В БДТ дружны все службы. Даже монтировщики здесь работают десятилетиями, так же, как и служащие других цехов. Все знают, как кого зовут в разных цехах, кто чем живет, кто что любит, когда у кого дни рождения. Георгий Александрович тоже всех знал: уборщиц, билетеров, гардеробщиков служебного гардероба. Шел по бельэтажу к своему кабинету и всегда здоровался с каждым, величая по имени-отчеству.
Работа над спектаклем продолжалась в кабинете, где шла работа с постановочной командой. Георгию Александровичу удалось собрать уникальный коллектив единомышленников, понимавших его с полуслова, знавших, во имя чего направлены их усилия.
Счастье совместного творчества подарила ему встреча с Эдуардом Кочергиным. Они общались на каком-то особом, им одним понятном языке. Товстоногов давал некий художественный код, а у Кочергина, из парадоксальной, казалось бы, случайно брошенной фразы возникал необычный мир, полный метафорических смыслов и чудесной театральности. Ключевым для сценографии «Волков и овец» стало определение «ситцевый Версаль». И на подмостках БДТ вдруг возник светский мирок, полный жеманных условностей, нарочитости и коварных интриг — но не в блеске дворцового великолепия, а в провинциально-простодушном ситцевом убранстве, с цветочками и купидонами на затянутых тканью стенах. И персонажи Островского щеголяли в «роскошных» платьях из чудесного, радующего глаз и душу премилого ситчика.
Округлость линий женского корсета стала доминантой в сценографическом решении «На всякого мудреца довольно простоты»: она угадывалась и в упруго-мягких формах дивана, и чувственном волнообразном изгибе ширм — лукаво манила, зазывно и даже фривольно обещала, обольщала, игриво скрывала, обманывала…
В спектакле «Перечитывая заново», поставленном к революционной дате как гимн героике советского прошлого — а в те времена была обязательна дань царившей тогда идеологии — на сцене торжественно и величаво вздымались ввысь органные трубы: патетика, мощь, взывающий трубный глас определяли {419} звучание этой «датской» постановки, осуществленной по произведениям Погодина, Шатрова и других авторов.
Каждая деталь костюма для Товстоногова имела огромное значение, он не признавал необязательных мелочей — резко, взыскующе, категорически. И в том полностью доверял Кочергину, знатоку мировой художественной культуры. Как тщательно, работая над «Пиквикским клубом», искали они театральную стилистику костюмов — полицейского, судьи, тюремщика времен Ч. Диккенса! Огромное значение придавалось тканям, цвету, фурнитуре. И хотя на худсовете их нередко упрекали в дороговизне сценических одеяний, доказывая возможность обойтись гораздо более скромными средствами, они стояли твердо на своем. В спектаклях БДТ, как правило, использовались натуральный бархат, шелк, парча.
Необычные, а порой и дерзкие товстоноговско-кочергиновские замыслы находили всегда точное воплощение на сцене, обретая конкретные, зримо-материальные, предметные формы. И, конечно же, кудесником, творившим диво — дивное, чудеса изобретательности и смекалки, был легендарный завпост БДТ Владимир Павлович Куварин, начавший свой трудный, долгий путь в профессии с должности макетчика. Невозможного для него не было. Когда ставили «Мачеху Саманишвили» Д. Клдиашвили, в сцене, где герой видел страшный сон, как разрушался родной дом, этот дом воочию — на глазах у потрясенных зрителей — рушился.
Жестокую правду войны, грохочущую взрывами, автоматной пальбой, обжигающую пламенем пожарищ, Куварин воссоздавал достоверно, жестко, скрупулезно, со знанием трудного военного дела в дударевских «Рядовых».
На одной волне с Георгием Александровичем счастливо существовал и наш замечательный художник по свету Евсей Маркович Кутиков. В «Дачниках», одном из самых красивых товстоноговских спектаклей, они сделали более ста двадцати световых позиций!
Товстоногов любил захаживать на третий этаж, где располагался Семен Ефимович Розенцвейг, композитор и дирижер оркестра БДТ («Смерть Тарелкина», например, шла под живую музыку). Музыкальная партитура в товстоноговских спектаклях никогда не была иллюстративной — всегда несла драматургическую нагрузку. И на репетициях спектакля по комедии Сухово-Кобылина частенько возникали горячие споры с Александром Наумовичем Колкером.
Стоит особо отметить, что Товстоногов охотно приглашал самых разных композиторов. «Амадеус», где полноправным соучастником трагических событий звучал «Реквием» Моцарта, стал экзаменом на музыкальность труппы и служб театра. Возник нешуточный спор: где все же можно прервать мелодию и вступить артистам в драматический диалог… В конце концов, дискуссию разрешил маэстро В. Спиваков, сказав (после одного из спектаклей) свое решающее слово.
После спектакля под эгидой Товстоногова в радиостудию приходил отряд критиков, расставлялись стулья, микрофоны, и зав. радиоцехом БДТ Георгий Васильевич Изотов записывал впечатления, споры гостей об увиденном. А потом по местному радио, создателем и идеологом которого был все тот же Изотов, шли передачи, где отражалась наша необыкновенная, вдохновенная, суетная и хлопотливая жизнь — все то, чем жил большой и пестрый коллектив БДТ.
{420} Изотов демонстрировал чудеса эрудиции, профессиональной дотошности и виртуозности технологий. У него подобралась уникальная коллекция шумов, звуков, всевозможных мелодий. Что б ни запросил Товстоногов, он тут же получал желаемое: будь то гул лондонских колоколов или перезвон Домского собора в Риге. Изотов, подобно магу, способен вызывать из небытия, будто замершее на время буйство жизни, бесконечно богатой в своих проявлениях: скрежет и лязг гусениц танков различных модификаций, рев медведей, рык льва, назойливое жужжание мух, нежные трели сверчка… Зрители, чудом свершив путешествие во времени, прислушивались к непривычному скрипу колес, когда подъезжала с визитом или же удалялась в карете Мурзавецкая. В спектакле «Волки и овцы» звуки доносились то осторожно, вкрадчиво, то бравурно, помпезно, торжествующе…
И вместе с чеховскими героями публика вздрагивала от мощных грозовых раскатов в спектакле «Дядя Ваня». Ощущение достоверности происходившего на сцене было поразительным. Но этой «всамделешности» достичь было совсем непросто. Изотову пришлось писать многослойную фонограмму: буквальное воспроизведение грозы в спектакле оказалось гораздо менее убедительным, чем ее техническая реконструкция. На подмостках царят законы театра — буквализм невозможен, и даже для показа природных явлений здесь требуются творческая хитрость, эстетика иллюзии, «нас возвышающий обман».
Восторг и улыбку вызывало напряжение, царившее за кулисами в сцене выстрела, где дядя Ваня палил в стоящую на столике вазу, и звучало его горестное «Бац!»: нужна была редкая виртуозность, чтобы звук выстрела точно совпал с падением вазы, разлетавшейся вдребезги. В это драматическое мгновение необходимо было палкой попасть в отверстие тщательно склеенной после очередного представления вазы и сбить ее на пол.
Именно «ансамблевость» исполнения технических трюков обеспечивала художественный уровень товстоноговских спектаклей. И Георгий Александрович высоко ценил вклад каждого работника в творческий продукт БДТ. На банкетах он обязательно произносил тост в честь филигранного мастерства служб, отдавал должное всем участникам, сотворцам очередной премьеры.
Замечательные качества нашего коллектива проявились на гастролях в Аргентину в 1981 году. По дороге в Южную Америку контейнер с декорациями и костюмами утонул в Бискайском заливе. Мы мобилизовали все усилия. Вместе с другими на сцене несколько суток просидела и я, не умевшая шить, строча на швейной машинке новые костюмы для «Холстомера» — это одно из самых ярких воспоминаний. Честь театра была спасена.
Гости
Два дня в году в кабинете Г. А. царил праздник, хотя в календаре они не значились красными датами. Это 13 февраля — день прихода Товстоногова в БДТ, и 28 сентября, день его рождения. Они отмечались не менее бурно, чем премьерные дни. Георгий Александрович на правах хозяина и виновника торжества радушно встречал гостей.
Георгий Александрович обладал даром, для режиссера, безусловно, уникальным: он умел дружить — доверительно, просто, человечно — с людьми самых разных профессий. Его связывала долгая дружба со знаменитым детским врачом Станиславом Яковлевичем Долецким, главным невропатологом Вооруженных сил СССР генералом Геннадием Александровичем Акимовым, урологом Свердловки {421} Иваном Ивановичем Емельяновым, врачом Института гематологии и переливания крови Константином Юльевичем Литмановичем, политиком Евгением Максимовичем Примаковым, выдающимся скульптором Михаилом Константиновичем Аникушиным, художником Валерием Васильевичем Пименовым, писателем Даниилом Александровичем Граниным, композиторами Исааком Шварцем, Валерием Гаврилиным и Андреем Петровым, писателем Федором Абрамовым, скрипачом и дирижером Владимиром Спиваковым…
Несмотря на значительную разницу в возрасте, нежная дружба со Спиваковым питала Товстоногова все последние годы. Зародилась она южным темным вечером в белоснежном колонном зале знаменитого Ливадийского дворца, выходящего арками в зеленый, заросший двор с фонтаном, где некогда сиживали вершители мира, участники Ялтинской конференции 1944 года. А в августе 1984 года концерт оркестра «Виртуозы Москвы» во главе со знаменитым скрипачом В. Спиваковым венчал Фестиваль камерной музыки. «Маленькая ночная серенада» Моцарта была кульминацией торжества. В первом ряду восседали нарядные загорелые отдыхающие из Дома творчества «Актер»: Г. А. Товстоногов с Натэллой Товстоноговой, Владислав Стржельчик с Людмилой Шуваловой, Михаил Волков с супругой, Лев Дуров, Василий Лановой, Игорь Петрович Владимиров и многие-многие другие. Удалось-таки уговорить директора ялтинской филармонии, не устоявшего перед моим напором и страстным желанием попасть на концерт, дабы осчастливить своих коллег, дать всей компании машины для поездки в Ливадию. Мы были счастливы!
Желание познакомить двух творцов — Товстоногова и Спивакова — было столь велико, что я рискнула, не будучи знакомой, пойти за кулисы, представиться и привести Георгия Александровича. Что и стало началом счастливой дружбы двух замечательных коллективов: БДТ и «Виртуозов Москвы».
Оказалось, что, отложив отъезд, оркестр на несколько дней задержался в интуристовской гостинице «Ялта», располагавшейся неподалеку от нашего «Актера». Спиваков, контрабасист Григорий Ковалевский и тогдашний директор оркестра Роберт Бушков приходили к нам вечерами и подвигали Георгия Александровича на чудо: он забирался по пожарной лестнице на крышу старого главного корпуса, где стояла невесть откуда взявшаяся скамейка. Сидя на этой скамейке, мы любовались лунной дорожкой на черной глади воды, вдыхали запахи моря, травили анекдоты. Спиваков и Товстоногов оказались на диво достойными соперниками в этом искусстве — хохотали столь заразительно, что люди с лоджий молили: «Дайте поспать!» Что нас, впрочем, не останавливало (ведь, как известно, «счастливые часов не наблюдают»). И мы увлеченно спорили о театре, о музыке, о сути и разности столь схожих профессий — дирижера и режиссера. Как в те вечера, так и все дальнейшие годы, Георгий Александрович завидовал Володе: он может по ходу выступления быть вместе с исполнителями на подмостках, управлять ими и что-то менять, а режиссер лишен этого права.
Именно там, на крыше, возникла идея приездов оркестра в Ленинград на сутки-двое раньше заявленного выступления в Большом зале Филармонии, чтобы всем коллективом отправляться на спектакль в БДТ. Наши друзья вскоре узнали весь репертуар. А я, счастливая, пока шло представление, ни жива, ни мертва сидела в товстоноговском кабинете, охраняя бесценные раритеты — инструменты. Затем исполнители менялись местами: артисты разгримировывались, оркестранты брали инструменты и все поднимались на Малую сцену, где «Виртуозы Москвы» давали для нас эксклюзивные концерты, играя и классику, и {422} современную музыку, не только академически точно, но и хулиганя, не чураясь капустнических розыгрышей. До сих пор памятны выступления «Виртуозов» с Тамарой Синявской, Араксией Давтян… Никто никуда не спешил, и нам всем было так хорошо! Есть фотография, где запечатлено редкое мгновение: Товстоногов не лидер, не мэтр, а благодарный слушатель, причем в состоянии счастья и радости.
Наши друзья нередко специально прилетали посмотреть спектакли БДТ. Ситуации бывали даже трогательные. Вдруг на проходной перед началом спектакля «Этот пылкий влюбленный» объявляется Владимир Теодорович, гордо держа в руках новый реквизит, специально купленный им для В. И. Стржельчика за рубежом: роскошное кашне и кейс (вместо советского, приобретенного в галантерейном магазине). А до спектакля оставалось менее получаса. И на мои возгласы, что реквизит надо освоить, я слышала твердые заверения в том, что такому артисту, как Стржельчик, это не составит большого труда.
Празднуя тридцатилетие служения Товстоногова в БДТ (а он пришел 13 февраля 1956 года), мы устроили славный праздник на сцене в декорации «Мудреца». И «Виртуозы» прилетели на этот вечер, привезя в подарок картину Бенуа «Прогулка в Версале», которую так полюбил Георгий Александрович и которой потом с наслаждением любовался у себя дома.
А когда не стало Товстоногова, мы со Спиваковым задумали вечер его памяти в БДТ. И вечер состоялся 9 февраля 1990 года: выступили «Виртуозы Москвы», хор Фонда принца Филиппа Астурийского и Стржельчик, звучали «Мессия» Г. Генделя… Владислав Игнатьевич читал специально, по нашему заказу, переведенную на русский язык новеллу Стефана Цвейга «Воскрешение Георга Фридриха Генделя». Поскольку времени на репетиции не было, Стржельчик, сидя у меня в кабинете, по телефону обговаривал со Спиваковым, на каком такте он должен вступать, делая пометки в партитуре. Усилия оказались не напрасны: результат был ошеломляющим!
Излучая энергию талантливости, Товстоногов, подобно огромной планете, обладал мощной силой притяжения, привлекающей одаренные натуры. Все талантливое, неординарное, необыкновенное Товстоногов умело использовал в театральном деле созидания. В работе над спектаклями БДТ участвовали лучшие художники и композиторы: С. Мандель, И. Сумбаташвили, С. Юнович, В. Степанов, М. Лихницкая, И. Шварц, М. Табачников, Г. Канчели, В. Гаврилин, Б. Тищенко, А. Петров, С. Слонимский. Выдающийся литературовед и писатель Владимир Яковлевич Лакшин консультировал все постановки пьес А. Н. Островского, непревзойденным знатоком которых он был. Многие авторы присутствовали на репетициях своих пьес: А. Арбузов, А. Володин, А. Гельман, А. Дударев, Л. Зорин. Никогда не писавшего для театра Василия Шукшина Георгий Александрович все же уговорил написать пьесу: «Энергичные люди» стали нашей легендой, реплики шукшинских персонажей разошлись на пословицы и поговорки, и вскоре вся страна пыталась повторить манипуляции Евгения Лебедева с полотенцем и стаканом водки или же с брюками, надетыми вместо пиджака.
Хотя это не входило в мои обязанности, в театре была своя «школа». В том была также дань моего уважения к Товстоногову и, конечно, любовь. По платформе Московского вокзала мы с ним часто двигались на «нитросорбитном» ходу.
{423} Не было случая, чтобы я не проводила его на «Красную стрелу» или не встретила утром на вокзале, когда он возвращался из Москвы. Кроме того, Георгий Александрович считал, что «уровень фирмы» требует, чтобы близких друзей театра встречала я.
Общаться он очень любил: и в театре, и дома на кухне со стенами красного кирпича, картинами Пиросмани, развешанным луком и деревянными лавками, на которых размещалось очень много людей. Поставив локоть на стол, подперев щеку кулаком, он любил слушать. Кто только не бывал у него в доме! Впрочем, в служебном кабинете после спектакля кипел самовар и приходили гости (раньше ведь никто не боялся ходить по ночному городу). Те, кто забредали «на огонек», делились новостями и впечатлениями.
Кухня на Петровской набережной была местом, где встречались замечательные люди и где обсуждались театральные и нетеатральные новости и проблемы. Замечательная гостеприимная хозяйка, Натэлла Александровна, держала дом по-грузински широко, прекрасно готовила и прекрасно принимала гостей. Разъезжались по домам на такси далеко за полночь…
«Он Человеком был»!
Суждение о том, что Георгий Александрович был закрытым человеком, абсолютно неверно. Да, он жил в своем мире, но и от остального мира не был закрыт панцирем.
Чуть ли не каждый день интервью с Георгием Александровичем добивались журналисты с радио и телевидения. Я научилась определять степень важности встреч и — отказывать. Не так уж нужен театру, например, корреспондент из газеты «Лесная промышленность», не смотревший к тому же ни единого спектакля, а вот журналист из «Московских новостей» — нужен.
Никому до сих пор не удалось написать статью «Товстоногов — главный режиссер». Это мог сделать (но не успел) только один человек — Александр Петрович Свободин. Историк по образованию, он способен был поместить творчество и саму личность Товстоногова в необходимый — социальный, исторический, художественный — контекст. Многие критики смотрели спектакли, записывали что-то, но так и не понимали, в чем же секрет, загадка, феномен Товстоногова, блистательно владевшего профессией главного режиссера, которой обучить нельзя (ведь дело вовсе не в том, чтобы вызвать актера в кабинет и распекать его).
Среди прочих к нам приезжал энергичный журналист и социолог, но не театральный человек. Он ходил за Георгием Александровичем следом, сидел на репетициях, присутствовал на всех театральных собраниях и заседаниях. Не покидал товстоноговского кабинета даже во время конфиденциальных разговоров. Георгий Александрович настаивал: «Пусть сидит, он пишет статью “Товстоногов — главный режиссер”». Для нас с Диной Морисовной большего врага не было: сразу было понятно, что этот тип ничего не напишет. Однако именно к нему Георгий Александрович проникся почему-то особенной симпатией. Он ложился грудью на свой стол, и, подперев щеку рукой (он очень любил эту позу) рассказывал замечательные факты своей творческой биографии, о которых даже мы ничегошеньки не знали. Например, о встрече с Мейерхольдом. Рассказ потом был опубликован в журнале «Театральная жизнь»[cxciii].
Это были не просто воспоминания — игрался настоящий спектакль. Пересекая по диагонали свой кабинет, Товстоногов показывал то командармов Советской {424} Армии, сидящих за столом в Театре Революции, то Мейерхольда, положившего руку на кисть Зинаиды Райх или возбужденно расхаживающего…
После этой встречи в числе студентов ГИТИСа Товстоногов пришел в Центральный дом актера на вечер В. Э. Мейерхольда. Вместе с Борисом Покровским они сидели на диване в фойе, и туда вошел Всеволод Эмильевич в окружении своих артистов. Завидев Георгия Александровича — а его внешность трудно было не приметить — Мейерхольд направился к нему и сказал: «Спасибо вам большое», — и пожал руку. Лишь тогда сокурсники поверили тому, что все, о чем накануне им поведал Товстоногов, случилось на самом деле…
Так Товстоногов сердечно открылся фактически чужому человеку, будто знал его давным-давно. Может, ему казалось, что близким, тем, кто ежедневно рядом, ничего нового о себе уже не скажешь?..
Как глубоко интеллигентный, воспитанный человек Георгий Александрович не в состоянии был прервать и выпроводить докучавших ему посетителей. Даже готов был иногда поведать незнакомцу подробности своей жизни. Мне пришлось научиться отличать сумасшедшего от нормального человека.
Как-то в выходной день мы работали, срочно готовя книгу к изданию за рубежом. Театр пуст. Вдруг со служебного входа звонит дежурная и кричит в трубку, что прорвался какой-то ужасный человек. Она еще продолжала что-то нервно объяснять, а на пороге появился жутковатый тип с кастетом в одной руке и кейсом в другой. Он поставил багаж на пол и, резким движением сняв широкополую шляпу, угрюмо спросил: «Товстоногов здесь?» От шока я не молвила ни слова, оторопев пялясь на застывшую в проеме двери фигуру. Тут он дернул головой влево и увидел сидящего у себя в кабинете за столом Георгия Александровича, который, сняв очки и приблизив рукопись к глазам, сосредоточенно читал. Гость решительно двинул в кабинет, я — за ним, нарочито громко взывая к Товстоногову и для пущей убедительности вертя у обоих висков двумя пальцами сразу: «Георгий Александрович, к вам нежданный гость, он не записан на прием и не намерен объяснять цель своего визита…». Подняв голову, Товстоногов надел очки, внимательно осмотрел гостя, откинулся в кресле и… закурил, жестом приглашая визитера сесть. Вдруг тот отодвигает пепельницу и с размаху бьет по столу рукой с кастетом прямо перед носом Товстоногова: «Лоэнгрин может выйти на сцену в четвертом акте или не может?!» — отчаянно-свирепо взывает он. Отложив сигарету в пепельницу, Товстоногов вдруг бьет кулаком по столу, тут же отыграв движение грозного «партнера»: «Лоэнгрин может и должен выйти на сцену в четвертом акте!!!» И, как ни бывало, закурил снова. Гость, получив, видимо, то, зачем пришел, поднялся и решительно направился к выходу, словно добившись, наконец, столь важной для него сатисфакции. У стены, где висели портреты Станиславского, Брехта и Вахтангова, к моему ужасу, вдруг задержался, презрительно спросив: «А это что за придурки?» Товстоногов его строго заверил: «Это вам в следующий раз Ирина Николаевна объяснит — она у нас театровед». Потом Георгий Александрович рассказывал: «Я понял, если скажу, что Лоэнгрин НЕ может, — нам с Ирой крышка!»
История эта имела детективное продолжение. Наш гость не успокоился и, дождавшись момента, метнул булыжник в лобовое стекло товстоноговского «мерседеса» — тогда все обошлось, лишь трещины, лучами расходившиеся от угла, напоминали о смертельной угрозе. Боясь решительности маньяка, я направилась в отделение милиции и стала требовать оградить нас от посягательств на жизнь главного режиссера БДТ. Служители порядка отказывались верить {425} фактам. Но когда я все же заставила их сесть в «воронок» и направиться к подступам нашего театра, то они быстро обнаружили террориста и схватили. Как оказалась, в психбольнице уже давно разыскивали сбежавшего «клиента»…
Писать Георгий Александрович не особенно любил. Иногда что-то набрасывал, иногда давал какие-то тезисы, отдельные блоки, которые Дина Морисовна соединяла затем в единый текст. Но к докладам, к некоторым темам сосредоточенно готовился и тогда писал все сам. Например, «Обращения к труппе» или же заметку о Е. А. Лебедеве — в архиве есть небольшой текст, где Товстоногов объясняет, что за явление артист Евгений Лебедев и каков его путь в Большом драматическом театре. Как и свои ответы, так и некие постулаты собственного творчества, Товстоногов тщательно готовил, когда создавался фильм, названный строкой Б. Пастернака «Жить, думать, чувствовать, любить…».
Писал он, кстати, не только по вопросам театра. Был автором вступления к эссе Микеланджело Антониони «Тот кегельбан над Тибром»[cxciv], которое публиковалось в «Иностранной литературе», причем, сам предложил написать это предисловие, отметив аналогию между кино Антониони и его литературным стилем. Товстоногов блистательно разбирался в кино, очень любил это искусство. Зная его слабость, Владимир Спиваков подарил ему небольшое собрание фильмов великих режиссеров мирового кино.
* * *
Георгий Александрович владел иностранными языками. Когда я задала вопрос, как же удалось ему столь хорошо выучить французский и немецкий языки, он объяснил: «Во-первых, я вырос в хорошей семье. А, во-вторых, когда вас будут бить линейкой по лбу, если не скажете по-немецки или по-французски “Пожалуйста, дайте пирожок”, а вы вожделенно хотите съесть этот пирожок, то непременно выучите, как выпросить желаемое и по-немецки, и по-французски».
Он не нуждался в переводчиках, бывая за границей. Но когда работал в других театрах, его всегда сопровождали переводчики — обычно это были чьи-то дети, у которых родители служили на соответствующих кафедрах или же в органах (как правило, это была плохая услуга, потому что такие помощники почти не владели профессиональной терминологией, а именно это требовалось, прежде всего).
* * *
Возвращаясь в БДТ, Георгий Александрович охотно делился впечатлениями. Он был необычайно наблюдателен. Марки машин мы узнавали от него, как и новости сервиса. Увлеченно рассказывал, как в Париже ходят по улицам и как порой вырывают сумки из рук у дам. И, конечно же, что за прически теперь носят женщины, разъяснял, что вышла из моды «бабетта», мол, укладка устарела, какие нынче делают стрижки — ценится естественность линии (не потому ли он не любил парики, предпочитая обойтись без них даже в костюмных спектаклях?). Не раз лукаво повторял фразу: «Она была завита, как овца, и так же раз‑ви‑та».
Как внимали ему женщины! Они стремились уточнить все детали, расспросить, какие туфли носят, какой каблук (он даже их рисовал) и как повязывают кашне вокруг шеи (и это тут же демонстрировалось), каким парфюмом пользуются в Европе. И так ли уж красивы француженки? Тут мы проходили свои {426} университеты, постигали уроки шарма, женственности, привлекательности, как и на его спектаклях. Здесь мы убеждались, что нет и быть не может неважных мелочей и деталей: «Быть женщиной — великий шаг, / Сводить с ума — геройство!»
Рядом с этим мужчиной нельзя было быть неподтянутой, расхлябанной, с неухоженными руками, неприбранной головой. И абсолютно не имело значения, когда должна ты это делать, если освободилась далеко за полночь: быть женщиной — тоже талант. Женщина обязана хорошо выглядеть: имидж определяет и собственное самочувствие, и настроение окружающих, а, значит, и результат общего дела.
* * *
Товстоногов никогда никого не забывал, привозя подарки. Не обходилось без казусов. Как-то нам с Диной Морисовной привез одинаковые береты из темно-синей ангоры, а директору и шоферу — абсолютно одинаковые часы.
Когда в театре праздновался Международный женский день 8 марта — обычно это происходило в апреле-мае из-за чрезвычайной насыщенности репертуара БДТ — Георгий Александрович читал нам «Балладу о тигре» Ильи Сельвинского:
Какая мощь в моей руке,
Какое волшебство
Вот в этих жилах, кулаке
И теплоте его —
Я эту истину постиг
На берегу реки,
Когда со мной схватился тигр
У плеса Уссури, —
И плыли чарующие рифмы, окутывая нас и унося куда-то в сказочные дали… И вместе с лирическим героем проходили мы то смертельные испытания, то трудный путь самопознания… С тем, чтобы в неожиданном послесловии, вопреки мужски мудрой иронии исполнителя баллады, ощутить свое женское могущество.
Вот, собственно, и весь рассказ.
В нем правды — ни на пядь.
Но он задуман был для Вас:
Я что хотел сказать?
Что если перед Вами я,
О, милая, в долгу,
Что если с Вами, жизнь моя,
Ужиться не могу,
И ты хватаешься, кляня,
Рукой за рукоять —
Попробуй все-таки меня
Над ухом… почесать…
Каждая из нас тогда в тайне думала, что лишь для нее звучит это нежное, мужественное и волнующее признание в любви!
Он ценил в женщине красоту, а в актрисах, конечно, еще и ум. И, несомненно, любил их, называя ласково Люсенька, Эммочка, как-то особенно произнося: «Валя, Зина…»
{427} Как звучал в его исполнении мухамбази Григола Орбелиани. Кажется, и теперь явственно слышу взволнованный, торжественно-гортанный, бархатный на низах, удивительной красоты голос Георгия Александровича в спектакле «Ханума», произносящего с нескрываемым упоением долетевшие из прошлого века любовные строфы:
Только я глаза закрою — предо мною ты встаешь!
Только я глаза открою — над ресницами плывешь!
О, царица, до могилы я — невольник бедный твой,
Хоть убей меня, светило, я — невольник бедный твой.
Ты глядишь — я за спиною: я невольник бедный твой!
Что смеяться надо мною? Я — невольник бедный твой,
И шепчу я сам с собою: «Чем тебе я нехорош?»
Только я глаза закрою — предо мною ты встаешь!
Только я глаза открою — над ресницами плывешь!
И сколь пронзительно читал он любимое им лермонтовское «Завещание», пушкинский «Медный всадник», стихи Осипа Мандельштама и Бориса Пастернака, и ни один вечер не заканчивался без строк Николоза Бараташвили:
Цвет небесный, синий цвет,
Полюбил я с малых лет.
В детстве он мне означал
Синеву иных начал…
И теперь, когда достиг
Я вершины дней своих,
В жертву остальным цветам
Голубого не отдам.
Он прекрасен без прикрас
Этот цвет любимых глаз.
Это взгляд бездонный твой,
Напоенный синевой.
Это цвет моей мечты.
Это краска высоты.
В этот голубой раствор
Погружен земной простор…
Это легкий переход
В неизвестность от забот.
* * *
Как истинный аристократ Георгий Александрович внимательно следил за модой — уж этот человек понимал в ней толк.
Элегантен был невероятно! Предпочитал роскошные пиджаки в клеточку или геометрический рисунок, любил удобную одежду, пуловеры. Вместо галстука иногда надевал шейный платок под рубашку — непременно при этом учитывая цветовую гамму одежды. Стоя перед зеркалом, внимательно себя оглядывал… Если же не слышал одобрительных слов о своей обновке, мог и поддеть. По аромату шикарной туалетной воды всегда можно было определить, где сейчас находится Георгий Александрович.
Всегда изысканно одетый (а иногда казалось даже ярко), Георгий Александрович выглядел весьма экстравагантно на фоне протокольных серых костюмов президиума, когда появлялся в своем роскошном пиджаке или же в мягком пуловере {428} с блестящими молниями на каком-либо заседании. Он усаживался поудобней, доставал сигареты и, неспешно затягиваясь, дымил в «халу» сидящей прямо перед ним солидной партийной дамы. Все были в ужасе! Но замечания никто не осмеливался делать. Он же потом любопытствовал: «Ира, что эта женщина подложила себе в прическу? Как вообще может держаться такое сооружение?!»
В окружающих он больше всего ценил чувство юмора и особенно, как говорил, «чувство юмора к собственной персоне».
* * *
Но иногда Георгий Александрович был поразительно простодушен, казался наивным и даже не знающим жизни.
Я родила дочь в четыре утра и еле дождалась девяти часов, чтобы побежать звонить. Домой? Нет, конечно. Товстоногову! Домашние ведь сами дозвонились и уже знали о свершившемся. Нашла «двушку», надела страшные казенные тапки, подпоясала халат веревкой и пошла.
Мало кто знает, что такое разбудить Товстоногова в девять утра! Причина должна быть слишком весомой. Мне думалось, что настал именно тот случай. Сначала рассерженный оттого, что разбудили, он обрадовался: «Ирочка, я вас поздравляю. Наконец-то вы избавились от бремени! Кто у вас родился? Ребенок?! Девочка?! Поздравляю. А мы не умеем делать девочек (он имел в виду свою семью и своих сыновей). Хорошо. Я рад. Понимаю, сегодня, очевидно, вы не сможете прийти в одиннадцать часов, но чтобы к часу непременно были!» Когда ж я стала заверять, что это абсолютно исключено, он вдруг припомнил горьковский рассказ «Рождение человека» (где героиня, разродившись в стоге сена, перевязала пуповину и продолжила свой путь): «Но ведь другие женщины рожают прямо в степи — и для них жизнь идет своим чередом».
Товстоногов был вне быта, он парил над бытом. Но когда становился свидетелем моих разговоров с домочадцами, пытался соблюсти хороший тон и продемонстрировать к ним интерес. С годами это превращалось в некий ритуал. Дочь росла, а Георгий Александрович задавал неизменный вопрос: «Каков рост Полины, сколько сантиметров?» Поначалу я недоумевала, а потом уже свыклась и со смехом отвечала, что понятия не имею, так как рост регулярно измеряют только грудничкам. И потом я все время в театре, мне некогда заниматься замерами дочери.
История одной картотеки
У меня была совершенно необычная картотека — картотека всех выездов Товстоногова за границу. Это потом она превратилась в научный аппарат, воссоздающий театральную жизнь Европы и Америки на протяжении полувека.
Георгий Александрович любил нашу картотеку заграничных поездок, ему нравилось рассматривать, перебирать карточки, где я отмечала страну, цель поездки, время пребывания за границей, его спутников, когда случались коллективные выезды на конгрессы, конференции или же ознакомительные турне. ФРГ он посетил двенадцать раз, Румынию — семь, Англию — шесть, Грецию — шестнадцать, Швецию — семнадцать раз (сюда входят и гастроли театра, и его личные поездки). Всего он побывал за границей сто двадцать раз.
Однако история возникновения картотеки почти анекдотична. У Георгия Александровича была «Волга» роскошного синего цвета. Он же мечтал купить {429} «мерседес», именуя свое заветное желание «голубой мечтой идиота» (это сейчас «мерседесом» никого не удивишь, а тогда на иномарках по городу никто не разъезжал).
Из разговора в гостях я случайно узнала, что советский человек, отработавший два года за рубежом, имеет право купить за границей машину с большой скидкой. И долгое время Георгий Александрович ходил за мной, приговаривая: «Ира, ну, пожалуйста, наковыряйте мне мои два года…». Поскольку обмануть органы было никак нельзя — эта бдительная инстанция работала точно — злосчастные два года надо было «наскребать» тщательно, по дням и месяцам. Вот тут-то и пришлось восстанавливать с пятьдесят шестого года все выезды за границу. В конце концов, два года набрать удалось, и Георгий Александрович, поехав в Западный Берлин, приобрел вожделенный «мерседес» цвета оливы с серебром. Когда, переехав через границу, пригнал машину сюда, все предвкушали, что он поедет не домой, а сразу в театр. И, действительно, Товстоногов торжественно въехал во двор.
Георгий Александрович вообще не оставлял без внимания ни одной красивой вещи, любил и всюду замечал красоту — и украшения, и машины. И вот, наконец, его мечта сбылась!
Стояло солнечное лето, я что-то печатала на машинке. Вдруг слышу по необычному звуку сигнала, что прибыл не наш автомобиль. Когда спустилась во двор, он специально открыл капот, чтобы я увидела автомобильные внутренности — нечто стальное, начищенное до блеска. «Вы в этом что-то понимаете?!» — спросил он. «Ни‑че‑го не понимаю, — честно призналась я, — но это очень красиво!» Разочарованный, он махнул рукой, дав понять, что мне надо бы удалиться, и стал поджидать настоящих ценителей этого блистающего совершенства.
Затем два месяца, что оставались до окончания сезона, мы с ним почти все время работали во дворе: он ни за что не хотел идти в кабинет. Через окно я звала его к телефону, он же раздраженно морщил нос, был жутко недоволен, но все же поднимался к междугородному или международному вызову. Как мальчишка, он долго хвастался машиной перед всей труппой. Подвозил всех. Спрашивал с прононсом: «Вам не нужно проехать до метро?», — включал музыку и с удовольствием слушал Караяна, романсы в исполнении Валерия Агафонова и другие мелодии на любой вкус…
Я‑таки успела поездить на этой машине. После больницы Георгий Александрович устроил меня на отдых в Дом творчества в Комарово, где директором работал его сын Ника. Он приезжал туда каждый день, и мне все завидовали, а я даже не сразу поняла, что ему нужна была вовсе не я, а автомобильный маршрут. Он выезжал на единственное тогда хорошее Приморское шоссе и ехал в Комарово, разгоняя другие машины. Автомобилистом он был отменным, но с азартом нарушал правила движения и не терпел, когда кто-то пытался его обогнать, приговаривая: «Ну, куда вы на вашем зжопорожце?»
Он был лидером во всем — и на трассе тоже. Всегда — только первый!
С автомобилем связан один странный случай. Однажды мы ехали на спектакль Вадима Голикова «Роман и Юлька» в наш Ленком. Георгий Александрович увидел цыганок у Витебского вокзала, остановился и пошел к ним, чтобы ему погадали. Я же их боялась и с ним не пошла.