И врач был прав: когда химиотерапия закончилась, рак, похоже, исчез.
Помню, как пришел в больницу, а один из врачей сказал мне: «Чтобы вы правильно понимали – вашей жене придется столько же времени восстанавливаться после химии, сколько понадобилось на лечение от рака».
А я сказал: «Дайте я вам кое-что скажу о моей жене. В ту же секунду, как вы ее отпустите, она вскочит и убежит, и ее уже не остановить».
– Я не хочу спорить, мистер Осборн, – сказал он. – Но, поверьте, у нее будет не так много сил.
Через неделю ее отпустили. И она рванула оттуда так, что только пятки засверкали.
* * *
К тому моменту, когда мы начали снимать «Семейку», Шерон не общалась с отцом уже почти двадцать лет. Это было ужасно грустно, так как я знал, что в глубине души она его любила. Но после всего, что он сделал, Шерон перестала с ним разговаривать. Она даже детям сказала, что их дед погиб во время войны, хотя скоро они всё равно узнали правду. Я даже помню день, когда это произошло: мы все ехали в машине по Беверли-хиллз, как вдруг Шерон ударила по тормозам, развернулась в неположенном месте и подъехала к гастроному «Nate ’n Al’s delicatessen».
Никто еще даже не успел спросить, какого черта она делает, как Шерон уже высунулась в окно и заорала: «Ты чертов ублюдок! ГРЕБАНЫЙ МУДАК!»
Потом я увидел на улице Дона. Он заорал на нее в ответ. Последнее, что я помню, – как он подошел к нашей машине, встал в нескольких сантиметрах от лица Шерон и назвал ее «гребаной шлюхой». Потом Шерон ударила по газам и умчалась, а он всё кашлял и плевался, стоя в облаке черного дыма от колес.
В машине тем временем царила гробовая тишина. Я был, черт побери, без понятия, как объяснить детям, что только что произошло. Потом с заднего сиденья раздался тоненький голосок Эйми.
«Мама, почему Тони Кертис назвал тебя шлюхой?» – «ПОТОМУ ЧТО ТОНИ КЕРТИС ГРЕБАНЫЙ УБЛЮДОК», – последовал ответ.
Я до сих пор без понятия, почему Эйми приняла Дона за Тони Кертиса. Может, так ей сказала Шерон, а может, она видела Тони Кертиса по телику – в то время они с Доном действительно были похожи как две капли воды. Но это не имело значения, потому что тогда Шерон рассказала детям всё.
Мы не один раз сталкивались с Доном в Лос-Анджелесе. Однажды ходили в кино в торговом центре «Сенчери Сити» и ждали на улице парковщика, который должен был подогнать нашу машину. И вдруг я увидел Дона позади Шерон.
– Пообещай, что не будешь сходить с ума, – сказал я ей.
– А что такое?
– Просто пообещай мне.
– Ладно, обещаю.
– Прямо за тобой стоит твой отец.
В этот момент парковщик подогнал машину. Слава Богу, подумал я.
– Садись в машину, – рявкнула Шерон.
– Ты ведь не собираешься делать ничего безумного? – спросил я ее.
– Нет.
– Уверена в этом?
– САДИСЬ, БЛЯДЬ, В МАШИНУ.
Я сел на пассажирское сиденье и закрыл дверь. Шерон села за руль и превратилась в дьяволицу. Она опустила педаль газа в пол, заехала на бордюр и помчалась прямо на отца. Ему пришлось нырнуть в кусты, чтобы убраться с дороги. Шерон его чуть не убила – и там было около пятидесяти очевидцев. Это было ужасно.
После этого мы несколько лет ничего не слышали о Доне. Потом, в конце девяностых, умерла мать Шерон. Я не знаю подробностей, но мама Шерон тоже завернула пару поганок, и в результате Шерон с ней тоже не разговаривала. В семье Арденов царило серьезное напряжение. Они всегда друг друга оскорбляли – а это, как мне кажется, еще хуже физического насилия. В общем, примерно через год после смерти матери мы узнали от ее родственников в Англии, что Дон слег с тяжелой болезнью. Несмотря на то что они всё еще не разговаривали, Шерон нашла ему жилье поблизости. Потом мне позвонил Дэвид, брат Шерон. «У меня плохие новости, – сказал он. – У Дона болезнь Альцгеймера».
Я не мог не рассказать про это Шерон.
Сначала она только отмахнулась и ответила, что и так поддерживает его финансово. Но я сказал ей: «Слушай, не знаю, какие у тебя на самом деле чувства к отцу, но я тебе настоятельно советую, если есть, что ему сказать, даже если тебе хочется просто назвать его козлом, сделай это сейчас. Потому что с каждым днем он будет угасать».
Дело в том, что я никогда не верил во вражду. Не поймите меня неправильно: бывало, я сам злился на людей. Я очень злился, например, на Патрика Мехена или на того адвоката, который пытался выставить мне счет за выпивку, или на Боба Дэйсли. Но я не испытываю к ним ненависти и не желаю ничего плохого. Я считаю, что ненависть – бесполезная трата времени и сил. Что ты получаешь в итоге? Ничего. Я не строю из себя какого-то архангела Гавриила. Просто думаю, если на кого-то злишься – обзови его уродом, а потом забудь об этом и живи дальше. Нам не так долго жить на этой земле.
В общем, Шерон наконец решила увидеться с отцом, и он снова вернулся в нашу жизнь и даже попал в пару эпизодов «Семейки». Я был этому рад – несмотря на то, что он всю жизнь называл меня Овощем. Потом, когда Шерон решила, что нам стоит снова произнести свои свадебные клятвы, – она тогда еще проходила химиотерапию – мы пригласили Дона на церемонию в канун Нового года в отель в Беверли-хиллз. Мы провели ее в еврейском стиле – с небольшим балдахином, битьем бокалов и всем прочим.
В тот вечер многие подходили ко мне и спрашивали: «Как вам с Шерон удается так долго оставаться вместе?» А я отвечал так же, как отвечу сейчас: я постоянно говорю жене, что люблю ее; я постоянно приглашаю ее на ужин в ресторан; я постоянно удивляю ее небольшими подарками. К сожалению, тогда я еще постоянно пил и принимал наркотики, так что церемония прошла почти так же, как и сама наша свадьба: я накидался в дрова и заснул в коридоре.
Дон Арден, которого я знал с начала семидесятых, исчез. Свет горел, но никого не было дома. Это ужасная смерть. Насмотревшись на то, во что Альцгеймер превратил моего тестя, я бы не пожелал этой болезни и гребаному злейшему врагу. Несмотря на всё то, что произошло между нами за многие годы – даже несмотря на то, какую роль он сыграл в деле с Бобом Дэйсли, – мне было искренне жаль Дона в последние годы.
В конце концов мы поместили его в хоспис.
Помню, что в ушах у него постоянно образовывались серные пробки, и, когда мы его навещали, я капал ему ушные капли. Не знаю, почему я решил, что должен это делать – просто я это делал. Думаю, это как-то связано с огромной жалостью, которую я к нему испытывал. Такой злой, могущественный, страшный человек превратился в ребенка.
– Папа, – сказал однажды Джек. – Как ты думаешь, когда тебя показывают по телику, люди смеются с тобой или над тобой?
Вопрос, очевидно, беспокоил его уже давно.
– Знаешь, что, – сказал я ему. – Пока они смеются, мне всё равно.
– Но почему, пап? Тебе нравится быть клоуном?
– Потому что я всегда умел смеяться над собой, Джек. Смех помогал мне жить все эти годы.
И это правда. Меня не так сложно разозлить – хотя, чем я старше, тем больше думаю – к черту всё. Однажды всё равно всё получится. Но смех так часто спасал мне жизнь, что я сбился со счета. И началось это задолго до «Семейки Осборнов». В Black Sabbath я уже был клоуном. Я всегда смешил остальных.
Но мне стало жаль Джека.
Ему, должно быть, было нелегко, особенно в первые два года съемки шоу, когда я весь трясся, бормотал себе под нос и был вечно пьяной развалиной. Если честно, даже представить не могу, каково ему было. То же самое касается Келли. Когда мы все стали мегазнаменитостями, я впервые осознал, почему юные голливудские звезды накачиваются наркотиками и через день ездят в реабилитационную клинику. Давление, которое испытываешь, просто до нелепого огромно. Причем без перерыва. Ежедневно. В первый год нашего шоу Келли исполняла песню «Papa Don’t Preach» на церемонии вручения кинонаград «MTV». Ей нужно было спуститься по огромной лестнице на глазах у пялящихся на нее кинозвезд. Но она взяла быка за рога. И конечно, в итоге наслаждалась каждой минутой, проведенной на сцене, так же как и зрители.
Но у нее были проблемы, как у всех нас. И у меня просто сердце разрывалось, когда Джек тоже начал пить. Для него болезнь Шерон стала таким же тяжелым ударом, как и для меня, и дошло до того, что он стал принимать оксикодон, который в Лос-Анджелесе называют «героином для лохов». Помню, у нас из-за этого был страшный скандал, и я сказал: «Какого хрена, Джек? Почему ты всё время упарываешься? Ты никогда ни в чем не знал отказа! В чем ты когда-нибудь нуждался?
Он посмотрел на меня и ответил: «В отце».
Никогда не забуду этот момент.
Тогда я впервые осознал, какую цену заплатил за то, что жил так все эти годы. И какую цену за это заплатил мой сын, которого я так любил, которым так гордился, но для которого был плохим отцом. Ужасное чувство.
Я только и смог сказать: «Прости, Джек». После этого Джек завязал. А я нет.
К августу 2003 года меня так сильно трясло, что я не мог ходить, не мог ничего держать в руках и не мог разговаривать. Дошло до того, что Шерон стала злиться на моих врачей. От тех препаратов, что они мне давали, казалось, мне было только хуже, и никак не лучше.
И у меня появился новый врач, Аллан Роппер, который работал в той же клинике в Бостоне, где в начале девяностых мне сказали, что у меня нет рассеянного склероза. Он тогда занимался лечением болезни Паркинсона у Майкла Джея Фокса, а Шерон прочла об этом статью в журнале «People». Когда мы прилетели к нему на прием, первым делом Аллан выбросил все таблетки, на которых я сидел. Потом положил меня в больницу на пять дней и провел все мыслимые и немыслимые исследования. После этого я еще неделю ждал результатов.
Наконец мы с Шерон опять пришли к нему в кабинет, чтобы выяснить, что со мной не так, раз и навсегда.
– Кажется, я докопался до сути, – сказал Аллан. – В общем, мистер Осборн, у вас очень, очень редкое заболевание, причина которого в том, что у обоих ваших родителей в ДНК повреждена одна и та же хромосома. Под очень редким я подразумеваю один случай на миллиард. Хорошая новость в том, что это не рассеянный склероз и не болезнь Паркинсона. Плохая новость в том, что у нас даже нет названия такому заболеванию. Пожалуй, больше всего подходит синдром паркинсонизма».
– Это из-за него у меня тремор?
– Точно.
– И он наследственный? Он не имеет ничего общего с выпивкой или наркотиками?
– Алкоголь и некоторые наркотики определенно его усугубляют. Но не являются основной причиной.
– Его можно лечить?
– Да. Но сначала я должен вам кое-что сказать, мистер Осборн. Если вы не бросите пить и употреблять наркотики, вам придется найти себе другого врача, потому что мне не нужен такой пациент. Я занятой человек, ко мне очень большая очередь, и я не могу себе позволить тратить время впустую.
Я раньше никогда не разговаривал с таким врачом. И по тому, как он на меня смотрел, я понял, что он говорит серьезно.
– Хорошо, док, – сказал я. – Я буду стараться изо всех сил.
– Договорились. Вы будете принимать по две таблетки в день, и скоро ваше здоровье значительно улучшится.
В действительности позитивные сдвиги наступили гораздо раньше.
Мой тремор успокоился почти за день. Я снова мог ходить. Я перестал заикаться. Мне даже удалось вернуться в студию и записать с Келли новую версию песни «Changes».
Я обещал записать с Келли песню еще с тех пор, как назвал одну песню в альбоме «Ozzmosis» в честь Эйми. Моя Келли постоянно повторяла: «Почему это у Эйми есть песня, а у меня нет?» Для Джека я тоже записал песню – «My Little Man», которая тоже вошла в альбом «Ozzmosis». Так что Келли я задолжал – и в любом случае хотел ей помочь, потому что она у меня особенная девочка, понимаете? Я хочу сказать, что одинаково люблю всех своих детей, но Келли почему-то всегда оказывалась последней в очереди.
Так вот, мы записали «Changes», одну из моих любимых песен всех времен, слегка изменив слова, чтобы они подходили для отца и дочери. Получилось так здорово, что я подумал, что, возможно, мы записали рождественский хит. Потом в декабре полетели обратно в Англию, чтобы его продвигать. К тому времени я уже не пил – по распоряжению доктора Роппера, – но всё равно баловался всевозможными таблетками. Нельзя просто взять и перестать за один день быть наркоманом. Каждый день у меня был похож на русскую рулетку. В то время я сидел на хлоралгидрате, который является старейшим снотворным в мире. Но всё равно это значительный прогресс по сравнению с тем немыслимым количеством наркотиков, которое я принимал всего несколько месяцев назад, и мы с Келли без проблем приняли учсатие в программе «Top of the Pops». Потом я поехал со своим помощником Тони на выходные в Уэлдерс Хаус.
Съемочная команда «MTV» была уже там, потому что к тому времени наша повседневная жизнь в доме всем наскучила, и телевизионщики отчаянно искали новый материал. Но снимать было особо нечего. У меня был мощный квадроцикл «Ямаха Банши 350сс» – этакий снаряд на колесах, – и я часами гонял на нем по полям. Большую часть выходных я занимался только этим. И в понедельник утром, 8 декабря – когда песня «Changes» поступила в продажу, – я рассекал на нем как всегда.
Думаю, к этому моменту съемочная команда немного разочаровалась. Они даже выключили камеры. Помню, как слез с квадроцикла, чтобы открыть ворота, потом закрыл их, когда все прошли, опять залез на квадроцикл, понесся по грязной дороге, а потом ударил по тормозам, когда спускался по крутому склону. Но беда в том, что у квадроцикла нет ручки газа, как у мотоцикла. Только рычажок, который нажимаешь вперед-назад и едешь быстрее или медленне. И очень легко нажать на него случайно, пока пытаешься удержать квадроцикл, особенно когда он держится неустойчиво. Именно это и произошло, когда я доехал до низа берега: передние колеса попали в выбоину, моя правая рука соскользнула с ручки и нажала на рычажок, мотор взревел как безумный, квадроцикл вылетел из-под меня и перевернулся в воздухе, а меня сбросил на траву. Примерно миллионную долю секунды я думал, что всё не так уж плохо.
А потом сам квадроцикл всеми четырьма колесами рухнул на меня.
Хрусть.
Когда я открыл глаза, у меня в легких было полно крови, а шея сломана – так потом сказали мне врачи.
«Ясно, теперь я точно помру», – подумал я.
Верьте или не верьте, но во всем этом виноваты нацисты. Та выбоина в земле была небольшой воронкой от немецкой авиабомбы, которую сбросили во время войны. Тогда я этого не знал, но, оказывается, вокруг Уэлдерс Хауса их полно. Немецкие летчики приссывали долетать до крупных городов, где их могли сбить, и сбрасывали бомбы на Бакингемшир, докладывали о выполнении задания и сваливали домой.
Следующие две недели жизни я почти не помню. Первые несколько часов я всё время то приходил в сознание, то снова отключался. У меня есть смутное воспоминание о Сэме, моем охраннике, который поднял меня, положил к себе на квадроцикл и повез через поле. Потом я помню какие-то проблески сознания о машине «Скорой помощи» и о куче докторов.
– Как вы доставили его в скорую? – спросил один из них.
– Положили его на квадроцикл, – ответил голос, который я не узнал.
– Его могло парализовать! Господи Боже, у него же шея сломана. Ему крупно повезет, если он снова сможет ходить.
– Но как нам надо было вывезти его из леса?
– За ним уже вылетел вертолет.
– Мы этого не знали.
– Ну, ясно.
А дальше всё как в тумане.
Как оказалось, последнее, что я сделал перед тем, как потерять сознание, – это потянул врача за рукав и прошептал ему на ухо: «Что бы вы ни делали – не испортите мне татуировку».
Шерон была в Лос-Анджелесе, поэтому Тони позвонил ей и дал трубку главному врачу. Он всё рассказал, и они договорились, что меня отправят в хирургию.
Ранен я был очень серьезно. Кроме шеи, сломал еще восемь ребер и проколол легкие, поэтому в них заливалась кровь. А еще сломалась ключица, перерезав при этом главную артерию на руке, поэтому в нее не поступала кровь. Какое-то время врачи думали, что им придется отрезать руку совсем. После операции меня ввели в искусственную кому, потому что только так мой организм мог перенести боль. Если бы я тогда окочурился, то такой конец был бы мне как раз под стать: я ведь всю жизнь пытался войти в такую «искусственную кому». Меня продержали в ней восемь дней. Потом начали медленно приводить обратно в сознание. Еще шесть дней ушло на то, чтобы я полностью очнулся. И всё это время мне снился самый что ни на есть гребаный безумный сон. Он был таким ярким и правдоподобным, что больше напоминал галлюцинацию. Могу сказать только, что медики накачали меня какой-то первоклассной наркотой, потому что я до сих пор помню этот сон в мельчайших деталях, как будто это произошло вчера.
События начинались в Монмутшире, где мы репетировали с Black Sabbath и я начинал работать сольно. Дождь лил как из ведра. Я стоял в коридоре в студии «Rockfield», передо мной простирался забор в камуфляжной сетке, как в окопах во время Второй мировой войны. Слева – окно. Я посмотрел в него и увидел в нем Шерон на вечеринке. Она меня не видела, а я ее видел. После вечеринки я пошел за ней и увидел, как она встречается с красивым богатым парнем, у которого свой самолет. Во сне я подумал – вот моя жена, и она от меня уходит. Мне было ужасно грустно. У этого парня на заднем дворе была посадочная полоса, а в конце полосы лежало большое ружье. Потом он вдруг меня видит, и я дарю ему телескопический прицел ночного видения, потому что хочу ему понравиться. Парень велит мне валить на хрен, и я снова почувствовал себя отвергнутым. В этот момент все гости с вечеринки прибегают на лужайку. Толпа всё растет, пока не превращается в большой музыкальный фестиваль.
Появляется Мэрилин Мэнсон. Полная бредятина, приятель.
Потом я оказываюсь в самолете этого богатого парня, который летит в Новую Зеландию, а на борту подают разливной «Гиннесс». Думаю, это как-то связано со свадьбой моего сына Луиса в Ирландии, на которую я не попал, потому что лежал в больнице. В Новой Зеландии был канун Нового года. Там был Джек – у него были совершенно высветленные волосы, и он пускал петарды. Потом его арестовали.
Тут во сне появляется Donovan и начинает играть «Mellow Yellow».
Еще более странным этот сон делало то, что я время от времени приходил в сознание, и некоторые его моменты пересекались с реальностью. Например, во сне я думал, что живу рядом с закусочной, но на самом деле моя кровать была недалеко от больничной кухни, поэтому я чувствовал запах еды. Потом я увидел своего гитариста Зака Уайлда – что во сне мне показалось невозможным, потому что он жил в Америке. Но, как потом оказалось, он на самом деле прилетал меня навестить.
Еще я видел, как он в платье с оборочками танцует со шваброй и ведром.
Но вот этого уже на самом деле не было.
Во всяком случае, я думаю, что не было.
«Оззи, Оззи, ты меня слышишь?» – это была Шерон.
Почти через две недели меня наконец вывели из комы.
Я открыл глаза.
Шерон улыбнулась и коснулась лица носовым платком. «У меня для тебя новости», – сказала она, сжав мою руку.
– Мне приснился сон, – сказал я ей, прежде чем она успела продолжить. – Ты ушла от меня к богатому парню с самолетом.
– О чем ты говоришь, Оззи? Не глупи. Никто ни от кого не уходит. Все тебя любят. Ты должен посмотреть на цветы, которые тебе принесли поклонники. Ты будешь тронут. Они прекрасны.
Она снова сжала мою руку и сказала: «Ты хочешь узнать новости?»
– Ну что? Дети в порядке?
– Вы с Келли заняли первое место. Вы наконец-то это сделали, черт побери.
– С песней «Changes»?
– Да! Ты даже рекорд побил, Оззи. Ни у кого еще путь по чартам на самую вершину не занимал тридцати трех лет. Только Лулу приблизилась к этому результату.
Мне удалось улыбнуться.
– Ты так пытаешься поднять мне настроение? – спросил я. И засмеялся.
Не очень хорошая идея, когда у тебя сломано восемь ребер.
Вообще-то я терпеть не могу Рождество. Конечно, если ты алкоголик или просто не дурак выпить, то Рождество – лучшее, что есть на свете. Но если человек не пьет, то тут сплошное мучение. А еще меня бесит тот факт, что каждому надо купить подарок. Не потому, что я жадный, а потому что надо сделать, потому что так принято, а не по желанию.
Я всегда считал, что это полная чушь.
Но Рождество 2003 года стало исключением. Может, мы с Келли и не заняли первое место – Майл Эндрюс и Гэри Джулс обогнали нас в последнюю неделю со своим кавером на песню «Mad World». Зато я выжил. Что вообще невероятно, если задуматься. Единственное, о чем я грустил в Рождество, – это то, что ни один из моих старых друзей из оригинального состава Black Sabbath не позвонил мне и не сказал, что им нравится песня «Changes», или просто не поздравил с этим событием. Даже если бы они позвонили и сказали, что это не песня, а кусок дерьма, всё же было бы лучше, чем молчание. Неудивительно, что в Монмутшире шел такой сильный дождь, пока мне снился сон.
Ну и ладно, приятель. Ничего страшного.
Больница Уэксхем-Парк, где я лежал в коме, была лучше некуда. Но под конец я все-таки разругался с врачебным персоналом. Я хотел домой, потому что уже належался, но получил в ответ, что домой мне нельзя ни в коем случае. Тогда я еще не мог ходить, на шее у меня был бандаж, рука безжизненно болталась, и я пребывал в мучительной агонии. Но тот чертов сон не давал мне покоя. Я вбил себе в голову, что Шерон летает по миру на частном самолете с джакузи, и ее трахает какой-то миллиардер. Я решил, что пока я в больнице, мне ее не вернуть. Но к тому времени, как Шерон примчалась в больницу с детьми, чтобы в миллионный раз сказать, что всё хорошо и это просто сон, было уже поздно: мне удалось выписаться. Так что Шерон пришлось поставить мне больничную койку в Уэлдерс Хаус и нанять медсестру, чтобы вытирала мне жопу и стряхивала член. Несколько недель я мог передвигаться по дому только на кресле-каталке, на ночь меня относили наверх спать.
Наконец я совершенно поправился, хотя этого особенно никто не ожидал. Кратковременная память у меня ухудшилась, может, из-за возраста, а может, из-за снотворного. И в грудной клетке по сей день полно винтиков, болтиков и металлических прутьев. Когда я прохожу через металлодетектор, тот орет так, что Пентагон трубит тревогу.
Но мне грех жаловаться, понимаете? Помню, как я вернулся в Америку впервые после той аварии и пошел к врачу на осмотр. Он просветил мне грудь ренгеном, посмотрел на снимок и присвистнул.
– Хорошая работа, – сказал он. – Наверное, это дорого. Во сколько обошлось? В семизначную сумму? Восьмизначную?
– Вообще-то, ни во сколько, – ответил я.
Он не верил своим ушам.
– Что вы имеете в виду?
– Национальная служба здравоохранения, – сказал я, пожав плечами.
– Матерь Божья, – удивился он. – Неудивительно, что вы, англичане, терпите такую погоду.
Как только я встал с кресла-каталки и снял бандаж, настало время пересматривать контракт с «MTV» – в который раз. Я бы не выдержал еще один сезон «Семейки».
Хватит – значит, хватит.
К тому времени «MTV» уже всё равно испортили передачу, пытаясь выжать из нее последние деньги. Было такое ощущение, что ее показывают круглые сутки. А когда так переусердствуешь, людям становится скучно. Хочется, чтобы люди дома говорили: «О, девять часов. Пора смотреть «Осборнов». Хочется, чтобы они бросали свои дела и шли смотреть шоу. Но когда ее показывают каждый вечер, они думают: «Да ну, завтра будет повтор». То же самое произошло с передачей «Who Wants to be a Millionaire?». По началу она была великолепна, а потом от нее уже некуда было деться.
Еще одна проблема в том, что за три года мы сняли всё, что только могли снять, поэтому в последнем сезоне пришлось идти на ухищрения. И мы стали так знамениты, что каждый раз, как выходили из дома, нас окружала толпа людей. Всё стало слишком искусственным, а это прямо противоположно тому, ради чего изначально задумывалась «Семейка».
И шоу закончилось. К 2005 году передачу закрыли, форт Апачи разобрали, и команда уехала. Вскоре после этого съехали Джек и Келли. Но мне нравится думать, что мы оставили свой след на телевидении. Особенно на «MTV». Они так полюбили всякие реалити-шоу, и теперь приходится не спать до трех часов ночи, чтобы застать хотя бы один музыкальный клип. Конечно, многие пытались поиметь что-то с «Семейки Осборнов», когда она уже закончилась. Но я никогда не сомневался в том, кто ее истинные создатели.
Это сами Осборны.
Одним из больших преимуществ шоу стало то, что Шерон удалось продолжить успешную карьеру на телевидении. После того, как она прошла химиотерапию, всё, чего я хотел, – чтобы она была счастлива. Когда ей предложили стать судьей в передаче «The X Factor», она с радостью согласилась. А когда Шерон решила уйти из передачи через четыре сезона, я сказал ей: «Слушай, ты точно уверена, что хочешь это сделать? Если да, то я тебя полностью поддерживаю». И в конце концов, для нее всё сложилось к лучшему, потому что сейчас она с удовольствием снимается в передаче «America’ s Got Tallen».
Должен признаться, я думал, что моя жизнь станет чуть более нормальной, когда «Семейка Осборнов» закончится. Ага, никаких, черт возьми, шансов. Для начала Уэлдерс Хаус три раза чуть не сгорел. Потом я чуть не убил грабителя среди ночи у себя в ванной.
Клянусь, такое безумное дерьмо случается только со мной.
Если бы не мой чертов мочевой пузырь, я бы этого парня даже не увидел. Но я всю ночь швандраю туда-сюда. А все потому что пью слишком много жидости, даже когда не бухаю. Я завариваю себе чашку чая размером с супницу. И выпиваю больше десяти таких в день. Что бы я ни делал, всё делаю сверх меры.
В общем, взлом случился перед рассветом в понедельник, 22 ноября 2004 года. Я проснулся, чтобы отлить, и, к счастью, до этого принял только свои обычные таблетки, так что не шатался и не сшибал углы. Я встал с кровати и голышом побрел в ванную, где расположена ниша с небольшим туалетным столиком. Включил свет, поднял сиденье и случайно бросил взгляд на этот туалетный столик.
Он был там: парень ростом с меня, с головы до ног одет в черное, на лице хоккейная маска – присел на корточки, но спрятаться ему было негде.
Трудно описать, какой страх испытываешь в момент, когда такое происходит. Но потом скорость реакции берет верх. Как только парень понял, что я его заметил, то ломанулся к окну и попытался вылезти. Почему-то – Бог знает, почему, если учесть, какое я трусливое дерьмо, – я рванул за ним и схватил за шею до того, как он успел вылезти. В результате грабитель лежит на спине и пялится на меня, а я держу его рукой за горло. Вдруг я думаю: так, а что дальше? Мы пробыли в такой позе целую вечность, не говоря не слова, пока я принимал решение, что делать дальше.
Если тащить его обратно в дом, решил я, то у него может оказаться фомка или пистолет. А на улице может ждать сообщник, который готов помочь. Мне точно не хотелось драться в четыре утра, так как я почему-то не надел свой костюм Рэмбо. И я подумал, почему бы мне просто не убить ублюдка? Он ведь у меня дома, а я его как-то и не приглашал. Но неужели я хочу жить с осознанием того, что лишил кого-то жизни, когда мог просто отпустить?
В конце концов, я просто выкинул ублюдка из окна второго этажа. Я слышал, как он пересчитал ветки деревьев по пути вниз. Потом посмотрел, как он ковыляет через поле, скуля при каждом шаге. Хорошо, если он что-то сломал.
Ублюдок двинул ювелирных украшений на два миллиона фунтов, и копы его так и не поймали. Украшения были застрахованы, но полную стоимость так вернуть и не удалось. Думаю, нужно было крикнуть Шерон, чтобы включила сигнализацию, но тогда я об этом не подумал. И она ничего не знала об этом, пока всё не закончилось.
Это ведь просто вещи, правда? А могло быть намного хуже. Вор мог ударить меня по голове бейсбольной битой, пока я спал. Он мог изнасиловать Шерон. Знаете же, как народ в баре понтуется: «Ох, вот бы это случилось со мной, черт побери, я бы этому ублюдку показал», – но, поверьте, когда вас вот так застают врасплох, всё по-другому.
После того случая я купил пару ружей, так что, если появится еще один подобный крендель, так легко он не отделается. Опять же, не уверен, смогу ли я выстрелить в человека. С пушками надо быть чертовски осторожным. Мой отец всегда говорил, что, если идешь на кого-то с оружием – неважно, каким, – нужно быть абсолютно готовым пустить его в ход, иначе человек увидит в твоих глазах сомнение, отнимет у тебя оружие и использует против тебя. И тогда тебе точно несдобровать.
На следующий день после кражи пресса просто с ума сходила, как и от любой истории с моим участием. «ГОЛЫЙ ОЗЗИ В ЯРОСТИ ИЗБИЛ ВОРА У СЕБЯ ДОМА», – гласил заголовок газеты «The Sun». Потом другие газеты отправили репортеров в Астон написать о том, как я ограбил магазин одежды «Sarah Clarke’s» и как смешно, что я жалуюсь на то, что сам стал жертвой ограбления. Честно говоря, это сравнение высосано из пальца. Я был обычным глупым ребенком, когда грабил магазин «Sarah Clarke’s»; я не был ночным вором-профессионалом. И я усвоил свой урок.
В 1965 году одежда, которую я стащил, стоила примерно двадцать пять фунтов, и мне тогда казалось, что это все деньги мира. Никогда бы не поверил, что сорок лет спустя у меня кто-то двинет вещей на два миллиона фунтов, и всё равно у меня останется столько денег, что я особо этого и не замечу. Это просто нелепо. Моя жизнь не должна была так сложиться. Но, поверьте, я благодарен Провидению. Не проходит и дня, чтобы я не вспомнил, откуда я родом, где теперь оказался, и что никто в здравом уме не поставил бы гроша ломаного на то, что моя жизнь сложится именно так.