамечали, на кого похожи. Посмотрев на капитана Чижа, я подумал, что надо бы заставить ординарцапостирать обмундирование. Но потом решил, что поздно. Придется, видимо,подождать. Уж в тылу-то я наведу марафет. Тем временем прибыл писарь батальона. Мы проверили списки, расписалисьс Чижом где следовало и пошли по землянкам. Солдаты уже знали. Они были откровенны; - Как же мы без вас, товарищ капитан? - Сколько вместе и вдруг... Во всех землянках провожали, мне казалось, с тоской и тревогой. - До свидания, товарищи! - бодро прощался я с солдатами, хотя, поправде говоря, следовало бы не "до свидания" говорить, а "прощайте". Насчетсебя я был уверен, что ничего плохого уже не случится. А кто мог поручитьсяза их жизнь? Я понимал, что прощаюсь с одними надолго, а с другими навсегда. Как ни странно, я смутно чувствовал какую-то вину перед ними, хотяупрекнуть меня было не в чем. Это мне выпало счастье. За них было обидно дослез. Капитан Чиж не мог не заметить особого отношения ко мне и опасениясолдат: а какой-то будет новый? Он видел недоверие и косые,недоброжелательные взгляды. В одной землянке он даже попробовал переломитьотношение. - Землянки надо усилить, траншеи подрыть поглубже, лисьи норы сделать,- отдавал он распоряжения при мне. - Что вы тут сидите сложа руки? На судьбууповаете? Судьба каждого - в его руках. Но солдаты на это не реагировали никак либо тихо ворчали, чтобы я одинмог расслышать; - Не мятый еще, вот и разоряется... Я не мог пропустить это мимо ушей и сказал: - Вам дело говорят. Мы привыкли, а у него глаз свежий. Вам же добрахотят! Мне хотелось убедить не только их, но и себя, что передаю батальон нетолько в твердые, но и заботливые руки. Когда сели обедать и, чокнувшись алюминиевыми кружками, выпили,заместитель по строевой части спросил капитана Чижа: - И что тебя понесло сюда? Провинился в чем-нибудь?! Чижа покоробило такое обращение. Мне показалось, что заместительопрометчиво повел себя, поэтому погрозил ему пальцем: - Не заводись! Все насторожились, но Чиж ответил хладнокровно и просто: - Видите ли, во-первых, я в отличие от некоторых из вас кадровыйофицер. Из армии уходить не собираюсь. Это моя пожизненная профессия. Нопока у меня в личном деле не будет записано, что я командовал батальоном,мне полка не дадут. Во-вторых, считаю, что можно воевать лучше. Поэтомупопросился на батальон, попробую. - Ну-ну, - покачал головой замполит. - Заманчиво, ничего не скажешь! Вполководцы решил податься... А подумал о том, что может быть? Вот нашкомбат. Плакать хочется, до чего жалко отпускать. А что же? Два годавзводным и ротным пахал на Северо-Западном и Волховском. Сколько раз в атакуходил и атаки отбивал - счет потерял. А как в сорок втором дали "За отвагу",а потом "Отечественную войну", так с ними и остался. А ты за три месяца вдивизии три ордена, слышал, получил. Вот ему и запишут в личное дело - одно,а тебе другое. Не так ли? - Ему-то уже записали за то, что его ребята за проволоку лазили, -повел в свою сторону заместитель по строевой. "Отчаянная голова", - подумал я (ему предстояло служить под началомЧижа). Капитан принял вызов заместителя по строевой спокойно. - Я тоже не сидел в землянке. Я лично привел не одного "языка", -сказал он и повернулся к своему "противнику": - А здесь еще посмотрим,товарищ капитан, кто чего стоит и кто каков. Мне понравилась выдержка и твердость Чижа. А заместитель по строевой продолжал гнуть свою линию: - Знаем мы таких! Был тут у нас один командир разведвзвода, егокомандиром роты прислали. Месяц не выдержал. Пришел к комбату обратно вразведку проситься. "Лучше я, - говорит, - каждый день "за языком" ходитьбуду, чем эту лямку тянуть окаянную. Разве, - говорит, - это жизнь?"Все-таки удалось ему от нас уйти. Ловкий мужик был. Сначала, первые дни, всешутки-прибаутки. А потом сник, пардону начал просить. Капитан Чиж опять выдержку проявил, ни слова поперек не сказал, толькопосмотрел искоса и с ухмылкой: дескать, все ясно, что ни говори, меня непереубедишь, у меня свой взгляд на все. - Ну, братцы, - предложил я, - давайте выпьем за фронтовую дружбу. Чтонам делить?! Ну, в самом деле! Капитан Чиж первым поднес свою кружку к моей. - Вам легко говорить. Вас здесь не будет, - сказал заместитель построевой и, тоже чокнувшись, быстро выпил. А мне опять стало чуть совестно,что ли. Через два часа мы с ординарцем тряслись в телеге по жердевому настилу.Оказалось, что и здесь, в ближнем тылу, земля изрыта свежими взрывами и неубрана еще с полей разбитая техника, та самая, которая работала, когда мыпродвигались к Великой. Валялись орудия, брошенные в воронки и залитыеводой, башня от танка, опрокинутая как тарелка, стояли исковерканные штабныеблиндажи. Анатолий проклинал все на свете. И эти жерди, каждая из которыхотдавалась, как говорил он, у него в печенке. И этот по-весеннему горячий исветлый день, который разлучает нас (что он меня любил, это я знал). И Чижа,к которому он перейдет по наследству и которого он возненавидел с первоговзгляда. - Ничего, Анатолий, привыкнешь, - старался я успокоить его. - Этот Чижне такой уж плохой, как кажется с непривычки. Боевой мужик. Видно, что нераскисает. Аккуратный, не то что мы с тобой: ходим грязные, оборванные,немытые, стыдно смотреть. - Так сказали бы, товарищ капитан, - обиделся Анатолий. - Неужелитрудно постирать? - Сам мог догадаться... Так ехали мы и перекидывались словами. Я успокаивал ординарца, чтобы онособенно-то не горевал обо мне. Хотя, не скрою, мне было бы неприятно, еслибы он радовался тому, что я уезжаю. - Ничего, Анатолий, привыкнешь. - Ну да! Он, товарищ капитан, презирает нас. Разоделся пришел... - Как же не презирать, когда мы такие замызганные? Разве это плохо, чтоон чисто одет? - спросил я укоризненно. И Анатолий замолчал. В это время начался артиллерийский налет по дороге, несколько впереди.Анатолий остановил лошадь, выпрыгнул из телеги, подвел ее к кромке леса, ятоже выскочил. Анатолий крикнул: - Ложись, товарищ капитан! Лошадь дернулась и оглоблей зацепилась за дерево, а на дорогу, покоторой мы только что проехали, упал снаряд. Потом мы заскочили в телегу ипогнали вперед, туда, куда упали первые снаряды. Обстрел скоро прекратился, и, когда мы подъехали к бугру, на которомстояла огромная сосна, вся очесанная и исстреленная, Анатолий остановиллошадь. - Товарищ капитан, - сказал он, - вот здесь, кажись, Милешина убило... Сошли с телеги, поднялись на бугор, постояли у дощатого обелиска.Надпись на нем прочитать уже было невозможно. Звездочка затерялась: видно,сорвало ветром. - Жалко Милешина, - сказал Анатолий. Действительно, его было жалко. Мальчик еще, только пришел в батальонофицером связи. В то время много погибало таких восемнадцатилетних младшихлейтенантов, выпускников всевозможных офицерских курсов. Могила Милешина еще более обострила желание выжить, остановить этодвижение навстречу гибели, которое я чувствовал в последние дни, обессилев иупав духом от нечеловеческой усталости и постоянного изнуряющего фронтовоготруда и быта. Скажу откровенно, душой я был уже там, где-то далеко-далеко, и ждал снетерпением, когда трудное, страшное, грязное и кровавое уйдет из моейжизни. Эта поездка с ординарцем в штаб армии как бы подводила черту. Вотона, невидимая граница между настоящим и будущим, о котором и мечтатьбоялся. Я пытался представить себе Москву, особенно хотелось посмотреть награжданских: какие они, чем живут. До войны мне дважды привелось побывать вМоскве - в четырнадцать и семнадцать лет, и те юношеские воспоминанияоживали в сознании, и я радовался как ребенок. Анатолий все время бубнилсвое: - Вот, товарищ капитан, вы уедете учиться, а нас, говорят, менять скоробудут. В тыл на формировку уедем. А вас уже не будет с нами. Вы с другимилюдьми будете... Разве они будут так о вас заботиться? Ни в жизнь! За дребезжанием, стуком и скрипом телеги мы ничего не слышали вокруг,поэтому, когда подъехали к перелеску, кто-то крикнул: - А ну-ко в сторону! Проезжай стороной, говорю! Солдат-часовой уземлянки энергично махал нам руками, чтобы мы объехали какой-то объект. - Что испугался-то больно? - отвечает ему Анатолий. - А то, что едешь и не видишь ничего. - А что видно? - Рама, вот чего. Когда мы подняли головы, то увидели, как двухфюзеляжный немецкийразведчик спокойно ходит над перелеском. - Ты рамы никогда не видел? - спрашивает Анатолий. - Они у нас каждыйдень летают. - Тебе что, - ворчит часовой, - с тебя взятки гладки, проехал и ищитебя. А мы тут - отвечай головой. - Ладно, премудрый пескарь, сиди. Не бойся! - крикнул Анатолий и, резковзяв на себя правую вожжу, объехал закрытый объект стороной. Поздно вечером мы добрались до штаба армии. Начальник отдела кадровотдыхал. Дежурный выделил нам землянку, показал столовую, баню, указал, кудапоставить лошадь и у кого взять сена. Сначала мы направились, конечно, в баню. Это была давняя мечта: втишине, не торопясь, смыть в парилке с себя все лишнее - грязь, пот, копоть,избавиться от зуда, который ночью иногда доводил до сумасшествия, а потомнадеть чистое белье. Мы влетели с Анатолием в предбанник, разделись. Дверь на крючокзаперли. - Еще упрут обмундирование, - заметил Анатолий. - А вам в Москву надоехать. - Ну и зловредный ты, - сказал я. - А что, товарищ капитан, в Москву без обмундирования-то не пустят! - Ну и ехидный... Войдя в парную, Анатолий поддал воды на каменку. А потом бил менявеником не за страх, а за совесть. Потом я хлестал его прутьями, тем малым, что осталось от веника. Обавздыхали, орали, задыхались от пара и блаженного состояния. Выйдя в предбанник, Анатолий опять взялся за свое: - Ох, товарищ капитан, хорошо-то как! Если бы только вы не уезжали... Травил он мою душу, мой ординарец, которого я тоже любил беспредельно. Ужинали в офицерской столовой. Вначале Анатолия не пускали. Но я быстроуговорил официантку. Сказал ей, что мы с переднего края, и она подобрела. Акогда я предложил ей: "Хочешь, я покажу солдата, у которого три медали "Заотвагу"?! - она сдалась. Анатолий вытащил фляжку. Выпили, налили официантке, она не отказалась.И говорили, говорили, больше чтобы она послушала, какие мы с ним герои. Онасидела, вздрагивая будто от озноба, и вздыхала: - Ой, как страшно! Ой, не приведи господь! И по тому, что на ее руках появилась гусиная кожа, а на лице красныепятна, можно было поверить: ей действительно было страшно. Рассказывали овойне до тех пор, пока старшина не попросил нас удалиться. Уходя, официанткасказала: - Ишь, мордоворот. Туда бы его, к вам... А ординарец шепнул мне: - Товарищ капитан, может, останетесь с ней? - Ты что, забыл, куда я еду? В Москву. То-то. Спали мы как убитые. Утром ординарец удивил меня. Он не только встал раньше, но и разузналкое-что. - Товарищ капитан, - сказал он, - а начальник отдела кадров здесьполковник Мухоедов. Помните, был у нас в дивизии на Северо-Западном? Господи, как же не помнить Мухоедова! Я знал его, когда он еще младшимлейтенантом был. В конце сорок первого года я командиром полуроты приехал иззапасного полка с маршевой ротой на фронт и должен был, сдав в дивизиипополнение, вернуться в Борисо-глебск. В штабе дивизии вышел к нам кадровик, младший лейтенант, огромногороста, худой, долго рассказывал о тяжелых боях, которые ведут полки, ипросил остаться на фронте тех из нас, кто умеет стрелять из пулемета. Вдивизии были пулеметы и патроны, а пулеметчиков не хватало. Я согласился итут же был назначен командиром пулеметного взвода. Мухоедов вскоре куда-тоисчез, я забыл о нем, не до того было. - Вот ведь, товарищ капитан, - продолжал рассуждать ординарец, - былмладший лейтенант, а теперь полковник. - Ну и что? - спросил я. - А вот то, товарищ капитан, - объяснил он. - Мы когда-нибудь с вамиувидимся после войны, а вы уже полковник. - Ну, ты размечтался больно, - пытался я охладить ординарца. - Откудаты узнал про Мухоедова? - В штабе писарь сказал, - ответил он. Я, конечно, утаил от Анатолия, что видел во сне официантку. А он, будтоподслушав мои мысли, проговорил: - Товарищ капитан, я сон сегодня видел. - Официантку, наверно? - спросил я. - Нет. Капитана Чижа. Мы идем с вами в нашу землянку, а он стоит вдверях с автоматом и не пускает нас и будто бы говорит: "Это моя!" Так икричит: "Моя, моя теперь землянка!" Утром я толкнулся в домик, в котором размещался начальник отделакадров. - Разрешите, товарищ полковник? За столом сидел Мухоедов. Я его сразу узнал. Он, по-моему, стал ещекрупнее, потому что раздался вширь, был уверен в себе, чувствовалось, что онприобщен к большой власти. Сто килограммов веса внушали к нему величайшееуважение. - А-а-а, - радостно протянул он, - сибирская непромокаемая, заходи! Я доложил, что прибыл в его распоряжение. Мухоедов не встал, видимо, опасаясь удариться головой о потолок, а,наоборот, предложил мне сесть. - Так вот, дорогой, - сказал, когда я уселся в ожидании, - прибыть-тоты прибыл, а вот что с тобой делать, ума не приложу. Понимаешь, в чем дело.Звонил Вержбицкий. Убило этого, как его, фамилия птичья такая... Стриж, чтоли? - Капитан Чиж? - подсказал я, чувствуя, как внутри у меня все оседает,и в то же время надеясь, что убило кого-то другого. - Да, капитан Чиж. Сегодня ночью. В землянку болванкой ударило. Всехнаповал, кто был. Посидели молча. Откровенно говоря, Чижа мне было жалко. - Поезжай домой. Поезжай, дорогой. А учиться - потом, - говорил мнеМухоедов. - Вот кончится война, и выучишься. Видно, не судьба... Когда я вышел от Мухоедова, на меня набросился ординарец - налетел, каквихрь. Ликуя и радуясь, он спросил: - Товарищ капитан, домой, говорят, поедем? Я на него прикрикнул: - Какого черта ты прыгаешь? Какого дьявола радуешься? А у того улыбка до ушей: - Товарищ капитан, мне писарь говорит: "Домой поедешь с капитаномсвоим. Убило там кого-то. Твоего капитана возвращают". И я прямо сюда. Уже в телеге Анатолий снова начал свои песни: - Вот, товарищ капитан, все обрадуются! Праздник-то будет! Уж выпьем заваше здоровье! И знаете что, товарищ капитан, я подумал? Приедем мы домой свами, на Великую, а вас все спрашивать будут: "Как там в Москве-то живут?"А? - Сукин ты сын, вот ты кто, - попытался я грубостью умерить его пыл. Но ординарец не унимался. Ему теперь все было нипочем! - Видите, товарищ капитан, как она хвостом-то весело машет, - кричалон, указывая на кобылу. - Тоже радуется. Чует, что домой я не один еду. Васвезу. И мне показалось, что я его все-таки здорово распустил, моегоординарца. Вот он и пользуется моей добротой.КОМИССАР
В перерыв между боями, когда наступало долгожданное затишье, комиссарлюбил зайти к нам и побеседовать. Так, ни о чем, куда поведет разговор. - У нас в Сибири народ рослый, - начал он как-то, хитро прищуриваясь истараясь раскурить трубку, в которой что-то сначала потрескивало, а потомстало стрелять искрами. При этом он искоса поглядывал на меня и, видимо, уловив на моем лиценечто, похожее на усмешку, сказал: - А Что? Неправда? Ты не смотри на меня. Комиссар был малого роста,худой и старый на вид. - Да я на вас, Стапан Данилович, не гляжу, - начал оправдываться я. - Ты вспомни, какой у нас комдив был на Северо-Западном. Два метра. Акомандир шестнадцатого полка? Помнишь, ругался, что траншеи мелко роем. Емуходить было трудно - нагибаться приходилось. Оба из Омска. Я молча соглашался с комиссаром - он был старше меня не только подолжности и званию, но и по возрасту, лет на семнадцать. - Вот ты слушаешь и молчишь, - тянул он свою нить разговора, - а в душенебось смеешься. Тоже, мол, сибиряк. А я таким себя и не считаю. Меняродители в Сибирь привезли, когда мне семнадцать лет было, в двадцатьтретьем году, Ты, по-видимому, тогда только родился? Я подтвердил. - Ну вот, так я в то время: приехал в Тару, под Омск, да и женилсясразу, - продолжал воспоминания комиссар. - Выходит, ты вполне мог моимсыном быть. А все потому женился рано, что в волком партии работатьустроился. Для такого учреждения холостяк-то не подходил. Серьезный туданужен был человек, семейный. Он ухмылялся, и я не мог понять, в шутку он говорит или всерьез. Онснова предпринял усилия, чтобы разжечь табак, и на этот раз ему удалось.Степан Данилович выпустил дым через нос и остался доволен. Филличевый табак, который в военное время курила вся армия, не такпросто было разжечь, а особенно в трубке. - Так я тебе почему про женитьбу-то говорю? А все потому же. Жену явзял сибирячку, не какую-нибудь приезжую, а коренную. Вот она мне сначаладевочку, а потом двух парней и родила, да таких, что куда с добром. Ну одевочке особый разговор. А парни уже сейчас повыше тебя будут на целуюголову. Вот ты и улыбайся после этого. Им, когда я уходил, было одномушестнадцать, а другому четырнадцать. Правда, дочь мелковата вышла, в меня, но зато красива, вся Тара с умасходила, пока замуж не вышла. А нашла себе такого парня, что смотретьстрашно, до чего велик и силен. Я его "гардеробом" звал. Как сядет за стол,будто гардероб поставят, настолько высок и широк. А тихий - мухи не обидит. Комиссар волновался и быстро говорил, чтобы скрыть волнение: - Воюет где-то сейчас. Но чую нутром, недалеко от нас. По письмамдогадываюсь. И тут, словно опомнившись и застеснявшись оттого, чторазоткровенничался, вдруг ни с того ни с сего указал мне: - Ты, Перелазов, за оружием в роте плохо следишь. Я смотрел у часовых.У одного патронник забит грязью так, что патрон не досылается, а у другогоканал ствола ржавчиной зарос. Проверь. В следующий раз накажу. Понял? Я понял, и комиссар легко выскочил из землянки, сказав на прощание: - Не выходи. Сам дорогу знаю. Я все-таки раздвинул шуршащиеобледеневшие накидки, прикрывавшие вход, и посмотрел вслед комиссару. Вдлинном не по росту полушубке, с подвернутыми рукавами и подшитыхрастоптанных валенках, он был похож на дельного, работящего деревенскогомужика из хорошего колхоза, если бы не ремни, кобура с пистолетом и полеваясумка, до отказа набитая неизвестно чем, что, однако, невольно придавало емувид военного человека. Собственно, если быть точным, то Степан Данилович Зобнин уже не былкомиссаром. Это мы по старинке, по привычке так называли его. Вот наСеверо-Западном фронте в сорок втором, да, он был комиссаром батальона иимел звание старший политрук - шпалу носил в петлице. А потом, когдаинститут комиссаров упразднили, стал он замполитом батальона и присвоили емукапитана. Мы таким поворотом событий недовольны были. Считали, что он уже и посвоему фронтовому опыту, и по возрасту, если бы по справедливости решать,перерос все это. Но, вероятно, кому-то там, сверху, виднее, а может, оттудаи не разглядишь ничего. Я к этому времени уже командиром роты был и тожезвание капитана имел. Поэтому перед капитаном Зобниным стыдился, что ли. Потом вскоре, когда меня заместителем комбата назначили, то есть будтои совсем почти подравняли нас, то неудобство или, точнее говоря, неловкостьперед ним испытывал постоянно. Хоть мы, молодые, его, кажется, догоняли, он так комиссаром для нас иоставался. Как-то раз даже заикнулся ему об этом. Как же это так, мол,Степан Данилович, вас затирают? Дескать, нехорошо вроде. На что комиссар мнеответил: - А ты не думай об этом. Ты мысли свои направляй на то, чтобы мы задачулучше выполнили и народу меньше положили своего. Это раз. А во-вторых, мнетолько конца войны дождаться, на победу посмотреть. Я ведь приписной. Конецвойне - я домой сразу, в свою Тару, к жене, к детям, к зятю своему. А тебееще служить, как медному котелку, тебе звание и должности еще какпригодятся, если в кадрах останешься. Ну хорошо, согласился я, может, это правильно... А почему его внаградах обходят? Надо сказать, в то время орденами не разбрасывались. Но яза Северо-Западный фронт "За отвагу" имел, а комбат наш, Иван ВасильевичЛогунов, - Красную Звезду. Я уже не говорю о больших начальниках. Они былина виду. Комдив боевое Краснее Знамя получил, а комиссар дивизии, тоже,кстати, из запаса пришел, - Красную Звезду. Главное, что обидно, уже тогда происходили странные вещи. Например, былу нас на Северо-Западном командир взвода, старший лейтенант, как все,голодный и грязный ходил. Однажды вызвали его куда-то вверх, и больше мы егоне видели. А через год вывели нашу дивизию на отдых, собрали всех на совещание(тогда уже нас офицерами называли). Приехал командарм. Смотрим, узнать неможем, адъютантом у него тот наш товарищ с Северо-Западного, но уже майор,чистенький, полненький, такой и с орденом. Ну, сказать по правде, красивыйпарень, только нас уже будто не замечает никого. У Степана же Даниловича - такого человека! - как не было ничего, такничего и не прибавилось, хотя пахал он на войне уже два года, все напереднем крае, а не где-нибудь, и ранен был трижды. Ну правда, еще разговорю, наградами тогда не очень баловали. Все-таки обида брала за него, занашего комиссара. В общем, капитана Зобнина мы не только уважали, но и жалели, да и оннас любил. Какое-то тепло от него шло, уверенность в победе и выдержка. Да,выдержка у него была потрясающая. В марте сорок второго на Северо-Западном фронте мы восемнадцать сутокголодали. Из дивизионного обменного пункта, через который шло снабжениелюдей продовольствием, ни одного сухаря не получили. Не буду рассказывать,как мы это вынесли. Это к нашему разговору прямого отношения не имеет. Скажулишь, что, когда мы уезжали дивизией на формировку, уже эшелон погрузился,вот-вот долгожданная команда "По ваго-о-нам!" послышится, к нам подошелСтепан Данилович и сказал: - Ну, братцы, мы уже с голоду не умрем. Налетай! Открыл полевую сумку, вынул плитку шоколада, развернул ее с хрустом иначал каждому отламывать по кусочку. Кто-то сунулся по второму разу,комиссар его по носу: - Совесть у тебя есть? Все, кто подбежал, по кусочку получили. Дело в том, что в апреле, после того мартовского голода, в небепоявились наши самолеты, дорога, по которой шло снабжение, открылась,привезли сухари и консервы, а для командиров и политработников шоколад -каждому по плитке. Мы, конечно, шоколад съели в первый же день, а СтепанДанилович, оказывается, решил: "Съем, когда ранят или на формировкуповезут". И полтора месяца носил плитку в сумке. В вагоне мы разговорились: - Ну, Степан Данилович, вы из железа сделаны,сказал я ему. - А что? - Да как же так - с шоколадом-то?! - А-а-а, - рассмеялся Зобнин. - Так ведь я думал: вдруг опять дорогузакроют, а у меня шоколад. По кусочку в день, и уже не умрешь с голоду. Хитро прищурил глаза и опять улыбнулся: - Да, я этого шоколада смолоду объелся. Я сразу не понял подвоха испросил: - Вы что, на шоколадной фабрике работали? - Не работал, а вот так пришлось. Четыре раза ел. Первый раз, когдаотдыхал однажды в санатории. На радостях-то жене купил плитку, ну и,естественно, сам попробовал. Ничего, думаю, но баловство. А потом еще триждыпокупал. Жена дочку родила. Вынесла и показала в окно. А я ей плиткушоколада в передачу завернул. Так ведь половину обратно прислала и написала,чтобы я обязательно съел. Потом сына родила, я опять шоколаду, второго сына- опять плитку купил. А она ни в жизнь без меня не съест. Вот я и наелся довойны шоколаду досыта. Мудрый был комиссар. Тот кусочек шоколада, который он мне у вагона дал,я всю жизнь забыть не могу. На всю жизнь он со мной остался. Хоть послеэтого чего только попробовать не довелось! Недавно я встретился со своим старым фронтовым другом в Домекомпозиторов, где Северо-Западный фронт собирается в День Победы. Ввиду тогочто я должен был выступать, посадили меня в президиум для всеобщегообозрения. В первом ряду сидел - командиров стрелковых рот сейчас живых попальцам пересчитаешь. Выступил я, и объявили перерыв. В фойе подходит ко мнеодин ветеран и улыбается: - Не узнаешь? - спрашивает. - Не могу припомнить, - говорю. - А вспомни, как мы у эшелона шоколад комиссара нашего, СтепанаДаниловича, ели? - Да ты, наверно, Коровников? - спрашиваю. - Коровников, - говорит, - а я тебя тоже не узнал бы, если бы необъявили. Обнимаемся и смотрим друг на друга, удивляемся и жалеем: что время счеловеком делает! Но скоро разговорились. О друзьях-товарищах, обоях-пожарищах, как в песне поется, вспомнили. Вошли в буфет. Взяли дляприличия соку и сидим, отпиваем из стаканов. - А помнишь, как комиссар пленного взял? - спрашивает меня Коровников. - Как не помнить? Помню! И в самом деле, анекдотичный случай вышел со Степаном Даниловичем.Разве такое забывается! Дивизия наша участвовала в прорыве долговременной обороны противника.Заняла три траншеи, а дальше продвинуться не смогли. Устроились в немецкихсооружениях. Я уже был замкомбатом, Телефоны поставили. День прошел спокойно. Наблюдатели доложили, чтопротивник окапывается. Поужинали. Я предупредил командиров рот, чтобыусилили бдительность. Надеясь, что все будет в порядке, лег спать. Разбудилтелефонист: - Товарищ капитан! Кто-то вас спрашивает. - Кто? - Не знаю, что-то неразборчивое. Взял трубку. Услышал встревоженныйголос Степана Даниловича: - Выручай. Немец ко мне пришел. Я быстро затянул ремень, надел полушубок. Анатолий - как нитка заиголкой. Вбежали в землянку комиссара и увидели в мерцании горящего провода:сидит Степан Данилович в полушубке, подпоясанный ремнями, а рядом -здоровенный немец в шинели и каске, с автоматом за спиной, обнимаеткомиссара. Телефонист направил на него карабин и кричит: - А ну не дури! Хенде хох, тебе говорят! Немец ухмыляется во весь рот и лезет к комиссару целоваться, а наокрики совсем не реагирует, будто не слышит. Анатолий оторвал пьяного немца от комиссара, скрутил ему руки назад ипопросил телефониста: - Ну-ка дай какую-нибудь веревку. Тот дал ему кусок провода. А Степан Данилович еле встал, поднял иопустил плечи, размял руки, переступил ногами и произнес облегченно: - Ну, медведь, думал, задавит... Потом вытащил носовой платок (мы такие платки делали из парашютиков, накоторых немцы пускали осветительные ракеты), тщательно вытер лицо ибрезгливо сказал: - Обслюнявил всего, пьяная рожа! Немец пришел в себя и, испуганный, стоял, упершись головой в накат. Амы хохотали! Потом стало известно, что немецкий батальон, который оборонялся противнас, вечером справлял день рождения своего командира (его отец, крупныйпромышленник, прислал на фронт спиртного на весь батальон). Когда немцы, сбитые нами со старых позиций, окопались на новых рубежах,именинник приказал выдать спиртного всем солдатам. Солдату-телефонисту тожеподнесли и приказали проверить линию от штаба батальона до первой траншеи.Придя туда, он еще выпил и направился к себе спать. Но тот блиндаж, в котором он когда-то жил, был уже в наших руках, инемец, весело напевая, не подозревая об опасности, пришел "к себе". А тамхозяином был уже наш замполит батальона. Когда заблудившегося и плененного телефониста отправили вверх, всядивизия узнала о том, что замполит третьего батальона шестнадцатого полка"взял "языка". Над Степаном Даниловичем посмеивались. Когда же пришла вестьо том, что капитан Зобнин за захват "языка" награжден орденом КраснойЗвезды, мы обрадовались. Степан Данилович без всякого стеснения говорил, что это ошибка, что емувыдали аванс в счет будущих боевых действий и наших побед. Вскоре, когда дивизия вновь была брошена на прорыв долговременнойобороны противника, капитан Зобнин был ранен и эвакуирован в госпиталь. Когда он вернулся в батальон, мы уже стояли в обороне, долго и с трудомокапывались, оборудовали себе глубокие траншеи, ходы сообщения, теплые инадежные землянки. Мы давно были на фронте и хорошо знали: если инженерноеоборудование местности закончено, то это явный признак того, что долго намздесь не сидеть. Опять предстояло наступление. Вечером мы собрались у комбата, чтобы отметить возвращение капитанаЗобнина. Выпили, конечно, за встречу. Степан Данилович предложил тост затех, кто погиб за Родину. - Пусть земля им будем пухом, - сказал он, - да не забудет Родина своихпогибших сынов! Я услышал в его голосе отчаяние и спросил: - Что-нибудь стряслось,Степан Данилович? Он подлил водки, выпил,откашлялся и сказал: - Убили зятя, богатыря-то моего. Мы налили в кружки, встали, сдвинулиих и произнесли в один голос: - Смерть немецким оккупантам! - Вот ведь пуля десяти грамм не весит, а такого мужика свалила, -только и сказал комиссар, виновато улыбаясь. Через неделю я получил сообщение о том, что мой старший брат ВасилийЕгорович Перелазов в боях за социалистическую Родину погиб смертью храбрых. Комиссар узнал об этом и пришел ко мне. Сказал: - Горе с тобой разделить зашел. И заплакал. Я пытался успокоить его, и вдруг обоим стало хорошо. Вскоре Степана Даниловича снова ранило. Это и не мудрено: он всегда лезвперед! Мы расстались и с тех пор не виделись. Не знаю, жив он сейчас илинет. Но не хотелось бы на этом закончить рассказ о нашем комиссаре. В конце сорок четвертого года во время последней для меня атаки явнезапно почувствовал, как обожгло ногу, сделал шаг вперед, ногаподвернулась, будто подкосило меня, - я упал и понял, что ранен. Не буду рассказывать, как меня вынесли с поля боя, оказали помощь вмедсанбате, отправили в полевой госпиталь, а оттуда - в Москву, вкоммунистический госпиталь (сейчас это госпиталь Бурденко), где оперировали,выходили. Ногу мне спасли. Я доживал в хирургическом отделении последние дниперед выпиской. Надо сказать, раненые в нашей палате были необыкновенные. Самый старый- майор ветеринарной службы, кандидат наук, лет тридцати. Лежал он с ожогамив тяжелом состоянии, не ходил, лечился по собственным рецептам. Ему всяческипомогали пятеро молодых парней из саперов, все с оборванными кистями рук. Уних не было ни одного пальца на пятерых, как шутили они. Четверо из них уже готовились к выписке, каждому были сделаныпродольные разрезы предплечий обеих рук, лучевая и локтевая кости отделеныодна от другой. На той и другой руке у каждого образовались как бы клешни,по два больших пальца, идущих от локтя. Этими клешнями они умели держатьпредметы, застегивать пуговицы, сворачивать самокрутку. Пятый раненый былдоставлен значительно позже, ему тоже хирурги оформили "руки Крукенберга".Он только еще учился брать предметы, застегивать пуговицы. Вскоре четверо выписались, и он остался один. Больше всего егозаботило, что свернуть самокрутку не удавалось. Как-то он подсел ко мне накровать и начал разговор: - Понимаешь, никак с этой "рукенбергой" не совладаю. Вот курить хочу, азавернуть не могу! Я не курил и поэтому заворачивать тоже не умел. - А ты не кури, - посоветовал я ему. - А что тогда? Пить, что ли? - Зачем пить? - Так ведь надо же как-то нервишки-то держать свои, а? Тебе хорошоговорить... - Ну тогда заведи трубку. - А что, - вдруг заинтересовался он идеей. - И в самом деле. А? Вскочил с кровати, потом снова подсел: - Как это я не сообразил? Ведь знал же! Был у нас в бригаде майор один,трубку изо рта не вынимал. Замкомбат по политчасти. - И у нас, - вспомнил я Степана Даниловича, - тоже замполит батальона струбкой ходил. - Ну? Маленький такой? - Маленький. - Черный? - Чернявый. - На нижней губе ямочка? - Да. - А трубка какая? - "Мефистофель". - Что-что? - Ну, черт с бородкой и рожками, черный такой. - Как раз он, - восторженно воскликнул сапер. - Как капля воды! Неможет быть!.. - А фамилию помнишь? - спросил я. Меня тоже распирало от радости. - Злобин. - А может быть, Зобнин? - Нет, твердо знаю, Злобин. - Да Зобнин же тебе говорят. - Я уже начал обижаться на этого дурака. - Слушай, кто лучше знает, ты или я?! Я его вот как тебя видел! Хорошийкомиссар, добрый. И герой настоящий. Вечером, когда я уже засыпал, саперкрикнул мне: - Слушай, Переходов или Перелазов, как там тебя? - Ну что тебе? Чего будишь? - спросил я недовольно. - Слушай, а может быть, и в самом деле не Злобин? У меня на фамилиипамять плохая. Кроме того, я ведь в саперной роте был, а он в стрелковомбатальоне. Как ты своего замполита называл? - Зобнин. - У него еще на сына похоронка пришла. Только на фронт пришел, и убили.Ты меня извини, не обижайся, пожалуйста. Может, и Зобнин... Раненый умолк, и я снова уснул, чтобы через какое-то время проснутьсяот его крика: - Слушай-ка, я забыл тебе сказать! Понимаешь, которую ночь не спится:обо всем передумаешь. Вспомнил. Комиссар-то этот, который трубку курил,Героя Советского Союза получил: За Одер! Помолчал, повозился в постели, повздыхал. - Комбата у них убило, понимаешь. А заместителя и начальника штабаранило. В общем, мясорубка была, он один остался за всех. Так вот он вместе с разведчиками на тот берег перешел. Один дотзахватили, а в соседних никого не было - резервов у противника, говорят, нехватало, замполит за ночь весь батальон по льду мелкими группами на тотб