БЫЛО ЛИ НАЧАЛО И БУДЕТ ЛИ КОНЕЦ? 16 глава

В последние десятилетия история Виджаянагара и его соседей изучена очень подробно. Исследователи показали, что Ахмеднагар и Биджапур, например, были по существу не «мусульманскими», а маратхскими государствами, а Голконда — государством народа андхра, что в их административной и военной системе индусы занимали видное место, что армия, победившая в 1565 г., была по составу в основном индусской, а среди погибших на поле боя военачаль­ников со стороны Виджаянагара примерно половина оказались мусульманами, И все же до сих пор «религиозная» концепция деканских войн XIV—XVI вв. не поколеблена.

Я специально занимался историей Виджаянагара и, разумеется, не мог не посетить его столицу, в свое время славившуюся великолепием. За истекшие 400 лет город совсем разрушился, он состоит исключительно из развалин, но и теперь поражает грандиозностью, величием, каким то необъяснимым достоинством и, что было для меня особенно важным, демонстрирует образцы удачного синтеза индусского и мусульман­ского зодчества.

Впрочем, не это впечатление заставило меня сейчас вспомнить о посещении виджаянагарской столицы. Перед входом в нее на месте бывших ворот у остатков некогда грозных стен стоит синяя доска — обычное оповещение о том, что данный исторический памятник находится под охраной государства. Там же для несве­дущих и туристов, которые не имеют обыкновения читать исторические сочинения, сообщаются на языках каннада и английском элементарные сведения по истории города. И вот на этой доске значится: «В 1565 г. город был разрушен ордами мусульман». И подпись: «Археологический департамент Индии».

Почему «ордами»? Это была регулярная армия, не лучше, но и не хуже других армий, в том числе и индусских, исправно грабивших и разрушавших города и деревни.

Почему «мусульман»? Ученым из департамента должно быть известно, что индусы составляли боль­шинство этой громадной армии. Но даже если им это неизвестно, как можно взваливать вину за разруше­ние Виджаянагара на всех мусульман, в частности на многочисленных, по крайней мере в городах, лояльных граждан новой Индии.

И все это подкрепляется высоким авторитетом одного из правительственных департаментов секулярной Республики Индии.

Я пытался изложить свои соображения знакомым историкам. Понимания я не встретил. Никакого кри­минала в «ордах мусульман» они не видели.

— Но ведь это же правда! — восклицали они.

Это не правда, а именно та полуправда, которая мешает раскрытию истины.

Не удивительно, что при широком распростране­нии таких взглядов пропаганда крайних национали­стов, объявляющих индийских мусульман неиндий­цами, наглыми пришельцами, силой и хитростью под­чинившими страну, а теперь благодаря проискам и помощи колонизаторов отторгнувшими неотъемлемые ее части — Панджаб, Восточную Бенгалию и т. д., — находит известный отклик. Отсюда недалеко и до про­поведи «священной войны» против Пакистана, чем и занимаются наиболее отъявленные шовинисты.

Правительство, провозгласившее независимость го­сударства от религии, пытается сделать все, чтобы люди разных вероисповеданий пользовались равными нравами. В правительство всегда входят несколько мусульман. Закир Хуссейн, например, был избран сна­чала вице-президентом, а затем стал президентом, т. е. главой государства. Мусульмане формально поль­зуются одинаковыми с индусами правами. Так что когда начинаешь разговор о положении мусульман, встречаешь серьезные возражения:

— Ничего подобного, им живется у нас ничуть не хуже, чем индусам. Да что вы хотите, у нас даже пре­зидент — мусульманин. (В 1968 г. Закир Хусейн был еще жив.)

И лишь при продолжении разговора, когда собе­седник начинал сердиться, у него вырывались убий­ственные доводы:

— Если и есть противоречия, в них виноваты сами мусульмане. Мы им позволяем жить в нашей стране, предоставляем им все возможности, а они не хотят соблюдать наши обычаи. Пусть они станут индий­цами — прекратят есть говядину, одеваются, как мы, не стараются повсюду подчеркнуть, что они иноверцы.

Эта нота: «Мы им позволяем жить в нашей стра­не»,— звучит не только в частных разговорах, но и в прессе — в письмах возмущенных читателей. И люди, произносящие такие фразы, наверно, не замечают, что тем самым они уничтожают мосты сближения между двумя общинами. Неприязненное отношение к мусуль­манам подогревается время от времени газетами, сообщающими о разоблачениях пакистанских шпио­нов, разумеется, мусульман.

Атмосфера недоверия вызывает ответную реакцию меньшинства, представители которого в ряде случаев действительно слишком крикливо подчеркивают, что они совсем не индусы.

В обстановке воинствующей религиозности часто самых пустячных поводов бывает достаточно вспышки. То пронесется слух, что мусульмане убили корову. То в мечеть кто-нибудь принесет свинью. То религиозное шествие одной общины пройдет в «опасной» близости от храма или другой святыни. И вот уже люди размахивают палками, подбирают камни, порой трещат и выстрелы. Горят лавки, гудит толпа, льется кровь.

Мне везло. Кровавые стычки во многих городах, через которые я проезжал, происходили или задолго до моего посещения, или после него. Так было в Хайдарабаде, Нагпуре, Аллахабаде. А наиболее крупное столкновение с сотнями жертв произошло в Ахмадабаде уже в 1969 г., когда меня в Индии не было. Проблема ведь заключается не в моей безопасности, а в создании нормальных условий жизни для всех жителей Индии.

А религиозная разобщенность индийцев, к сожалению, возрастает, что значительно облегчает пропаганду реакционеров из «Джан сангх». Прямой политической! дискриминации мусульман нет, но если эта партия придет к власти, дискриминация не заставит себя ждать.

Исторические проблемы вводят нас непосредственно в гущу современных вопросов и даже в какой-то мере заставляют заглядывать в будущее. Это вполне закономерно. Иначе люди не изучали бы свою историю.

Британское завоевание страны тоже требует полного переосмысления. Здесь английские ученые были особенно субъективны. В их работах, посвященных колонизации Индии, безапелляционно подчеркивалась цивилизаторская роль внешней силы, индийским на­родам в этой концепции отводилась роль либо пассив­ных объектов, подлежащих цивилизации, либо реак­ционных противников нового и более совершенного. Период английского господства выглядел как эпоха героических усилий бескорыстных правителей научить индийцев дисциплине, современному предприниматель­ству, демократии и т. п.

Даже отбросив явную апологетику британского режима, мы увидим в этих сочинениях историю меро­приятий правительства, а не историю народа.

Индийские историки довольно быстро отбросили апологетику, разоблачили коварство, жестокость и алчность захватчиков, очистили от клеветнических измышлений образы героев сопротивления англича­нам — Типу Султана, Тантия Топи, Рани Джанси, Нана Сахиба, Васудева Бальванта Пхадке.

Особенно подробно и любовно, но и не без идеали­зации, изучается организованное национально-освобо­дительное движение, начавшееся в конце XIX в., и деятельность его руководителей Бала Гангадхара Тилака, Мохандаса Карамчанда Ганди, Джавахарлала Неру и других. Чтут как национального героя Субхас Чандра Боса, объявленного в свое время англичанами изменником родины за то, что он организовал Индий­скую национальную армию на территории Бирмы, оккупированной японцами, и намеревался начать вооруженную борьбу с колонизаторами. Многие индий­ские террористы, погибшие в английских тюрьмах, сейчас вызывают восхищение и преклонение.

Но все эти вопросы до конца еще не пересмотрены. Новый подход историков к проблемам колониального периода не воспринят пока широкими массами, кото­рые черпают свои познания о прошлом на улицах и в музеях.

Правда, улицы индийских городов начинают приоб­ретать иной вид! Еще не так давно Майдан в Каль­кутте, центральные площади Нью-Дели были запол­нены каменными фигурами английских королей, коро­лев, вице-королей, генерал-губернаторов, генералов и даже младших офицеров. Среди английских админи­страторов в Индии были и выдающиеся личности, их не вычеркнешь из истории, но ошеломляющее число памятников никак не соответствовало возможному числу великих людей.

Теперь эти каменные фигуры в основном сняты, а иногда заменены другими — скульптурами Ганди, Боса, Сардара Пателя и т. п. При мне снимали Георга VI у «Ворот Индии» в Нью-Дели — последнего английского короля, выставленного на всеобщее обоз­рение. Еще не решено, кому отдать освободившийся пьедестал.

Тотальное уничтожение памятников британского господства вряд ли оправданно: как ни прискорбна и печальна эта страница индийской истории, забыть ее не удастся. Но все же и сейчас, когда остались лишь пьедесталы, многое вызывает раздражение у человека, уважающего историю индийского народа. Например, Виктория-мемориал в Калькутте, занимаю­щий доминирующее место в архитектурном оформле­нии Майдана. Мраморное здание с куполами и анге­лом на макушке служит символом принесенной из-за океана цивилизации. Белое и непорочное, могущест­венное и тяжелое, оно отвечало представлениям англи­чан о своей империи. Внутри — прохладные прямо­угольные и круглые залы со скульптурой классического стиля, комнатки с картинами. Тема экспозиции — королева Виктория, ее семья и основные события ее затянувшегося царствования.

Разрушать Виктория-мемориал или переоборудо­вать его под музей Ганди или Неру, по-моему, не нужно. Но почему в Калькутте или в другом городе нет столь же величественного, если не по внешнему виду, то по содержанию музея истории самого индий­ского народа? А его нет, и создание его не предпола­гается.

В делийском Красном форте функционирует Воен­ный музей. Может быть, в его экспонатах показано военное искусство делийских султанов, Моголов? За­ходишь в помещение, и тебя обступают знакомые все лица — выцветшие фотографии бравых британцев. Под стеклом — английские мундиры, английское ору­жие, то, самое, из которого расстреливали сотни, ты­сячи индийских, патриотов. Осада 1857 г. показана односторонне — как англичане брали Дели. А как сипайские полки обороняли город, узнать невозможно. Участие в первой мировой войне в интересах Англии, участие во второй мировой войне под английским командованием — такими темами исчерпывается воен­ная история Индии, если судить по музею.

Раз уж мы вспомнили о Красном форте, нужно сделать важное добавление. Сейчас в нем даются ежедневные представления «Звук и свет». Это очень интересная форма пропаганды исторических знаний. Звучат, конечно в исполнении артистов, голоса бывших обитателей Красного форта — индийских султанов и падишахов, их жен и министров, придворных и полководцев. Внутренняя подсветка выхватывает из темноты то Диван-и-ам — здание правительства, то зенану — помещение гарема, то Жемчужную мечеть. Интерпретация событий во многом кажется спорной, но в представлении использована часть подлинный исторических фактов. Великолепие архитектурных памятников, подчеркнутое освещением, прекрасное актерское исполнение, элементы юмора в тексте производят сильное впечатление.

Заканчивается представление сценами восстания 1857 г., когда Дели находился в руках сипаев. Этому восстанию, самому крупному вооруженному столкновению между индийцами и англичанами, особенно не повезло в историографии. С легкой руки англичан принято называть его «мятежом» и даже считать реакционным движением, направленным против всего нового, за возврат к темному средневековью.

Конечно, сипаи не были подготовлены к тому, чтобы выдвинуть идеи свободы, равенства и братства. Да, у них не было организационного единства и лиде­ров типа Тилака или Ганди. Но разве допустимо их в; этом упрекать? Да, восставшие порой жестоко расправлялись с англичанами, но эту жестокость отчаян­ных людей, решившихся на смертельный бой со сво­ими угнетателями, можно понять. Они действительно провозгласили целью возврат к старому и объявили своим главой Мухаммад-шаха — последнего Великого Могола. Но откуда, скажите, им было взять другие идеалы?

С начала XX в. некоторые националисты делают попытки «оправдать» сипаев, доказать, что это был не мятеж реакционных солдат, а национальная осво­бодительная война. Однако эти попытки до сих пор встречают сопротивление либеральных индийских исто­риков, твердо усвоивших, что гуманизм безусловно лучше насилия, демократия лучше деспотизма, а воо­руженная борьба совсем «нетипична» для индийского характера.

Между тем сипаи выдвинули хотя бы такую пло­дотворную идею, как братство индусов и мусульман — столь же прогрессивную тогда, как и сейчас, когда парламентская демократия вроде бы установилась в Индии. Они боролись, часто стихийно, против феодальной эксплуатации, прогоняя насаженных англи­чанами помещиков и сжигая залоговые документы на землю. Они сделали первые робкие шаги по созданию новых, невиданных ранее форм власти — солдатских комитетов.

Правда, сипайское восстание очень уж непохоже на то национальное движение, которое развернулось в конце XIX — начале XX в. под руководством Нацио­нального конгресса. И на этом основании многие историки продолжают относиться к нему с предубеж­дением.

На холме, господствующем над Старым Дели, стоит довольно высокая башня — памятник английским сол­датам и офицерам, погибшим при осаде Дели в 1857 г. На мраморных досках перечислены все полки и даже батальоны, понесшие потери, предлагается молиться поименно за всех погибших офицеров. Но в Дели нет памятника сипаям, первым индийцам, поднявшимся против колониального гнета.

Я не был в Лакхнау — втором по значению центре восстания, где в противоположность Дели осажден­ными были англичане. Один мой товарищ рассказы­вал, что там есть музей, основным экспонатом кото­рого служит схема-рельеф осады Лакхнау в 1857 г. На схеме очень скрупулезно обозначены английские подразделения, огневые точки, чуть ли не положение каждого солдата. Цитадель окружает совершенно слепая местность с единственной надписью: «Против­ник». Чей противник? Ведь музей принадлежит индий­скому народу.

С крепостью Серингапатам связана другая герои­ческая страница истории — борьба последнего круп­ного государства в Южной Индии, Майсура, с англи­чанами и ожесточенная битва в 1799 г., когда погиб храбрый воин и убежденный враг колонизаторов Типу Султан.

Здесь также гиды рассказывают в основном не о Типу Султане и его яркой деятельности, а о том, как завоеватели брали город. Здесь хранятся личные вещи Типу — тюрбан и халат. Каждый посетитель может их надеть, примерить. Они истлели и разрушаются в ру­ках. Что это, небрежность? Отсутствие чувства нацио­нального достоинства? Нет, оно у индийцев очень развито, однако его питает главным образом гордость за древнюю культуру, представление о превосход­стве индийской философии. Собственно история занимает в национальном сознании второстепенное место.

Уже говорилось, что это положение изменяется. Интерес к национальным историческим деятелям рас­тет очень быстро. Довольно приличные памятники Рани Джанси, одной из руководительниц восстания 1857 г., я видел в Пуне и Нагпуре. В Уданпуре поставлен памятник Ране Пратапу — правителю княжества Мевар, всю жизнь боровшемуся против Могольской дер­жавы. Правда, художественной ценности памятник, на мой взгляд, не имеет. И очень жалко, что он соору­жен в Моти Магри, первой крепости Удайпура, и для того, чтобы его воздвигнуть, частично снесли разва­лины, представлявшие большую историческую цен­ность. Примеры приобщения индийцев к своей истории можно было бы продолжить.

Хуже то, что пробуждение исторического самосозна­ния сопровождается попытками найти в прошлом страны обоснование идей сепаратизма и шовинизма. Так, имя легендарного вождя маратхов Шиваджи используется реакционной организацией «Шив сена» Для проповеди вражды к немаратхам. Тамильские националисты стараются привлечь исторические факты для подтверждения того, что тамилы всегда были более культурными и передовыми, чем «се­веряне».

Отмечаются тенденции и улучшить историю, идеа­лизировать деятелей прошлого, приписать им те до­стоинства, которыми должны обладать правоверные индусы (или правоверные мусульмане) по современным меркам.

Даже древние арии не избегли приукрашивания. Ведь они основали индусскую цивилизацию, дали людям веды. Значит, сведения, которые они сами о себе сообщают, но которые не создают образ идеального приверженца индуизма, неверны. Появились «фунда­ментальные» исследования, доказывающие, что мясо, употребляемое ариями в пищу, вовсе не мясо, что сома — просто безалкогольный напиток и его опьяня­ющее действие объясняется не градусами, а молитвой. Один религиозный деятель напечатал в газете объяв­ление, что он покончит с собой, если его сумеют убе­дить, что ведийские индийцы ели мясо. Попробуй, убеди!

Интересные метаморфозы совершаются и с близ­кими нам по времени героями, борцами за независи­мость. М. К. Ганди и С. Ч. Бос для некоторых стали богами: их изображениям поклоняются, приносят жертвы и т. д. Портреты Джавахарлала Неру висят обычно рядом с ликами божеств.

При мне в Индии была издана почтовая марка в честь Бхагат Сингха, революционера-террориста, каз­ненного англичанами. На ней напечатан портрет мо­лодого человека с усами и в мягкой шляпе. Так запом­нили Бхагат Сингха его друзья. Но ведь он был по происхождению сикхом! А каждый хороший сикх должен носить бороду, длинные волосы и тюрбан. Главный совет сикхской общины в Амритсаре и Джагдев Сингх, президент Международного сикхского братства в Дели, направили президенту республики телеграммы, требуя изъять марку. Они заявляли, что Бхагат Сингх отрезал волосы и сбрил бороду «вре­менно», в целях конспирации, а в тюрьме будто бы снова отрастил их.

Управление почт обещало выпустить другую марку, с другим портретом, если им доставят подлинную фотографию героя с бородой.

Через несколько дней газеты опубликовали ин­тервью с м-ром Верма, который видел Бхагат Сингха в Лахорской тюрьме за несколько месяцев до казни.

— Да, он носил усы,— сказал м-р Верма.— Бо­роды определенно не было.

Стремление «приклеить бороду» герою очень ха­рактерно для некоторых почитателей исторических лиц. Им хочется и геройство подчеркнуть и респекта­бельности добавить. Важнейшей же чертой респекта­бельного человека они до сих пор считают соблюде­ние религиозных обычаев и обрядов.

Переосмысление индийской истории — процесс закономерный и отрадный. Он, как и все остальные сферы интеллектуальной жизни, отражает ожесточен­ную борьбу между сторонниками преобразований и консерваторами. От того, что именно из своего прош­лого Индия возьмет и сохранит для будущего, в зна­чительной мере зависит, какой она станет.

САМЫЙ ЛУЧШИЙ ЯЗЫК

Что такое Индия — одна многоликая страна или де­сяток стран, объединенных в государство? Этот вопрос имеет академический интерес: ученые до сих пор не ре­шат, изучать ли ее как единую культуру, отдельные компоненты которой отличаются спецификой, или как сумму культур, связанных общими чертами.

В Индии живут двенадцать крупных народов, а есть еще много мелких со своим языком, своей территорией, своими литературой и культурой. В то же время на про­тяжении веков сложились более или менее одинаковый образ жизни, система идентичных или близких веро­ваний, культурных ценностей, устремлений. Сочетание единства и различий ни для кого не является секретом и отражено даже в политико-административной прак­тике — Индия официально именуется «Союзом», воз­главляется «союзным» правительством, делится на штаты со своими законодательными и исполнительны­ми органами и довольно широким самоуправлением во внутренних делах.

Но федеративная структура скрывает немало слож­ных проблем — права штатов и центра, доля ресурсов, поступающая в центр, и доля, остающаяся на местах, распределение между штатами правительственных средств на развитие хозяйства, культуры и т. д.

Одной из них является вопрос о языке — языке де­лопроизводства и судопроизводства, переписки между штатами, преподавания в начальной, средней и высшей школе. Всем понятны преимущества существования единого языка. Но возможно ли это в Индии?

В истории страны многоязычие было постоянным препятствием к сотрудничеству ее народов. И всегда некий язык, равно чуждый всем (или почти всем) ее жителям, но известный образованному меньшинству, служил средством межнационального общения.

Сначала им был санскрит. Трудно сказать, когда он стал мертвым языком, когда на нем перестали гово­рить. Известно лишь, что это произошло вскоре после расселения арийских племен в Северной Индии. Для южноиндийских, дравидийских народов он никогда не был родным. Но на санскрите были написаны основные сочинения религиозного характера, одинаково священ­ные для всех индусов.

Правители иногда отдавали распоряжения на пракритах, разговорных языках Северной Индии, или на дравидийских языках, но если они хотели, чтобы их указы были понятны жителям далеких районов, они должны были составлять их на санскрите. Конеч­но, вся система образования строилась тоже на сан­скрите.

После мусульманских завоеваний в Северной Ин­дии и на Декане официальным языком стал персид­ский. На нем писались налоговые документы, рескрип­ты правителей, исторические хроники. Каждый, желав­ший поступить на государственную службу, индус или мусульманин, обязан был изучать персидский. Наряду с санскритскими школами (дхармашалы) возникли медресе.

Еще позже место общего официального языка занял английский. Он стал языком администрации, суда, нау­ки. Изучение персидского практически прекратилось, санскритские дхармашалы также стали немногочис­ленны, насчитывались единицами. Преподавание в средних и высших учебных заведениях велось на анг­лийском.

Развивая англоязычное обучение, колонизаторы, ко­нечно, преследовали свои цели — создать из местной интеллигенции людей, тесно связанных с режимом, «прослойку, индийскую по крови и цвету кожи, но анг­лийскую по вкусам, взглядам и складу ума», как вы­разился один из деятелей британской администрации в Индии.

Этот эксперимент удался, но не совсем. Довольно скоро индийские джентльмены осознали, что образова­ние не сделало их англичанами, что они принадлежат к индийской интеллигенции и что их равноправие невозможно, пока они сами не будут управлять страной.

Но совершенно естественно, что языком, на котором впервые были выражены национальные чаяния,— язы­ком сначала робких петиций, а затем все более реши­тельных требований — стал английский. Если полити­ческий деятель хотел быть понятым повсюду, он дол­жен был обращаться к слушателям и читателям по-английски. Если создавалась общеиндийская полити­ческая партия, то каким бы ярым национализмом ни горели ее лидеры, они вынуждены были проводить за­седания на английском.

Разумеется, этот же язык стал рабочим языком На­ционального конгресса. И даже Конституция незави­симой Республики Индии была записана сначала на английском и лишь затем переведена на основные ин­дийские языки.

Однако такое решение вопроса — существование об­щего языка, который в то же время ничей,— теперь не может удовлетворить страну. Допустимо было созда­вать культуру на санскрите, на персидском, на анг­лийском, пока образование оставалось уделом незна­чительного меньшинства, пока в политике, управле­нии, культурной жизни участвовали только верхи населения, некоторые члены высших каст у индусов и представители военно-феодальных слоев у мусульман. Сейчас же ни санскрит, который знают лишь ученые пандиты, ни персидский или английский, которыми владеют не более 2% населения, не отвечают целям всестороннего культурного развития и политической консолидации Индии.

Кроме того, еще со средних веков отмечался бурный рост местных языков и местных культур. Совершенст­вовались языки, корнями своими уходящие в глубокую Древность, вроде тамильского. На протяжении XVI— XIX вв. появилась литература на всех остальных пись­менных языках Индии.

В Конституции, вступившей в силу 26 января 1950 г., официальным языком республики объявлен «хинди в письме деванагари».

Что это значит? В XV—XVI вв. в Северной Индии из разнородных компонентов (бытовавших здесь пракритов, ведущих начало от санскрита, элементов, прине­сенных мусульманами персидского и арабского языков) сложился язык хиндустани. Этот единый разговорный язык имел две литературные формы — хинди и урду. Писатели хинди использовали санскритскую форму письма (деванагари) и употребляли больше санскрит­ских слов, а писатели урду—арабский шрифт и вво­дили в текст слова из арабского, персидского и афган­ского языков. Хинди стал языком североиндийских индусов, а урду — языком мусульман. Те и другие прекрасно понимали друг друга — грамматика была одинаковой, а общеупотребительные слова, откуда бы они ни пришли, знали все. Так и получилось, что в Се­верной Индии одновременно существуют как бы и один и два языка. Причем если когда-то наблюдалась тенденция к их слиянию, то в последние годы они на­чали расходиться. Новая терминология заимствуется одними только из санскрита, а другими — исключи­тельно из персидского.

В чем преимущества хинди, позволяющие ему пре­тендовать на роль официального языка государства? Прежде всего его распространенность. Жители пяти штатов — Харианы, Уттар Прадеша, Мадхья Прадеша, Раджастхана, Бихара — всего около 220 млн. человек, т. е. около 45% населения, говорят на его диалектах. Затем, близость к санскриту, некогда языку культуры, слова которого нередко бывают понятны многим дру­гим народам. Наконец простота грамматики.

Однако есть и серьезные противопоказания к его распространению. Это довольно новый язык, не имею­щий давних традиций. Социально-политическая и тех­ническая терминология перенесена в него из англий­ского или искусственно создана из «санскритских» конструкций, никогда не употреблявшихся в санскрите. Самые решительные противники введения хинди в качестве официального языка — тамилы и бенгальцы, языки и культура которых действительно древнее и более развиты.

Любопытно, что наиболее многочисленный народ в Индии, который должен дать свой язык всей стране, не имеет самоназвания. На бенгали говорят бенгальцы, на телугу — андхра, на ория — ориссцы. А на хинди? На хинди говорят «хинди спикинг пипл» — люди, говорящие на хинди. В научной литературе был изобретен термин хиндустанцы. Но в Индии можно услышать: «Я— бенгалец» или «Я—гуджаратец», но никто не скажет: «Я — хиндустанец».

Таким образом, хинди может сыграть роль языка-объединителя, но может послужить и фактором разоб­щения индийских народов. Все зависит от методов и темпов его распространения. Конституция, объявившая хинди официальным языком, целым рядом оговорок сделала его не обязательным, а лишь желательным. Во-первых, английский в качестве государственного языка еще не отменен. (Он был сохранен на 15 лет, после чего его дальнейшая судьба должна была стать предметом рассмотрения. 15 лет прошло, но отменять его употребление рано — хинди пока не занял его ме­сто. Парламент продлил этот срок опять на 15 лет.) Кроме того, в Конституции предусмотрено, что каждый штат может сам решать, какой язык будет официаль­ным внутри штата.

Эти ограничения, учитывающие фактическое поло­жение вещей, по мнению крайних националистов, дав­но пора снять. Они считают возможным немедленно перейти к повсеместному употреблению хинди.

Вспоминается случай, происшедший несколько лет назад. Тогдашний президент страны С. Радхакришнан, андхра по национальности, обратился к парламенту с речью, как обычно, на английском языке. Представите­ли правой оппозиции подняли шум — глава государст­ва не должен говорить на чуждом стране языке — и потребовали, чтобы он говорил на хинди. Но Радхак­ришнан не знал хинди. Что ж, заявляли националисты, пусть тогда вообще не обращается к парламенту.

В последние годы объектом ненависти шовинистов стали английские буквы на номерах машин. По Дели было опасно ездить, если номер начинался с двух анг­лийских букв (конечно, исключение составляли СD — «Дипломатический корпус»). Их начали заменять транслитерацией на хинди. Но, допустим, английское «р» — это не «п» и не «пэ», а «пи», английское «h» — это «эйдж» и т. д. И вот теперь на номерах машин кра­суются целые надписи на хинди. Например, вместо WH — «даблъю-эйдж». Это, конечно, не облегчает ра­боту дорожной полиции и регулировщиков. А главное, надпись ведь все равно остается английской, хотя в ней нет латинских букв.

Ярым сторонником хинди хотелось бы выкорчевать не только английский, но и язык-близнец урду. В Вара­наси в 1968 г. был избран новый муниципалитет, в ко­торый вошло несколько мусульман. В этом не было ни­чего удивительного — во многих североиндийских го­родах мусульмане составляют значительный процент населения. Конфликт возник по вопросу о том, на ка­ком языке члены муниципалитета — мусульмане долж­ны приносить присягу. Они избрали, конечно, урду, а мэр города Шьям Мохан Агравал, принадлежавший, кстати сказать, к партии «Джан сангх», требовал при­сяги на хинди или по крайней мере на английском. Поддержал мэра и главный судья, заявив, что не мо­жет принимать присягу на языке, которого не пони­мает. В свою очередь, мусульмане заявили, что не ста­нут приносить присягу на непонятном для них языке. Когда я покидал Индию, конфликт продолжался, хотя всём была ясна его беспочвенность: присяга устная, а разговорные урду и хинди почти не отличаются друг от Друга.

Интересно, что Дж. Неру, хорошо владевший хин­дустани, как правило, не употреблял того рафиниро­ванного хинди, наполненного санскритизмами, кото­рый сейчас пытаются сделать общеиндийским язы­ком. Он предпочитал пользоваться многочисленными синонимами вне зависимости от того, были ли они «мусульманского» или «индусского» происхождения. Это делало его речь особенно красочной и богатой. Возникло даже специальное словосочетание «Пандитджи ки забан» («язык Пандитджи»).