Лорел Гамильтон
Стисни зубы и умри
Анита Блейк — 19
OCR: Mist; Spellcheck: LOVE-L
Лорел Гамильтон «Стисни зубы и умри»: Астрель; Москва 2013
Оригинальное название: Laurell K. Hamilton «BULLET», 2010
ISBN: 978-5-17-078574-2
Перевод: М. Левина
Аннотация
В Сент-Луис пришла беда. Настоящая беда.
Часть сути Темной Матери, Марми Нуар, не погибла во время устроенного вампирами взрыва. Напротив, теперь она освободилась — и с каждой минутой становится все сильнее, овладевает новыми телами, подчиняя себе не только «народ, живущий человеческой кровью», но и оборотней.
Отец Дня — единственный, кто способен был оказать серьезное сопротивление Марми Нуар уничтожен Анитой Блейк.
Кажется, выхода нет.
Оборотням и вампирам предстоит объединиться в схватке с могучим и смертельно опасным недругом и сражаться до победы или, что гораздо вероятнее, погибели.
А в стане невольных союзников нет ни мира, ни единства, плетутся интриги, зреют новые конфликты...
Лорел Гамильтон
Стисни зубы и умри
Не следует заглядывать в бездну, ибо там в глубине есть невыразимое очарование, которое нас влечет.
Гюстав Флобер
Джонатону, который, стоя рядом со мной, заглядывал в бездну и находил там и очарование, и влечение, и любовь, — потому что мы сделаны не только из света и счастья, но еще из мрака и скорби. Отрицать собственный мрак — значит отрицать свою природу, а если любишь по-настоящему, то любишь человека целиком, а не только ту его ипостась, что улыбается тебе и машет. Ты любишь и ту его половину, которая лелеет жестокие мысли, которая знает, что боль — удовольствие и соблазн... и все равно думает, что пушистые щенки — прелесть.
Глава первая
Я протискивалась через толпу родителей и детей, зажимая в руке клоунскую шапочку. В темно-синем костюме с юбкой я была неотличима от десятка других мам, приехавших прямо с работы на танцевальный концерт. Волосы у меня были слегка покурчавее и почернее, чем полагалось бы блондинистой мамочке, но никто особого внимания не обращал. А главное, за что я была благодарна судьбе, пробираясь в толпе родителей, дядь, теть, бабушек, дедушек, старших и младших братьев и сестер, — что я не из родителей. Я здесь — группа моральной поддержки и курьер-спаситель костюма в последнюю минуту. Вполне в стиле Моники Веспуччи — забыть деталь сценического костюма ребенка и позвать меня на выручку. Мы с Микой опаздывали после совещания с клиентом, и потому мне пришлось мчаться на помощь. Поскольку почти все исполнители — девочки, появиться за кулисами, не вызывая проблем, могла только я. А что делать бедным девочкам, у которых все родственники — мужчины? Мой отец оказался бы в безвыходном положении.
Какая-то девочка с мамой, пробегая мимо, чуть не сшибли меня с лестницы. Малышка налетела на меня с разбегу, жакет распахнулся — и детским глазам предстали кобура с пистолетом и значок федерального маршала. Девочка воззрилась на меня с ужасом и восхищением, но мать ничего не заметила, волоча ребенка за собой по лестнице. Я их пропустила вперед, но девочка, обернувшись, не сводила с меня глаз, пока нас не разделила публика. Ей не больше пяти. Интересно, расскажет ли она маме, что видела женщину со значком и с пистолетом?
Я стала пробиваться вверх по лестнице, придерживая клоунской шапочкой полу жакета, чтобы больше ненароком не светить пистолетом. Хотелось бы сохранить свой род занятий в тайне от вопящих детей и их взволнованных мам. Им не надо знать, что я охочусь за нехорошими вампирами и оборотнями, состоя в противоестественном отделе службы федеральных маршалов. А что в свободное от этого время я поднимаю зомби, им тем более знать не надо. Пока никто не догадался, кто я, мне вполне удается не выделяться.
Я вошла в верхний коридор — там находился единственный на всю компанию мужчина лет двенадцати, опекаемый матушкой, и вид у нее был почти извиняющийся за то, что у нее не девочка. Я знала, что там дальше есть еще мужчины, но надежно изолированные от насыщенной эстрогенами комнаты с девочками.
Сыну Моники еще не было пяти, и за мужчину его не считали — ребенок, без уточнения пола. Теперь мне бы только найти этого неуточненного ребенка, отдать шапочку его маме и смыться к нашим креслам, где меня давно уже ждут. Это была бы победа, хотя, зная Монику, я понимала, что ей еще что-нибудь понадобится. Я к ней абсолютно никакой симпатии не испытываю, но ее муж был одним из вампиров Жан-Клода и погиб в каком-то смысле на посту. Поэтому и Жан-Клод, и все мы стараемся его заменить. Это благородно, я всей душой «за», и при этом все равно стараюсь по мере сил избегать Монику. Когда-то она предала меня и нашу общую подругу плохим вампирам. Она раскаялась, и сейчас она зависит от подчиненных Жан-Клода — они выручают, когда надо посидеть с ребенком, или в таких ситуациях, как сегодня. Она была плохая, потому что плохой была предшественница Жан-Клода на должности мастера города. Сейчас мастер города хороший, и она тоже хорошая.
Ага... А Пасхальный зайчик — мой лучший друг.
Мне все равно не нравилось, что у меня есть ключ от ее дома на всякий случай, но Жан-Клод прав: нужно, чтобы ключ был у кого-нибудь, кто может передвигаться днем. И он уверен, что как бы ни была мне неприятна Моника, я поступлю так, как будет правильно. И прав ведь, собака.
Мимо меня с топотом пронеслась стайка девочек в розовых платьях с блестками. Прижавшись к стене, я ждала, пока учительницы их сгонят вниз.
Есть масса причин, почему я до сих пор не завожу детей.
И тут я услышала высокий детский голос:
— Нита, Нита!
Ума не приложу, почему так вышло, но последнее время Мэтью, сын Моники, очень меня полюбил.
Он налетел на меня в разноцветном клоунском костюме, с бубенчиками на груди — точно такими же, как на шапке. Волосы у него темно-рыжие, как у матери, но что-то в лице трехлетнего малыша заставляло вспомнить о его мертвом отце. Роберт не принадлежал к числу моих любимцев, но был красив, и Мэтью мальчишка симпатичный. Он подбежал, распахнув объятия, и прыгнул на меня. Для своего возраста он невелик, но все равно это получилось пугающе. Я его поймала и закружила, потому что иначе было бы либо неприветливо, либо бы он меня вмазал в стенку.
Он положил детские ручки мне на плечи и потянулся поцеловать. Я подставила щеку, но он коснулся моего лица и очень серьезно покачал головой.
— Нита, я уже большой. И целовать тебя буду, как взрослый мужчина.
Еще две недели назад его вполне устраивал поцелуй в щеку, а теперь, видишь ли, это уже детские поцелуи. Быть может, Моника была слишком ласкова со своим новым бойфрендом в присутствии мальчика? Потому что была бы Моника, а бойфренд найдется. Я говорила это Монике, и ей понравилось.
Мэтью выпятил губы и поцеловал меня, после чего оказался весь перепачкан моей очень ярко-красной помадой.
— Теперь на тебе помада, а это взрослой женщине подобает, а не взрослому мужчине, — сказала я и стала искать взглядом какие-нибудь салфетки, чтобы вытереть ему рот. А заодно искала еще и мать мальчика. Куда Моника девалась?
— Если помада твоя, тогда взрослому мужчине.
Я нахмурилась, глядя на серьезное личико в паре дюймов от меня.
— В смысле? Почему, если помада моя, тогда взрослому мужчине?
— Потому что все взрослые мужчины тебя целуют, Нита.
И у меня сразу возникло нехорошее чувство, что не обязательно слова Мэтью связаны с поведением Моники и ее бойфренда.
— А где твоя мама? — спросила я, оглядываясь уже в некотором отчаянии.
Наконец-то она отделилась от толпы женщин и девочек всех возрастов и направилась к нам, сияя, как начищенная ваза. Мне даже неловко было, что Моника думает, будто я на нее не держу зла за предательство пятилетней давности. Еще как держу, и доверия у меня к ней нет. А она в упор не видит.
У нее волосы кудрявые и темно-рыжие, как у Мэтью, только короче подстриженные и тщательней ухоженные, но лицо тоньше, более заостренное, будто она похудела с последнего раза, как я ее видела. В давние времена можно было бы спросить, хорошо ли она питается, но сейчас женщины сидят на диетах и без причины. Моника меня слегка пониже, а во мне всего-то пять футов три дюйма. Она тоже была в костюме, только у нее блузка белая, а у меня синяя.
Мэтью обнимал меня за шею, пока она вытирала с него помаду влажной салфеткой. Потом она нанесла ему блеск для губ чуть побледнее, хотя, по моему мнению, ему никакой не нужен. Взяв у меня шапку, она надела ее на его кудри. Для любого мальчика постарше из тех, кого я видела, это был бы невероятно смущающий костюм, но в три года — вполне симпатично. Я этого вслух не признала бы, но правда есть правда.
— Ой, спасибо тебе огромное! — заговорила Моника. — Сама не могу понять, как я ее умудрилась забыть.
Я могла понять, но я промолчала, только улыбнулась. Промолчать — это с Моникой самое лучшее.
Подскочила стайка девочек, одетых так же, как Мэтью, и он завертелся, чтобы его отпустили. Что я с радостью и сделала.
Моника смотрела ему вслед классическим мамочкиным взглядом: гордость, любовь и чувство собственника. Что она его любит — никогда не сомневалась. Может, потому я и веду себя с ней любезно.
Она повернулась ко мне, все еще улыбаясь.
— Как я рада, что концерт сегодня! От завтрашнего дела отвлекать не будет.
Я кивнула, собираясь смыться. Моника, очевидно, куда лучше как юрист, чем как личность, иначе вряд ли Жан-Клод доверил бы ей заниматься контрактами, которые могут быть завтра подписаны. Потому что как в бизнесмена я в Жан-Клода верю.
— Согласна, — ответила я и попыталась ускользнуть.
Она ухватила меня за руку.
Очень не люблю, когда меня трогают люди, мне не близкие. Я напряглась, но Моника будто и не заметила. Наклонившись ко мне, она прошептала:
— Если бы мне предложили семнадцатилетнего мальчика для игр, я бы больше радовалась, Анита.
Мэтью уже скрылся из виду, и я позволила себе глазами выразить, насколько это замечание мне приятно. Моника отпустила мою руку, слегка расширив глаза. На лице ее отразилось удивление.
— Да ладно, Анита. Какой женщине не было бы лестно?
— Во-первых: я не соглашалась, чтобы он остался в Сент-Луисе, когда его завтра привезут из Лас-Вегаса. Во-вторых: никогда больше не называй его мальчиком для игр.
— Какая обидчивость! — ответила она, потом лицо ее смягчилось, глаза заискрились мыслью, которая — я знала заранее — мне не понравится. — Уже его защищаешь, Анита. Ну и ну. Значит, он лучше в постели, чем я помню в этом возрасте.
Я наклонилась к ней и зашипела прямо в ухо:
— Нас ментально изнасиловала самая страшная вампирша всех времен и народов. Она через мое посредство питалась его силой тигра-оборотня. Использовала меня, его и других тигров в попытке выжить, хотя это могло уничтожить нас всех. И ты мне хочешь сказать, что участвовать в такой мерзости было хорошо?
— Ты мне делаешь больно, — тихо ответила она.
Я отпустила ее и отступила. Она смотрела на меня и, кажется, в первый раз позволила себе меня видеть, именно видеть. Она была зла, и на секунду позволила себе выдать, что любит меня не больше, чем я ее. Потом на ее лице проявилось другое выражение, которое почти любой мужчина счел бы благожелательным, но женщины отлично понимают, когда другая готова пырнуть ножом.
— Забавно, что всегда секс со всеми этими мужчинами происходит без всякой твоей вины, Анита.
И с этими словами она пошла прочь. Пошла прочь, всадив парфянскую стрелу мне прямо в сердце. Ничего не ранит сильнее, чем услышать от другого те слова, которые боишься сказать себе сам. И ведь Мэтью по-своему сказал то же самое. «Все взрослые мужчины тебя целуют, Нита».
И я бежала от веселых костюмированных детишек и понимающих глаз Моники. Я помахала Мэтью, который меня окликнул, окруженный девочками из своей группы. Мне хотелось вовремя добраться до своего кресла, чтобы смотреть его выступление, потому что он выступал вторым. И я действительно спешила увидеть его выступление, но... Я спешила к креслу и ждущим меня мужчинам, сознавая в глубине души, что Моника права, и мои речи — как раз случай леди, которая слишком бурно протестует.
Глава вторая
Внизу, в вестибюле, по-прежнему была толпа. Я искала в ней Мику, но он моего роста, и потому нам друг друга было не увидать. Когда народ случайно расступился, я увидела его примерно на полпути через зал — он разговаривал с какой-то парой, которую я не узнала. Мика улыбался, явно пребывая в хорошем настроении. Он засмеялся, закинув голову назад, за рокотом голосов — беззвучно. Толпа снова сомкнулась, я потеряла его из виду и стала к нему пробираться. Люди опять расступились, и снова он стал виден. Мика из тех редких мужчин, кто может казаться хрупким, пока не обратишь внимание на широкие плечи. Он сложен, как пловец, хотя в активе у него только бег трусцой и железо, как у большинства оборотней. Но все костюмы приходится выбирать по его спортивной фигуре. Лучше всего сидят на нем итальянские: американские похожи на коробки и на невысоких мускулистых мужчинах смотрятся ужасно. Хотя Мика накачивал силу мышц, а не объем. Костюм на нем сидел идеально, и я видела, как женщины, пробегая мимо с мужьями и детьми, бросали на него взгляды. Я про себя улыбалась, зная, что без костюма он еще лучше. Один мужчина, проходя мимо, уставился на его задницу. Она у Мики тоже отличная. Коротко говоря, он низкорослый и привлекательный. Можно было бы назвать его мужественно-красивым, но его чертам недостает резкости. И плюс еще волосы почти до пояса — кудрявые, насыщенного каштанового цвета. Наверное, в детстве они у него были посветлее. Кудрявые, почти как у меня, и струятся по спине многим женщинам на зависть. У меня теперь тоже волосы до талии — он хотел свои обрезать, а я возражала. Я сама хотела укоротить волосы на несколько дюймов, он этого не хотел — и мы заключили договор. Если я отрезаю волосы, он тоже отрезает. Получилась патовая ситуация, и таких длинных волос у меня со школьных времен не было.
Он повернулся ко мне, почувствовав мой взгляд, и я наконец-то увидела тонкие черты лица — почти идеального, если не считать слишком выдающейся челюсти, но именно из-за нее он выглядит как мужчина, а не красавица. В младших классах ему наверняка круто пришлось, потому что так обычно бывает с мужчинами низкорослыми и смазливыми. Он мне говорил, что изначально глаза у него были карие, но я их никогда такими не видела — такими, с какими он родился. Ко мне он пришел с глазами леопарда, навеки заключенными в этих темных ресницах, шартрезово-зелеными или желтыми — в зависимости от освещения. Почти все время он ходит в темных очках, закрывая эти глаза, но такие очки после заката больше привлекают внимание, чем защищают от него, и потрясающе, сколько людей, заглянув ему в глаза, могут лишь отметить: «Какие красивые глаза», — или: «Какие оттенки зеленого», — но выводов не сделать.
Натэниел говаривал: «Люди видят то, что хотят видеть — или то, что считают должным увидеть. Почти всегда».
Мика осветился той улыбкой, которой обычно улыбается мне. Она вся — отражение любви, желания и просто той связи, которая возникла между нами чуть ли не сразу, как мы увидели друг друга. Он — мой Нимир-Радж, мой король леопардов, я — его Нимир-Ра, королева леопардов. Хотя я не превращаюсь ни в какого зверя, я все равно несу в себе частицу леопарда, и эта частица узнала Мику. Он это принимал как данность, и я сделала нечто беспрецедентное: позволила ему ко мне переехать. Мы уже два года вместе и разбегаться не собираемся. Два года — и все еще счастливы друг с другом. Для меня это рекорд.
С любым другим я к этому времени уже как-нибудь да испортила бы совместную жизнь, а еще лучше — мужчина бы сделал что-нибудь, на что я могла бы ткнуть пальцем: «Видишь? Я же говорила, что ничего не выйдет». Мика сумел пройти лабиринт, который представляет собой мое сердце, и не попасть ни в одну ловушку. Сейчас он попрощался с собеседниками и направлялся ко мне.
Он улыбался, и утолки губ у него подергивались, как иногда бывает, и глаза сияли, будто он думает о чем-то веселом и готов рассмеяться.
— На что ты смотришь? — спросил он тихо.
Я улыбнулась, потому что не могла удержаться.
— На тебя.
Мы одновременно протянули руки навстречу друг другу, пальцы соприкоснулись, переплелись, ощупывая друг друга. Один мой друг говорил, что можно просто от соприкосновения рук получать больше, чем иные от поцелуя. Но мы и поцеловались, подавшись друг к другу и стараясь не стереть помаду. Мика обычно по вечерам ходит с мазком моей помады на губах, но его это не волнует.
— Кто это был? — спросила я, когда мы повернулись и пошли в потоке зрителей в зал, держась за руки.
— Одна семья из нашей группы поддержки, — ответил он.
Мика — глава и представитель коалиции за Лучшее понимание между сообществами людей и ликантропов — ее нежно называют Мохнатой коалицией. Она помогает новообращенным оборотням приспособиться к изменению образа жизни, предохраняет их от преждевременных превращений вне укрепленных домов — сейфхаузов. Оборотень-новичок непредсказуем, и должна миновать не одна полная луна, пока он научится собой владеть настолько, чтобы можно было его выпускать без более старших, опытных оборотней в качестве пастухов. Непредсказуемость — это значит, что новичков поглощает жажда мяса, желательно свежего. Еще у них происходит выпадение памяти, и они своих действий могут не помнить. Почти все новички отрубаются после возвращения в человеческий облик, и им нужно находиться в безопасном месте или в буквальном смысле в укрытии.
Мика и некоторые другие вожаки выступили с идеей создания групп семейной поддержки, где члены семьи, не являющиеся сами оборотнями, могут свободно говорить о своих родителях, братьях и сестрах и даже дедушках с бабушками. Сейчас в США вполне законно можно быть оборотнем, но все равно бывают случаи дискриминации. Есть такие профессии, от которых один нехороший анализ крови тебя отлучает навеки. Вооруженные силы, полиция, пищевая промышленность, медицина... трудно сохранить, скажем, работу учителя, если родители учеников вдруг узнают, что ты раз в месяц становишься страшным серым волком. Этот вид дискриминации противозаконен, но доказать его трудно. Поэтому, в частности, Ричард Зееман, преподаватель естествознания в старших классах и местный Ульфрик, царь волков, не будет сегодня сидеть по другую сторону от Жан-Клода. Теоретически говоря, Ричард — волк зова Жан-Клода, как я — его же слуга-человек. Мы — триумвират силы, и потому оба должны быть от него по обе стороны, но Ричард не хочет рисковать, что его разоблачат и выгонят с работы. Это — а еще и то, что Ричарду очень не нравится быть вервольфом, но это не первоочередная проблема. Все те, кто пришел сейчас с Жан-Клодом, никаких проблем не имеют насчет того, чтобы быть теми, кто они есть.
Почти все кресла были уже заполнены, и первым я заметила Ашера с его золотыми волосами, сверкающими под светом ламп. Не шучу, именно золотыми. Он не белокур. У него волосы настолько близки к золотому, насколько это возможно без потери естественности цвета. Разумеется, как только я увидела Ашера, тут же заметила рядом с ним Жан-Клода. Его черные локоны, на пару дюймов длиннее, чем у Ашера, — то есть чуть ниже плеч, — рассыпались по спинке кресла. Он отрастил волосы, зная, что я люблю, когда у моих мужчин волосы длинные. Ашер мне сообщил: «Отрастить волосы длиннее, чем они были в момент смерти, — требует от вампира энергии. У меня лишней энергии на это нет». То есть у Жан-Клода, надо было понимать, она есть. И это интересный факт.
Еще одна белокурая голова с другой стороны от него. Джей-Джей, нынешняя девушка Джейсона, приехала из Нью-Йорка, чтобы видеть его на сцене. Они вместе учились в школе и иногда общались в колледже. Снова встретились на девичнике подруги — и вот она приехала посмотреть его выступление. А он трижды ездил смотреть, как она танцует в Нью-Йоркском балете. Она за это время тоже в третий раз приезжает в Сент-Луис. Таких серьезных отношений я у Джейсона пока что не видела.
Он даже почти смутился, когда Джей-Джей сказала, что приедет на концерт.
— Это же любительщина! А ты — профессионал, — сказал он.
А что она ответила, я не знаю, потому что вышла, чтобы ему не мешать говорить. Но что бы она ни сказала, сейчас она сидела тут, бледная и красивая, светлые длинные прямые волосы заплетены в тугую косу, подчеркивающую грациозный изгиб шеи и плеч. Платье розовое, но такое светлое, что почти белое, с тоненькими спагетти бретелек. Она сложена как типичная балерина — точеные контуры изящных мышц. При таком сложении можно надеть тоненькое платье, ничего под него не поддевая, и выглядеть классно. Я бы выглядела так, будто мне отчаянно нужен лифчик. У меня округлости совсем не точеные.
Жан-Клод и Ашер встали еще до того, как мы подошли по проходу. Они обернулись прямо к нам, будто почувствовали наше приближение — быть может, так оно и было. Жан-Клод не мог не почуять.
Еще один мужчина встал в следующем за ними ряду, и только тут я поняла, что это Истина. Он расчесал черные волосы, увязал их в плотный конский хвост и выбрился начисто. Лицо у Истины всегда щеголяет трехдневной щетиной — потому что так он выглядел, когда умер. Бритье означало, что он, быть может, не сумеет отрастить щетину обратно, даже если захочет. И еще на нем был хороший костюм. Не будь волосы каштанового цвета, я бы решила, что это его брат, Нечестивец.
Я стояла, ошеломленно глядя ему в лицо. И хотела спросить: «Где сапоги? Где твой кожаный прикид?» Но это, пожалуй, спрашивать не стоило.
— Скажи ему что-нибудь, — подсказал Мика, наклонившись ко мне.
— Э-гм, отлично выглядишь, — сказала я нечто совершенно недостаточное и попробовала снова: — Кажется, никогда не видала тебя таким подтянутым. Потрясающий вид.
Он дернул себя за лацкан пиджака:
— У Нечестивца одолжил. Он сидит перед ними.
Мика милосердно отвернул меня прочь, к Ашеру и Жан-Клоду, которые все еще стояли. Истина всегда выглядит как гибрид бандита-байкера и средневекового лесника. Но здесь он в роли охранника, не Жан-Клод ли настоял на костюме?
Нечестивец слегка кивнул и улыбнулся, обернувшись к нам. Он более обычного казался сегодня близнецом своего брата, хотя я знала, что они при человеческом рождении были погодками. Волосы у него прямые и светлые, чуть жестче, чем светло-каштановые у брата. У обоих одинаковые синевато-серые глаза, и сейчас, когда Истина побрился, одинаковые ямочки на подбородке.
Ашер взял меня за руку, я посмотрела на него и почувствовала, что Истина и Нечестивец слишком мужественны, слишком по-современному красивы в сравнении с ним. В ширине плеч, пожалуй, он не уступал братьям, но лицо у него... эта обильная золотая волна, эти невероятно светлой синевы глаза, будто лед обрел жизнь и цвет, обрамленный более темными ресницами и бровями. Но лицо его, лицо, от которого перехватывает дыхание, — это красота, от которой плачут и которой завидуют ангелы. Одно из самых красивых лиц, что случалось мне видеть в этой жизни. Он сам считал, что его лицо погублено шрамами от святой воды, избороздившими всю правую сторону, но они начинались достаточно высоко, и контур губ остался идеальным. Как будто у инквизитора, пытавшегося выжечь из него дьявола, дрогнула рука губить такое лицо.
Я знала, что шрамы продолжаются на правой стороне груди, до самого бедра. Ашер руководит «Цирком Проклятых», работает шпрехшталмейстером в маске, что дает возможность быть красивым, таинственным и не показывать лица. То, что он сейчас появился вот так на публике, было хорошим признаком. Он, конечно, мастерски использует тени, темноту, волосы, чтобы окружающие не видели шрамов, если он не хочет их показывать. Еще на нем была синяя рубашка из мягкого шелка с высоким воротником, заколотая булавкой со светло-голубым алмазом, почти того же цвета, что его глаза. Мы с Жан-Клодом купили ему ее только в этом году. Надо признать, что почти всю цену заплатил Жан-Клод. Я тоже неплохо зарабатываю, но бриллиант был размером почти в мой ноготь.
Сейчас, когда я увидела, что он его надел, хотя бриллиант привлекает внимание к лицу, я поняла, что эти деньги, до последнего цента, потрачены не зря. Улыбнувшись Ашеру, я привстала на цыпочки, чтобы ему с его шести с лишним футов сильно не наклоняться.
От пояса и ниже он был в темно-коричневой коже и в сапогах до колен. Тот факт, что я не смотрела вниз, пока он меня не поцеловал, что-то говорит о том, как прекрасен был верх. Я знала, что наряд для сегодняшнего события выбрал ему Жан-Клод. Ашер больше склонен к костюмам, хотя для ритуалов или маскарадов может одеваться в кожу. Получается отлично, но кожа несколько другая, чем та, что сейчас на нем.
Больше похоже, что мы щеками прижались, а не поцеловались, чтобы не оставлять на Ашере следы моей помады, но это снова напомнило мне слова Мэтью — о том, что все меня целуют. Со всеми поджидавшими меня вампирами у меня был секс — эта мысль не утешала.
— Отчего нахмурилось это прекрасное лицо? — шепнул Ашер.
— Нечто такое, что Мэтью сказал за кулисами, — прошептала я в ответ.
— Не по годам развитый мальчик, если он смог тебя огорчить.
Я глянула на него недовольно, и он передал мою руку Жан-Клоду. На том была белая рубашка, почти такая же, как синяя у Ашера, но сверху он надел черный бархатный пиджак, а булавку галстука украшала античная камея. Это один из первых моих рождественских подарков. Красиво, конечно, но и близко не сравнить с бриллиантом Ашера. Что навело меня на мысль о необходимости пройтись по магазинам.
Черные кожаные штаны Жан-Клода будто обливали его, а сапоги поднимались до бедер как вторая кожа. Мне не надо было смотреть на них сзади, я и так знала, что там шнуровка идет вдоль всей ноги. Сапоги эти мне нравятся, и я их видела и со штанами, и без них. Жан-Клод притянул меня чуть ближе, я оступилась, представив себе его в сапогах и ни в чем больше, и тут настал момент, когда мне пришлось посмотреть вверх, увидеть его лицо. Мы с ним пара уже пять лет, скоро шесть, и я все жду момента, когда я смогу его увидеть без ощущения, что здесь какая-то ошибка. Не может быть, что такой красивый мужчина влюблен именно в меня, когда может выбирать из населения всей планеты. Я сама тоже ничего себе, но от Жан-Клода у меня такое ощущение, будто я прокралась в Лувр и сперла там со стены шедевр, чтобы валяться на нем в голом виде.
Глаза у него — полночной синевы. Еще бы чуть темнее — и они казались бы черными. Самые темные из виденных мною синих глаз, как у Ашера — самые светлые. Основательница их линии крови, их sourdre de sang («источник крови» в буквальном переводе) питает к синим глазам слабость и коллекционирует красавцев с глазами разных оттенков синевы. Она занимается этим уже не первую сотню лет, и вот сейчас передо мной два самых восхитительных образца. Ашера она бросила, когда его изувечили шрамами, а Жан-Клод сбежал сам. Сейчас он сам себе sourdre de sang, первый за последнюю тысячу лет новый мастер, создавший собственную линию крови.
Он наклонился и нежно поцеловал меня в губы. Я ответила на поцелуй, позволив себе к нему прильнуть, и его руки меня обняли, и это было как дыхание, как будто я это дыхание затаила, пока мы целуемся.
Он отодвинулся от меня, унося на губах помаду, но ему этот цвет идет. Жан-Клод улыбнулся мне сверху вниз, глаза его искрились, будто он готов был засмеяться.
— Ma petite.
Больше он ничего не сказал, только назвал мое ласкательное прозвище, но это стоило многих «я тебя люблю» за много лет.
Свет замигал — это был сигнал занять места перед подъемом занавеса. Джей-Джей заранее встала, чтобы Жан-Клод мог меня посадить в кресло рядом с собой, где только что сидела она. Улыбнувшись, она поздоровалась, я ей ответила, что рада, что ей удалось приехать.
— Не могла я пропустить, когда Джейсон танцует, — сказала она, и лицо ее осветилось, когда она назвала его имя. Она вообще хорошенькая, но сейчас стала просто красивой. У нее такие же весенней синевы глаза, как у Джейсона, и у обоих приветливый вид, который так идет светлоглазым блондинам. Выглядят они как родные брат и сестра, хотя на самом деле у них общий прапрадед. В их школе очень многие дети похожи на братьев и сестер — прапрадедушка был парень не промах.
Что-то заставило меня обернуться на Мику и Ашера. Ашер пытался поздороваться с Микой так же, как со мной, но Мика отпрянул. Ашер засмеялся и сел, а Мика пробрался мимо нас с Жан-Клодом и сел по другую сторону от Джей-Джей. Жан-Клод потрепал его по плечу, будто говоря: «все в порядке». Наедине Жан-Клод и Мика приветствуют друг друга вполне интимно, но Мика ясно дал понять, что не собирается быть едой для всех. Ашер это принял как вызов — сможет ли он соблазнить Мику. Когда это не получилось, он стал намеренно его конфузить на публике. Я Ашера люблю, но эта его садистическая жилка меня постоянно бесит.
Если он не перестанет, то навсегда попадет в Микин черный список. Я не очень понимала, что можно сделать по поводу этих растущих трений между ними, но что-то делать придется до того, как Ашер Мику доведет, и тот сделает что-нибудь неприятное. При первой своей встрече Мика и Жан-Клод пытались выдрать друг другу глотки. И если сейчас мы с Жан-Клодом не сможем заставить Ашера сбавить тон, Мика сам это сделает, а нам может не понравиться выбранный им способ. Он не гомофоб; просто он не хочет давать Ашеру кровь, а тот этот отказ воспринял болезненно.