Немного просчитавшись в прыжке, Ньютон очутился под проливным дождём на плоской каменной равнине, в паре сотен метров от своего дома. Издалека невысокая постройка напоминала те башни, которые дети так любят строить из всевозможного хлама, который только попадается под руку. Архитектурное чудо Ньютона смотрелось также нелепо и в ночи под гнётом муссона особенно ненадёжно.
В основании башни громоздился, словно вырванный из здания, фасад «хрущёвки», в которой Виктор жил в реальности. Первый этаж впивался в землю серым фундаментом. Старые подъездные двери скрипели на ветру, с тёмных окон стекала вода, деревянная скамейка накренилась у разбитых клумб. На развалинах второго и третьего этажей, нависал побитый грузовой контейнер с верфи, а из него тянулся могучий дуб, на ветвях которого покачивался одноэтажный добротный особняк. Заканчивалось уродливое, как считал сам Ньютон, творение его фантазии водонапорной башней с продолговатым металлическим цилиндром, в котором отражались всполохи молний.
Несмотря на то, что «здание» состояло из пяти уровней и множества комнат, Ньютону нравилось лишь в одной из них, на самом верху, куда его поднял старый шахтёрский лифт.
Сноходец скинул промокший плащ в прихожей прямо на пол, снял грязные сапоги, и они тут же испарились вместе с плащом. Ньютон прошёл внутрь библиотеки, оборудованной внутри полой водонапорной башни. Внутри она была намного просторнее, чем представлялось снаружи. Здесь вдоль стен теснились огромные книжные стеллажи, в центре зала устроился письменный стол, с потолка на цепи спускалась старинная люстра со свечами. Рядом со столом расположились кожаное кресло и диван. За стеллажами тянулась винтовая лестница, ведущая под самую крышу. Там, на кольцевой площадке, разместились телескоп и журнальный столик с кипой нетронутых дневников для записей.
|
|
Ньютон создал лестницу не столько для себя, сколько для возможных гостей, которые любили бы ходить пешком даже во сне, как Аня. Он же не пользовался ей. Стоя в центре зала, сноходец поднял голову и воспарил вверх. Пролетев мимо книжных полок, люстры, он коснулся подошвой туфель сетчатой металлической площадки.
Дождь угнетающе барабанил по тонкому металлу. Но стоило только создателю этого места прикрыть глаза, как ливень прекратился, и гулкий шум превратился в журчание воды, мирно стекающей по водостокам. Муссон сменился свежим ночным ветром, гуляющим над равниной, которую теперь ярко освещало открытое космическое пространство.
Ньютон смотрел на разноцветные холодные планеты и переливчатый пурпур звёздных путей и думал, что никогда прежде космос не был так близок к нему.
Казалось, с того первого дня, когда Ньютон встретил Аню и Гуру прошли годы, ведь с тех пор он столько всего узнал. Завёл друзей, если можно их так назвать. Понял, что не сумасшедший, и что не он один может пробуждаться во сне и искать ответы… Но вот нашёл ли он хоть один из тех, что привёл его в мир снов? Нашёл ли он свой давно забытый сон? Что там, куда дотягивается взгляд, но куда невозможно попасть? Что же дальше, за миром снов? И есть ли там хоть что-то? Или бытие людей ограничено двумя реальностями: одной –твёрдой и скупой на всё, на что может скупиться материя, и другой – почти бесплотной, но бесконечно щедрой к тем, кто сумел её понять и поверить ей…
|
|
Ньютон облокотился на хлипкое ограждение, всматриваясь в те же созвездия, которые нередко наблюдал в реальности. Мысленно он прокручивал недавний разговор с Гуру о том, что люди никогда не поймут. О том, что они изолируются от того, чего не понимают. «Путь сноходца – это путь одиночки».
Ньютона такой путь вполне устраивал. Его никогда не влекли первобытные людские страсти. Он давно решил, что земная жизнь в оковах тела, такого неуклюжего, хрупкого, неотделимого от души до самой смерти, никогда не принесёт ему радости, не говоря уже о счастье. Только в мире снов он чувствовал себя по-настоящему в себе. Здесь обитала какая-то важная часть его самого, которой не существовало в реальности. Даже рядом с хранителями ему было спокойнее, чем с кем бы то ни было в душной и тесной реальности.
Ньютон думал о «третьем пути», и о Гуру. Учитель точно не терял времени даром, когда давал им с Хосе выходной. В бункере Ньютон каждый раз замечал на картах новые метки и в куче хлама возле вечно закрытой двери новые предметы, овеянные мёртвой энергией пустоши. И однажды на столе учителя он заметил фотографию в рамке, которую Гуру тут же убрал в выдвижной ящик. Но Ньютон успел разглядеть на снимке несколько людей на фоне гигантской Вавилонской башни. Среди прочих сноходцев на фото была и Аня. Она была ниже и младше остальных. Гуру стоял в центре команды. И хоть он не улыбался, всё равно лучился каким-то оптимизмом, которого теперь был лишён.
Всё это говорило о том, что Гуру не просто сильный человек, он – лидер. Когда-то его окружали люди, сплочённые одной целью. Ньютон не знал, где эти люди сейчас, но догадывался по поседевшим вискам, морщинам и неизменно тяжёлому скорбному взгляду учителя. И хоть Ньютону почти не удавалось поговорить с ним о чём-то, кроме техник, он точно знал две вещи: учитель понимает его лучше, чем кто либо. И второе – Гуру что-то затевает…
|
|
Когда линию горизонта окрасил рассвет, Ньютон принял решение. Он пойдёт к Гуру и постарается быть ему полезным.
* * *
За окном квартиры октябрь собирался пролиться дождём на проспект, окрашенный жёлтым светом фонарей. Виктор сидел на кухне и дописывал в дневнике, когда в прихожей зазвонил телефон.
Услышав в шипении помех женские всхлипы, Виктор моментально узнал знакомый голос и всё же неуверенно спросил:
– Мам?
– Ой, сынок, – отозвался в трубке растерянный голос матери, точно это её застали врасплох. Женщина шмыгнула носом и заговорила почти бодрым, и всё же надтреснутым голосом. – Я уже думала, ты не ответишь.
– Ты плачешь что ли? – удивился Виктор и внезапно обнаружил, что впервые испытывает от материнского плача не раздражение, а только неловкость, словно не слышал его несколько лет, а не несколько месяцев.
– Нет, сынок. Я не плачу, – женщина глубоко вздохнула. – Как твои дела? – вопрос прозвучал настолько фальшиво, что Виктор отчётливо представил натянутую улыбку на заплаканном лице матери.
– Нормально, – ответил он и, различив на другом конце провода тихий всплеск и осторожный глоток, спросил. – Ты пьёшь что ли?
– Нет! – ответила женщина, оторвавшись от бутылки. – Конечно, нет!
– Да ладно, – мягко, почти снисходительно, сказал он. – Я же слышу. Что случилось то?
– Ничего особенного… Просто поссорились с Юрой. Снова... Но это ерунда! Правда! Думаю, он вернётся... То есть, за вещами то он точно вернётся, – в трубке раздался пьяный смешок.
– Кто такой Юра?
– Ты что, не помнишь? – женщина возмутилась.
– А должен? – Виктор усмехнулся.
– Ну, он мой... эм... Мой сожитель. То есть, теперь уже бывший сожитель. Вот...
– Ясно…
– Ясно? И всё? – казалось, мать разозлилась не на шутку.
– Ну да, – Виктор беззвучно смеялся, мысленно перебирая не один десяток бывших «сожителей» своей матери, которые сменяли друг друга столько, сколько он себя помнил. – А что ты хотела услышать?
– Мог бы посочувствовать, сын, – нравоучительным тоном заявила женщина.
– Зачем? Сама же сказала: «ничего особенного». Так оно и есть… Когда ты уже перестанешь страдать ерундой?
– «Страдать ерундой»?! По-твоему, моя личная жизнь – ерунда?!
– Тебе сорок лет, мам, какая личная жизнь? – с улыбкой спросил Виктор и, перехватив трубку поудобнее, спустился на пол.
– Ах ты – маленький невоспитанный... негодяй. Мне вообще-то только тридцать семь!
– А ума лет на пятнадцать, – продолжал злорадствовать Виктор.
– Кто бы об уме говорил, профессор, – женщина громко и надменно хохотнула. – Мне тут звонил твой куратор…
Ехидная улыбка исчезла с лица Виктора, и он напрягся.
– Говорит, ты много пропускаешь, остряк, – послышался долгий глоток, затем щелчок зажигалкой, и лёгкий треск тлеющей сигаретной бумаги. Женщина шумно выдохнула дым. – Что вы можете сказать в свою защиту, профессор?
– Я слегка приболел.
– Целый месяц – это называется «слегка»? Малыш, – голос матери неожиданно зазвучал участливо и ласково. – Что с тобой?
– Простуда, – ответил Виктор. – Обычная простуда. Я уже выздоравливаю.
– У тебя есть лекарства? Денег прислать?
– Не надо. Всё есть, – он хотел отказаться от денег но, вспомнив о пустом холодильнике, всё же попросил выслать немного. – Стипендии чуть-чуть не хватает, – объяснил он.
– Витюша, – после очередной долгой паузы заговорила женщина. – Я тут думала, – снова шипение сигареты. – Может, тебе не стоит жить одному?
Вопрос Виктору не понравился, и он попытался говорить, скрывая растущее беспокойство:
– С чего бы это? – ответа долго не следовало. – Алло? Ты здесь?
– Просто, я беспокоюсь за тебя, – голос матери едва заметно задрожал. – И я боюсь, как бы с тобой ничего не случилось…
– Что со мной может случиться? – с деланой самоуверенностью спросил Виктор, и внезапно его прошибло осознание того, что он произнёс это точь в точь, как любил произносить его брат.
Он забеспокоился, как бы мать не подумала о том же самом, но она словно и не заметила.
– Я боюсь, – продолжала женщина. – Боюсь, что ты сам что-нибудь сделаешь с собой...
Виктор молчал, а затем внезапно разозлился.
– Да о чём ты вообще думаешь? – выпалил он. – Что я с собой сделаю?
– Твой куратор сказал, что ты практически совсем не посещаешь институт. И что стал плохо выглядеть в последнее время.
– Я простужен! Как я должен выглядеть?
– Он говорит... что ты совсем исхудал. Сказал, буквально просвечиваешься...
– Ну, он явно преувеличивает. Толстым людям вечно кажется, что все остальные дистрофики…
– И ещё он говорит, – будто не слыша его, продолжала женщина. – Что у тебя вечно красные мешки под глазами и что ты «дёрганный»… Я, конечно, не знаю, что именно он имел в виду, но когда он сказал это слово, то я сразу подумала о…
«Об Артуре», – мысленно договорил за неё Виктор и сразу же перебил:
– У меня насморк, – коротко отрезал он. – Слизистая воспалена. Вот и глаза красные. А «дёрганный», просто потому что много учёбы. Вот и всё, мам. И нечего здесь выдумывать.
Несколько секунд трубка молчала, а затем оттуда раздался несмелый голос матери:
– Точно?
– Что значит «точно», мам? Ты мне не веришь?
– А ты меня не обманываешь?
– Мам, если ты...
– Виктор, – неожиданно собранно и, даже, строго прервала его женщина. – Ты ничего не принимаешь?
Вопрос заставил Виктора замолчать. Он молчал, слушая напряжённое шипение.
– Пью аспирин, – наконец, съязвил он, надеясь, что тема сойдёт на «нет».
– Я не о простуде, – непреклонно произнесла мать и сделала глоток. – Ты ничем не «балуешься»?
– Ничем я не балуюсь, мама, – спокойно ответил Виктор. – Откуда у тебя вообще такие мысли?
В трубке послышался облегчённый вздох, и дальше голос матери зазвучал спокойнее.
– Прости, если обидела, сынок. Я не хотела тебя ни в чём обвинить… Да я и не думала даже. Ты у меня хороший. Уж я-то знаю, – она ненадолго замолчала. – Ты совсем на него не похож, – в её голосе послышалась непреодолимая скорбь, но Виктору же от слов матери стало неожиданно больно и совестно.
В отличие от всегда послушного и покладистого Виктора, Артур отличался строптивостью и неуёмным бунтарством. И именно за это мать любила его больше. Виктор всю жизнь это видел и чувствовал, даже когда брату-левше прилетало по первое число за драки и прочие шалости. А когда Артур сбежал из дома, мать и вовсе забыла о существовании второго сына.
Да, мам, я – живой. Так что я совсем на него не похож, хотел подметить Виктор, но сдержался.
– У тебя всегда голова работала, – с теплотой в голосе произнесла мама. – Ты бы никогда не ввязался ни во что подобное, правда?
– Если ты снова об Артуре, – холодным тоном заговорил Виктор. – То милиция ничего не доказала насчёт того, «во что он ввязался» и за что ему отрезали голову.
Он надеялся, что после этих резких и циничных слов мать впадёт в новую истерику и бросит трубку. Но трубка отозвалась внезапным пьяным смирением:
– Он был наркоманом… – произнесла женщина. – И он связался с плохими людьми… По-моему, это достаточное объяснение.
– А по-моему, первое не доказано.
– Эти эксперты сказали, что он употреблял кетамин... или амфетамин, – расплывчатый голос матери словно отдалялся с каждым словом. – Я не помню точно… Они делали анализ крови, или что-то такое…
– Мам, ты в серьёз думаешь, что они делали такой обширный анализ крови человека, который гнил неизвестно сколько в канализации, перед тем как его нашли?
В трубке повисло тлеющее шипение сигареты.
– Но как же следы того наркотика, который нашли в его рюкзаке? – растерянно спросила женщина.
– Рассыпанная белая крошка? – Виктор зло хохотнул. – Ха! Может это был мел. Или аспирин.
– Но если они всё подстроили… – эта мысль не укладывалась в голове матери. – Зачем им нужно было мне врать?
– Чтобы отделаться от тебя. Ты же им сама обо всём рассказала! И о том, как ловила Артура за травкой, когда ему было шестнадцать. И о том, каким обдолбанным его притаскивали его дружки. Так, а, мам? – Виктор никогда раньше не осуждал мать за лишнюю сговорчивость со следствием, но сейчас почему-то злился на неё. – И про клей, и про неудачный опыт с героином. Ты же про всё сказала, да, мам?
– Они просили рассказать…
– То-то и оно. Ты сама дала им нужную ниточку. Они просто подтянули одно к другому, чтобы ты их не терроризировала и не заставляла искать убийцу своего «невинного» сыночка. Вот мол, мамаша, вы воспитали наркомана. Получите чувство вины на всю оставшуюся жизнь и распишитесь.
– Виктор! – неожиданно завопила мать.
– Что? – в тон ей отозвался сын.
Секунду они оба молчали. Затем Виктор услышал в трубке всхлипы и плач.
– Ладно, мам, – примирительно заговорил он. – Не плачь. Я просто...
– Я плохая мать, да? – навзрыд пробулькало в трубке.
– Ты хорошая мать, – Виктор не лгал и верил это всем сердцем.
Но женщина не слушала его и продолжала судорожно глотать воздух почти перед каждым словом:
– Да... я знаю... я плохая мать... С самого… вашего рождения... Я всё... делала не так! – женщина шумно засопела. – И ты прав – я во всём виновата. Я часто… об этом думаю. Не надо было вас разделять…
– О-о-о... начинается, – Виктор удручённо вздохнул. – Здесь-то ты всё сделала правильно, мам.
– Когда я везла вас... на операцию… На вокзале... я встретила цыганку...
Виктор отстранил трубку от горящего уха и закатил глаза к потолку. Он слышал эту историю не раз.
– … цыганка говорила мне, что нельзя вас разделять...
– Ну конечно! – саркастически сказал он. – Лучше нам было остаться слипшимися уродами. Или, точнее сказать, двухголовым трёхруким уродом.
– Она говорила… – продолжала мать, совершенно не слыша сына. – Говорила, что если вас разделить, случится беда… Говорила, что если вы не будете вместе, то однажды один пойдёт ко дну, и потянет второго за собой… Теперь я понимаю, что она имела в виду...
– Ну конечно. Надо было послушать привокзальную цыганку и все бы жили долго и счастливо, – пробубнил сам себе Виктор. – И ездили бы мы с гастролями с каким-нибудь цирком уродов. Цирк братьев Залевски! Звучит, мам?
– … и теперь я боюсь за тебя, Витенька! Очень боюсь!
– Ляг, проспись, и это пройдёт, – посоветовал он.
– Я не могу спать. Не хочу, – в трубке раздался стук бутылки, поставленной на пол. – Тогда мне снова приснится Артур, – мрачно добавила мать.
Виктор опешил от неожиданности, но быстро сообразил, что ничего особенного в том, что матери снится её погибший сын – нет. И неожиданно ощутил в себе настоящую жалость к хрупкой красивой женщине, сломленной горем на том конце провода.
– Мне он тоже иногда снится, – тихо соврал Виктор, надеясь таким образом проявить к матери сочувствие.
Но вместо успокоения она взорвалась новым потоком пьяного и несчастного сознания:
– Не к добру, когда снятся усопшие. Не разговаривай с ним!
– Мать...
– Перед тем как нашли Артура, мне снилось, что он вернулся домой! Вернулся ко мне. Прокрался ночью в спальню, сидел возле моей кровати… Представляешь, какая жуть? – в голосе женщины звучал страх. – Он говорил, что встретил вашего отца и скоро встретит тебя! И не знаю, к чему это. А теперь Артура с нами нет! – в надломленной интонации послышалось помешательство. – Если тебе снятся мёртвые, Витюша, не говори с ними! И, главное, никуда не иди за ними!
– Мам, прости, пожалуйста, – спокойно проговорил Виктор. – Но если ты не перестанешь нести этот бред, я положу трубку. Честно.
На женщину угроза не подействовала. Она залилась очередной волной плача, слов в котором стало не разобрать. Поэтому Виктор снова отвёл разрывающуюся трубку от уха, осторожно положил её на телефонный аппарат, так, чтобы не прерывать связь, и ушёл в комнату, оставив матери терпеливого и сочувствующего слушателя – тишину прихожей.
* * *
Уставший от бесконечных тренировок с таинственным Гуру из мира снов, Виктор желал провалиться в забвение, но оно не наступало. Он ворочался в кровати, считал проезжающие под окнами редкие автомобили. Лучи фар пробивались через закрытые шторы, скользили по потолку и исчезали. Виктор следил за ними, впивался взглядом во тьму под потолком и невольно начал ворошить прошлое. Он думал о своём брате и о том, какими разными они были. Говорят, что между близнецами существует особая связь. Но Виктор никогда не ощущал ничего подобного к своей леворукой копии.
Ему вспомнилась та ночь, когда четыре года назад он так же, как и теперь, лежал в темноте, в пустой комнате, как неожиданно беззвучно в дверном проёме возник Артур. Виктор моментально притворился спящим, но, услышав шорох, чуть-чуть приоткрыл глаза и разглядел брата, одетого в старую байкерскую куртку. На тощей высокой фигуре подростка она смотрелась нелепым кожаным мешком. Однако шипы на погонах, молнии на груди и сотни клёпок грозно сверкали в лунном свете.
Артур забрал из-под своей кровати собранную заранее спортивную сумку, достал из-под подушки единственную книгу, которая его когда-либо увлекала – «Онейронавтика», пиратское издание без автора, и ушёл со своим добром обратно во тьму коридора. И Виктор вновь остался один. Он лежал, смотрел в пустоту, слушал вороватое щёлканье дверного замка, наполнявшее погружённую в молчание квартиру сухим эхом, но так и не поднял тревогу – не разбудил мать, спящую в соседней комнате.
Тогда он не знал, что спустя четыре года обезглавленное тело его брата найдут в канализационном коллекторе на окраине города. И единственное, по чему можно будет опознать тело, это отсутствие правой руки, родимое пятно в форме полумесяца на груди, и эта злосчастная куртка – единственное, что их безымянный отец оставил им в наследство.
Зачем ты приходил ко мне? – мысленно спрашивал Виктор и пытался вспомнить, каким было лицо брата, когда тот являлся ему во сне и самоотверженно призывал к пробуждению. Лицо Артура тогда выражало… Тревогу? Раздражение? Мольбу? Этого Виктор понять так и не успел. Ты нуждался в помощи? В защите?
А затем сны прекратились. Артур погиб. И кто-то подбросил Виктору стимуляторы. Сам Артур, обезглавленный и лежащий в закрытом гробу, этого сделать не мог. Значит, это сделал кто-то, кому он доверял. И этот кто-то дождался, когда Виктор приедет на похороны, и незаметно подсунул ему таблетки и записку.
Но если у Артура были друзья, которые так или иначе приняли участие в пробуждении Виктора, тогда почему они не нашли его в мире снов после того, как это случилось?
Сердце подсказывало, что ответы на все эти вопросы могли находиться лишь в мире снов. В месте, которое некогда было комнатой Артура. А теперь стало пустой оболочкой его подсознания. Одна из бесчисленных локаций общей территории. Виктор смог бы обратиться Ньютоном и отыскать это место. Эта мысль внезапно взбодрила его. Но когда он попытался представить это место, то сразу же понял, что не справится. Чтобы отыскать какое-то место, нужно знать его детали или хотя бы их предполагать. Виктор же, как не пытался вспомнить что-нибудь о брате, находил в памяти лишь два ярких события из прошлого. В первом Артур почти убил Виктора. А во втором спас.
Ещё пара лучей рассекла темноту, и Виктор окончательно сомкнул потяжелевшие веки, безвольно проваливаясь в воспоминание.
* * *
Одиннадцатилетний он мчался через подворотни, не разбирая пути. Мимо проносились покосившиеся заборы, усеянные мусором и окурками клумбы, шеренги застиранного белья на низких кирпичных балконах. Земля пыхтела колодезными люками, испускала столбы пара вместе с душной вонью канализации.
Под резиновыми сапожками чавкала и плевалась во все стороны скользкая грязь, забрызгивая и штаны и курточку. Сзади доносились восторженные до безумия крики преследователей:
– Эй, однорукий!
– А ну, стой, нюня!
– Витя-нытя!
Писклявые голоса мальчишек звучали в ушах беглеца, как самый страшный звук на свете. Витя тяжело дышал, из последних сил перебирая слабыми ногами и сжимая в единственной руке книгу.
Ноги завели его в глухой узкий двор. Со всех сторон косились двухэтажки с тупыми незрячими окнами. В центре двора могильным покоем раскинулась детская площадка, на которой гнездилась заплёванная песочница без песка, ржавел слоновий скелет, кренились скупые на почки искалеченные деревья, скрипели качели с оторванными сидениями, из земли торчали горбатые шины, словно спина Лох-Несского чудовища.
Во дворе было так тихо, что надрывное дыхание мальчика спугнуло кота, до того мирно вылизывающего своё хозяйство. Кот нырнул в одну из чёрных дыр в фундаменте, когда и до него донеслись голоса разъярённой детской орды.
Витя обернулся на голоса и в этот самый момент наступил на что-то мягкое и жирное, что тут же скользнуло куда-то в сторону, утаскивая за собой ногу. Он не закричал, а только взвизгнул с сжатыми губами и в следующую секунду распластался вдоль бордюра, угодив ничком в холодную весеннюю чачу. На зубах заскрипела земля, весь рот пропитался затхлой сыростью.
Когда четверо других мальчишек, исторгая дикий хохот, настигли жертву, то стали кружить вокруг, точно гиены.
– Витя-нытя, Витя-нытя! – повторял предводитель местных хулиганов.
Он был выше остальных, на ногах высокие чёрные сапоги до колен. Его не по возрасту хриплый голос рвался из большого лягушачьего рта и заполнял двор. В руках у него была длинная палка, заточенная с одного конца под копьё.
Лежащий в грязи мальчик чувствовал, как обратный, тупой конец этой палки тычет ему в рёбра.
– Ну, чего разлёгся? Вставай! Вставай, кому сказано!
Витя не двигался. Только напряжённо держал голову, выгнув шею так, чтобы не захлебнуться в грязи. Единственной рукой, стиснутой землёй и грудью, он всё ещё сжимал книгу. Покрасневшее лицо сводило от боли и предистерического спазма.
– О, тут девчонки, – крикнул кто-то из мальчишек, и со стороны посыпались нерешительные тонкоголосые приветствия.
– Девчонки, вы не видели, тут свинья не пробегала? – хрипло и серьёзно спросил вожак.
– Неа, не видели, – отвечали девочки и подходили ближе, с любопытством разглядывая лежащего на земле мальчика.
– Точно не видели? Хм. Странно. А откуда тогда здесь этот поросёнок? Ха!
Вите не было видно их лиц, потому что он боялся, что если посмотрит на них, то разрыдается вслух. И всё же, увидев девичьи сапожки и разноцветные колготки, замелькавшие совсем рядом, он жгуче и беззвучно заплакал, мешая слёзы с грязью.
Небеса разразились лягушачьим хохотом вожака, который остальные мальчишки тут же подхватили. Затем в их хор влились смешки девочек и, наконец, в кульминации из самого сердца симфонии полился протяжный тихий вой жертвы.
– Ны-тя! Ны-тя! Ны-тя! – хором загалдели дети.
Однорукий мальчик кричал в тупую и оглохшую землю, окунался подбородком в грязь, пускал слюни и ревел, то захлёбываясь судорожным рыданием, то протяжно и высоко скуля.
– Ны-тя! Ны-тя! Ны-тя!
Казалось, даже дома ожили и вторили детским голосам. Копьё стучало о бордюр в такт хору. Витя боялся встать, и ему показалось, что вечность прошла в те короткие несколько минут, что в какой-то момент он перестал думать о девочках, о стыде, о страхе. Он так отстранился от всего происходящего, что ему показалось – всё это происходило не с ним. Он не перестал плакать, но внутри стало как-то тише и просторнее. Он закрылся в каком-то месте, недосягаемом для всего внешнего, и в этом месте он с удивительным хладнокровием понял, что обмочился, и хорошо, что штаны его и так мокрые от луж – никто не заметит. После он подумал, что если копьё обрушится на него, он, скорее всего, и не шелохнётся. Потом отчего-то мысленно прокрутил назад свой бег, и в голове возник вопрос: что же такое попалось под ногу, отчего он поскользнулся? Такое мягкое и хрупкое… В своём скрытом от всех уголке мальчик даже вспомнил тот особый «чвак-хруст» под подошвой…
– Эй, смотрите!
– Что это?
– Фуууу!
Копьё перестало бесполезно стучать, вожак отошёл куда-то в сторону и через секунду от хора остался лишь оглушительный девчачий визг, который быстро рассеялся в разные стороны вместе с частыми удаляющимися шагами.
Под отупевшими и внимательными взорами оставшихся на своих местах мальчишек, вожак, восторженно кривясь и возбуждённо облизывая губы, насадил на остриё копья размозжённый полуразложившийся труп крысы. Большие выгнившие глаза закрыты, с шерсти стекала вода, а из раздавленного брюха торчали обескровленные внутренности.
– Может, не надо? – нерешительным голосом спросил кто-то из мальчишек.
Вожак только хохотнул, затем подошёл к замолчавшему однорукому, осторожно скинул безжизненную тушку на спину жертве и завопил в оргазме детской жестокости. Остальные нерешительно подхватили его восторг, и после все четверо убежали прочь.
Мальчик продолжал лежать, даже когда во дворе стало слышно лишь шуршание мусорных пакетов, парящими над деревьями. Однорукий боялся тревожить то, лежащее на спине, с чем он теперь ощущал родство. С чем-то маленьким, мягким и мёртвым.
* * *
Мальчик не понимал текста и перечитывал одну и ту же строку по нескольку раз. Но ему это нравилось. Он изучал каждый символ, вдумчиво произнося про себя каждый слог. Это успокаивало.
Над кирпичными домами, ощетинившимися антеннами, налетели грязно-оранжевые тучи. Предзакатное солнце окрасило стены и провода вечерними тенями, вдоль фундаментов шипел холодный сквозняк и пара бездомных котов. На дворе появлялись люди, стягивались к скрипучим подъездам и никто не обращал внимания на грязного однорукого мальчишку, сидящего на скамейке у парадной, пахнущей тёплой подвальной затхлостью. Лишь старуха распахнула озабоченный морщинистый рот, что-то проворчала, не сбавляя шагу, и нырнула в пасть кирпичного короба.
– Эй, Витька, – отлично знакомый, более знакомый, чем чей-либо, голос заставил мальчика оторваться от текста.
Он с благоговейным опасением опустил книгу и виновато улыбнулся, увидев в стоящем перед собой мальчишке самого себя.
– Привет, Артур, – тихо сказал он своему идеальному воплощению, тому воплощению, каким он сам должен был быть.
Брат-близнец внимательно изучал испачканную одежду Вити, его вымазанный подбородок и испорченную книгу такими же зелёными глазами. Только глаза Артура каким-то образом всегда выглядели взрослее, как и всё лицо. Имея те же острые, чуть вытянутые черты, у Артура они особенно выделялись худобой добермана, всегда подкрашивались парой синяков, мужественных ссадин, вот и сейчас под глазом у него гордо сияла пара свежих царапин. Но взгляд, как и всегда, гордый и стоический, точно у опытного гладиатора, давно смирившегося со своей судьбой: быть убийцей, или быть убитым.
– Ты чего такой измочаленный? – нахмурив тёмные брови, наконец, спросил Артур.
Виктор вспомнил мальчишек и крысу и поник головой. Всё же они с братом были разными, хоть и родились в единый миг, почти в едином теле. Артур был повыше, на его лице боевые шрамы, каким даже самые помоечные коты могли завидовать, а на лице Виктора только позорная грязь. У Артура не было правой руки, а у Виктора левой.
– Снова Лютый со своими шестёрками? – спросил Артур, и Витя едва не заплакал, вспоминая свой позор. – А ну не хнычь! – приказал брат и махнул рукой. – Вставай давай! Пошли…
Виктор сидел и недоумённо таращился на брата, вытирая лицо грязным рукавом. Тогда Артур выхватил у него книгу и с силой швырнул через несколько мусорных грядок. Книга упала в голый куст шиповника.
– Эй! – возмутился, было, Виктор.
– Пошли, говорю!
Артур с силой рванул брата, заставляя подняться, и слишком решительно для одиннадцатилетнего зашагал впереди. Виктор едва не побежал за книгой, но Артур остановил его.
– Мама будет ругать за книгу!
– Не будет, – отрезал Артур. – Ей всё равно.
– Нет, точно будет!
– У нас в семье только ты читаешь, – брат криво усмехнулся. – Так что, не будет.
Однорукие братья прошли молча сквозь двор, мимо любопытных выпученных глаз обитателей коробов и горящих жёлтым светом окошек.
– Ну, если что, – всё же заговорил с прозрачным раскаянием Артур. – Скажи, что потерял. Только не говори, что я выкинул твою книжку. Ладно?
– Ладно, – согласился Виктор.
Когда они прошли мимо своего дома, такого же безликого, как и все остальные ущербные постройки в этих трущобах, то свернули за ряд гаражей и просёлочной дорогой продолжили путь к пустырю, на вершине которого раскинулась давно заброшенная стройка. При виде бетонных плит у Виктора чуть ослабли коленки.
– Артур, ну, Артур! Куда ты? – почти взмолился он, пытаясь заглянуть в нахмуренное лицо. – Ну, Артур! Ну, не надо! Пожалуйста!
– Надо, Витя, очень надо, – ответил Артур, не глядя на брата.
Виктор принялся его останавливать, хватаясь рукой за куртку брата:
– Ну, Артур!
Артур всё же остановился.
– Ну, не надо! Посмотри на меня… Они снова будут смеяться! А я не хочу снова! Не хочу, Артур!
– Они всегда будут над тобой смеяться! – зло прошипел Артур и оттолкнул от себя грязную исцарапанную руку брата. – Знаешь, почему они больше не лезут ко мне? Знаешь?
– Потому что ты… потому что ты… – Виктору не хотелось до белого стыда признавать достоинства того, с кем он стартовал в этой гонке жизни и с кем каждый день вёл неумолимую борьбу. – Ты сильный! Они боятся тебя! Тебя все боятся! А я слабый! Надо мной только смеются.
– А ну, прекрати! – Артур бросил Виктору лёгкую оплеуху. – Посмотри на меня, – он вдруг шагнул назад, повертелся вокруг своей оси, остановился и спросил. – Ну, чем ты от меня отличаешься, дурак? Ну, чем же?
– Ты выше.
– Я не выше тебя! Просто ты сутулишься! Распрями спину! А ну, распрями!
– Не могу, – ответил Виктор, лениво шевельнув плечами.
– А ты смоги! – Артур крепко шлёпнул брата по спине и тот вмиг вытянулся. – Ну, вот, видишь? Мы одинаковые, Витя! Если они бояться меня, значит должны бояться и тебя!
– Но как они будут меня бояться, если… – он запнулся.
– Если что?
– Ничего.
– Ты что, ссышь что ли? – Артур брезгливо сморщился.
Виктор едва не признался, что и впрямь обмочился, но вовремя понял, что именно имел в виду брат.
– Я боюсь, что они снова будут издеваться…
– Витя, – ожесточённо взмолился Артур. – Они точно будут издеваться над тобой, если не будешь давать сдачу. Ты никогда не даёшь сдачу.
– Неправда! – невольно вырвалось из уст. – Я могу дать сдачу!
– Ага, можешь дать им сдачу… Ту, которую мама тебе разрешила оставить на мороженое в прошлый раз. Помнишь, как ты отдал сдачу?
Витя стыдливо отвернулся от усмешек брата, а затем всё же сжал кулак и насупился, глядя на стройку.
– Ладно, – сказал он. – Я не хочу, чтобы они снова смеялись.
– То-то же, – Артур ободрительно кивнул. – Пошли.
Они шагали по каменистому пригорку, навстречу поднимающемуся ветру, треплющему их шевелюры и серо-жёлтую траву под тёмным грузным небом.
– А как же мы будем драться? – спросил Виктор. – У нас же…
– Что «у нас же»? – спросил Артур холодным тоном, каким говорил каждый раз, когда речь поднималась об их физическом недостатке.
– У нас мало рук, как мы будем драться?
– И одной рукой можно драться. Особенно если взять что потяжелее или поострее. И ногами можно, ноги сильнее рук! Это я тебе точно говорю… И кусаться – тоже можно! Так что не говори мне, что у нас мало рук… У нас их столько, сколько нужно! Я как-то раз один против двоих дрался, и победил.
– Но их там четверо, – Витя боязливо указал на приближающуюся вершину.
– Вот и хорошо, – Артур скривился в хищной однобокой ухмылке. – Значит, бой будет честный…
На вершине холма показались горы строительного мусора. Ветер тут был сильный и такой холодный, что Виктор снова ссутулился и умоляюще посмотрел на брата. Но тот только уверенно злобно улыбнулся и кивнул в сторону стоящих посреди пустыря бетонных плит, из-за которых доносились мальчишеские голоса и запах горелого пластика.
– Запомни, – зашептал Артур, когда они подкрались к плитам. – Пинай между ног, сильно. В борьбу не давайся. Не поворачивайся спиной ни к кому, а если кто-то схватит, представь, что если не вырвешься – помрёшь. Кусайся, бейся и, главное, ори.
– Орать? – удивился Виктор.
– Орать, – в кошачьих глазах брата мелькнула хитрость. – Иногда это всё, что нужно. Они ведь могут только ржать, а ты ори, как псих, и они так обосрутся… И вот ещё, – Артур поднял с земли кривой обломок кирпича и всучил его Вите.
Растерянный Виктор, лишённый дара речи, внимательно разглядывал неудобно лежащий в слабой руке кирпич, один из краёв которого был настолько острым, что им можно было запросто выколоть глаз или, что ещё хуже, пронзить шею, словом, сделать нечто непоправимое. Но не успел он возразить, как Артур подобрал с земли обломок арматуры и тихо засеменил к бетонному коробу, залитому изнутри оранжевым мерцанием костра. Витя взял кирпич удобнее и покрался за ним.
Возле костра стояли четверо, чьи тени вытягивались и ползли по плитам.
– Завтра вся школа будет знать, как мы с Витькой обошлись, – с нерешительным сожалением говорил один из мальчишек, палкой вороша в костре растекающийся по горящим веткам пластик, источающий едкий чёрный дым.
– И пусть знает, – гордо проговорил вожак, дырявящий землю своим копьём. – Надо было вообще заставить его сожрать эту крысу.
– За что мы так с ним вообще?
– А нефиг быть нюней, – вожак смачно хархнул.
Третий мальчик мелом писал на стене и ехидно загоготал, обернувшись через плечо к своему предводителю. Четвёртый, облегчающийся у противоположной стены, только улыбнулся и, когда началось мочеиспускание, он, деланно кряхтя от удовольствия, вскинул голову и тут же заткнулся, увидев вместо звёздного вечернего неба нечто иное. Он тут же отпустил свой «прибор», невольно шагая назад, и не заметил, как обмочил собственные ботинки.
– Н-н-ныт-т-я? – только и успел протянуть он.
На краю плиты сидел однорукий мальчик со злобным, залитым отблесками костра, увенчанным шрамами лицом. Через секунду однорукий сиганул вниз и обрушил металлический прут прямо на лоб писуна. Тот завопил, упал, обхватил руками рассечённый лоб, и свернулся калачиком.
Сидящий у костра подскочил, забыв палку в огне, и трусливо поднял руки на уровне груди.
– Артур, эй, Артур, ты чего? – трусливо взмолился он, узнав однорукого.
Но вожак тут же выступил навстречу Артуру и, оскалившись, принялся совершать неумелые, но решительные выпады с копьём. Лицо однорукого сменилось сосредоточенностью. Он ловко уворачивался от деревянного острия и сам пытался наносить удары арматурой.
– Чё стоите? – заверещал вожак. – Хватайте его!