Навсегда.
В один прекрасный день Шерон сказала мне: «Ладно, Оззи, мы едем в Бостон. Там есть врач, и я хочу, чтобы ты к нему сходил».
– Почему нельзя сходить к врачу в Англии?
– Тот врач – специалист.
– Специалист в чем?
– В том, что с тобой не так. Мы уезжаем завтра.
Я решил, что она имеет в виду доктора-специалиста по наркозависимости, поэтому сказал: «О’кей».
И мы полетели в Бостон.
Но этот врач был хардкорным парнем. Лучшим из лучших. Он работал в клинике – медицинском центре Св. Елизаветы, – и у него в кабинете на стене висело больше дипломов, чем у меня было золотых пластинок.
– Так, мистер Осборн, – сказал он. – Встаньте в середину кабинета, а потом медленно подойдите ко мне.
– Зачем?
– Просто делай, – шикнула Шерон.
– Ладно.
Я пошел и, должно быть, в тот день не пил, потому что мне удалось пройти по прямой.
Более-менее.
Потом врач двигал пальцем вверх-вниз и из стороны в сторону, а я должен был за ним следить. С какого же хрена это относится к наркотической зависимости, думал я про себя. Но это еще не всё. Потом я прыгал по кабинету на одной ноге, поднимал гантели и бегал кругами с закрытыми глазами.
Как будто оказался на гребаном уроке физкультуры.
– Хм-м, хорошо, – сказал он. – Могу вам сказать точно, мистер Осборн, что у вас нет рассеянного склероза.
Что за…
– Но я и не думал, что у меня рассеянный склероз, – пролепетал я.
– И у вас нет болезни Паркинсона.
– Но я и не думал, что у меня болезнь Паркинсона.
– Тем не менее, – продолжал он, – у вас есть явные симптомы, которые могли бы говорить об этих двух заболеваниях, а диагностика бывает сложной. Но я могу сказать, у вас их нет на сто процентов.
– Что?
Я посмотрел на Шерон.
Она смотрела в пол.
– Оззи, я не хотела тебе говорить, – произнесла она, как будто силясь не заплакать. – Но после последних осмотров врачи сообщили мне, что беспокоятся. Вот почему мы здесь.
Очевидно, всё это происходило последние полгода. Мои врачи в Лос-Анджелесе были почти убеждены, что у меня либо рассеянный склероз, либо Паркинсон, и поэтому мы проделали такой путь, чтобы посетить специалиста в Бостоне. Но, несмотря на то, что врач доказал обратное, одни только названия этих болезней заставили меня запаниковать. Хуже всего то, что если бы у меня было какое-то из этих заболеваний, то оно бы многое объяснило – гребаная дрожь в руках уже выходила из-под контроля. Вот почему мы с Шерон хотели услышать еще одно мнение. Врач посоветовал обратиться к его коллеге, который руководил исследовательским центром в университете Оксфорда, и мы отправились туда. Коллега заставил меня пройти все те же самые тесты и сказал нам ровно то же самое: этих заболеваний у меня нет. «Если не считать алкоголизма и наркозависимости, то вы очень здоровый человек, мистер Осборн, – сказал он. – Мое мнение как специалиста: когда вы выйдете из этого кабинета, идите и просто начните жить нормальной жизнью».
И я решил закончить карьеру. В 1992 году я отправился на гастроли в поддержку альбома «No More Tears». Мы назвали это турне «No More Tours» («Больше никаких турне». – Прим. пер.). Вот и всё. Я закончил карьеру. Конец. Был Оззи и весь вышел. Я колесил по миру почти двадцать пять лет. Крутился как белка в колесе: альбом, турне, альбом, турне, альбом, турне, альбом, турне. Я покупал все эти дома и никогда, черт побери, в них не жил. Вот в чем суть рабочего класса: ты никак не можешь бросить работу. Но после визита к врачу в Бостоне я задумался: зачем я это делаю, ведь я уже могу всего этого не делать, денег завались!
Когда мы вернулись в Англию, Шерон сказала: «Только не бесись, но я купила нам новый дом».
– Где?
– Он называется Уэлдерс Хаус. В деревне Джорданс в Бакингемшире.
– Там есть паб?
– Это квакерская деревня, Оззи.
И она, черт побери, не шутила. Уэлдерс Хаус расположен дальше от пабов, чем любой другой дом в Англии. Я сильно злился на Шерон за это и полгода с ней не разговаривал, потому что дом был в ужасном состоянии. Слово «ветхий» – слишком мягкое для его описания, и нам пришлось целый год снимать дом в Джерардс Кросс, пока новый не отремонтируют. Даже сейчас он не кажется мне и вполовину таким красивым, каким был Бил Хаус. Но внутри дом великолепен. Оказывается, его построил викторианский премьер-министр Бенджамин Дизраэли в качестве свадебного подарка для своей дочери. Во время Второй мировой войны дом служил реабилитационным пунктом для армейских офицеров, а когда его отыскала Шерон, он принадлежал одному из парней, что работали над спецэффектами фильма «Звездные войны».
В конце концов, я простил Шерон, потому что, когда мы въехали, дом оказался просто волшебным. В то лето выдалась идеальная погода, и вдруг у меня появилось столько земли – сто гектаров, – где я мог целыми днями гонять на квадроциклах и ни о чем не беспокоиться. Мое здоровье резко улучшилось. Я даже перестал волноваться о рассеянном склерозе и болезни Паркинсона. Я решил: ну, заболею, значит, заболею. Но как только я почувствовал себя лучше, мне стало скучно. Безумно скучно. Я начал думать о своем отце – о том, как он досрочно вышел на пенсию и оказался в больнице, как только закончил возделывать сад. Стал думать о счетах за ремонт, о зарплатах сотрудников управляющей компании и о том, что деньги на работу всей компании поступают из моих сбережений. И тогда я задумался, как я могу выйти на пенсию в сорок шесть лет? Я же не работал ни на кого, кроме себя.
И моя работа на самом деле не работа. А если и так, то это самая лучшая гребаная работа в мире, вот и всё.
Однажды утром я встал, заварил себе чашку чая и непринужденно сказал Шерон: «Можешь устроить мне выступление на одном из американских фестивалей в этом году?»
– Что ты имеешь в виду, Оззи?
– Я бы хотел выступить. Вернуться в игру.
– Ты уверен?
– Мне скучно до безумия, Шерон.
– Хорошо. Если ты говоришь серьезно, то я сделаю несколько звонков». И она позвонила организаторам «Лоллапалузы».
И они ее послали.
«Оззи Осборн? Да он же гребаный динозавр», – сказали они коротко.
Шерон это просто взбесило. Поэтому через несколько дней она сказала: «К черту всё, мы сделаем свой собственный гребаный фестиваль».
– Погоди минутку, Шерон, – сказал я. – Что значит
«мы сделаем свой собственный фестиваль»?
– Мы забронируем несколько мест и проведем его сами. К черту гребаную «Лоллапалузу».
– Разве это не дорого?
– Не буду врать тебе, Оззи, это может стоить очень дорого. Но жизнь и есть риск, правда?
– Хорошо, но, прежде чем мы начнем бронировать стадионы направо и налево, может, сначала прощупать почву, а? Начать с малого, как с «Blizzard of Ozz». А потом, если выстрелит, уже расти.
– Вы только послушайте нашего нового мистера Бизнесмена. Умник!
– Как ты думаешь назвать этот фестиваль?
– «Ozzfest».
Как только она произнесла это слово, я мог думать только об одном: «Beerfest»[23]. Мать его, да это же идеально.
Так всё и началось. Наша стратегия заключалась в том, чтобы собрать всех «неформатных» артистов, которые не могли найти себе другую концертную площадку, и дать им возможность показать себя народу. Получилось даже лучше, чем мы ожидали, потому что до них до этого никому, в общем-то и дела не было. В музыкальном бизнесе всё работало так: если хочешь дать концерт, то площадки заставляют тебя сначала выкупить все билеты, а потом хочешь раздавай их бесплатно, хочешь – продавай, вот такое творилось дерьмо. Black Sabbath никогда не сталкивались с такой ерундой в начале своего пути. Если бы было так, то мы бы никогда так и не выбрались из Астона. Откуда бы мы взяли денег на это?
Через год, в 1996 году, у нас всё было готово.
И мы сделали все именно так, как хотели. Начали с небольших мероприятий в двух городах – Фениксе и Лос-Анджелесе, – частично захватив и мое турне в поддержку альбома «Ozzmosis» (так называемое турне «Retirement Sucks» – «Пенсия отстой». – Прим. пер.). Лучше и быть не могло. Фестиваль с самого начала получился чумовым!.
Когда он закончился, Шерон сказала мне: «Знаешь кто станет идеальным хедлайнером фестиваля «Ozzfest» в 1997 году?»
– Кто?
– «Black Sabbath».
– Что? Шутишь? Вроде от них остался только Тони.
А последний альбом даже не попал в чарты, да?
– Нет, настоящие Black Sabbath: ты, Тони, Гизер и Билл. Снова вместе восемнадцать лет спустя.
– Ну, можно.
– Пора, Оззи. Топор войны зарыт. Раз и навсегда.
После концерта Live Aid я общался с Тони всего пару раз. Хотя мы давали что-то вроде совместного концерта в Оранж Каунти в конце турне «No More Tours» в 1992 году. Не помню, кто кому первым позвонил, но когда зашла речь о воссоединении, разговоров было несколько. Во время одного из них я наконец спросил Томи, почему меня уволили из Black Sabbath. Он рассказал мне то, что я уже и так знал, – что я поливал группу в прессе и что мое пьянство перевалило за все границы. Но только теперь я по-настоящему понял, о чем речь. Не скажу, что это было приятно, но я его понял, понимаете? И едва ли мог жаловаться, потому что, если бы Тони меня тогда не выгнал, где бы я был сейчас?
Тем летом мы отправились на гастроли.
Оригинальный состав собрался не сразу: были только я, Тони и Гизер и Майк Бордин из Faith No More на ударных вместо Билла. Честно говоря, не помню, почему нам не удалось убедить Билла выступить на нескольких первых концертах. Но мне сказали, что у него серьезные проблемы со здоровьем, в том числе тяжелая форма агорафобии, так что, возможно, мы не захотели подвергать его излишнему стрессу. Зато к концу года он все-таки присоединился к нам, и мы вместе сыграли два концерта в Национальном выставочном центре Бирмингема, прошедшие просто феноменально. Хотя песни Sabbath я исполнял и сольно, никогда они не выходили так же хорошо, как когда мы собирались все вчетвером. Даже сегодня, когда я слушаю записи тех концертов – в следующем году мы выпустили их на альбоме под названием «Reunion», – у меня бегут мурашки. Мы даже не вносили никаких корректировок. Когда ставишь этот альбом, все звучит точно так же, как и в те два вечера.
Всё прошло так хорошо, что мы решили попытаться записать вместе новый альбом, первый после «Never Say Die» 1978 года. И отправились в студию «Rockfield» в Южном Уэльсе – туда, откуда я ушел из группы двадцать лет назад.
Сначала всё шло довольно гладко. Мы записали пару бонусных песен для альбома «Reunion»: «Psycho Man» и «Selling My Soul». А потом снова начались непонятки.
Точнее, я так подумал.
– Оззи, – сказал Билл после первой репетиции, – можешь сделать мне массаж? У меня рука болит.
– Ну, начинается, – подумал я.
– Серьезно, Оззи. Ай, моя рука.
Я закатил глаза и вышел из комнаты.
Следующее, что я вижу, как подъезжает «Скорая» с мигалками. Она резко останавливается перед студией, оттуда выбегают четверо медиков и несутся внутрь. Примерно через минуту Билла выносят на носилках. Я всё еще был уверен, что это шутка. Мы постоянно шутили над здоровьем Билла и на этот раз решили, что он опять притворяется. Я даже был впечатлен: как хорошо получалось нас развести. Тони тоже решил, что Билл просто шутит. Он как раз вышел прогуляться, когда приехала «Скорая», посмотрел на нее и сказал: «Это за Биллом».
Билл всегда был тем пастушком, который кричит про волка, понимаете? Помню, как-то раз, еще давно, я пришел к нему домой, и Билл сказал: «О, привет, Оззи. Ни за что не угадаешь! Я только что вышел из комы».
– В смысле, из комы? Это последняя стадия перед смертью. Ты же знаешь это, Билл?
– Я знаю только, что лег спать в пятницу, а сейчас вторник, и я только что проснулся. Это же и есть кома, так?
– Нет, это потому, что ты махнул таблетулек, выпил слишком много сидра и проспал три дня, придурок.
Но в этот раз оказалось, что Билл не придуривался. То, что у него заболела рука, было первым признаком серьезного сердечного приступа. Его родители оба умерли от сердечных заболеваний, так что это у него было наследственное. Билла целую вечность продержали в больнице, а потом он еще год не мог работать. Так что нам опять пришлось гастролировать без него, и было ужасно жаль. Когда же Билл наконец немного поправился, мы снова попытались поработать в студии, но на этот раз что-то не сложилось.
Пресса видела в этом проявление моего эгоизма. Но, честно говоря, не думаю, что проблема была в нем. Просто я изменился. Мы все изменились. Я уже не был тем сумасшедшим вокалистом, который постоянно дубасит в пабе, но при этом сразу выдает вокальную партию, как только Тони придумывает рифф. Больше у меня так не получалось. И к тому времени сольно я работал гораздо дольше, чем за все время с Black Sabbath. Если честно, трезвость тоже не сильно способствовала творчеству, хотя я по-прежнему серьезно сидел на наркоте. Я прицепился к врачу в Монмуте и заставил его выписать мне валиума. Благодаря своим запасам, сделанным в Америке, я принимал около двадцати пяти таблеток викодина в день. Мне постоянно нужно было себя чем-то успокаивать. Да и люди ожидали от этого альбома слишком много. А если бы он не получился лучше прежних, то в чем смысл вообще его записывать? Никакого.
Так что мы так его и не записали.
Я вернулся в Лос-Анджелес и жил в съемном доме в Малибу, когда вдруг позвонил телефон. Это был Норман, мой зять.
«О чёрт, подумал я. – Хороших новостей не жди».
И их не было.
– Джон? – сказал Норман. – Твоя мать. Она совсем плоха. Ты должен ее навестить.
– Сейчас?
– Ага. Прости, Джон. Но врачи говорят, что всё плохо.
Прошло одиннадцать лет после ссоры из-за той истории с прессой, и с тех пор я нечасто видел маму – хотя по телефону мы помирились. Конечно, теперь я жалею, что не проводил с ней больше времени. Но мама точно не способствовала этому, потому что постоянно говорила о деньгах. Думаю, нужно было просто давать ей больше. Но я всегда считал, что всё, что у меня есть, – однажды закончится.
После звонка Нормана я полетел в Англию со своим помощником Тони, и мы сразу поехали в больницу «Manor» в Уолсолле, где она лежала.
Маме было восемьдесят семь, и она уже давно болела. У нее был диабет, проблемы с почками, и сердце износилось. Она знала, что ее время пришло. До этого я никогда не видел, чтобы мама ходила в церковь, но вдруг она стала очень религиозна. Половину времени, пока я был с ней, она читала молитвы. Мама воспитывалась в католической вере, так что, думаю, решила доделать всю несделанную домашнюю работу, пока совсем не сдала. Казалось, что ей не страшно и она совсем не страдает, – или, по крайней мере, она не хотела мне этого показывать. Первым делом я спросил: «Мама, тебе больно? Ты ведь не просто храбришься, да?»
– Нет, дорогой, всё в порядке, – ответила она. – Ты всё время так волнуешься. С самого детства.
Я остался с ней на несколько дней. Мама часами сидела в постели и разговаривала со мной, а ее рука была подключена к такому жужжащему и пищащему аппарату для диализа. Она хорошо выглядела, и мне стало интересно, из-за чего весь сыр-бор. За день до моего отъезда она попросила меня придвинуть стул поближе к кровати, потому что хотела спросить у меня кое-что важное.
Я наклонился очень близко и не знал, чего ждать.
– Джон, – сказала она, – это правда?
– Что правда, мама?
– Ты правда миллионер?
– О, черт побе…
Мне пришлось замолчать. В конце концов, мама умирала. Так что я сказал только: «Я правда не хочу об этом говорить».
– Ну же, Джон, скажи мне. Пожа-а-а-а-алуйста.
– Ну хорошо. Да.
Мама улыбнулась, и глаза у нее заблестели, как у школьницы. Я подумал: «По крайней мере, я наконец-то ее осчастливил».
Потом мать спросила: «Но скажи, Джон, ты мульти-мульти-мульти- мульти миллионер?»
– Брось, мам, – ответил я. – Давай не будем об этом говорить.
– Но я хочу!
Я вздохнул и сказал: «Ну хорошо. Да».
У нее на лице снова загорелась широкая улыбка. Я подумал, неужели это и правда для нее так важно? Но в то же время я понимал, что в этот момент мы с ней более близки, чем за многие предыдущие годы.
Поэтому я просто рассмеялся. Мама тоже засмеялась.
– На что это похоже? – спросила она с усмешкой.
– Могло быть и хуже, мам, – сказал я. – Могло быть гораздо хуже.
После этого попрощались, и мы с Тони полетели обратно в Калифорнию. Сразу после приземления нужно было ехать выступать на концерте с Black Sabbath в «Universal Amphiteatre». Я не очень хорошо помню тот концерт, потому что не мог сосредоточиться. Я всё думал о маме, которая спрашивает меня, миллионер ли я. После концерта я вернулся домой в Малибу, но, как только открыл дверь, позвонил телефон.
Это был Норман.
«Джон, – сказал он. – Она умерла». Я заплакал.
Как же я плакал, дружище. Плакал и плакал и плакал и никак не мог остановиться.
Это было 8 апреля 2001 года – всего через двое суток после нашего разговора в больнице. Сам не знаю, почему я это так тяжело пережил.
Единственное, что я узнал о себе за многие годы, – это то, что я не умею справляться со смертью людей. Дело не в том, что я этого боюсь, – я знаю, что все в конечном итоге уходят, – но я не могу не думать о том, что входов в этот мир один или два, а выходов – гребаное бесконечное количество. Не то чтобы мама ушла плохо: Норман сказал мне, что она просто заснула той ночью и больше не проснулась.
Я не мог пойти на похороны после того, что пережил на похоронах отца. Кроме того, я не хотел, чтобы это стало событием для прессы. А это было бы именно так, если бы я там появился, – люди просили бы у меня автографы на выходе из церкви. Я только хотел, чтобы мама ушла с миром и без суеты. Я и так принес ей много горя за все эти долгие годы и не хотел принести еще. Так что на похороны не пошел.
Я до сих пор считаю, что поступил правильно, – хотя бы потому, что мое последнее воспоминание о маме, в отличие от отца, такое теплое. Я ясно вижу, как она лежит в постели в больнице, улыбается мне и спрашивает, каково это – быть «мульти-мульти-мульти- мульти миллионером». А я отвечаю: «Могло быть и хуже, мама. Могло быть и хуже».
Снова мертв
В первый раз мы впустили телевизионщиков к себе домой в 1997 году, когда снова собрали Black Sabbath. Мы сняли старый дом Дона Джонсона и Мелани Гриффит в Беверли-Хиллз. Я не пил – ну, почти не пил, – но по-прежнему выманивал у каждого врача как можно больше таблеток. А еще я чертовски много курил. В основном сигары. Я считал вполне приемлемым покурить длинную кубинскую сигару, лежа в постели в девять часов вечера. Я спрашивал у Шерон: «Не возражаешь?» – а она смотрела на меня из-за журнала и отвечала: «Да, пожалуйста, не обращай на меня внимания».
Кажется, телевизионщики большую часть времени не верили своим глазам. Помню, как в первый день продюсер подошел ко мне и сказал: «У вас всегда так?»
– Как?
– Как в ситкоме.
– В смысле, как в «ситкоме»?
– Всё так слаженно, – сказал он. – Ты входишь в одну дверь, собака выходит из другой. Твоя дочь спрашивает: «Папа, почему собака так ходит»? Ты отвечаешь: «Потому что у нее четыре лапы». А потом дочь обижается и уносится прочь со сцены. Вы же не могли заранее написать сценарий.
– Знаешь, мы не стараемся быть смешными.
– Знаю. Вот почему так смешно.
– В моей семье всякое случается, – сказал я ему. – Но ведь так в каждой семье, разве нет?
– Да, но не так, – ответил продюсер.
Компания «September Films» сняла документальный фильм – его назвали Ozzy Osbourne Uncut – «Оззи Осборн, режиссерская версия» – и показала по телевизору на пятом канале в Великобритании и на Travel Channel в Америке. Люди просто с ума сходили от этого фильма. Весь следующий год пятый канал повторял его снова и снова. Кажется, люди не могли взять в толк, что наша семейная жизнь представляет собой точно такую же гребаную рутину, как у любой другой семьи. Конечно, я сумасшедший рок-н-ролльщик, который откусил голову летучей мыши и отлил на Аламо, но кроме этого, у меня есть сын, который обожает возиться с настройками телевизора, так что, когда я завариваю себе чайничек чая, кладу ноги повыше и собираюсь посмотреть передачу на канале «History», гребаный ящик не работает. У зрителей от этого просто башню сорвало. Наверное, им казалось, что, когда меня не арестовывают за распитие в общественных местах, я прихожу в пещеру и повисаю вниз головой и пью змеиную кровь. А я оказался, скорее, как клоун Коко: в конце дня прихожу домой, смываю грим, снимаю большой красный нос и становлюсь папой. Этот документальный фильм получил Золотую Розу на телевизионном фестивале в Монтрё в Швейцарии, и вдруг все захотели сделать из нас звезд экрана. Мне никогда особенно не нравилось появляться на телевидении – там всё кажется таким наигранным. Кроме того, я не могу читать сценарии, а когда вижу себя на экране, у меня вообще случается приступ паники. Но Шерон отнеслась к идее с энтузиазмом, и мы заключили договор с MTV о том, что один раз появимся в телешоу «По домам!», которое похоже на крутую американскую версию «Through the Keyhole». К тому времени мы уже давно перестали снимать старый дом Дона Джонсона, и я раскошелился на шесть с лишним миллионов долларов за дом номер 513 на Дохени-роуд – как раз за углом. В основном мы жили там, а в Уэлдерс Хаус наведывались, только когда были в Англии по делам или навещали родственников.
И снова шоу безумно понравилось зрителям. Эпизод «По домам!» за один вечер стал классикой жанра. Одно за другое, и в итоге MTV предложили нам свое собственное шоу.
Не спрашивайте меня о подробностях сделки, потому что это была забота Шерон. А я просто проснулся в один прекрасный день и узнал, что у нас теперь будет шоу под названием «Семейка Осборнов». Я был очень рад за Шерон, потому что она обожала весь этот хаос в доме. И обожала телевидение. Шерон открыто скажет: «Я телешлюха». Ей дай волю – она бы работала испытательной таблицей на экране.
А я, если честно, надеялся, что все материалы сгинут где-нибудь на пыльных полках, так и не попав в эфир.
За несколько дней до того, как согласиться на съемки, мы провели семейный совет, чтобы убедиться, что дети не против. Люди часто говорят: «Как они могли возложить такую ответственность на плечи детей?» – но мы и понятия не имели, насколько популярной станет наша маленькая передача. Кроме того, наши дети и так выросли в сфере шоу-бизнеса: Эйми отправилась с нами на гастроли, когда ей было меньше года; Келли была ребенком, который встал в проходе самолета и исполнил песню «Little Donkey» перед всеми пассажирами; а Джек сидел у меня на плечах, когда я выходил спеть на бис. К такой жизни им было не привыкать.
Поэтому мы не удивились, что Джек и Келли были единодушны в порые сниматься в «Семейке Осборнов».
А вот у Эйми было на этот счет другое мнение. С самого начала она не хотела иметь с этим шоу ничего общего.
И мы уважаем ее за это. Эйми предпочитает оставаться в тени, а мы никогда не заставляли ее делать что-то, что ей не нравится. Я сразу сказал всем детям: «Если вы начнете этим заниматься, то всё будет, как на карусели – ее нельзя будет взять и остановить».
Джек и Келли всё поняли. Или, по крайней мере, они сказали, что поняли. Скажу честно: я не думаю, что вообще кто-либо из нас тогда что-то понимал.
А Эйми держалась своей точки зрения. «Повеселитесь, ребят, но без меня. Чао».
Эйми умница. Не поймите меня неправильно – я не хочу сказать, что мы все настолько идиоты, что подписали этот контракт только потому, что «Семейка Осборнов» доставила приятные ощущения. Но я бы ни за что не согласился на участие в ней, если бы знал, что меня ждет. Черта с два, приятель. Я согласился главным образом потому, что думал, будто вероятность выхода шоу в эфир невероятно мала. Даже если это всё-таки произойдет, помню, подумал я, всё равно дело не зайдет дальше одной-двух серий. Американское телевидение очень жестоко. Склоки и сплетни, которые не прекращаются, когда камеры выключены, доходят до нелепого – даже рок-н-ролльный бизнес кажется по сравнению с ними гребаным детским садом. А происходит это потому, что очень, очень немногие шоу становятся успешными. Я был убежден, что «Семейка Осборнов» пополнит коллекцию провалов.
Первой большой ошибкой было позволить им снимать в нашем настоящем доме. Почти всё на телевидении снимают в студии, а потом просто вставляют кадры с улицы или из бара, или еще из какого-нибудь места, где, как покажется зрителям, проходит съемка. Но до «Семейки Осборнов» ничего подобного еще не снимали, поэтому команда «MTV» импровизировала на ходу.
Сначала они заделали себе офис у нас в гараже – я называл его фортом Апачи, потому что гараж стал похож на военный командный пункт. Телевизионщики поставили там кучу видеомониторов, небольшие офисные кабинки и повесили большую рабочую доску, чтобы держать перед глазами наше расписание на несколько дней вперед. В форте Апачи никто не спал. Они просто работали посменно, так что всякие техники, операторы и продюсеры постоянно шастали туда-сюда. Логистика MTV очень впечатляла. Она была выстроена настолько лихо, что при желании эти ребята легко могли бы захватить какую-нибудь страну.
Первые две недели, должен признаться, все было очень даже весело. Здорово, когда вокруг куча новых людей. Причем таких славных, что спустя какое-то время мы все словно стали одной семьей. Но спустя некоторое время я призадумался: «И сколько еще это будет продолжаться»? Скажу так, если бы тогда, через несколько недель съемок в 2001 году, меня отвели в сторонку и сообщили, что все это растянется на три года, то я бы прострелил себе яйца, лишь бы избежать этого. Но, черт побери, я и понятия об этом не имел.
Никто из нас и подумать о таком не мог.
Поначалу жизнь съемочной группы шла довольно плавно в силу того, что у меня был особый распорядок. Каждое утро, что бы ни случилось, я вставал, заваривал себе кофе, делал какой-нибудь сок и час занимался в спортзале. Так что им нужно было просто поставить в этих помещениях статические камеры, и всё. Но через некоторое время камеры стали появляться по всему дому, пока я не понял, что мне совершенно негде уединиться.
«Так, хватит, – сказал я однажды, – мне нужен бункер – зона комфорта – или я сойду с ума».
Так что мне оставили одну комнату, где можно почесать яйца, выдавить прыщ или передернуть, не заботясь, чтобы это потом не показали по телику. Все это реалити должно иметь свои пределы.
Но потом я как-то уселся в этой комнате покурить косяк и хорошенько почесать яйца, как вдруг мной овладело жуткое чувство. Сначала я подумал, что схожу с ума от стресса, до которого меня доводит это шоу, и ко мне возвращается старушка паранойя. Тем не менее обыскал комнату. И в углу, под кучей журналов, нашел маленькую скрытую камеру. Я безумно разозлился. «В чем смысл безопасной комнаты, если в ней ваша гребаная камера?!» – орал я на них.
– Не волнуйся, Оззи, она ничего не записывает. Она нужна для того, чтобы мы знали, где ты.
– Не гони мне тут, – ответил я. – Избавьтесь от нее.
– Но как мы тогда узнаем, где ты?
– Если дверь закрыта, то я там!
Премьера шоу состоялась 5 марта 2002 года, во вторник вечером. В среду утром я уже словно переехал на другую планету. Вчера я был динозавром, которому велят проваливать с «Лоллапалузы», а сегодня меня привязали к ракете и запустили в стратосферу при факторе искривления десять. Признаюсь честно, до того как «Семейка Осборнов» вышла в эфир, я не знал, какой силой обладает телевидение. Если твоя передача становится рейтинговой в Америке, то ты достигаешь неслыханного уровня популярности. Куда там кинозвездам, политикам и точно куда уж там экс-вокалисту Black Sabbath!
Не могу сказать, что я сел и посмотрел от начала до конца хотя бы один выпуск передачи. Но по тем отрывкам, что я видел, становится очевидно, что съемочная группа проделала феноменальную работу – особенно в том, что касается монтажа тысяч часов материала, который они наснимали. Даже заставка, в которой Пэт Бун исполняет джазовую версию песни «Crazy Train» своим шелковистым голосом, просто гениальна! Я люблю, когда люди так играют с музыкальными стилями, – это очень интересно. Забавно, что мы какое-то время были соседями с Пэтом Буном на Беверли-драйв. Вообще-то он отличный парень: ревностный христианин, но никогда нам не мешал.
Мы сразу поняли, что «Семейка Осборнов» станет популярной. Но понадобилось несколько дней, чтобы понять, насколько популярной. Например, как-то в выходные мы с Шерон, как обычно, отправились в Беверли-хиллз погулять по рынку в парке. Но буквально в ту же секунду, как я вышел из машины, какая-то девушка подбежала ко мне с мобильным телефоном и закричала «Оззи! Оззи! Можно с вами сфотографироваться?»
– О, конечно, – ответил я.
Но из-за этого на нас посмотрели еще какие-то люди, тоже закричали, из-за этого посмотрели еще люди и тоже закричали. Примерно через три секунды уже, кажется, тысячи людей кричали и хотели сфотографироваться.
И то, что съемочная команда «MTV» таскалась за нами, только усугубляло дело.
Это было ужасно, приятель. Я, конечно, не жалуюсь, потому что благодаря «Семейке Осборнов» у меня появилась совершенно новая аудитория, но всё это походило на битломанию под ЛСД. Я не мог в это поверить. И, уж конечно, не мог этого понять. Я никогда прежде не был так знаменит, даже близко. Так что я свалил обратно в Англию немного развеяться. Щас! Как только я вышел из самолета в Хитроу, меня встретила стена вспышек, а тысячи людей кричали: «Эй, Оззи! Сюда! Сфотографируйся с нами!»