Если мы бросим взгляд на предпосылки объявляющих себя социалистическими революций в России, Китае и других странах «социалистического лагеря» (если там вообще состоялись революции), то бросаются в глаза, насколько общественные отношения в царской России или в «открытом» для империализма Китае отличаются от развитых капиталистических производственных отношений. Ни в той, ни в другой стране, не говоря уже о бывших колониях в роде Вьетнама или Кубы, не существовало «общества» в смысле структуры, охватывающей объективно и субъективно всех индивидов, в смысле марксова понятия общественной целостности Традиционные производственные отношения, достаточные для обеспечения человеческой жизни, были разрушены в той мере, в какой соответствующие территории подверглись вторжению капитала. Но этот процесс не вел к образованию общественного «синтеза» на базе всеобщего товарного производства. Напротив, глобальное расширение капитала вызывает его собственное отрицание в виде противоречия между метрополиями и периферией, между общественной интеграцией и дезинтеграцией вообще. Этот процесс препятствует появлению «универсальной» связи между всеми индивидами, возникновению «общественного индивида» в зависимых обществах. Там появляются структуры, знакомые нам по странам т.н. Третьего мира: крайнее разделение между городом и деревней, пауперизация мелких крестьян благодаря переориентации крупного помещичьего землевладения на безграничное высасывание сельских производителей, массовая нищета в городах как основа практически беспрепятственной эксплуатации фабричных рабочих, разрушение мелкого домашнего производства, диспропорции в промышленном развитии и т. д. Такие производственные отношения непосредственно подчиняются пульсу капитала метрополий, изменяются вместе с изменением его конъюнктуры и не имеют своей внутренней динамики. В этих деформированных общественных отношениях отсутствуют все предпосылки для социалистического развития. Но и для капиталистического тоже. Сохранение в составе мирового рынка означает неизбежное цементирование деформаций. Только освобождение от диктата мирового рынка может открыть шанс для общественной интеграции и развития производительных сил. Но поскольку это диаметрально противоречит капиталистическим интересам, подобная попытка означает насильственный конфликт с метрополией в виде антиимпериалистической революции.
Царская Россия конца ХIХ – начала ХХ вв. была отнюдь не колонией, а международно-значительной державой с функционирующей национальной экономикой и отнюдь не слабым государством. Но структурные моменты деформации можно различить уже со времени, когда стали разрушаться традиционные производственные отношения с тем, чтобы гарантировать России сохранение ее великодержавного места перед лицом возникшего капиталистического мирового рынка. После того, как поражения в Крымской войне продемонстрировало, что на основе некапиталистических производственных отношений это уже невозможно, царизм и помещики оказались вынужденными изменить основу собственного господства для сохранения самого этого господства. Царский министр финансов С. Витте формулировал проблему достаточно ясно в памятной записке в 1900 г.: «Мировая конкуренция не ждет нас. Если мы не предпримем энергичных, драконовских мер с тем, чтобы в последующие десятилетия развить нашу промышленность, так чтобы мы могли снабжать промышленными товарами Россию и азиатские страны, стоящие или могущие стоять под нашим влиянием, то иностранная промышленность прорвет наши таможенные барьеры... и это, возможно, приведет к политическому триумфу заграницы». Но намеренно запущенный в ход процесс капитализации России в силу своих историко-социальных предпосылок вызвал явления деформации, сравнимые с описанными выше и оказавшие затем решающее влияние на Октябрьскую революцию. Капитал был слишком тесно связан с царским государством (гарантом крайних условий эксплуатации, покупателем, кредитором и стимулятором капиталистической индустрии) и с социальными отношениями в деревне (с русским вариантом помещичьего землевладения (как неисчерпаемым источником налогов для финансирования осуществляемой через государственные долги капитализации). Ожидать от столь зависимой от старого общества буржуазии выполнения «ее исторических задач» было бы при таких обстоятельствах чистой утопией.
Дискуссии среди российских революционеров часто вращались вокруг проблемы, следует ли пролетариату России перенять «собственно буржуазные» задачи, и как это сделать. Но из этого не следовало перескакивание буржуазной фазы общественного развития. То же самое обстоятельство, которое порождало неспособность буржуазии, порождало и нетипичную по сравнению с классической форму рабочего класса. Ни буржуазия, ни пролетариат не развились и даже не наметились как определяющие классы буржуазного общества, оба были подчинены структурам царского общества. Для пролетариата это означало, что он существовал лишь в немногих городах и мог взяться за свои исторические «задачи» только в союзе с эксплуатируемыми крестьянами, которые существовали однако в качественно иных общественных условиях. Вследствие такого перемешивания аграрной и пролетарской революций переворот в России с самого начала не мог носить чисто пролетарский характер, а ликвидация наемного труда в системе «свободной ассоциации производителей» если и могла выдвигаться, то только как одна из целей наряду с крестьянскими требованиями «земли и воли». В России требование о ликвидации системы наемного труда вообще в этой форме не появлялось; революционное движение черпало свою динамику из каталога требований: «хлеба, мира, земли и воли». Насколько мало эти цели были осуществимы в рамках старого общества, настолько же мало перспектив содержали они для социалистического общества (что становилось все яснее в последующие годы). С другой стороны, предпосылкой развития такой перспективы была бы сформировавшаяся целостность буржуазного общества, созданный им и в нем «общественный индивид» – условие, которое не имело шансов на реализацию в царской России.
Следовательно, рабочие и крестьяне России объективно стояли перед альтернативой: или терпеть угнетение, или бороться против старого общества, что означало вступление в союз, в котором цели борьбы участников качественно различались если не в вопросе о свержении царизма, то в перспективах на будущее. Так, в модифицированном виде были осуществлены «собственно буржуазные» задачи.
Победившая революция встала перед задачей с помощью своих небуржуазных средств создать общественную целостность вместе с «общественным индивидом», «догнать» буржуазные достижения другими средствами. Это неизбежно означало: изменить не только средства для достижения цели, но и саму цель. Российская революция должна была объявить себя социалистической, хотя не могла быть чем-либо большим, чем просто антикапиталистической. И она должна была (поскольку в общественном смысле была возможной только в такой форме) ввести «капиталистический» прогресс, не основываясь на капиталистических отношениях.
Направленная против капитала Октябрьская революция давала, таким образом, единственный шанс для того, чтобы на практике осуществить в России «цивилизаторскую тенденцию» капитала. В будущем этим создавались новые противоречия. Ведь формирование «общественного индивида» должно было осуществляться насильно большевистским партийным государством, заменившим неспособных еще на «свободную ассоциацию» производителей. Тем самым оно вступало в противоречие само с собой.
Из статьи ««Реальный социализм» и реальный социализм», опубликованной в ежегоднике «Рабочее движение: теория и история», т. 5 («Критика ленинизма»). Франкфурт-на-Майне, 1977.
МАРКСИСТСКИЙ АНТИЛЕНИНИЗМ [21]
М. Райнлендер
Под таким, несколько вызывающим названием в издательстве «Са ира» вышла книга, содержащая тексты так называемых коммунистов – сторонников рабочих Советов, которые посвящены ленинско-большевистской традиции. Переиздание этих текстов в 1991 г. издатели обосновали так: «Социальная революция не может быть ни делом партии, ни действием государства – это было исходным пунктом критики коммунистами Советов социал-демократов и партийных коммунистов с 1920 года. Против Паннекука и Гортера Ленин написал памфлет «Детская болезнь левизны в коммунизме», который стал библией сталинизма. С тех пор, как государственно-капиталистические системы Востока погибли от старческого маразма, непреходящая актуальность коммунистов Советов очевидна».
Тексты написаны преимущественно в 30-40-е годы. Книга включает один из программных документов Группы интернациональных коммунистов (ГИК) - «Тезисы о большевизме», первый вариант которых родился еще в окружении группы «Красных борцов» в Германии, а в 1934 г. был перенят в общих чертах ГИК. Статья Пауля Маттика «Ленинизм и рабочее движение Запада» подытоживает позицию коммунистов Советов с учетом послевоенного развития (статья уже публиковалась в 1970 г.) Рукописи Антона Паннекука «Ленин как философ» и Карла Корша «К философии Ленина» содержат основополагающую критику ленинской концепции материализма, которую Паннекук и Корш выводили из особого соотношения классовых сил в России. В книгу включены также тексты Пауля Маттика и Альберта Флахмана об Антоне Паннекуке, одном из самых значительных теоретиков коммунистов Советов. Статья Дитхарда Беренса и Корнелии Хаффнер о современной дискуссии «В поисках «подлинного социализма» завершают книгу.