Далее последовала живая картина, застывшая секунд на тридцать или около того, хотя казалось, что это было невероятно долго. Миньон переводила взгляд с одного участника сцены на другого, и её лицо победоносно пылало, и видно было, что этого триумфа она ожидала долгие годы. Манетт ощутила себя чем‑то вроде актёра. Наступил главный момент драмы, кульминация, и далее всё должно было идти к катарсису, как в классической греческой трагедии.
Первой пришла в движение Валери. Она встала и в своей наилучшей манере, так хорошо известной Манетт, произнесла:
– Прошу меня извинить.
И повернулась, чтобы уйти из холла.
Миньон с язвительным смешком бросила ей в спину:
– Ты разве не хочешь узнать больше, мама? Ты не можешь уйти прямо сейчас. Неужели тебе не интересно остальное?
Валери на секунду заколебалась, потом обернулась и посмотрела на Миньон.
– Ты и без того неплохо постаралась, – сказала она и ушла.
Инспектор отправился следом за ней. Манетт подумала, что на последние события пролился совершенно новый свет, и теперь он наверняка должен будет пересмотреть свои выводы относительно смерти Яна, каковы бы эти выводы ни оказались. Она и сама уже размышляла об этом, потому что, если Ян знал о внебрачном ребёнке их отца… если он представлял собой какую‑то угрозу в связи с этим… если ему пришлось делать выбор между обнаружением правды и продолжением лжи… Манетт поняла, каким образом жизнь её двоюродного брата оказалась под угрозой, и не сомневалась в том, что детектив тоже отлично это понял.
Ей не хотелось верить в то, что сказала Миньон о той девочке, Бьянке, но по выражению лица Бернарда было ясно, что Миньон говорила чистую правду. Манетт просто не знала, как теперь быть, не могла разобраться в собственных чувствах. Зато видела чувства Миньон: та была счастлива открыть ещё один повод к обвинению отца, который, по её убеждению, не обращал на неё должного внимания.
Миньон радостно произнесла:
– Ох, папочка! Ну, теперь мы в одной лодке, а? Думаю, это тебя немножко утешит. Ты обречён, зато будешь беспрепятственно видеться с любимым ребёнком – а ведь это могла быть я, так? – и этот ребёнок тоже осуждён! Прямо как король Лир и Корделия. Вот только… Кто же у нас в роли шута?
Лицо Бернарда было кислым, как овсянка в исправительной тюрьме. Он сказал:
– Думаю, ты здорово ошибаешься, Миньон, хотя твоя змеиная натура готова на всё ради денег.
Миньон восприняла это совершенно спокойно.
– Полагаешь, супружеское прощение действительно тебе обеспечено?
– Не думаю, что тебе хоть что‑то известно о браке или о прощении, – сказал Бернард.
При этих словах Манетт посмотрела на Фредди. Он наблюдал за ней, его тёмные глаза были предельно внимательны. Манетт поняла, что он тревожится за неё, не зная, как она переживёт крушение своей семьи. Ведь прямо у неё на глазах весь привычный ей мир словно взорвался. Манетт хотелось сказать бывшему мужу, что она справится, но она знала, что ей не совладать с этим в одиночку.
Миньон снова заговорила с отцом:
– Ты что же, действительно думал, что сможешь вечно скрывать ото всех Бьянку? Бог мой, до чего же ты самоуверен! Скажи‑ка, папочка, а как поступит сама Бьянка, когда узнает правду о своём отце и о его второй семье? О его законной семье! Но ты ведь никогда не заглядывал так далеко в будущее, правда? Пока Вивьен соглашалась играть по твоим правилам, ты и не задумывался о том, что она на самом деле собой представляет.
Бернард наконец ответил:
– Вивьен возвращается домой, в Новую Зеландию. Так что разговор на эту тему закончен.
– Я сама решу, когда он закончится, – огрызнулась Миньон. – Я, а не ты. Она ведь моложе нас, эта твоя Вивьен. Она даже моложе Ника.
Бернард пошёл ко входной двери, мимо Миньон. Она попыталась схватить его за руку, но Бернард просто отмахнулся. Манетт ждала, что сестра воспользуется этим его жестом для того, чтобы свалиться с дивана и закричать, что она стала жертвой насилия, но Миньон всего лишь продолжила говорить:
– Ладно, я поговорю с матерью. Я расскажу ей всё остальное. О том, сколько лет ты уже путаешься с Вивьен Талли – десять, так? Или больше? Сколько же ей было лет, когда всё это началось? Двадцать четыре? Или ещё меньше? И как вообще на свет появилась Бьянка? Вивьен хотела этого, да? Она хотела ребёнка, но и ты тоже хотел, а, папа? Потому что в то время, когда Бьянка родилась, Ник вытворял все эти свои штучки, а ты продолжал надеяться, что кто‑нибудь, где‑нибудь, когда‑нибудь родит тебе наконец нормального достойного наследника, а? Мама будет просто счастлива услышать всё это, правда?
Бернард оглянулся и сказал:
– Делай что хочешь, Миньон. Полагаю, ты всегда именно к этому и стремилась – творить гадости.
– Я тебя ненавижу! – воскликнула Миньон.
– Как всегда, – ответил он.
– Да ты вообще слышишь меня? Я тебя ненавижу!
– Это за мои грехи, – кивнул Бернард. – Уж поверь, я всё знаю. И, пожалуй, я это заслужил. А теперь убирайся из моего дома.
На какое‑то мгновение Манетт показалось, что сестра откажется повиноваться отцу. Миньон пристально смотрела на Бернарда, словно ожидая от него чего‑то такого, чего, как отлично понимала Манетт, быть просто не могло. Наконец Миньон резко отодвинула от себя ходунки, улыбнулась, встала и уверенным шагом ушла из жизни своего отца.
Когда за ней захлопнулась дверь, Бернард достал из кармана льняной носовой платок. Он протёр очки, снова надел их. Манетт видела, что у него дрожат руки. Всё, что он имел, рушилось, и в первую очередь более чем сорокалетний брак.
Наконец Бернард посмотрел на Манетт, на Фредди, снова на Манетт… и сказал:
– Мне так жаль, дорогая. Так много всего…
– Не думаю, что всё это будет теперь иметь значение. «Как всё странно», – подумала при этом Манетт. Она всю жизнь ждала вот этого момента: когда она окажется на высоте, а Бернард станет наконец уязвимым; когда отец посмотрит на неё – и увидит действительно её, не просто дочь, не просто некий заменитель желанного сына, но личность с её собственными правами, способную делать то же самое, что делает он. Вот только теперь Манетт не понимала, почему это казалось ей таким важным. Она знала лишь то, что не испытывает тех чувств, которые ожидала испытать в момент, когда отец наконец увидит и признает её.
Бернард кивнул. И сказал:
– Фредди…
– Если бы мне сказали, я бы, наверное, мог всё это предотвратить, – отозвался Фредди. – Но вообще‑то не знаю, смог бы… Не уверен.
– Ты хороший, честный человек, Фред. И оставайся таким. Бернард извинился и пошёл к лестнице. Он тяжело поднялся наверх, а Манетт и Фредди прислушивались к его шагам. Наконец они затихли. Где‑то наверху негромко закрылась дверь.
– Наверное, нам лучше уехать, подруга, – сказал Фредди. – Если ты в силах, конечно.
Манетт позволила ему помочь ей встать – не потому, что она в этом нуждалась, а потому, что ей было приятно ощущать рядом с собой кого‑то надёжного. Они вышли из дома и только когда они уже ехали к воротам, Манетт начала всхлипывать. Она старалась делать это бесшумно, однако Фредди сразу посмотрел на неё. И остановил машину. Нежно обняв бывшую жену, он сказал:
– Это очень тяжело. Видеть своих родителей вот в такой момент. Узнать, что один из них предал другого. Мне кажется, твоя мать догадывалась, что с мужем что‑то происходит, но ей, наверное, легче было ничего не замечать. Так иногда бывает.
Манетт плакала на его плече, но всё же покачала головой.
– Что? – спросил Фредди. – Ну да, твоя сестра просто обезумела, но тут ведь тоже нет ничего нового, а? Я только удивляюсь тому, как ты в этой семье умудрилась вырасти такой… такой нормальной, Манетт. Если хорошенько подумать, так это просто чудо.
От этих слов она зарыдала сильнее. Поздно, всё пришло слишком поздно: и то, что она теперь знала и что ей давно следовало заметить, и то, что она, наконец, поняла.