У меня не было никаких сомнений, что она говорит серьезно.
– Понял, – ответил я.
– А как насчет ружей, Оззи?
– Я от них избавлюсь.
Ружья были проданы на следующий день. Я знал, что никогда себя не прощу, если что-нибудь случится с Эйми. И вот: прощай, полуавтоматическая «Бенелли», из которой я валил куриц в коттедже Булраш, и весь мой остальной арсенал.
Но вот бухать я не перестал. Пить стал даже больше, поскольку в доме не было кокса. Я не мог остановиться. Но потом Шерон потеряла терпение. Когда я входил в дверь, она стояла на пороге и кидала предъявы.
Вы не поверите, чего я только не делал – и сколько времени и усилий прикладывал к тому, чтобы тайком выпить у нее за спиной. Я «выходил в супермаркет» рядом с домом, проходил овощной отдел, заходил на склад, вылезал в окно, перелезал через забор, пробирался через кусты и шел в паб. А потом, влив в себя шесть кружек пива, проделывал то же самое в обратном порядке.
Самое невероятное во моем поведении то, что я был уверен, что оно, черт возьми, абсолютно нормально.
Потом я начал пытаться пронести выпивку в дом. Как-то раз купил огромную 15-литровую бутылку водки – такую обычно выставляют на витрине в баре, – но не знал, куда ее сныкать. Целую вечность я бегал по дому в поисках идеального места. И тут до меня дошло: духовка! Шерон ни разу за всю жизнь ничего не приготовила, сказал я себе, так что там она уж точно не будет искать. И я оказался прав: она не палила меня несколько недель. Я говорил Шерон: «У меня появилась идея для новой песни. Пойду спущусь в студию и запишу ее на пленку». Я шел на кухню, наливал себе кружку водки, выпивал ее как можно быстрее и делал вид, что не при делах.
В один прекрасный день она все просекла.
«Шерон, – сказал я. – У меня появилась идея песни. Пойду спущусь…»
– Я нашла твою идею для новой песни в духовке сегодня утром, – сказала она. – И вылила твою идею для песни в раковину.
Примерно через неделю после случая с духовкой, 2 сентября 1983 года, в лондонской больнице Веллингтон в Сент-Джонс-Вуде родилась Эйми. Она стала для нас настоящей путеводной звездой. Прошло чуть больше года с тех пор, как погибли Рэнди и Рэйчел, и мы только-только начали приходить в себя. С появлением Эйми мы нашли еще одну причину любить жизнь. Она была такой невинной малышкой, что, когда мы смотрели на нее, невозможно было не улыбаться до ушей.
Но, не успела Эйми появиться на свет, как пора было снова отправляться на гастроли, на этот раз в поддержку альбома «Bark at the Moon», который мы закончили с новым гитаристом Джейком И. Ли. Шерон могла бы остаться дома, но ей это было не по душе, так что мы поместили маленькую колыбельку в гастрольный автобус и отправились в путь. Ей было здорово: до того как ей исполнился год, Эйми увидела больше стран мира, чем большинство людей видят за всю свою жизнь. Я жалею, что не так часто бывал трезв. Физически я там присутствовал, но мысленно – нет. Так что я пропустил всё, что никогда не повторяется: как она впервые начала ползать, впервые пошла и сказала первое слово.
Когда я задумываюсь об этом, у меня сердце разрывается.
Во многом я не был для Эйми хорошим отцом. Скорее, я был еще одним ребенком Шерон.
Бетти, где здесь бар?
«Кто-то умрет еще до конца поездки», – сказал я Доку Мак-Ги во второй вечер турне «Bark at the Moon». Док был менеджером Mötley Crüe в Америке, они играли у нас на разогреве, и мы с ним крепко дружили.
– Кто-то? – сказал он. – Не думаю, что кто-то один умрет, Оззи. Думаю, мы все умрем.
Основной проблемой были Mötley Crüe, которые тогда работали в оригинальном составе: Никки Сикс на басу, Томми Ли на барабанах, Мики Марс на гитаре и Винс Нил на вокале. Эти ребята были ебнутыми на всю голову. А я, очевидно, решил их в этом переплюнуть. Как и в случае с Джоном Бонэмом, я прикинул, что непременно должен куролесить еще больше, чем они. Мое поражение в этом вопросе будет значить, что я плохо выполняю свою работу. А Mötley Crüe в свою очередь восприняли это как вызов. Так мы и играли в пинг-понг, каждую минуту каждого гребаного дня. Концерты давались нам еще легко. Труднее было пережить промежуток между выступлениями.
Забавно в Mötley Crüe было то, что одевались они как девчонки, а жили при этом как животные. Они многому научили даже меня. Куда бы Mötley Crüe ни поехали, они всюду таскали с собой огромный чемодан, в котором хранили все мыслимые виды алкоголя. В ту же секунду, как заканчивался концерт, крышка чемодана распахивалась, и они выпускали псов из ада.
Каждый вечер летали бутылки и метались ножи, крошились ножки стульев, ломались носы, портилось чье-то имущество. Всё равно что сложить бедлам и преисподнюю и помножить на хаос.
Люди рассказывают мне об этом турне, а я даже не знаю, что правда в этих рассказах, а что вымысел. Люди спрашивают: «Оззи, ты правда снюхал муравьиное шоссе с палочки от эскимо?» – а я понятия об этом не имею. Хотя, конечно, совсем такое не исключаю. Каждый вечер я снюхивал что-то, что вообще не должно было оказаться у меня в носу. Я постоянно был вне себя. Даже Тони Деннису сносило крышу. Кончилось тем, что мы стали называть его Капитаном Креллом – Креллом мы теперь называли кокаин, – потому что как-то раз он попробовал снюхать дорожку, но не думаю, что он когда-либо еще это повторял. Наша костюмерша даже сшила ему небольшой костюм в стиле Супермена с буквами «КК» на груди.
Мы все считали, что это безумно смешно.
Одна из самых сумасшедших ночей была в Мемфисе.
Как обычно, вечер только начался, когда мы отыграли концерт. Помню, как иду по коридору за сценой в сторону гримерки и слышу, как Томми Ли говорит: «Эй, Оззи, чувак, зацени!»
Я остановился и огляделся, пытаясь понять, откуда идет голос.
«Мы здесь, мужик, – сказал Томми. – Заходи ».
Я толкнул дверь и увидел его на другом конце комнаты. Он сидел на стуле спиной ко мне. Никки, Мик, Винс и несколько помощников стояли вокруг него, курили сиги, ржали, обсуждали концерт, пили пиво. А перед Томми на коленях стояла голая девка. Она делала ему просто божественный минет.
Томми махнул мне, чтобы я подошел. «Эй, чувак, Оззи.
Зацени!»
Я заглянул ему через плечо. И увидел его член. Размером с руку ребенка в боксерской перчатке. Его чертова штука была настолько большая, что девчонке в рот помещалась примерно треть, и меня всё равно удивляло, что конец не торчит у нее из затылка. Никогда в жизни ничего подобного не видел.
– Эй, Томми, – сказал я. – А где такие дают?
– Садись, чувак, – сказал он. – Снимай штаны, чувак. Она и тебе отструкает, когда закончит со мной.
Я сдал назад.
– Я не собираюсь доставать свой, когда твой занимает всю комнату! – сказал я. – Это как припарковать буксир рядом с «Титаником». У тебя вообще права на него есть, Томми? Выглядит опасно.
– О, чувак, ты не знаешь, что теря… о, о, о, а, а, м, м, а-а-а-а-а…
Мне пришлось отвернуться.
Потом Томми вскочил, застегнул ширинку и сказал: «Давай что-то нибудь поедим, чувак, я умираю с голоду».
Мы оказались в месте под названием «Бенихана» – одном из японских сетевых стейкхаусов, где жрачку готовят на большой горячей тарелке прямо перед тобой. Пока мы ждали еду, пили пиво и шоты. Потом взяли огромную бутылку саке на всех. Последнее, что я помню, – это как мне принесли огромную миску супа с клецками, я ее доел, потом наполнил миску до краев саке и осушил ее одним огромным залпом.
– А-а-а! – сказал я. – Так-то лучше.
Все уставились на меня.
Потом Томми встал и сказал: «Твою-ю-ю-ю-ю мать, пойдем-ка отсюда, чувак. В любую секунду Оззи лопнет».
И всё. Абсолютная темнота.
Как будто кто-то выдернул провод из телевизора. Как потом рассказали мне остальные, я встал из-за стола, сказал, что иду в сортир, да так и не вернулся. По сей день я не помню, что было в следующие пять часов.
Но я никогда не забуду, как потом проснулся.
Сначала я услышал звук:
НИ-И-И-И-И-ИУ-У-У-У-У-УМ – М-М – М, НИ-И-И-И-И-ИУ-У-У-У-У-УМ – М-М – М, З-З-З-ЗМ – М-М – М-М – М-М – М-М – М-М …
Потом открыл глаза. Было еще темно, очень темно, но повсюду горели тысячи маленьких огоньков. Я подумал про себя, какого черта происходит? Я умер или что?
И этот звук:
НИ-И-И-И-И-ИУ-У-У-У-У-УМ – М-М – М, НИ-И-И-И-И-ИУ-У-У-У-У-УМ – М-М – М, З-З-З-ЗМ – М-М – М-М – М-М – М-М – М-М …
Потом почуял запах резины и бензина.
Потом услышал гудок прямо над ухом.
БЛА-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-АМ – М-М!!!!!!!!!
Я перекатился и закричал.
И тут меня ослепили огни – двадцать или тридцать, высотой с офисную башню, – которые надвигались на меня. Прежде чем подняться и побежать, я услышал страшный рев, и порыв ветра швырнул мне в лицо песок.
Я проснулся на разделительной полосе двенадцатиполосной магистрали.
Я понятия не имел, как и почему оказался там. Я знал только, что мне нужно убраться с шоссе и что мне нужно отлить, потому что мочевой пузырь вот-вот лопнет. Я подождал, когда между машинами будет окно, еле-еле перешел все эти полосы, хотя был по-прежнему в говно и не мог идти ровно. Наконец я добрался до обочины, еле увернувшись от мотоцикла, несущегося по крайней полосе. Перепрыгнул через ограждение, перебежал еще одну дорогу и стал искать, где бы облегчиться. И тут увидел ее – белую машину, припаркованную у дороги.
Отлично, подумал я, хоть есть где спрятаться.
Я достаю член, и не успеваю даже начать как следует поливать колесо этой машины, как в заднем стекле загораются цветные лампочки, и я слышу до ужаса знакомый звук.
БИ-И-ИП, БИ-И-ИП, У-У-У-У. БА-А-АП!
Я не мог в это поверить. Из всех мест в Мемфисе, где можно отлить, я умудрился выбрать колесо полицейской машины без опознавательных знаков, припаркованной у обочины, чтобы штрафовать водителей за превышение скорости.
После этого женщина-офицер опускает стекло. Выглядывает и говорит: «Когда закончишь трясти этой штукой, мы с тобой скатаемся в участок!»
Через десять минут я оказался в камере.
К счастью, меня продержали там всего пару часов. Я позвонил Доку Мак-Ги и попросил забрать меня на гастрольном автобусе.
Первым, что я услышал, когда запрыгнул в автобус, было: «Эй, чувак, Оззи. Зацени, чувак!» – и снова погрузился в забытье.
В этом турне каждый вечер кто-то оказывался за решеткой то за одно, то за другое. А из-за того, что Мик и Никки были очень похожи – у них были длинные темные девчачьи волосы, – иногда одного закрывали за то, что сделал другой.
Как-то они жили в одном номере. Никки встает и выходит голышом в коридор купить банку колы в автомате у лифта. Как только он нажимает на кнопку автомата, открываются двери лифта, и Никки слышит испуганный вздох. Оглядывается и видит трех женщин среднего возраста, которые стоят с выражением ужаса на лице. «Привет», – говорит он, потом разворачивается и, как ни в чем ни бывало, возвращается в номер. Несколько минут спустя в дверь стучат. Никки говорит Мику: «Наверное, одна из группи. Давай открывай?» Мик идет открыть дверь, и там его встречает менеджер отеля, коп и одна из дамочек из лифта. Дамочка кричит: «Это он!» – и Мика тащат в околоток, хотя он даже понятия не имеет, что такого сделал.
Но дело в том, что мы постоянно были настолько не в себе, что для нас было нормальным не соображать, что мы делали.
Кроме той ночи, когда я проснулся посреди шоссе, хуже всего был день, когда мы играли в «Мэдисон-сквер-гарден» в Нью-Йорке. После концерта мы пошли на вечеринку в какой-то клуб в здании старой церкви. Тусовались в отдельном зале, пили и разгонялись коксом, как вдруг ко мне подошел какой-то парень и сказал: «Эй, Оззи, хочешь сфотографироваться с Брайаном Уилсоном?»
– Кто, черт побери, такой Брайан Уилсон?
– Ну, Брайан Уилсон. Из Beach Boys.
– Ах, этот. Ну да. Конечно. Ладно.
О Брайане Уилсоне много говорили, потому что за неделю до этого его брат Деннис – который дружил с Чарльзом Мэнсоном в 1960-х – утонул в Лос-Анджелесе. Деннису было всего тридцать девять, так что это было ужасно грустно. В общем, мне предложили пойти встретить Брайана Уилсона на лестнице, я пошел, закинувшись бухлом и коксом, и ждал его. Прошло десять минут. Потом двадцать минут. Потом тридцать минут. Наконец, еще через пять минут, появился Брайан. К тому моменту я уже сильно разозлился и думал: «Ну и кретин». Но я знал о Деннисе, так что решил быть с ним помягче. И сказал: «Сожалею о твоем брате, Брайан».
Он ничего не ответил. Просто как-то забавно посмотрел на меня и ушел. С меня хватило.
– Сначала ты опаздываешь, – сказал я, повысив голос, – а потом просто сваливаешь, не говоря ни одного гребаного слова? Вот что я тебе скажу, Брайан, почему бы нам не забыть о фотографии, а тебе не засунуть свою голову обратно в задницу, где ей и место, а?
На следующее утро лежу я в номере, и у меня раскалывается голова. Звонит телефон, Шерон берет трубку.
– Да, нет, да, хорошо. О, он правда это сделал? Хм-м. Ладно. Не беспокойтесь, я всё сделаю.
Щелк.
Она вручает мне телефон и говорит: «Ты звонишь Брайану Уилсону».
– Кто, черт побери, такой Брайан Уилсон?
Я получаю удар телефоном по голове.
Бум.
– Ай! Это чертовски больно!
– Брайан Уилсон – живая музыкальная легенда, которую ты оскорбил вчера вечером, – говорит Шерон. – А теперь ты позвонишь ему и извинишься.
Я стал что-то припоминать.
– Подожди минутку, – говорю. – Это Брайан Уилсон меня оскорбил!
– Неужели? – говорит Шерон.
– Ага!
– Оззи, когда Брайан Уилсон подошел пожать тебе руку, ты сказал: «Здравствуй, Брайан, ты гребаный ублюдок, я рад, что твой брат окочурился».
Я сел ровно.
– Я такого не говорил.
– Конечно, это сказал чертов кокаин, который ты засунул себе в нос.
– Но я бы запомнил.
– Все остальные запомнили твои слова очень хорошо. А еще они помнят, что ты предложил ему засунуть голову в задницу, потому что там ей и место. Вот номер Брайана. Извинись.
Я позвонил и извинился. Дважды.
За эти годы мы несколько раз пересекались. И всё уладили. Но мы так и не собрались сделать ту фотографию.
Если кто-то и висел на волоске от смерти в турне «Bark at the Moon», то это я. Что удивительно, это было никак не связано ни с выпивкой, ни с наркотиками – по крайней мере, не связано напрямую. Это случилось, когда у нас был перерыв на двое суток после концерта в Новом Орлеане, за которые нужно было снять клип на песню «So Tired» в Лондоне. Нам предстояло преодолеть безумное расстояние для такого короткого промежутка времени, но в те времена «MTV» уже становился важной частью музыкальной индустрии, и если тебе удастся убедить их часто показывать твой клип, то это практически гарантировало, что альбом станет платиновым. Так что мы всегда вкладывали в эту работу много денег и сил.
Планировалось полететь из Нового Орлеана в Нью-Йорк, сесть на «Конкорд» до Лондона, снять видео, вернуться на «Конкорде» в Нью-Йорк, а потом ехать на следующий концерт. Изнурительный график, при котором даже мое хроническое пьянство не спасало. Единственное, что помогало не вырубиться, – огромное количество кокаина.
Когда мы наконец добрались до студии в Лондоне, первым делом режиссер сказал мне: «Так, Оззи, сядь напротив этого зеркала. По моей команде его разобьют с другой стороны».
– Хорошо, – сказал я, стараясь догадаться, какие там новые суперспецэффекты они будут использовать.
Но спецэффектов не было. Было обычное старое зеркало и парень, который стоял за ним с молотком в руке. Не знаю, кто, мать его, отвечал за реквизит, но, очевидно, никто не рассказывал ему о театральных зеркалах, которые сделаны так, что, когда они разбиваются, никто не лишится жизни. В середине песни парень бьет молотком, зеркало разбивается, и мне в лицо летит стекло. Хорошо, что я был пьян и под кайфом: я вообще ничего не почувствовал. Я просто сплюнул кровь и стекло и сказал: «Ага, ура».
Потом встал и взял еще банку «Гиннесса».
Больше я об этом не думал, пока не оказался над Атлантическим океаном на борту «Конкорда». Помню, как нажал кнопку вызова стюардессы, чтобы попросить еще выпить, а она подошла и чуть не уронила поднос от страха.
– О Боже! – завизжала она. – Вы в порядке?
Оказалось, что из-за давления на высоте почти 18 километров крошечные осколки стекла, которые застряли у меня в коже, поднялись на поверхность, и мое лицо буквально лопнуло, как раздавленный помидор.
Шерон обернулась посмотреть и чуть не упала в обморок. В нью-йоркском аэропорту, когда мы приземлились, нас уже ждала «Скорая». Но меня не в первый раз увозили из «Конкорда» на каталке. Я и раньше так надирался во время перелетов, что Шерон провозила меня через паспортный контроль на тележке для багажа, а мой паспорт был примотан скотчем ко лбу. А когда ее спрашивали, есть ли с собой что-либо, подлежащее декларации, она показывала на меня и говорила: «Вот он».
В больнице в Нью-Йорке меня положили на операционный стол и вытаскивали из меня все стекло, что только можно было вытащить. Потом что-то вкололи, чтобы снять воспаление. Помню, как попал в белую комнату с белыми стенами, где все ходили в белой одежде, и подумал: черт, я же в морге. Потом услышал, как у кровати кто-то шикает.
Пс-с-с, пс-с-с.
Я посмотрел вниз, а там какой-то парнишка держит ручку и альбом Bark at the Moon.
– Вы мне не подпишете? – спросил он.
– Отвали, – ответил я. – Я умер.
К концу турне мы все были еще живы, но мое предсказание о том, что кто-то умрет, всё равно сбылось. Это произошло, когда Винс Нил вернулся домой в Редондо-Бич в Лос-Анджелесе и нажрался с барабанщиком из Hanoi Rocks. В какой-то момент они пошли за выпивкой и решили доехать до местного алкогольного магазина на машине Винса – очень низкой и ужасно быстрой красной «Де Томазо Пантере». Винс был настолько пьян, что врезался прямо в лоб встречной машине. Парень из Hanoi Rocks умер еще до того, как его довезли до больницы.
После турне я почти не виделся с ребятами из Mötley Crüe, но мы много общались с Томми. Помню, как много лет спустя мы ходили к нему в гости с моим сыном Джеком, которому тогда было около тринадцати.
– Ого, чувак, заходи, – сказал Томми, когда я позвонил в дверь. – Поверить не могу. Оззи Осборн в моем доме.
Там были и другие гости, и когда Томми показал нам всем дом, то сказал: «Эй, чуваки, зацените». Он ввел код на клавиатуре на стене, открылась потайная дверь, а с другой стороны оказалась комната для сексуальных игр, где с потолка свисала какая-то суровая упряжка. Смысл в том, что ты приводишь телку, пристегиваешь к этой штуке, а потом трахаешь до потери сознания.
«Чем тебя не устраивает обычная постель?» – спросил я Томми. Потом оглянулся и понял, что Джек зашел в комнату вместе с остальными. И стоит, выпучив глаза. Мне было так неловко, что я не знал, куда, черт побери, смотреть.
Больше я его в гости к Томми не брал.
К окончанию тура «Bark at the Moon» наши с Шерон ссоры достигли апогея. Отчасти они происходили из-за давления, которое оказывает слава. Я хочу сказать – не поймите неправильно, я не жалуюсь, – мои первые три альбома разошлись десятимиллионными тиражами в одной только Америке, что превзошло все самые смелые ожидания. Но, когда продаешь столько альбомов, то больше ничем нормальным заниматься не можешь, потому что приходится реагировать на шумиху, которую люди создают вокруг тебя. Помню одну ночь, когда мы с Шерон остановились в «Holiday Inn». Было, может, три или четыре часа ночи, и мы были в постели. В дверь постучали, я встал, открыл, и какие-то ребята в комбинезонах, прочесав мимо меня, вперлись в комнату.
Шерон, увидев их, воскликнула: «Вы вообще, мать вашу, кто? Какого хрена вы делаете в нашей комнате?»
А они: «О, нам просто интересно посмотреть, как вы живете».
Шерон что-то в них бросила, и они прочесали мимо меня обратно на выход.
Ребята просто хотели зайти посмотреть. Вот и всё. После этого мы больше не останавливались в дешевых отелях.
Я хочу сказать, что обычно рад пообщаться с поклонниками, но не когда мы с женой спим в четыре часа ночи.
Или когда я ем. Меня просто бесит, если люди подходят к нам с Шерон в ресторане. Для меня это табу. Хуже всего, когда они говорят: «Эй, ты похож на какую-то знаменитость! Можешь дать автограф?»
– Вот что я скажу, – говорю я им, – почему бы вам не пойти и не узнать, кто я такой, а потом вернуться, и тогда я дам вам автограф.
Но известность – не худшее, что мешало нашей жизни с Шерон. Мое ужасное пьянство привело к тому, что мне вообще ничего нельзя было доверить. Например, когда мы были на концерте в Германии, я отправился на экскурсию в концентрационный лагерь Дахау, и меня попросили уйти, потому что я напился и вел себя отвратительно. Вероятно, я единственный человек в истории, которого выгнали из этого гребаного места.
Мог я по пьяни и набить себе новые татуировки, что просто вгоняло Шерон в ярость. В конце концов, она сказала: «Оззи, если ты сделаешь еще одну татуировку, я подвешу тебя за яйца». В тот вечер я пошел гулять и набил себе на правой ладони слово «спасибо». Тогда мне это казалось блестящей идеей. Сколько раз за всю жизнь приходится говорить людям спасибо? Наверное, десятки тысяч. Зато теперь я мог просто брать и поднимать правую руку. Но Шерон инновацию не оценила. Когда на следующее утро она заметила татуировку – я старался держать руку под столом, но жена попросила передать соль, – и сразу отвезла меня к пластическому хирургу, чтобы тот ее свел. Но врач сказал, что ему придется отрезать мне полруки, чтобы ее свести, и татуировка осталась.
Когда мы выходили от врача, Шерон поблагодарила его за потраченное время.
А я просто поднял правую ладонь.
В другой раз мы были в Альбукерке в середине зимы, там был настоящий мороз и всюду снег и лед. У меня ехала чертова крыша от бухла и кокса, и я решил покататься на подвесном трамвайчике, который поднимается на три тысячи метров по горам Сандия к обзорной площадке с рестораном на вершине. Но с канатной дорогой что-то случилось, и трамвайчик остановился в середине пути.
– Что вы будете делать, если застрянете здесь? – спросил я у машиниста, когда мы уже болтались там целую вечность.
– О, в крыше есть аварийный люк, – ответил он, показывая наверх.
– Но как туда залезть? – спросил я.
– Как раз сзади вас есть лестница. Нужно только ее вытащить. Это очень просто.
– Люк заперт?
– Нет.
Большой ошибкой было мне это говорить. Как только я узнал, что есть лестница и незапертый люк, то решил вылезти. Я достал лестницу и начал подниматься к потолку.
Парень взбесился.
– Какого черта вы делаете? Так нельзя! Остановитесь!
Стоп!
Меня это только раззадоривало. Я открыл люк, ощутил на себе порыв ледяного ветра и вылез на крышу. Но к этому времени уже все пассажиры трамвайчика вместе с машинистом кричали и умоляли меня спуститься обратно. И вдруг, как только я нашел равновесие, трамвайчик снова поехал. Я чуть не поскользнулся и не разбился в лепешку о скалы в тысячах метров под нами, но удержал равновесие, расставив руки как на серфе. И запел «Good Vibrations». Так и ехал на крыше почти до вершины.
Забавно, но я ненавижу высоту. У меня голова кружится, когда я на крыльцо поднимаюсь. Поэтому, когда я увидел канатную дорогу с земли на следующий день, – в кои-то веки, уже трезвый как стеклышко, – меня чуть не вырвало. Даже сейчас, когда я об этом вспоминаю, меня пробивает дрожь.
Сумасшедшие выходки вроде этой каждый раз приводили к очередному скандалу с Шерон. Как-то раз я настолько вышел из себя, что взял бутылку водки и швырнул в нее. В ту же секунду я понял, что натворил: она летела прямо в голову Шерон. «О, черт», – подумалось мне. – Я только что убил свою жену». Но, слава Богу, промахнулся на пару сантиметров. Бутылка вошла горлышком в штукатурку прямо над головой у Шерон и застряла там, как произведение современного искусства.
Но Шерон всегда находила способ отомстить. Например, когда она прошлась молотком по моим золотым дискам. А потом я мстил ей за ее месть и говорил, что не выйду на сцену в этот вечер. Как-то раз я обрил голову, чтобы отмазаться от концерта. У меня было похмелье, я устал и злился, и решил – к черту всё, к черту их всех.
Но такое дерьмо Шерон не смущало.
Она только взглянула на меня и сказала: «Ладно, найдем тебе парик». И отвела с парой помощников в магазин приколов, где в витрине был парик леди Годивы, который, похоже, находился там уже пятьсот лет, потому что в нем были дохлые мухи, пыль, перхоть и, Бог знает, что еще. Я его надел, и все просто обоссались от смеха.
Но в итоге оказалось довольно круто, потому что я поместил под парик капсулы с кровью. В середине концерта я притворялся, что вырываю себе волосы, а по лицу у меня бежала кровь. Выглядело блестяще. Только после случая с летучей мышью все решили, что это взаправду. На одном концерте девчонка в переднем ряду чуть не упала в обморок. Она махала руками и кричала: «Люди говорят правду! Он сумасшедший!»
* * *
– Дорогой, – сказала Шерон спустя несколько месяцев после окончания турне «Bark at the Moon», узнав, что беременна нашей дочерью Келли. – Я слышала о хорошем месте в Палм-Спрингс, где ты сможешь отдохнуть перед следующим турне. Это прекрасный отель, и у них каждый день занятия, на которых ты научишься пить как джентльмен.
– Правда? – спросил я.
И подумал: точно, вот оно! Я просто пил неправильно. Должно быть, от этого у меня каждый раз ужасное похмелье. Мне нужно научиться пить, как Джеймс Бонд!
– Как называется это место? – спросил я.
– Центр Бетти Форд. Слышал о нем?
– Не-а.
– Он только недавно открылся, а управляет им жена бывшего президента. Думаю, ты хорошо проведешь там время.
– Звучит волшебно, – сказал я. – Запиши меня.
– Вообще-то я тебя уже записала на неделю после рождения ребенка, – ответила Шерон.
Келли родилась 28 октября 1984 года. Это был богатый событиями день рождения. По какой-то безумной причине Шерон решила, что ей не нужна анестезия. Но потом, как только начались схватки, она закричала: «Я передумала! Ведите анестезиолога!» Поверьте, если Шерон такое сказала, значит, ей было чертовски больно, потому что боль она переносить умеет. И уж абсолютно точно она может вынести гораздо больше, чем я. Но медсестра этого не поняла и сказала: «Миссис Осборн, вы ведь понимаете, что женщины в странах третьего мира всегда рожают без анестезии?» Это была большая ошибка. Шерон села на кровати и заорала: «ПОСЛУШАЙ, ТЫ, ДЕБИЛКА, МЫНЕ В ГРЕБАНОЙ СТРАНЕ ТРЕТЬЕГО МИРА, ТАК ЧТО ТАЩИ ХРЕНОВА АНЕСТЕЗИОЛОГА!»
Через час на свет появилась Келли, которая уже тогда истошно кричала, и с тех пор кричит, не останавливаясь, благослови ее Бог. Она вся в своего старика, наша Келли. Думаю, именно поэтому я всегда так старался ее защищать. Конечно, было нелегко оставить мою прекрасную маленькую девочку с Шерон и медсестрами всего через несколько часов после ее рождения, но в то же время я знал, что нужно что-то делать с моим пьянством. Если повезет, подумал я, то вернусь домой из Палм-Спрингс другим человеком. На следующее утро я сел в самолет, выдул три бутылки шампанского в первом классе, через двенадцать часов приземлился в аэропорту Лос-Анджелеса, меня вырвало, я снюхал несколько дорожек кокаина, а потом отрубился в лимузине, который вез меня в Центр Бетти Форд. Надеюсь, что там можно отдохнуть, подумал я, потому что я так устал.
До этого я никогда не слышал о реабилитационных центрах. И уж точно не знал, что Бетти Форд – жена президента Джеральда Форда – сама была алкоголичкой. В турне я нечасто смотрел телевизор и листал газеты, так что знать не знал, какая это серьезная клиника и что пресса называет ее «Лагерем Бетти». В моем воображении это был прекрасный отель-оазис посреди Калифорнийской пустыни с мерцающим бассейном во дворе, полем для гольфа, толпами девушек в бикини и парней в стиле Хью Хефнера в свободных бархатных жакетах и галстуках-бабочках, которые сидят за баром у бассейна, где какая-нибудь дама среднего возраста голосом Барбары Вудхаус говорит: «Итак, джентльмены, повторяйте за мной: берете оливку, окунаете ее в мартини, берете бокал пальцами вот так. Правильно, хорошо, хорошо. Потом делаете глоток, считаете до трех и делаете еще один. Медленно, не торопитесь ».
Это будет лучший отпуск в моей жизни, говорил я себе.
Но, когда я туда приехал, оказалось, что это скорее больница, чем отель. Кстати, территория была просто потрясающая: свежеполитые газоны, высокие пальмы и всюду искусственные водоемы, а на заднем фоне огромные коричневые инопланетные горы.
Я захожу, и меня встречает сама Бетти. Она оказалась совсем крошечная. Водолазка, пышная прическа. И не так уж много чувства юмора, как кажется с первого взгляда.
– Здравствуйте, мистер Осборн, – говорит она. – Я миссис Форд. Я разговаривала с вашей женой Шерон несколько дней назад.
– Послушайте, Бетти, ничего, если я зарегистрируюсь попозже? – говорю я. – Мне надо горло промочить. Ужасный перелет. Где бар?
– Простите?
– Бар. Он должен быть где-то здесь.
– Вы ведь знаете, где находитесь, мистер Осборн?