Тони всё повторял ей: «Миссис, пожалуйста, уйдите.
Мы не хотим, чтобы нас беспокоили», – но она не слушала.
В конце концов женщина встала с кресла, подошла и попросила сфотографироваться. Я ей разрешил. Потом она сказала: «Точно! Ты Оззи Борн!»
С меня хватило. «ИДИ НА ХЕР!» – крикнул я ей.
Подошла стюардесса и велела мне не грубить другим пассажирам.
«Ну, тогда держите эту женщину от меня подальше!» – ответил я. Но неугомонная баба все время возвращалась.
Ладно, подумал я наконец, пора что-то предпринять.
В то время я носил с собой капсулы под названием «роковые пилюльки». Такие маленькие гелевые капсулы с хлоралгидратом. Нужно было просто проколоть капсулу и вылить содержимое кому-нибудь в напиток. Когда вы слышите, что кому-то что-то подмешали в напиток, значит, ему подсунули примерно такую же капсулу. Я подождал, когда эта дамочка пойдет пописать, и вылил ей содержимое капсулы в бокал вина.
Когда она вернулась, я сказал Тони: «Смотри на нее и рассказывай, что происходит».
Он начал: «Женщина в порядке, но немного кивает головой. Как будто теряет сознание. Ой, погоди – она сейчас, она сейчас, она…»
Я почувствовал толчок в спинку сиденья.
– Что случилось?
– Упала лицом в поднос. Крепко спит.
– Волшебно, – сказал я.
– Ага. Но лучше бы она сначала убрала тарелку с супом. Бедная девушка. Она будет вся в супе.
Хуже всего были фанатики Иисуса. Когда дело о «Suicide Solution» слушалось в судах, они всюду меня преследовали, устраивали пикеты на моих концертах, размахивали плакатами «Антихрист явился». И всё время пели: – «ОСТАВЬ САТАНУ ЗА СПИНОЙ! ПОВЕРНИСЬ ЛИЦОМ К ИИСУСУ!»
Как-то раз я сделал свою табличку – с улыбающейся рожицей и словами «Хорошего дня!» – и присоединился к пикету. Они даже не заметили. Потом, перед самым началом концерта, положил табличку, сказал: «Пока, ребят», – и пошел в гримерку.
Самый запоминающийся момент с фанатиками Иисуса был в Тайлере, Техас. К тому моменту смертельные угрозы поступали каждый день, так что у меня появился телохранитель Чак – ветеран войны во Вьетнаме, который всюду ходил со мной. Чак был настолько суровым, что даже в китайский ресторан ходить не мог. «Если я увижу кого-нибудь похожего на желтого, то вырублю его сразу», – говорил он. Чаку пришлось отказаться от поездки со мной на гастроли в Японию, потому что для него это было уж слишком. Всякий раз, когда мы останавливались в отеле, Чак тренировался – ползал в саду под кустами на животе или отжимался в коридоре. Очень крутой парень. И вот в Тайлере мы отыграли концерт, пошли куда-то в прошвырнуться и вернулись в отель около семи утра. В тот день я договорился встретиться с врачом в полдень в вестибюле – меня беспокоило горло, – так что я прилег на несколько часов. Чак постучал ко мне в дверь, и мы вместе пошли на встречу с медиком. Но доктора нигде не было, поэтому я сказал девушке за стойкой: «Если придет парень в белом халате, скажите ему, что я в кафе».
Но я понятия не имел, что какой-то местный евангелист снял обо мне телепередачу перед концертом, в которой рассказывает всем, что я сам дьявол, что я развращаю американскую молодежь и затяну всех с собой в ад. Так что на меня охотилась половина города, а я об этом и не знал. Сижу я в кафе, а Чак сидит рядом со мной, дергается и что-то бормочет. Проходит тридцать минут. Врача нет. Потом еще тридцать минут. Его всё еще нет. Потом наконец подходит какой-то парень и спрашивает: «Ты Оззи Осборн?»
– Ага.
– ОСТАВЬ САТАНУ ЗА СПИНОЙ! ПОВЕРНИСЬ ЛИЦОМ К ИИСУСУ! ОСТАВЬ САТАНУ ЗА СПИНОЙ! ПОВЕРНИСЬ ЛИЦОМ К ИИСУСУ! ОСТАВЬ САТАНУ ЗА СПИНОЙ! ПОВЕРНИСЬ ЛИЦОМ К ИИСУСУ!
Это был тот самый проповедник из телика. Оказалось, что в кафе полно его учеников, так что, как только он завел свою больную иисусошарманку, ее подхватили и другие. В итоге меня окружили сорок – пятьдесят фанатиков Иисуса, с красными лицами выплевывающие одни и те же слова.
От этого Чак просто чертовски взбесился. Должно быть, у него в голове сработал какой-то спусковой механизм с воспоминаниями о Вьетнаме, потому что он просто обезумел. Безумие пятой стадии. По-моему, он уложил пятнадцать фанатиков Иисуса за первые десять секунд. Повсюду летали зубы, Библии и очки.
Я решил там не оставаться и не видеть, что было дальше. Я только врезал проповеднику локтем по орехам и дал деру.
Самое смешное, что на самом деле мне очень интересна Библия, и я несколько раз предпринимал попытку ее прочитать. Но дошел только до того места, где Моисею 720 лет, и задумался: «Что они тогда курили?» В общем, я верю в парня по имени Бог, который сидит в белой одежде на пушистом облаке, не больше, чем в чувака по имени Дьявол с трезубцем и парой рогов. Но я верю, что есть день и ночь, есть добро и зло, есть черное и белое. Если есть Бог, то это природа. Если есть дьявол, то это природа. То же самое я ощущаю, когда меня спрашивают, являются ли песни «Hand of Doom» и «War Pigs» антивоенными. Думаю, что война – часть человеческой природы. А меня впечатляет человеческая природа, особенно темная ее сторона. И всегда впечатляла. От этого я не становлюсь поклонником дьявола, как и интерес к личности Гитлера не делает меня нацистом. Ведь если я нацист, то почему женился на женщине, которая наполовину еврейка?
Всё, что нужно было сделать фанатикам Иисуса, – послушать мои записи, и всё стало бы на свои места. Но они просто хотели привлечь к себе внимание за мой счет. Но меня это не так уж и беспокоило, потому что каждый раз, когда они нападали, мою страшную рожу показывали по телику, и у меня продавалась еще сотня тысяч альбомов. Наверное, нужно было отправлять им открытки на Рождество.
Но в конце концов даже американская правовая система оказалась на моей стороне.
Дело о «Suicide Solution» было закрыто в январе 1986 года и к августу уже отправлено в архив. На судебном слушании Говард Уэицман заявил судье, что, если они собираются запретить «Suicide Solution» и возложить на меня ответственность за то, что какой-то несчастный подросток застрелился, то придется засудить и Шекспира, потому что «Ромео и Джульетта» тоже о самоубийстве. Еще он сказал, что стихи песен защищены свободой слова в Америке. Судья согласился, но его последние слова оказались не слишком добрыми. Он заявил, что, несмотря на то, что я «совершенно нежелательный и отвратительный элемент, отбросы тоже могут воспользоваться в свою защиту Первой Поправкой».
Мне пришлось перечитать это предложение примерно пять раз, чтобы наконец понять, что решение судьи обратилось в нашу пользу.
Единственное, в чем были правы Макколамы, так это в том, что в песне «Suicide Solution» действительно есть скрытое послание. Но на самом деле там нет слов «возьми пистолет, возьми пистолет, стреляй-стреляй-стреляй». Я пою «снимай, снимай, шлеп-шлеп-шлеп». Это глупая грязная шутка, которая тогда была у нас в ходу. Когда трахаешься с девчонкой, то получается такой шлепающий звук. А «снимай», значит «снимай с нее одежду». Так что вообще-то я имел в виду «раздень девчонку и вдуй ей», что очень сильно отличается от посыла «вышиби себе мозги».
Но СМИ придирались к словам еще очень долго. И это послужило нам прекрасными пиаром. Дошло до того, что, если наклеить на альбом стикер c предупреждением о содержащейся в нем ненормативной лексике, то сразу продается в два раза больше экземпляров. В то время наклеивать такой стикер было обязательно, иначе альбом не попадал в чарты.
Спустя какое-то время я уже специально старался включать в песни как можно больше скрытых посланий. Например, в альбоме «No Rest for the Wicked», если прокрутить песню «Bloodbath in Paradise», можно услышать, как я четко говорю: «Твоя мать продает моллюсков в Халле».
Самым печальным в то время были не приставания фанатиков Иисуса. Мои бывшие коллеги по группе Боб Дэйсли и Ли Керслэйк неожиданно снова полезли в бутылку. Такое ощущение, как будто кто-то нарисовал у меня на лбу мишень за то, что я заработал немного денег.
Они заявили, что мы должны им денег за «Blizzard of Ozz» и «Diary of a Madman», и подали в суд. А мы подали ответный иск, потому что ничего не были им должны. Боб и Ли были обыкновенными сессионными музыкантами, работающими за деньги. Они получали зарплату по одной ставке за неделю работы в студии, по другой за неделю гастролей и по третьей за то, что сидели дома. Я даже оплачивал бензин, который они расходовали на дорогу в студию и обратно. Да, они помогли нам записать несколько песен на двух первых альбомах, но за это они получили авторский гонорар и по сей день получают авторские отчисления. Так чего же они хотели? Я в правовых вопросах далеко не гений, но Боб и Ли заявили, что я не сольный артист, а такой уже участник группы, как и они. Но если я не сольный артист и мы с ними наравне, то какого хрена я их тогда прослушивал? И почему мечтал записать «Blizzard of Ozz» еще за много лет до знакомства с ними? И где, черт возьми, хиты, которые они написали сами до того, как записать два альбома со мной?
Меня спрашивают, почему мы просто не договорились. Но вот Майкл Джексон договорился, и смотрите, к чему это привело. Если у тебя в банке есть немного кровно заработанных денег и ты говоришь кому-то, кто подает на тебя иск, «о’кей, сколько стоит это уладить?» – то это открывает дверь каждому психопату и уроду в мире, который тоже захочет стрясти с тебя деньжат. Нужно постоять за себя, потому что такие дела быстро превращаются в грязную игру, особенно когда людям почему-то кажется, что ты спишь на огромной горе наличных.
В конце концов, Боба и Ли с их исками стали вышвыривать из всех американских судов. Что меня правда бесит, так это то, что они никогда не говорили: «Оззи, давай сядем. Давай поговорим», а вместо этого палили по всем направлениям. Причем узнавал я об этом от других людей. Они строили козни за моей спиной: звонили людям, с которыми я записывал альбомы, и пытались их в это впутать. Пусть я, черт побери, всё делал неправильно, но Боб и Ли заставили меня почувствовать себя главным преступником столетия, и через какое-то время я был сыт всем этим по горло.
Шерон оберегала меня от многих подробностей, потому что знала, как я волнуюсь. В конце концов, она просто решила вырезать партии Боба и Ли из двух альбомов и перезаписать их. На новом тираже альбомов, на обложку, поместили наклейку, в которой об этом говорилось. Я не участвовал в принятии этого решения и не могу сказать, что от него мне легче. Я признался Шерон, что мне это не очень нравится, но меня это устраивает. Я понимаю, почему она решила так поступить. Как только мы преодолевали одно препятствие, сразу же возникало другое. И так бесконечно. Это дело продолжалось двадцать пять лет с момента записи альбома «Blizzard of Ozz». Я всего лишь хотел жить жизнью рок-звезды, а вместо этого в итоге только и делал, что раздавал деньги по решениям судов.
Что меня реально убивает в этой ситуации – то, что мы с Бобом работали вместе много лет, и я очень любил его и его семью. Он очень талантливый парень. Мы были хорошими друзьями. И я не стал с ним судиться, когда меня прижали за «Suicide Solution», хотя он и написал часть текста. Но иногда в жизни приходится двигаться дальше. В конце концов, мне пришлось перестать с ним разговаривать и видеться, потому что я боялся сказать что-нибудь не так и снова попасть под суд. Кроме того, я просто ненавижу чертовы конфликты. Это одна из моих самых больших проблем.
Я не хочу снова проходить через это дерьмо. Теперь, прежде чем начать с кем-нибудь работать, я велю людям нанять адвоката, который вместе с моим адвокатом составит им контракт. Затем внимательно изучить этот контракт, обдумать его, убедиться, что все устраивает, дважды или трижды подумать, что там точно все в порядке, чтобы впредь никогда не говорить, что кто-то кого-то обокрал.
Я никого и никогда не кидаю, что бы там ни говорили Боб Дэйсли и Ли Керслэйк.
Последнее, что я помню из восьмидесятых, перед тем, как наступило затмение, о котором я расскажу дальше – это как меня отправили в Уормвуд-Скрабс. Не потому, что я снова нарушил закон – что удивительно, – а потому что меня попросили дать там концерт.
Это было просто безумие. Пусть меня и запирали в камере в участке несколько раз за прошедшие годы, но моя нога не ступала в настоящую тюрьму с тех пор, как я в 1966 году вышел из Уинсон Грин. Железные прутья, балконы, даже надзиратели – всё выглядело точно так же, как и двадцать лет назад. Но вернул мне воспоминания именно запах – вонь как в общественном туалете, но только в десять раз сильнее. Запах, от которого слезятся глаза. За всю жизнь я так и не смог понять, почему кому-то вообще может захотеться там работать. Полагаю, все они бывшие военные, которые к этому привыкли.
Возможно, и я бы там оказался, если бы армия не послала меня к черту.
Меня пригласили выступить, потому что в тюрьме была собственная группа под названием Scrubs, в которой участвовали как надзиратели, так и заключенные. Они написали песню, а авторские отчисления пожертвовали на благотворительность. А потом написали мне и спросили, не хочу ли я выступить с ними. Они исполнят свои песни, потом я исполню свои, а потом мы вместе сыграем «Jailhouse Rock».
Мы приезжаем в тюрьму, меня проводят через все эти заборы, ворота и двери, потом ведут в какое-то подсобное помещение, где большой толстый парень заваривает чай. Хороший такой веселый парень, очень дружелюбный, предлагает мне чашечку чаю.
Я его спрашиваю: «Так на сколько ты здесь?»
– О, – отвечает он, – я никогда не выйду.
Мы болтаем, я пью чай, а потом любопытство берет верх, и я спрашиваю: «Как ты оказался здесь на такой долгий срок?»
– Я убил восемь человек.
Жестко, думаю, но мы продолжаем болтать. Потом любопытство снова берет верх.
– И как ты это сделал? – спрашиваю, отхлебывая чай. – То есть как ты убил этих людей?
– А, я их отравил, – говорит он.
Я чуть не бросил чашку в стену. А чай, который был у меня во рту, вышел через нос. Забавно, когда думаешь об убийце, всё время представляешь себе такого высокого темного злодея. Но это может быть обычный хороший веселый толстый парень, с которым всего лишь что-то не так.
Сам концерт был каким-то сюрреалистическим.
Запах травки в зале, где мы играли, чуть ли не сшибал меня с ног. Как будто играешь на ямайской свадьбе. Еще меня поразило то, что прямо за залом был бар, куда ходили все надзиратели. А что касается участников группы Scrubs, то басистом был вьетнамец, который сжег тридцать семь человек несколько лет назад, залив бензин в почтовый ящик в подземном клубе в Сохо и поднеся к нему спичку (на тот момент это было самое крупное массовое убийство в истории Британии); на гитаре играл парень, убивший наркодилера, забив его насмерть железкой; а на барабанах и на вокале были надзиратели.
Никогда не забуду тот момент, когда нам пора было выходить на сцену. Тогда Джейк И. Ли только что ушел из группы, и его место на соло-гитаре занял Зак Уайлд. Он был молод, у него были красивые мышцы и длинные светлые волосы, и в ту же секунду, как он вышел на сцену, весь зал засвистел и заорал: «Наклонись, малыш, наклонись, малыш!» А потом обкуренные до невозможности зеки запрыгали вокруг, но охрана была начеку. Тотальное безумие. Я сказал Шерон перед концертом: «По крайней мере, если мы будем дерьмово играть, никто из нас живым оттуда не уйдет». А теперь я думал: ага, они просто убьют меня, повод не очень нужен.
В какой-то момент я посмотрел вниз и увидел в первом ряду Джереми Бамбера, парня, который убил всю свою семью из винтовки на ферме в Эссексе, а потом пытался свалить это дело на свою душевнобольную сестру. Несколько месяцев его лицо было на обложке каждого таблоида. Бамбинатор широко мне улыбнулся.
В конце, когда мы играли «Jailhouse Rock», на сцену хлынула толпа заключенных под предводительством одного из парней, что пытались отрезать голову полицейскому Киту Блейклоку во время погрома на ферме Броудуотер. Я знал, что это он, потому что мне сказал об этом один из музыкантов-надзирателей на сцене. Последнее, что я видел, – как этот парень снял ботинок и ударил себя им по голове.
К черту эту игру в солдатиков, подумал я. Рад был повидаться, а теперь мне пора.
И больше не оглядывался.
* * *
Однажды утром, вскоре после этого концерта, Шерон спросила меня: «Ты хорошо провел вчерашний вечер, Оззи?»
– Что ты имеешь в виду?
– На дне рождения Келли. Ты хорошо провел время?
– Вроде да.
Помню только, что я играл с детьми в саду, смешил Джека, щекотал его, рассказал несколько смешных шуток и объедался тортом. Мы даже наняли клоуна по этому случаю – парня по имени Элли Дулэлли, – который устроил небольшое кукольное представление. Всё остальное было немного в тумане, потому что я махнул два или три стаканчика.
– Тебе нужно было себя видеть, – сказала Шерон.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Я хочу сказать, что тебе нужно было себя видеть.
– Я не понимаю, Шерон. Я был немного навеселе, да, но это же день рождения. Все были немного навеселе.
– Нет, честно, Оззи, тебе надо было себя видеть. Хочешь посмотреть на себя? У меня есть видео.
«О, черт», – подумал я.
Шерон сняла всё на видео. Она поставила кассету, и я не мог поверить своим глазам. В моем представлении я был веселым папой, о котором мечтает каждый ребенок. И вдруг я увидел, как всё было на самом деле. Джек испугался и плакал. Келли и Эйми прятались в сарае и тоже плакали. Другие родители забирали детей и бормотали что-то себе под нос. У клоуна разбит нос. И вот я, посреди всего этого беспорядка, толстый, пьяный, по лицу размазан торт, я весь облит черт знает чем и выкрикиваю пьяные бредни.
Я был чудовищем. Это было ужасно страшно.
Когда я вернулся из центра Бетти Форд, я стал говорить себе: «Может, я и алкоголик, но алкоголь в моем деле – хорошее подспорье, так может быть алкоголиком при таком раскладе не так уж и плохо».
В некотором роде я был прав. Какая еще профессия так вознаградит тебя за то, что ты постоянно не в себе? Чем больше я был пьян перед выступлением на сцене, тем больше зал был уверен, что концерт пройдет круто. Проблема в том, что от алкоголя мне было так плохо, что я не мог ничего делать, если не приму поверх него еще и таблетки или кокаин. А после этого я не мог заснуть – у меня случались приступы паники или начинались параноидальные галлюцинации, – и тогда я принимал седативные препараты, которые мне выписывали врачи в турне. Каждый раз, когда у меня была передозировка, а она была постоянно, я всё сваливал на дислексию: «Простите, док, я думал, там написано принимать по шесть каждый час, а не по одной каждые шесть часов».
В каждом городе у меня был новый врач – я называл их «концертными врачами», – и каждого я настраивал против другого. Когда ты наркоман, половина острых ощущений содержится в добыче наркотика, а не в самом приеме. Например, когда я открыл для себя викодин, то сохранял старую баночку, клал в нее пару таблеток и говорил: «Ой, доктор, мне прописали викодин, но он заканчивается». Он смотрел на дату и на две оставшиеся таблетки и давал мне еще пятьдесят. Так что перед каждым концертом я получал пятьдесят таблеток. В какой-то момент я принимал их по двадцать пять в день.
Кстати, в Америке, если ты знаменитость, не так трудно заставить врачей давать тебе всё, что хочешь. Один концертный врач приезжал осматривать меня на своем пикапе. В пикапе был такой шкафчик для инструментов с кучей маленьких ящичков, а в каждом ящичке был какой-нибудь наркотик. Любая тяжелая наркота, о которой можно только мечтать. В конце концов Шерон узнала, что происходит, и вмешалась. Она схватила врача за воротник и сказала: «Никогда ни под каким предлогом не давай моему мужу наркотиков или загудишь за решетку!»
В глубине души я знал, что выпивка и наркотики портят меня; я перестал быть веселым и смешным и являл собой довольно унылое зрелище. Ради выпивки я был готов на многое. Практически на всё. У меня на кухне всегда был полный холодильник пива, я вставал с утра и первым делом выпивал бутылку «Короны» и к двенадцати часам был уже в говно. А когда я принимал викодин и подобное дерьмо, то непременно полировал это гребаным коксом. Можно посмотреть, насколько я плох, в документальном фильме Пенелопы Сфирис «Закат западной цивилизации, часть 2». Всем показалось невероятно смешным, как я пытаюсь приготовить яичницу в семь часов утра, после того, как всю ночь хлестал винище.
Выпивка творит ужасные вещи, когда пьешь столько, сколько пил я. Например, у меня начался хронический понос. Сначала я смеялся над этим, но потом резко стало не до шуток. Как-то раз я был в отеле где-то в Англии и шел по коридору в свой номер, как вдруг почувствовал, что из меня сейчас польется дерьмо. Приперло капитально. Прямо здесь и сейчас. Нужно было выбрать между тем, насрать на ковер или наложить полные штаны. Поэтому я присел на корточки, снял штаны и насрал прямо в коридоре.
В этот самый момент из лифта вышел посыльный и закричал: «Ты что творишь, мать твою?»
Я даже не смог придумать объяснение, так что просто поднял свой ключ от номера и сказал: «Всё в порядке, я здесь живу».
– Нет, ни хера не живешь, – орал он.
Многие алкоголики срут в штаны. Вы только представьте: четырех литров «Гиннесса» хватит, чтобы обоссать пятнадцать километров трассы М6. А на следующий день организм хочет изгнать из себя всё токсичное дерьмо, которое ты насильно влил в него накануне. Я пытался остановить эту напасть, переключившись с «Гиннесса» на «Хеннесси», но постоянно разбавлял его сладким апельсиновым соком или кока-колой, поэтому эффект был не лучше. А выпивал я четыре бутылки «Хеннесси» в день плюс кокаин, таблетки и пиво. Сначала у меня почти не было похмелья, но со временем становилось всё хуже и хуже, пока наконец я не перестал с ним справляться. И вернулся в реабилитационный центр. Я устал от постоянного хренового состояния. Если пьешь алкоголь и тебе легче – это одно. Но когда пьешь и тебе только хуже, чем было до этого, тогда в чем смысл? У меня было чувство, что я умираю.
Я не хотел возвращаться к Бетти Форд, поэтому отправился в клинику «Хазельден» в Сентер-Сити в Миннесоте. Была зима и чертовски холодно. Я всё время дрожал, блевал и жалел себя.
В первый день терапевт собрал нас вместе с другими и сказал: «Когда вы вернетесь вечером в свои комнаты, я хочу, чтобы вы написали на бумаге, сколько вы потратили на алкоголь и наркотики с тех пор, как вы начали их принимать. Просто посчитайте сумму и завтра поговорим».
Вечером я достал калькулятор и приступил к подсчетам. Отчасти мне самому хотелось получить большую сумму, поэтому я сильно преувеличил количество алкоголя – например, я посчитал, что пью двадцать пять бутылок пива в день, – и общую стоимость. В конце концов у меня получилась совершенно неприличная сумма. До нелепости огромное число. Что-то вроде миллиона фунтов. Потом я попытался уснуть, но не смог.
На следующий день я показал свои расчеты врачу, и он сказал: «О, очень интересно».
Я удивился, потому что думал, он скажет что-то типа «ой, да брось, Оззи, давай серьезно».
Но он продолжил: «Это только за алкоголь?»
– И наркотики, – ответил я.
– Хм-м. Ты уверен, что посчитал всё? – спросил он.
– Здесь же миллион фунтов! – возразил я. – Что еще нужно прибавить?
– Тебя когда-нибудь штрафовали за распитие спиртного?
– Да, пару раз.
– Ты когда-нибудь пропускал концерты из-за пьянства, или тебя не пускали на площадки?
– Да, пару раз.
– Тебе приходилось платить адвокатам, чтобы они решили проблемы, которую возникли из-за пьянства?
– Было, пару раз.
– Платил за лечение?
– Еще бы.
– Как ты думаешь, могли ли твои пластинки не достичь рекордных продаж, потому что ты недоработал из-за пьянства?
– Наверное.
– Наверное?
– Ладно, точно могли.
– И последний вопрос: ты терял имущество или другие активы при разводе, который произошел из-за пьянства?
– Ага, я потерял всё.
– Оззи, я немного изучил твой вопрос и сам вчера кое-что посчитал. Хочешь узнать, во сколько, по моему мнению, тебе обошлись твои зависимости?
– Валяйте.
Он сказал.
Меня чуть не вырвало.
Отключка
Я проснулся и застонал.
Твою мать, подумал я, когда глаза начали потихоньку фокусироваться: должно быть, вчера вечером оттяг был знатный. Я лежал на голом бетонном полу в квадратной комнате. На окне была решетка, в углу ведро, а человеческое дерьмо размазано по стенам. На секунду я решил, что оказался в общественном туалете. Но нет: на окне была решетка.
Надо завязывать! Когда-нибудь, подумал я, пора перестать просыпаться в тюремных камерах.
Я потрогал лицо. Ох! Вот черт, как больно.
По какой-то причине одет я был в одну из своих старых вонючих футболок – в которых спал – и пару блестящих черных брюк от смокинга. Хоть лучше, чем снова проснуться в платье Шерон, подумал я.
Интересно, сколько времени. Семь утра? Девять? Десять? Мои часы пропали. Как и бумажник. Должно быть, когда копы меня взяли, то забрали вещи и положили в пакет. Единственное, что осталось в карманах, – смятый чек из местного китайского ресторана «Dynasty». Я вспомнил, как это место выглядит внутри – всё красное, как в аду, – и как я сижу на кожаном диванчике, спорю с Шерон и толку таблетки с порошком в такой… как она называется? В ступке. Чем же я таким вчера вечером закинулся? Коксом? Снотворным? Амфетаминами? Зная себя, вероятно, всем этим и чем-нибудь сверху.
Чувствовал я себя отвратительно. Всё мое тело болело – особенно сильно лицо, зубы и нос.
Мне нужен пакет со льдом. Мне нужно в душ.
Мне нужен врач.
«ЭЙ? – крикнул я в решетку. – ЗДЕСЬ ЕСТЬ КТО-НИБУДЬ?»
Никто не ответил.
Я силился вспомнить, что натворил мой пьяный кокаиновый злой брат-близнец, если я оказался за решеткой. Но мозг был девственно пуст. Дыра и больше ничего. Только картинка, как я сижу в ресторане «Dynasty», а потом провал. Наверное, меня опять поймали за то, что я отлил на улице. Но если это так, то почему я в пижамной футболке? Меня арестовали прямо дома? Что бы я там ни принял вчера, башка трещала невыносимо. Я надеялся, что еще не воспользовался правом на звонок, потому что нужно было сообщить Шерон, где я, чтобы она приехала и вытащила меня. Хотя, может, она уехала в Штаты. Она всегда сваливала в Штаты, чтобы побыть от меня подальше, особенно после крупной ссоры. Тогда нужно позвонить Тони Деннису.
Старому доброму Тони. Он меня вытащит.
Это было 3 сентября 1989 года.
К тому времени мы насовсем переехали обратно в Англию и купили дом под названием Бил Хаус в Литл Чалфонте в Бакингемшире. Это был дом семнадцатого века, или, по крайней мере, Шерон мне так сказала. Как-то там жил Дирк Богард. Это был настоящий дом, а не дерьмовая фальшивая декорация, вроде тех, что можно купить в Калифорнии. Но больше всего мне нравился сосед Джордж, который жил в бывшей сторожке. Джордж был химиком и сам делал вино. Каждый день я стучал к нему в дверь и говорил: «Дай-ка бутылочку своего супернапитка, Джордж». Его домашнее вино было аккурат ракетное топливо. Люди приезжали из Америки, делали один глоток, выпучивали глаза и говорили: «Что это, мать его, такое?» Несколько бокалов этого «Шато де Джордж» – и ты без памяти валишься с ног. Самое забавное, что сам Джордж не пил. Он был трезвенником и часто мне говорил: «О, мистер Осборн, видели, вы вчера вечером подожгли кухню. Должно быть, хорошая попалась бутылка. Напомните, чем я вас вчера угостил – с бузиной или чайным листом?»
Но Шерон за мной следила, так что я не мог распивать самогон Джорджа прямо у нее на глазах. Прятать бутылки в духовке тоже больше не мог. Так что я стал закапывать их в саду. Беда в том, что я всегда делал это, когда был уже пьян, так что на следующий вечер не мог вспомнить, где, черт побери, их закопал. Так что я размахивал лопатой до двух часов ночи и перекапывал весь сад. Утром Шерон спускалась на завтрак, смотрела в окно, а там повсюду окопы. «Черт побери, Шерон, – говорил я ей, – эти кроты совсем обнаглели, да?»
В конце концов, я установил прожекторы, чтобы было легче находить выпивку. Прожекторы стоили мне целого состояния.
А потом Шерон обо всем догадалась, и этому пришел конец.
«А я-то наивная думала, с чего бы у тебя открылся внезапный интерес к садоводству», – сказала она.
Наверное, это и к лучшему, что меня поймали – мой организм больше не выдержал бы этого крепкого дерьма. Мне было сорок, и здоровье стало сдавать. Я понял, что что-то не так, когда однажды пошел в паб, а проснулся через пять дней. Ко мне подходили люди и говорили: «Привет, Оззи», – а я спрашивал: «Мы знакомы?» Они отвечали: «Я жил у тебя дома три месяца летом. Ты не помнишь?» Мне рассказали о таких затмениях, когда я был в Центре Бетти Форд как раз после рождения Келли. Врач сказал, что моя выносливость постепенно сойдет на нет, мозг и тело отключатся. Но тогда я решил, что это какая-то херня, которой меня хотят запугать. «Знаете, в чем на самом деле моя проблема с выпивкой? – сказал я. – Я не могу найти здесь гребаный бар ».
А потом начались затмения, как и обещал врач. Но они не помешали мне пить дальше. Я, конечно, поволновался, и поэтому принялся пить еще больше. После случая с Винсом Нилом и автокатастрофой больше всего на свете я боялся однажды очнуться в зале суда и услышать, как кто-то, показав на меня, скажет: «Это он! Это он сбил моего мужа!» – или: «Это он! Он убил моего ребенка!»