ЗА ПАРТБИЛЕТОМ
Нам эти высоты нужно было взять позарез. С них просматривали иприцельно обстреливали не наши боевые порядки, но и железную дорогу, котораяв тылу только что была восстановлена и пущена. Еще до рассвета, накопившись у подножия для атаки, мы с тревогойразглядывали гору, которая закрывала собой полгоризонта, круто упираясь внебо, и уже не менее часа слышали в воздухе и на земле шум, грохот и звонартиллерии, обрабатывающей передний край обороны противника и готовящейогнем нашу атаку. Когда настал срок, мы по сигналу комбата поползли вверх по глубокомуснегу с уверенностью в победе и с тайной надеждой выжить. Яркие цветныетрассы пуль прижимали к земле, мины рвали и разбрасывали вокруг осколки,землю и человеческие тела. Страх выворачивал душу даже самых мужественных иотпетых, но молодая вера в бессмертие крепко сидела в нас. Поднятый ветром и огнем сухой снег пополам с землей бил в лицо ипорошил в глаза. На гладких скатах горы ноги не находили опоры и скользили.Сползая вниз, мы цеплялись за трупы тех, кто, выполняя приказ, пытался взятьвысоту до нас (таких попыток было немало). Окоченевшие и примерзшие к земле,они укрывали нас от огня. Даже убитые помогали нам чем могли. Обессилев, мыпадали в свежие воронки, чтобы отдышаться. Потом снова лезли в снег,раздвигали его телом и тянулись вперед. Мы не видели верхушки горы, ползлибудто в небо, и конца этому страшному продвижению, казалось, не будет.Раненые истекали кровью на морозе, убитые коченели, живые проклинали все илезли к любому концу. К жизни или смерти. Лишь бы скорее он наступил. Когда, на счастье, повалил спасительный снег, мы словно уперлись втускло-серое небо и вдруг поняли, что перевалили через гребень. Тогда все,кто мог еще двигаться, поднялись и с криками "ура!", матерщиной и другимивозгласами восторга, победы и ненависти пробежали еще метров триста ипоняли, что высота за нами. Мы остановились, чтобы окопаться, потому чтовпереди, за снегом и огнем, уже ничего не было видно. А с обеих сторон, и отнас и от немцев, беспрерывно, не передыхая, били артиллерия и минометы,захлебывались пулеметы, трещали автоматы и гулко ухали орудия прямойнаводки. Мы долбили мерзлую землю, чтобы укрыться в ней и хоть немногосогреться в мокрых полушубках и валенках, заполненных растаявшим снегом. Потом начались контратаки. Немцы понимали, чего они потеряли, мы жезнали цену приобретенного. Каждую ночь к нам в роты подбрасывали пополнение, и мы набирались сил иновой уверенности. В конце концов немцы потеряли надежду и отказались отмысли столкнуть нас с высоты и истребить в болоте. Когда бои утихли, на партийном собрании батальона меня приняли в членыВКПб). В кандидаты я вступил в сорок втором, во время боев в Рамушевскомкоридоре. Вот о том, как я получил партийный билет, мне и хочется рассказать. В марте сорок третьего года вечером ко мне пришел капитан Зобнин,замполит батальона, и сообщил: - Ну что, ротный, тебя можно поздравить. Завтра пойдешь в тыл, получатьпартийный билет. Комбату можешь не докладывать - знает. Позавтракаешь иотправляйся. Не буду скрывать, я ждал этого дня и потому обрадовался чрезвычайно. - Оставайтесь, Степан Данилович, - предложил я, заметив, что комиссарсобирается уходить, - поужинаем вместе. Но он не остался. - Некогда, - сказал и поспешно ушел. Я зашел к своим заместителям и объявил, что завтра за меня на весь деньостается капитан Иванов. Поужинав, мы с ординарцем долго бродили по траншеям и ходам сообщенияроты, проверяли службу наряда, заходили в землянки к солдатам. Чтобы самимне уснуть, время от времени стреляли из автоматов в сторону противника.Немцы отвечали огнем из нескольких пулеметов и принимались усиленно освещатьракетами ничейную землю. Уснули мы в три часа ночи. Утром Анатолий разбудил меня завтракать. Плотно поев в предвидениидороги (в то время кормили уже хорошо), я спросил Анатолия: - Спать хочешь? - Еле хожу, - откровенно ответил он. - Ложись и выспись, - разрешил я. - Хорошо, товарищ капитан, - с готовностью и благодарностью ответил он,не подозревая, что я куда-то ухожу, - я немного придавлю. - Придави, придави, - сказал я. Он не заставил повторять разрешение -сразу же лег. Первое, что я увидел, выйдя из землянки, было солнце - оно низко взошлои багрово высветило землю, едва пробившись сквозь серое туманное небо.Подойдя к склону горы, я глянул вдаль, туда, куда мне предстояло идти. Белаяравнина спокойно и широко расстилалась впереди. Где-то у самого горизонтабесшумно, по-мирному катил эшелон теплушек, дым из трубы паровоза стлалсянад крышами вагонов и обрывался на середине состава. Вдоль фронта тянулбомбардировщик в сопровождении двух еле видимых истребителей. Тяжелыйсамолет шел прямо, истребители то и дело меняли курс и высоту, и казалось,балуются, играют с экипажем, который призваны охранять. По накатанной пустойдороге к нам бешено неслась полуторка. Мне стало смешно: люди в машинеторопились, будто у нас безопаснее, чем в тылу. День начинался хорошо. Я был молод, здоров, тепло одет и легок на ногу.Веселое состояние духа подсказало мне ошибочное решение, которое чуть нестоило мне жизни. Не захотелось спускаться с горы по грязному ходусообщения, заваленному пустыми консервными банками, проводом, разбитыморужием и другим хламом. Проще показалось выскочить и поверху пробежатьопасную зону. Я бездумно выскочил на пригорок. Вот тут-то меня, видимо, иподжидал терпеливый снайпер. Шагах в десяти от траншеи у моего уха,буквально обжигая, просвистела пуля. Сообразив, что в меня целятся, ябросился на землю. Падая, увидел, как брызнул фонтанчик земли, выбитыйпулей. Пуля ткнулась туда, куда я через долю секунды упал головой. Я упал изамер в неудобной позе. Одна нога была где-то под животом. Около плеча сноваударило в землю, стало ясно, что если сейчас шевельнусь, то следующая пулябудет моей. Я прижался к земле, затаил дыхание, в надежде, что немецповерит, будто я убит, и потеряет ко мне интерес. Я лежал, ждал пули,ругался про себя: "Черт меня понес" - и верил, что немец все-таки можетпринять меня за убитого, и в это время до жуткого сладкий трупный запахударил в нос. Я скосил глаза - рядом со мной лежал убитый немец. Я выдержалнесколько минут, которым, казалось, не будет конца, подтянул под себя другуюногу и прыгнул. Короткая и решительная перебежка бросила меня в воронку, итам я столкнулся с другим убитым немцем. Он лежал в каске, в шинели,аккуратно застегнутой на все пуговицы, с противогазовой коробкой, вперчатках и босиком. Сапоги кто-то снял. Это меня не удивило. В прошлом годуя сам ходил в немецких сапогах. Убитый лежал на спине, бурым лицом в небо, соткрытым в ужасе ртом. Я долго сидел в воронке, душила обида от унижения,которое я пережил, злоба на немецкого снайпера (не скрою, страха он на менянагнал) и радость оттого, что выдержки у меня оказалось больше. Наконец я выскочил из воронки. Оставалось недалеко до бугра, за которымя буду уже в безопасности. Но в момент прыжка нога зацепилась за колючуюпроволоку, я растянулся и пополз за бугор, волоча ее за собой. Оказавшись вбезопасности, я размотал проволоку, почистился, привел в порядок шапку ивесело и беззаботно стал прыжками спускаться с горы, как прыгают дети полестнице через две-три ступеньки. Опасность осталась позади. Часовой у штаба батальона собирался окликнуть, уже рот открыл, но,узнав меня, бойко отдал честь по-ефрейторски на караул. Солдат был из моейроты. Я подошел, поздоровался за руку, угостил его папироской. Солдат сказалвесело: - Чуть было не выстрелил. Сразу-то не понял. Вижу, что-то летит. Я сообщил ему, что иду получать партийный билет. - Значит, нашего полку прибыло! - радостно проговорил он. Солдату было лет сорок, мне он казался старым. - Ну дай бог, товарищ капитан, - крикнул он, когда я отошел. Высота осталась за спиной, а впереди медленно поднимался навстречуяркий красный солнечный шар. Когда я отошел от штаба, может, километр или больше, мне захотелосьпосмотреть издалека, со стороны, как выглядят высоты, на которых мы сидим вобороне. Я встал, обернулся и долго всматривался в гряду высот. Оказалось, чтомоя высота, та самая, с отметкой сорок три и три, чернее других. Это меняудивило. На самой верхушке ее, где осталась моя рота, уже не было снега.Земля была сплошь изрыта воронками, покрыта сажей и всем, что выбрасывают наповерхность снаряды, когда они рвутся, не щадя ничего. Черная, кое-гдерыжая, местами каменистая, источенная траншеями и ходами сообщения, онаказалась мертвой и заброшенной. Высоты, на которых закрепились роты капитанаЦарюка и старшего лейтенанта Бельтюкова, все-таки были, похоже, живее, менееразворочены и цветом лучше. Это обрадовало меня. Выходит, именно моя высота- на направлении главного удара противника, о чем я не догадывался. Именноее немцы считают ключевой позицией в нашей обороне и потому сюда обрушиваютглавную силу, злобу и ярость. Продолжив свой путь в тылы дивизии, я понял,что свалял дурака: надо было у комбата лошадь попросить. По разбитойнеровной дороге было тяжело идти: то скользил, то попадал в укрытую снегомяму. Солнце освещало следы январского побоища на болотистой равнине. Снег кое-где растаял, осел, и из-под него показалось то, что незаметили в свое время похоронные и трофейные команды. Вот выглянул кузовзатонувшей полуторки. Видимо, свернула с дороги и завязла в яме с водой. Вотваляются колеса от артиллерийского передка, оторванные взрывом, а рядом то,что осталось от лошади, грязная груда шерсти и костей. Из-под снега вытаялапола шинели, все остальное еще в снегу. Солнце светило и грело. Яразогрелся, вспотел, валенки намокли и отяжелели. Так прошел я еще с километр и вдруг впереди, шагах в трехстах от меня,проскрипел и прогрохотал шестиствольный миномет. Разрывы поднялись точно наддорогой, оставив на ней следы ровно шести кругов, черного, темного игрязного цвета из земли, снега и разного сора. Я удивился, что и здесь нетак тихо и надежно, как это показалось, когда я смотрел на дорогу с высоты изавидовал ее покою. Но никакого страха не испытал, только, если говоритьоткровенно, пожалел почему я не разбудил Анатолия? Вдвоем было бы веселее. Я ускорил шаг, стараясь как можно быстрее прожать обстреливаемыйучасток. Мне подумалось, что и я проскочу его, то уже дальше ничегострашного будет. Но только я вышел на дорогу, перепаханную шестиствольнымминометом, как вой целой стаи мин рассек небо надо мной и впереди, совсемблизко, загрохотали взрывы, и осколки начали жужжать и бить где-то около,хлюпая и тупо ударяясь в землю, отчего она то там, то сям стала отдаватьпаром. Я упал и всей силой вдавился в землю, по спине пробежал озноб -предчувствие страха. Конечно, спина в таком положении была уязвимее всего.Именно с ее стороны, подумалось, осколки прорвут полушубок, разрубят ираскромсают тело. Переждав какое-то время я поднялся и увидел, что взрывыразметали дорогу, оголили ее, выбросили из-под укатанного снега ящики спатронами, каски, сумки от противогазов. Я почувствовал слабость в ногах ивялость во всем теле и понял, в чем дело: нехорошо, что я здесь один. "Хотьбы кто-нибудь рядом", - подумал я с тоской. И тут, оглядевшись вокруг, я обрадовался: к дороге испуганно бежалвысокий немолодой солдат. Он широко размахивал руками, прыгал с бугра набугор, скользил, падал и снова, быстро поднявшись, бежал, чтобы скорее выйтииз этого пристрелянного места. Увидев бегущего, я почувствовал себякомандиром, отряхнул полушубок, поправил шапку и громко крикнул, чтобысолдат услышал: - Стой! Кто такой?! Солдат послушно остановился и с радостью побежал ко мне. Когда онприблизился, на лице его я различил виноватую улыбку, замешательство итревогу. - Кто такой, спрашиваю? - твердо повторил я вопрос. - Рядовой Голубев. - Откуда? - Из армейского зенитно-артиллерийского полка. - Бегом! - скомандовал я. Мы быстро проскочили обстрелянный участок и перешли на шаг, оказавшисьна нетронутой дороге. - Как ты здесь очутился? - спросил я. - Друг у меня тут в штабе дивизии, к нему ходил. Начальство на деньотпустило. Вот я где пешком, где на попутных. Повидался, однако... Отдышавшись, солдат попросил: - Покурить не найдется? Я дал папироску. Он вытащил "катюшу", прикурил и начал глубокозатягиваться. - Ну здорово напугался?! - усмехнувшись, спросил я. - А вам не страшно, товарищ капитан? - Нет. - Неужели не страшно? - Ну ты же видишь! - А вы с самих высот? - Да. - Там-то страшно небось? - А ты сходи, попробуй. - Дак ведь каждый на своем месте... - Выходит, твой друг - здесь, а ты - там? У каждого - свое место? - Так ведь он писарем в штабе! - Тоже, значит, окопался? Мы пошли не спеша. Долго молчали. Но солдату, видимо, хотелосьпоговорить. Это с каждым бывает когда беда минует. - Так я прихожу к нему, - начал он о своем друге, - а он списки наубитых составляет. "Вот, - говорит, - вчера прибыли. Не успели, поди, поразу выстрелить, а уже утром на них похоронки пошлем, из списков вычеркнем,со всех видов довольствия снимем". Я молчал: для меня это дело привычное, артиллерист продолжал, заметноуспокоившись: - В артиллерии, конечно, потерь меньше. В дивизионе есть люди, которыес первого дня воюют. Но и у нас тоже каждому - своя судьба. К примеру,пришел к нам один сержант после ранения, головастый такой. Его дуракикакие-то из госпиталя в пехоту направили. Так он еле ушел оттуда. Неотпускают в артиллерию - и все! Еле упросил. Пришел к нам радостный, будто домой насовсем вернулся. А на следующийдень самолеты налетели, прямое попадание в окоп. Он один там был. По кускамразнесло. Добро бы налет был большой. А то так себе, может, десяток ибросили-то всего... Одна попала - и та в него. А останься в пехоте, может, ине убило бы... Видно, доля такая! - Сам виноват, - объяснил я, - нечего было с места на место мотаться.Куда поставили, там и стой. Обстрелянный участок остался у нас уже далеко позади, поэтому мы шли,ничего плохого не ожидая. Седая щетина солдата раздражала меня, я спросилпо-командирски: - А что ж ты оброс, артиллерист? - Дак вот, видите, два дня не брился всего, - пытался оправдаться он. - Не оправдание, - сказал я. - У меня на высоте солдаты бреютсяежедневно. - Так те помоложе, наверное, - продолжал оправдываться солдат. - А те, кто помоложе, так тому и брить еще нечего. И вдруг прямо переднами поднялся взрыв. Я отпрыгнул в сторону за сугроб. Солдат упал. Когдаутихло, он попытался подняться, но не смог, схватился за живот и крикнул: - Товарищ капитан! - Что с тобой? - Горячо, - прошептал он, - кажись, попало что-то. И в голосе его я почувствовал одновременно удивление, страх иначинающиеся страдания, как это обычно бывает в таких случаях. - А ну-ка... Я отвел его руки в стороны и увидел рваную рану на животе. Шинельвокруг пропиталась кровью; солдат пытался сесть, но потом снова лег на бок,с напряжением закрыл глаза (на это только хватило сил), подтянул под себяноги, скорчился от боли и начал с хрипом дышать. - 3-зябну-у... - с трудом протянул он, что-то еще хотел сказать, но неуспел. Впереди снова неожиданно грохнули разрывы. Самый ближний, совсем рядом,оглушил меня, и я скатился с дороги в яму. Меня обожгло ледяной водой, и яхотел уже выскочить наверх, когда новый взрыв присыпал меня землей ивыбросил на чистый снег. Я отполз в сторону, вскочил и побежал. Потом упал и, услышав новоепоскрипывание подлетающих снарядов, влез в сугроб. Взрывы подняли землю, ноэто уже было не так страшно: рвалось где-то сзади и значительно правее. Больше стрельбы не было. Выждав недолго, я поднялся и, подойдя кдороге, увидел, что там, где лежал артиллерист, теперь уже была воронка, авокруг нее разбросано все, что от него осталось. Сколько раз до сих пор я видел смерть и всегда легко отделывался отминутного испуга. А тут страх будто схватил меня за горло. Кровь прилила вголову, сердце бешено заколотилось, руки начали трястись, озноб охватилтело. Но я заставил себя собраться и бросился от этого места, норовя скорееубраться, пока жив, пока новые снаряды не ударят и не разорвут в клочья. Я долго и тяжело бежал. Ноги стали будто чужие, а внутри все горело.Обессилев, остановился, потрогал сердце и с ужасом заметил, что оно вдругзахолодело, словно на него кто-то положил камень. Страшнее всего было то,что я опять один. "Убьют, - подумал я с тоской, - и никто не узнает". Домойпришлют похоронку, в ней будет написано: "Пропал без вести". Обидно то, чтов этом все увидят что-то жалкое, нечестное и достойное осуждения. Сжавшисьот холода, закрыв глаза рукавицами, я дрожал и скулил, как собака, попавшаяпод колесо. Пошел снег. Он попал за воротник, подлетел к лицу, пощекоталнос. Я пришел в себя. - Ну что нюни распустил? - спросил я себя, и показалось, что кто-тодругой произнес эти строгие слова. Я двинулся и чем дальше шел, тем свободнее начинал дышать, отогреваясьс каждым шагом. Собственное поведение показалось мне странным и постыдным. Вскоре снег перестал. Сначала я услышал поскрипывание саней и фырканьелошади, а потом различил, что в санях два пожилых солдата. Поравнявшись со мной, они остановились. - А скажи-ко, дорогой товарищ, - спросили меня из саней, - вшестнадцатый правильно едем? - Верно, - ответил я. - А покурить не найдется? Я порылся в карманах ватных брюк, нашел пачку и протянул. - Как там? - спросил один. - Все в порядке, - ответил я. - А мы вот доппайки везем. - Значит, будем есть, - повеселел я. - Только вы держите на эту горку,- показал я солдатам свою высоту, - тогда не собьетесь. - Ну, с богом, - сказали мне. - Бывайте, - ответил я и предупредил: - Тут один участокпростреливается, так вы его побыстрее. - А что это ты в воде-то весь? - Провалился в яму... - Ишь ты... Может, подвезти? А то простудишься? - Да нет, мне недалеко. - Ну смотри. А то бы подвезли. Я выпрямился и, стараясь поскорее согреться, бодро пошел скорым шагом.Солдаты еще какое-то время не трогали с места, а смотрели на меня. Одинчто-то сказал, другой спросил: - Что ты говоришь-то? Тот ответил громче, чтобы его глуховатый спутник мог услышать: - Герой, говорю! Вишь, один идет и ничего не боится! - Больно бравый... - заключил тот, кто плохо слышал. - Небось среднийкомандир... Страшно хотелось послушать, что еще они будут говорить обо мне. Подходя к лесу, увидел подразделение, занимающееся боевой подготовкой.Солдаты в полушубках и валенках во главе с молоденьким лейтенантомотрабатывали строевой шаг. Командир вскрикивал пронзительно и звонко,любуясь собой: - Р-раз! Р-раз! Потом: - Р-рота-а, стой! Вольно! И снова: - Сир-рно! Ша-а-агом марш! Р-раз! Р-раз! Кто похитрее и поопытнее из солдат, тот выбрал себе для тепла длинный,с завернутыми рукавами полушубок, кто поглупее, тот короткий, чтобывыглядеть получше. Лейтенанта, тоже в коротком, выше колен, полушубке иперчатках, я про себя похвалил за молодцеватость, но тут же и пожалел:видно, в боях он еще не был. Поднявшись на насыпь, я увидел среди деревьев маленькие рубленыедомики. Мимо прошел офицерский строй. Кто-то выкрикнул: - Здорово, Перелазов! Я старался увидеть в уходящем строю знакомых, но подполковник, которыйвел строй, прикрикнул: - Р-разговорчики! Домик политотдела я нашел быстро. Войдя и встретив подполковника Ульянова, который выдавал мне в августепрошлого года кандидатскую карточку, я словно очнулся и посмотрел на себякак бы со стороны. Грязный, мокрый, в затасканном полушубке, я остановился удверей и увидел, как на чистый пол каплет с одежды грязная вода.Подполковник Ульянов встал. Я доложил ему, что явился для полученияпартийного билета. Потом добавил: - Извините, я тут у вас наследил. - Вы прямо с высот? - спросил Ульянов. - Так точно, - ответил я. В комнате стояло несколько офицеров. Все посмотрели на меня судивлением и по-особому уважительно. На их лицах можно было прочитать: "Надоже откуда!" Подполковник подошел, поздоровался за руку и спросил: - Как добрались? - Нормально. - Пешком? Я кивнул. - А что, комбат лошади не мог дать? - Я не просил. Одна на весь батальон осталась. Убьют еще. Ульянов усмехнулся: - Так что, лошадь дороже человека? Потом предложил: - Раздевайтесь! Я еле стянул полушубок. Подполковник кивнул вопросительно на полушубок,я объяснил: - Под обстрел попал. Пришлось в яму с водой залезть. Ульянов распорядился: - Кто там у нас свободный? Высушите, пожалуйста, полушубок. Из другой комнаты выскочил солдат и осторожно, чтобы не испачкатьобмундирование, на вытянутых руках унес полушубок с собой. Тогда Ульянов снова распорядился: - Пригласите фотографа. Мне казалось странно и непривычно, что подполковник всем говорит "вы" ираспоряжения отдает вежливо, деликатно, будто просит об одолжении. Вошелфотограф, высокий носатый солдат, и, взглянув на меня, возмутился: - Да как же его фотографировать, Петр Васильевич? - Как есть, - спокойно ответил подполковник. - Так что же это за карточка будет? - спросил фотограф недовольно, - Фотография боевого командира, вот что будет,- снова так же спокойноответил Ульянов. Признаться, я в душе был на стороне фотографа. Поглядевшись в зеркало,которое висело у входа, я затосковал. Все лицо облеплено корками спекшейсякрови пополам с землей. Над левой бровью толстая лепешка закрывает полглаза.Ниже и левее носа - широкий шрам, затянутый иссиня-бурой молодой, только чтонародившейся и потому особенно страшной и неприятной кожей. Нижняя губарассечена и закрыта темно-коричневой грязной коростой. Полмесяца назад я былранен - три осколка на излете ударили по лицу, рассекли бровь и губу ивыбили зуб. "Такую фотографию, - подумал я, - приклеят к партийному билету искрепят печатью на всю жизнь". Было отчего загрустить. Но фотограф дорожил своим местом. Он усадил меня на стул, сзади настену прибил простынь, навел аппарат, несколько раз подошел. Сначалапоправил положение головы и пригладил буйные волосы, отвыкшие от расчески иторчавшие в разные стороны. Потом потрогал "Отечественную войну" и "Заотвагу", висевшие на муаровых ленточках на правой и левой стороне груди.Отошел, прицелился и несколько раз щелкнул затвором. Подполковник Ульянов предложил отдохнуть. В темной комнате стоялакровать дежурного. Я как только разделся и лег, так сразу заснул. Меняразбудили часов в пять. - Вставай, - кто-то легонько встряхнул меня, - сейчас вызовут. У кровати стояли сухие валенки и висело высушенное обмундирование. За столом сидели подполковник Ульянов и два офицера, которых я не знал. Петр Васильевич вручил мне партбилет, поздравил меня и сказал: - Вы сегодня стали членом ВКП(б). Поздравляю вас и радуюсь. С такимикоммунистами мы непобедимы. Советский народ, может гордиться такими воинами.А дивизия наша гордится вами, кто сейчас на высотах. Я стоял, слушал комиссара и рассматривал партбилет. - А фотографии своей не стыдитесь. Когда наши люди видят такоеукрашение на лице воина, они, конечно, понимают, что это следы войны,которая выбрала вас и отметила на всю жизнь. Это славные отметки. Подполковник посадил меня напротив, а майор, совсем-совсем молодой,спросил: - Ну как, товарищ капитан, не отдадим врагу высоты? Я усмехнулся и спросил: - Что это мы будем отдавать? Для этого разве брали?! Мне показалось, что майор смутился и покраснел. Ему стало совестно, чтоли: он, такой чистый, аккуратный, на вид не мятый и не обстрелянный,спрашивает меня, который только что пришел оттуда, устою ли я, хватит ли уменя мужества и стойкости. Но подполковник Ульянов сказал: - Вы не обижайтесь, товарищ Перелазов. У нас нет никаких сомнений, ноесть озабоченность, и вы должны понимать. Уж больно важная высота. Сдать ее- значит все начинать сначала. - Будьте спокойны, не подведем, - сказал я. Подполковник Ульянов распорядился покормить меня в офицерской столовойи отвезти на высоту. Под вечер ездовой подкатил к политотделу на санках и доложилподполковнику Ульянову. Я надел теплый и сухой полушубок, задорно сдвинулнабекрень шапку, подпоясался ремнем с портупеей, на которой держалсяпистолет в кобуре, подтянулся так, что перехватило дыхание, и спросилразрешения убыть. Подполковник Ульянов обнял меня. Я вышел, браво откозыряв.Даже самому себе я показался, знаете, таким здоровым и сильным, обветренными обстрелянным ротным, облеченным неограниченной властью и легко несущимответственность за жизни сотни людей, - как прежде, готовым к смерти ибессмертной славе. Я уселся в передок и, убедившись, что ездовой знает дорогу на высоту,уткнулся в воротник полушубка, сразу задремал и не заметил, когда уснул. Восне я увидел себя совсем маленьким. Всей семьей - отец, мать, бабушка, трибрата, сестра и я - мы едем в голодный год в гости к маминой сестре, теткеАнне, на Кленовое, в двадцати верстах от нашей деревни. Предстоит праздник иугощение. Я млею от будущей радости, а отец то и дело покрикивает на лошадь,которой тяжело везти такую ораву по занесенной снегом дороге: - Ну-ну, давай, давай, гырдым! Ишь ты, спотыкайся! Я те дам вот! И вдруг радостный, громкий и знакомый крик: - Товарищ капитан! Я вздрогнул спросонок, открыл глаза и увидел Анатолия, который бежал засанями и кричал ездовому: - Да остановись ты, гад, пока я тебя не застрелил! Лошадь встала. Ещене совсем проснувшись, я спросил: - Ну что? - Да как же что, товарищ капитан?! Это вы? - А кто еще! - Ну, слава богу. Думал, не дождусь, товарищ капитан. Он с трудом переводил дыхание. Я выскочил из саней. - Вы почему ушли, товарищ капитан, и мне ничего не сказали? - Так ты же спал, - ответил я. - Думал, с ума сойду. Хотел бежать вдогонку, но заместитель неразрешил. Да и боялся, что разминемся. А сейчас уже не выдержал. Ну, решил,будь что будет. Мина неожиданно плюхнулась где-то сбоку. Я даже головы не нагнул.Анатолий будто не заметил и продолжал говорить. Мы были уверены, что "ненаша". Вдвоем было нестрашно. Ездовой испуганно сунулся в передок. Лошадьначала фыркать и вздрагивать. Я сказал ездовому: - Валяй, друг, домой, пока цел. - А как же вы? - с удивлением и радостью спросил ездовой. - Тут недалеко, - объяснил я. - Так ведь версты две, видно, будет, - прикинул солдат, - Это не твоя забота. Убирайся подобру-поздорову, пока под обстрел непопал. - Ну дай вам бог, товарищ капитан. Хороший вы человек. - Счастливо. Не теряй времени. Комиссару скажи, что довез до высоты. Ездовой тронул вожжой лошадь, та легко развернулась с санями и бойко, сжеланием поспешила домой. Мы с Анатолием бежали быстро и весело. Когда до траншей было податьрукой, начался обстрел. Заметив, что взрывы приближаются, мы кинулись от нихв траншею. - Ложись! - крикнул Анатолий, остановившись. Я ложиться не стал, априжался к стенке траншеи. То же сделал ординарец. Вдоль траншеи грохнуливзрывы один за другим. Я уже не метался с места на место, как это было вболоте, не старался по звуку угадать, куда ударит следующий, а как встал иприжался к стенке, так и стоял, не суетился. Привычно отдаваясь на волюслучая, я думал: "С чего это я испугался в болоте, почему там животный страхвдавливал меня в сырую землю и метал из стороны в сторону? Откуда здесь, наземле, полной опасности и угрозы погибнуть, ко мне вернулось чувствособственного достоинства и твердость духа?" Я понял, что снова почувствовалсебя командиром, которого поддерживает дух и величие всей роты. Мы с Анатолием продолжали путь. Конечно, при свисте пролетевшего мимоснаряда неприятно вздрагивалось, но душа не замирала, а продолжала спокойносвое дело. Я думал уже о роте, а не о себе. Когда мы с Анатолием увидели свою землянку, я вспомнил лошадь, которая,почуяв, что ее поворачивают к дому, сразу повеселела и начала бойкоперебирать ногами, побежала с охотой. Видимо, мы с Анатолием думалиодинаково, потому что он вдруг ни с того ни с чего сказал мне: - А вы, товарищ капитан, правильно сделали, что старика домойотпустили. В ответ я ничего не сказал. Я спросил ординарца: - Ну что, у нас там все живы и здоровы? - Связного из полка убило. С какой-то бумажкой в штаб прибегал. Можнобыло по телефону сообщить. Гоняют людей. - Ну и умный ты у меня, все знаешь, - сказал я, и Анатолий понял, что яего разговора не одобряю. Около моей землянки стоял часовой. Увидев нас, он оживился, и, когда яподошел совсем близко, спросил весело: - Вас можно поздравить, товарищ капитан? - Спасибо. Я снял рукавицу и подал ему руку. Он поспешно стащил варежку и пожалмне руку со всей силой. - Большое дело, товарищ капитан! На всю жизнь! - Ну как тут? - спросил я. - Тихо, товарищ капитан, совсем тихо. И, будто подтверждая его слова, пули начали тыкаться в бруствер ипошли-пошли справа налево, взвизгивая и отскакивая от каменистой породы, игде-то пропадали с жужжанием, хлюпаньем, бормотаньем, не то жалуясь, не тоугрожая. Я посмотрел на дно траншеи. Кое-где были неизвестно откудапоявившиеся сгустки грязи. Земля оттаивала. - Завтра, товарищ капитан, придется сапоги надевать, - сказалординарец. - Да, хорошо оттаивает, - произнес часовой, - к весне повернуло.Поглядите, день-то сегодня какой хороший. - Да, ничего день, - откровенно подтвердил я, только уже потомвспомнив, что день для меня оказался тяжелым. - Вы хоть поели чего-нибудь, товарищ капитан? - спросил Анатолий, когдамы вошли в землянку. - Конечно. - По глазам вижу, что нет. Вверху и в стороне он нас чавкнули ни к чему три мины. - Ну, дурак, бьет и бьет. Весь день бьет, - недовольно проговорилАнатолий. - И хоть бы толком бросал, а то сам не знает, куда кидает. Дажедорогу несколько раз принимался обстреливать. Когда я начал есть, Анатолий весело спросил: - Ну, получили, товарищ капитан? Я отставил еду и полез в карман. - Кушайте, кушайте, - остановил меня Анатолий. - Я подожду. Я ведьпочему интересуюсь, товарищ капитан? Никогда партбилета не видел.Посмотреть, какой он, Я вынул из левого кармана гимнастерки партийный билет и протянул егоАнатолию. Тот внимательно перелистал его, посчитал по годам: - На девять лет хватит, товарищ капитан, до пятьдесят второго года. Намуже с вами по тридцать будет. Вгляделся в фотографию и заключил: - Все хорошо, только карточка плохая. На себя не похожи. - А что так? - спросил я. - Да в жизни вы куда лучше. А тут опухли, как с похмелья, и лицо все вкоростах, - объяснил Анатолий. "Господи, - думал я, - добрый и милый мой Анатолий, до чего ты рад, чтоя жив и вернулся". И еще подумал: "За что же он был осужден перед войной?Неужели только за то, что унес что-то с поля поесть, когда на трудодниничего не давали?!" Я испытывал наслаждение, опять очутившись дома. Страхи, которые япережил в этот день, казались мне смешными, не имеющими под собой реальнойосновы. Ясное дело, опасность преувеличивалась воображением человекаодинокого и не занятого ничем. Сами того не зная, мы были с Анатолием друзьями, и если бы там, нафронте, кто-нибудь нам сказал об этом, то мы оба немало удивились бы. Немного отдохнув после дороги, мы с Анатолием до самого рассвета ходилипо прострелянной, обгорелой и истерзанной взрывами земле и проверяликараулы, помогали солдатам пережить еще одну длинную, бесконечно тянувшуюсяночь. Под высокой луной, которая ярко и холодно освещала мир, вспышки ракет,взлетающих по всей линии фронта, казались излишними. Пулеметная стрельба,раздававшаяся всю ночь из немецкой траншеи, казалась несерьезным, зряшнымделом. Мы ходили с Анатолием не торопясь. Я был рад тому, что снова в роте,Анатолий - тому, что опять со мной. Мы были дома, в своей стихии. Через семнадцать лет, в шестидесятом году, я встретил доцента,кандидата экономических наук Петра Васильевича Ульянова. Я его сразу узнал.То же гладкое, чистое, худощавое лицо, те же аккуратно причесанные редкиебелокурые волосы, те же умные, доброжелательные и деликатные глаза.Казалось, он ничуть не изменился. Он меня не узнал. Я напомнил ему: - Петр Васильевич, вы вручали мне на фронте кандидатскую карточку ипартийный билет. Он всматривался в меня долго и внимательно. - Конечно, сколько нас таких было, разве упомнишь всех, - сказал я. - Погодите, погодите, - остановил он меня. Я улыбнулся, и тут егоозарило: - Неужели Перелазов?! - Так точно. - Ну вас, товарищ Перелазов, не узнать. Если бы не улыбка. - Пополнел и постарел? - подсказал я. - Нет, возмужал. А ведь был худой, жиденький такой, лицо все разбито, вмокром полушубке. И так мне вас жалко было, сердце кровью обливалось, когдавы поехали на высоту. - Неужели жалко? - оторопело спросил я. - Конечно, жалко. Такой молоденький. Только жить бы и жить. Я тогдаподумал о вас: "Вот вручил я ему партбилет, и он снова в этот ад уходит, авероятность уцелеть ничтожно мала". - Вот это да! - воскликнул я. - А я-то думал, что вы в восторге отмоего мужества, я на крыльях от вас летел, вы такие слова сказали мне. Но Петр Васильевич только внимательно посмотрел на меня, улыбнулся, кактогда, в сорок третьем, и сказал: - Просто не верится! А те памятные высоты я снова увидел только через тридцать три года. ВСемьдесят шестом году я приехал к своему фронтовому командиру дивизиигенералу Вержбицкому. Ему исполнилось семьдесят лет. Что это был заудивительный человек, я еще когда-нибудь расскажу. Он повез нас на высоты. Вавтобусе было двенадцать фронтовиков, участников боев в этих местах в сороктретьем году. Подъехав к подножию высоты 43,3, мы дружно и весело выбралисьиз автобуса. И в эту весну семьдесят шестого года склоны высоты былизанесены глубоким снегом. По мере того как мы ползли вверх, забираясь всевыше и выше, мои товарищи, не выдержав нагрузки, один за другимостанавливались и возвращались к автобусу. На гору влезли двое: я и Малышев,бывший начальник связи батальона. Не буду описывать, каких усилий это намстоило. На высоте дул обжигающий ветер, он свистел в лиственницах,высаженных по нашему переднему краю. Мы рассматривали на стеле фотографиипогибших товарищей и надписи под ними. Было холодно, дышалось тяжело. Ябоялся простудиться и сказал Малышеву: - Хорошо бы приехать сюда летом. Он дрожал как в лихорадке и не мог ничего ответить. Когда мы подошли к краю горы, где начинался склон, и я посмотрел вниз иувидел наш маленький, затерянный в снежных заносах автобус, в которомукрылись от холода и ветра мои товарищи, у меня закружилась голова. Горабыла настолько крута, что предстоящий спуск напугал нас обоих, но мыпреодолели страх, ибо просить о помощи было бы смешно и обидно. С грехом пополам мы спустились с горы, и, когда открыли дверцуавтобуса, товарищи встретили нас песней: "Их оставалось только двое из восемнадцати ребят".