– Сьюзен, это Кристофер Аткинс.
– Приветик.
– Сьюзен, это Ли Радзивилл.
– Привет.
Казалось, что вечеринка растянется на всю ночь, но, подобно большинству киношных мероприятий, она неожиданно закончилась около девяти. Сьюзен тогда не знала, что эта вечеринка окажется высшей точкой, которой ей удастся достичь в социальной структуре мира развлечений.
Наутро после вечеринки с жирафом машина заехала за Сьюзен в половине седьмого. Она устроилась на заднем сиденье и стала вспоминать слова своей сегодняшней роли. Она сыграла роль. Попозировала для рекламных фотографий вместе со своими телевизионными родителями и близкими. Поругалась с Ларри и вышвырнула его из квартиры на Келтон-стрит. Прошли дни. Ее решимость исчезла. Он снова впустила Ларри. Теперь она вызывала у самой себя отвращение. Она так и не завязала никаких крепких дружеских связей за время своего телевизионного блицкрига. У нее было два варианта: вернуться к Ларри или взять курс в открытое море, но это страшило ее. Любые разговоры на тему о Дженне или разводе натыкались на кирпичную стену, и каждый раз Сьюзен заканчивала беседу все более едко произносимой фразой: «Нет уж, это ты меня прости, Ларри. У тебя ведь сейчас на третьей линии Папа Римский».
Сьюзен никогда не была выдающейся актрисой, но в начале сериала ей еще была присуща естественность, которая бросалась в глаза и хорошо смотрелась на фоне игры ее партнеров – актеров с самого детства. Однако со временем естественность поистрепалась, и Сьюзен начала все больше обращать внимание на движения своего тела, на выражение лица, на слова, которые произносила, и на общее впечатление, которое производила на публику. Сейчас она стала глядеть на себя в тысячу раз строже, чем на любом конкурсе красоты. Ее встреча с Дженной на вечеринке с жирафом открыла в сознании некий шлюз, и играть она сразу начала из рук вон плохо. «Это как если бы какая-то часть моего мозга, – говорила она Дриме, – благодаря которой я хорошо играла, вся испортилась. Она сливается с той частью меня, которая врет. Я это чувствую. Допустим, мне нужно произнести какую-нибудь простую реплику, ну вроде: „Мам, я пошла на занятия в волейбольную секцию“, – и это звучит вымученно и неправдоподобно, как будто в словах есть тайный намек. На каждом эпизоде приходится делать безумное количество дублей. На студии думают, что у меня проблемы из-за наркотиков. Актеры считают, что от славы у меня помутилось в голове. А дело в том – и Ларри это знает, – что все это из-за Дженны и из-за того, что мы продолжаем лгать по-прежнему, и это отдаляет его от меня. Я чувствую себя сбитой с толку, и от этого все делается только хуже».
|
|
Сьюзен пригласили участвовать в «Корабле Любви». Он сыграла проходную роль в фильме о Джеймсе Бонде. Ее фотография появилась на обложке журнала «Seventeen». Ей удалили зуб мудрости, и она открыла для себя страну болеутоляющих средств. Она немного подлатала забор, отделявший ее от Мэрилин. Дрима тоже переехала в Лос-Анджелес и стала жить в квартире Сьюзен. Сексуальный пыл в отношениях с Ларри значительно поугас, и, как и предсказывал Ларри, Сьюзен повзрослела.
Глава двадцать пятая
Джон сидел рядом со своей спасительницей Бет в офисе охраны, примыкавшем к ангару для частных самолетов во флэгстаффском аэропорте. За затянутыми проволокой окнами, в теплом сером воздухе водонапорные башни и авиационные вышки мигали рубиновыми и бриллиантовыми огнями. На Джоне была одежда, которую Бет подобрала из старья, принадлежавшего ее мужу. Светлая рубашка была свежевыглажена, а кожа Джона была такого коричневого цвета, как будто пеклась изнутри, как у курицы, только что вынутой из духовки. Волосы он подрезал охотничьим ножом несколько недель назад в Лас-Крусесе в штате Нью-Мексико, в туалете бензозаправки. Взгляд его широко открытых глаз был ясным, как у ребенка.
|
|
– Мне неловко за Дженни, за то, что она вас снимала. Она неуправляема. Никогда не знала, что с ней делать, – сказала Бет.
– Ерунда, – ответил Джон.
Бет взяла две чашки жиденького кофе из рычащего автомата.
– Вот, – сказала она. – Берите.
– О нет, спасибо.
– Давайте, давайте.
Джон взял кофе так же неуверенно, как в первый раз взял на руки Маккензи – дочку Айвана и Ниллы. За окном проехал бензовоз в октановом мареве.
– Значит, у ваших друзей и правда есть собственный самолет? – спросила Бет.
Джон кивнул.
– Дженни никогда бы такого не сделала, если бы узнала про самолет.
– Да бросьте вы. Правда. Пустяки.
Дочка Бет, Дженни, продала пленку, на которой было заснято, как голый Джон выкарабкивается из канавы, а также события следующего часа, местному филиалу телесети штата. На следующий день это будет главной новостью в скандальном шоу, транслирующемся на всю страну.
– Больше всего меня бесит, – сказала Бет, – что она хочет заплатить за автомобиль своего дружка, даже не за свой. Черт возьми, уж это-то могла бы и не делать. У Ройса уже есть хорошая работа.
|
|
– Молодежь…
– Да, верно.
Пронзительный гудящий звук раздался в ночной темноте, и Джон, который все это время сидел уставившись в пол, опознал его так же быстро, как собака узнает тарахтенье цилиндров в машине своего хозяина. Это был Айван на своем Джи-3. Джон слышал, как самолет приземляется и выруливает. Потом он услышал, как открываются тяжелые металлические двери служебного входа, шаги сбегающих по трапу людей и голоса. Это были Айван, Нилла, Дорис и Мелоди.
– Джон?
Джон встал и попытался поднять голову, набрякшие веки были слишком тяжелыми. «Джонни?» Присев на корточки, Айван заглянул Джону в лицо.
«Мы прилетели, Джонни». Но Джон не мог ни говорить, ни поднять глаз. Дешевый пластмассовый стаканчик с кофе выпал из его руки и покатился по полу. Нилла, Дорис и Мелоди поцеловали его в щеку, и Джон почувствовал запах их духов, такой нежный и добропорядочный, что он чуть не поперхнулся.
Айван посмотрел на Бет, которая держала бумажный мешок с выстиранной одеждой Джона.
– Вы и есть?..
– Да, я Бет.
Айван препоручил Джона Мелоди и Нилле.
– Спасибо вам за вашу…
– Не за что. Но ваш друг чувствует себя неважно.
Айван передал Бет конверт, из которого она достала пачку сотенных бумажек.
– Джереми из моего офиса взял ваш адрес и телефон?
– Да.
Теперь оставалось только выйти на площадку, сесть в самолет и лететь на запад. Бет попрощалась и обняла Джона, руки которого болтались, как у тряпичной куклы. Нилла и Мелоди, поддерживая Джона с обеих сторон, помогли ему взойти по трапу, Айван шел сзади, перекинув клетчатый пиджак через левую руку. Скоро они были уже высоко в теплом ночном небе, но Джон все еще не мог взглянуть в глаза своим старым друзьям.
– Джонни, – спросила Мелоди, – ты меня хорошо слышишь?
Джон кивнул.
– Ты что, принял наркотики, Джон? – спросила Дорис.
Джон отрицательно покачал головой.
– Хочешь выпить? – спросила Мелоди. – Айван, где виски? Налей ему.
Она поднесла стеклянный стакан к губам Джона, но от вкуса виски его только судорожно передернуло. Было такое ощущение, будто десять здоровяков сдавливают ему грудь.
– Джон, – сказала Нилла, садясь перед ним на корточки, – дыши. Глубоко дыши.
– Что с ним? – спросил Айван.
– Джон, – продолжала Нилла, – пожалуйста, послушай меня. У тебя приступ паники. Ты паникуешь, потому что теперь ты в безопасности. Твой организм все это время выжидал, пока не окажется в безопасности, а теперь расслабился. Пойми, теперь тебе нечего бояться. Твои друзья с тобой. Дыши.
Желудок Джона сжался, как будто его пнули сапогом. Мелоди тоже опустилась на пол и поддерживала Джона сзади, чтобы он не упал.
– Джонни? Где ты был? Джонни?
Джон ничего не ответил. Он хотел, чтобы эти скалы, дороги, облака и ветер помогли ему очиститься. Он хотел, чтобы они помогли ему избавиться от одного только звука имени Джон Джонсон. Он надеялся, что однажды проснется под этими по-киношному яркими небесами совсем другим человеком, которому жизнь Джона Джонсона просто приснилась. Но никто из бывших в самолете не мог помочь ему ни словом, ни делом. Они сами были всего лишь несколькими огоньками высоко в ночном небе, а стоит им подняться на двадцать миль, как они окажутся в космосе. Полет был недолгим, и скоро они приземлились в аэропорту Санта-Моники и поехали в город.
Старый дом Джона со всей его обстановкой в стиле Джеймса Бонда был продан, деньги пошли на уплату налогов. Учитывая, что все гонорары Джона были в законном порядке заморожены, он оказался без гроша в кармане. Словно совершая путешествие во времени, Джон вернулся в свою старую спальню в доме для гостей. Дорис теперь была похожа на оживший манекен из этнографического музея – в многоцветье экзотических нарядов и позвякивающих бисерных бус. Первые несколько недель, проведенные дома, Джон старательно делал вид, что с ним все в порядке, – так же как поступает побежденная нация, воспринимая культуру завоевателя. Каждый день он надевал новый костюм и повязывал новый галстук из набора, купленного ему Мелоди. Обходился без наркотиков. Те, кто видел Джона на улице, могли принять его за жизнерадостного щеголя, но внутри он чувствовал себя застывшим и зараженным. Ему казалось, что он пачкает все, к чему прикасается, оставляет черные пятна, которые не вывести даже огнем. Казалось, что люди видят, что он фальшивка, какой он сам себя считал. Кожа его обгорела на солнце, волосы поседели, и солнечный свет теперь причинял боль его млечно-голубым глазам. Он предпочитал не смотреть на себя в зеркало, чтобы не видеть свой взгляд, который, казалось, мог принести одни лишь плохие новости.
Джон старательно отыскивал тенистые кафе в захудалых кварталах Лос-Анджелеса, где наверняка нельзя было встретить старых знакомых. Ему случалось сталкиваться с престарелыми сценаристами, которые, как моржи на лежбище, сидели развалясь на скамеечках и поедали салаты, но он никогда с ними не заговаривал. Джон предпочитал сидеть и читать ежедневные газеты, но от них исходил тот же стерильный душок, что от ветхих журналов в приемной дантиста. Ему хотелось вернуться домой, но, едва оказавшись дома, он чувствовал себя еще более никчемным, чем в городе. Как ни пытался, он ничего не мог придумать, чтобы улучшить свое состояние.
Прошло несколько месяцев, но внутри у него ничего не изменилось. Поначалу он этого не замечал, но затем понял, что получает огромное удовольствие оттого, что следует жесткому распорядку. Джон тут же решил, что сможет кое-как перебиться, если будет стараться, чтобы все его дни были похожи одни на другой. Он поделился своими мыслями с Айваном, который начал заманивать его обратно в студийные офисы, прельщая абсурдными обещаниями, убеждая, что дни его будут «без каких-либо неожиданностей». И Айван, и Нилла ума не могли приложить, как снова подключить Джона к проекту «Суперсила», законченному в его отсутствие; сроки выхода на экран были уже намечены, и фильм, несомненно, должен был иметь шумный успех. Пробные показы напомнили о славных временах «Бюро частного сыска „Бель Эр“», но для Джона все это ничего не значило и не могло пробудить даже капли интереса.
Теперь киношники смотрели на Джона как на своего рода мутанта. Все сошлись во мнении, что он действительно бродил по стране в бессмысленных поисках. Это окружало Джона колдовской аурой, которая делала его интересным и неприступным. В обществе, где было много предрассудков, считалось, что Джон одновременно приносит и удачу, и неудачу. Если люди хотели решить какие-то деловые вопросы, они обращались к Айвану. Если им нужно было немного сплетен, чтобы пересказать их за ужином, они заглядывали в офис Джона.
Что касается Дорис, то Джон чувствовал, что для нее он – обуза. Ведь она за эти годы привыкла наслаждаться личной свободой и тем, что не надо ни перед кем отчитываться. И хотя она была терпелива с Джоном, он не мог избавиться от ощущения, что он – якорь, тянущий ее на дно, – и все же мысль поселиться отдельно, одному представлялась невероятной. Так или иначе, за улыбчивым и задушевным «Дорогой!» Джон ощущал скрытую враждебность и не мог точно установить ее причину.
Так продолжалось довольно долго. Но однажды вечером, когда Джон вернулся домой из офиса «Экватор пикчерз» – было без пяти семь, время телевизионных новостей, – он увидел, как Дорис входит в комнату в явно паршивом настроении. Ее машину обворовали, пока она обедала с приятельницей, и ее любимое платье, только что вернувшееся из химчистки, украли вместе с брошью-камеей, с которой были связаны многие воспоминания. Убирая груду осколков с переднего сиденья, она порезала палец, после чего поехала к другой подруге. По пути, выстояв в пробке, она обнаружила, что у нее стянули также кредитные карточки и права. Дорис забеспокоилась, уж не начинается ли у нее болезнь Альцгеймера, раз она так поздно обратила на это внимание. Она вконец взбесилась и, яростно гоня машину к полицейскому участку, проехала на красный свет и должна была уплатить штраф и выслушать нотацию полицейского. Сейчас она вся прямо кипела.
– О боже, мне надо выпить, – выпалила она, пробираясь к бару. – Хочешь рюмашку?
Джон отказался.
– Пожалуйста, не надо строить из себя кисейную барышню, Джон, только потому, что ты не пьешь.
– В – последние – дни – я – не – пью, – ответил Джон, намеренно выдерживая паузы между словами.
– Ты что у нас, святой?
Боковым зрением Джон видел, как Дорис наливает себе «Чинзано», залпом опрокидывает рюмку, наливает вторую, на этот раз с лимоном, опрокидывает ее вслед первой, и затем, уже более спокойно, наливает третью. Ему стало интересно, что с ней такое, но он не хотел пропускать новости.
Дорис посмотрела на Джона, который сидел, неестественно выпрямившись, и следил за репортажами из какой-то истерзанной войной бывшей советской провинции. Казалось, будто ему снова шесть, он снова болен и старается быть паинькой. Чувства, вызванные незадавшимся днем, сделали поворот на сто восемьдесят градусов, и Дорис всем сердцем, совершенно неожиданно, перенеслась на несколько десятков лет назад в Нью-Йорк, когда Джон был ребенком, который не хотел болеть или быть обузой.
Жалюзи были опущены, но позднее вечернее солнце просачивалось сквозь щели. У Дорис возникло ощущение, что если она рискнет выйти на улицу, то горячий желтый воздух облепит ее тело, как желатин. Она вздохнула, и ей вдруг расхотелось пить дальше. Она ощутила неприятный холод и почувствовала себя старой. Ей хотелось ударить Джона, хотелось обнять его. Хотелось выбранить за безрассудство, сказать ему, как она сожалеет о том, что ее не было с ним там – среди равнин и пересохших рек, холмов и каньонов, и что она не молила Бога, или Природу, или даже солнце избавить ее от бремени воспоминаний, от ощущения, что она живет уже слишком долго, ощущения, которое появилось у нее в самом начале жизни.
– Джон… – позвала она.
Он обернулся.
– Да, мам?
– Джон… – она старалась подобрать слова.
Джон выключил звук.
– Джон, когда тебя не было… когда ты ушел бродяжничать несколько месяцев назад, ты…
– Что я, мам?
– Тебе удалось найти?..
Она снова умолкла.
– Что, мам? Спрашивай.
Дорис по-прежнему молчала.
– В чем дело, мам?
Джон не на шутку встревожился.
И вдруг ее словно прорвало, и слова потекли сами собой:
– Тебе удалось хоть что-то найти, пока ты бродил неизвестно где? Хоть что-то? Что-то, о чем ты мог бы рассказать мне и заставить меня почувствовать, что все это было не зря, что была хотя бы одна крохотная причина, пусть даже самая маленькая и неощутимая, которая вознаградила бы меня за все те ночные страхи, которых я натерпелась, пока тебя не было?
Дорис увидела, что глаза Джона раскрылись широко, религиозно. Ей моментально стало противно и стыдно за свою вульгарность, и она начала извиняться, хотя Джон сказал, что извиняться не надо. Но Джон знал, что мать на него зла из-за того, что он, если смотреть со стороны, совсем не изменился в свои тридцать семь, потому что он по-прежнему был одинок и потому что она уже давно утратила надежду, что он когда-нибудь приспособится к жизни, обзаведется семьей и потомством, как сыновья других женщин из ее читательского кружка.
– Это все из-за спины, – сказала Дорис, с силой похлопывая себя по пояснице, как будто поясница была в чем-то виновата. – Болит – ужас, а у меня в Беверли-Хиллз как раз тот доктор, который не любит выписывать сверх нормы.
– И никакого улучшения?
– Все как всегда.
– Я думал, ты пробовала новые…
– Не действует.
– А ты не можешь найти другого врача? Достать еще таблеток?
– Могу. Но не буду. Не теперь. Я чувствую себя такой… не знаю, как сказать… такой опустившейся, когда открыто охочусь за этими лекарствами. И потом доктор Кристенсен знает мою историю. А я не в настроении начинать все сначала с новым врачом.
– Значит, ты предпочитаешь терпеть?
– Пока да.
Ее волнение улеглось. Когда новости Си-Эн-Эн кончились, у Джона возникла идея. Он прошел в свою комнату и стал листать старую записную книжку. Столько телефонных номеров и имен, и среди них – ни одного друга. Джон задумался, почему люди теряют способность заводить друзей примерно в то же время, когда покупают первый дорогой гарнитур. Это не было жестким законом, но казалось достаточно верным показателем.
Перед ним мелькали странички, где были номера телефонов, воспоминания, деловые встречи, половые связи, сделки, мойка машин, заказ билетов на рейсы «Алитиалия» и «Вирджин», теннисный инвентарь – целый небольшой стадион людей, которые найдут Джону все, что ему нужно.
Он снял одежду, в которой ходил на работу, и бросил в кучу в углу. Ему было тошно чувствовать себя прилежным офисным мальчиком. Он порылся в шкафу и нашел кое-что из своей старой одежды, которую Дорис не успела выбросить, – старые, не сочетающиеся друг с другом рубашки и брюки, в которых он когда-то красил кухню и работал во дворе. Отныне каждый день он будет одеваться неформально.
Джон снова стал листать записную книжку. Среди прочих он наткнулся на имя Роджера, снимавшегося ребенком в эпоху «Семейства Партриджей». Когда Роджер вырос, то стал ужасно неопрятным, носил замызганную одежду из самой новой миланской коллекции, и его спутанные волосы пахли скотным двором. Джон забыл его полное имя, но прекрасно помнил, как тот выглядел в роли верного сына в давно уже сошедшем с экранов полицейском сериале.
И пусть сам Роджер стал грязным, но товар, который он поставлял, был самым лучшим. Джон нашел в столике у кровати тысячу восемьсот долларов, оставшиеся от пяти тысяч, которые Айван дал ему на месяц. Сплошные двадцатки, разбросанные по дну выдвижного ящичка. Он набрал номер Роджера, и вопреки всем ожиданиям тот оказался дома.
– Роджер, это Джон Джонсон.
– Счастливый странник!
– Да, это я.
Джон услышал в трубке чавканье.
– Ты что, ужинаешь? Давай я перезвоню.
Джон просто не мог представить Роджера за ужином не в ресторане.
– Да, ужинаю. А что ты хотел?
– Перезвони мне.
– Ладно.
У Роджера была сложная система дублирующих друг друга сотовых телефонов, чтобы избежать прослушивания со стороны властей. Через минуту телефон Джона зазвонил. Но даже тогда оба разговаривали намеками.
– Роджер, что бы ты дал человеку, которого мучают сильные боли?
– Боли – дело серьезное, Джон. Жизнь – это страдание. А поконкретнее?..
– Боли в спине.
– Ну… большинству для этого нужна тяжелая артиллерия.
– А у тебя хоть какая-нибудь есть?
– Имеется.
И они договорились встретиться завтра за ланчем в «Плюще».
Глава двадцать шестая
После легкого столкновения с другим «крайслером» за руль села Ванесса, а Джон перебрался на заднее сиденье, раскручивая теории, касающиеся Рэнди и его наполовину собранного багажа.
– Наркотики. Почти наверняка это наркотики.
– Нет, Джон, – сказала Ванесса. – Ни в банковских счетах, ни на карте Visa Сьюзен нет ничего, что указывало бы на такой отток наличности, который можно было бы связать с наркотиками.
– Ты раздобыла информацию о ее банковских счетах?
– Это я дал ей номер кредитной карты Сьюзен, – сказал Райан. – Он был в компьютере магазина. То есть я хочу сказать, что стоит кому-нибудь раздобыть номер вашей карты, и он сможет запросто вас клонировать.
– Не совсем так, – поправила Ванесса. – Чтобы клонировать человека, понадобится также номер его телефона.
– И зачем я вообще ломаю голову? – спросил Джон. – Таких компьютерно подкованных, как вы, я еще не встречал. Ты тут у нас за главного, Ванесса. Почему ты не скажешь мне, что нам следует делать дальше?
– Хорошо, скажу. Мы прямиком направляемся в Северный Голливуд к некой Дриме Нг.
– Она нумеролог, – вставил Райан.
– Да перестаньте вы ребячиться, – сказала Ванесса. – Сьюзен уже несколько лет дает каждый месяц Дриме Нг по две с половиной тысячи долларов.
– Я же говорил, это наркотики.
– Твоя бесконечная наивность меня утомляет, – сказала Ванесса и добавила: – И это говоришь ты, человек, который за последние шесть лет потратил почти два миллиона долларов на наркотики и на то, чтобы от них излечиться.
– Да? Так много? – спросил Джон.
– Возможно, и больше. Мне не удалось получить доступ к пакету данных из Женевы, – продолжала Ванесса, с легкостью преодолевая крутой поворот. – Тебе прекрасно известно, Джон, что потребление наркотиков идет исключительно по возрастающей. Оно не может месяц за месяцем оставаться стабильным на протяжении нескольких лет. Кроме того, я проверила состояние финансов мисс Дримы, и что же мы видим, кому, как ты думаешь, она каждый месяц выписывает чек?
– Кому? – спросил Райан.
– Рэнди Хексуму.
– Е… меня в ухо, – сказал Джон.
– Не надо так выражаться, – сказала Ванесса. – В любом случае мы уже почти приехали. Я заранее позвонила и договорилась, чтобы нам погадали.
– Что еще ты сделала такого, о чем я не знаю?
– Когда несколько минут назад вы оба расцепляли бамперы, я позвонила своему брату Марку, и сейчас он сидит в своей машине недалеко от дома Рэнди Монтарелли, и если ты согласен платить ему двадцать пять долларов в час плюс питание, он, возможно, кое-что выведает насчет того, куда отправляется багаж.
– И где вы только были, когда я ставил «Обратную сторону ненависти»? – спросил Джон. – Если б вы взяли дело в свои руки, это был бы хит.
– Нет, Джон. Тот фильм ничто не могло спасти.
Все трое замолчали. Они проехали еще немного, потом свернули с шоссе и припарковались у многоквартирного дома, в котором жила Дрима. У Джона было такое чувство, будто он все это уже видел. Запах в лифте был точно таким же, как и в коридорах его первой квартиры, – смесь кошачьей мочи, сигаретного дыма и чужих кухонь.
– Что мы сделаем, как только войдем, Джон? – спросила Ванесса.
Джон пожал плечами:
– На месте сообразим. Надеюсь. Поищем зацепки.
– Привет, – сказала Дрима, открывая дверь. – Заходите. Вы Ванесса?
– Да. Это Райан, а это Джон.
– У меня жуткий беспорядок.
Первое, что бросилось в глаза в квартире Дримы, был расставленный на кухонном столе багаж, который явно уже заканчивали упаковывать.
– Прошу прощения, – сказала Ванесса. – Мы вам помешали? Вы куда-то собираетесь?
– Да, но, честно говоря, ваши деньги мне пригодятся. Надеюсь, это звучит не слишком глупо. Я не хочу, чтобы вам казалось, будто вас эксплуатируют.
– И куда же вы едете? – спросил Райан притворно равнодушным тоном.
По глазам Дримы было ясно видно, что она скажет неправду.
– На Гавайи. На семинар по квадратным корням.
– Хм.
– Что ж, давайте приступим. Кто первый?
– Я, – сказала Ванесса. – Ванесса Луиза Гумбольдт. Одно «н», два «с», Луиза – как обычно, а в фамилии на конце «д» и «т», как в названии округа.
– Хорошо…
Дрима села и взяла коробку блестящих карандашей и калькулятор, на котором болтался ценник – $1,99.
– Вы всегда так легко пускаете к себе людей? – спросил Джон. – Даже незнакомых? Прямо в квартиру?
– Вы друзья Сьюзен. Этого для меня достаточно.
– Да, Джон, – резко сказала Ванесса: – Сьюзен давно хотела, чтобы мы это сделали.
Она повернулась к Дриме:
– Не обращайте на него внимания. Сьюзен говорит, что точность ваших предсказаний просто жуткая.
– Я предсказала авиакатастрофу в Сенеке за день до того, как она произошла.
– Поразительно, – откликнулся Райан, которого так и подмывало сказать Дриме, что его послание на автоответчике Сьюзен было последним перед катастрофой.
– Я отправила сообщение слишком поздно, – сказала Дрима, – но она все равно сумела справиться. Ее примарное число в тот день было таким большим, что в нее могла бы угодить ракета и она отделалась бы легким испугом.
– Примарное число? – спросила Ванесса.
– Да, это часть моего метода. Примарные числа – это те, которые делятся только на единицу и на самих себя. Например, 23, 47, 61 и так далее. У каждого человека и события есть свое примарное число.
Пальцы Дримы бойко забегали по кнопкам калькулятора. Ее карандаши вычерчивали размашистые буквы и цифры, тонкие и бледные, как упавший на страницу волосок.
– Каково же мое число? – спросила Ванесса.
– Еще минутку.
Дрима еще немного поколдовала над калькулятором.
– Сто семьдесят девять.
– Это хорошо?
– Превосходно. У вас сильно развитые инстинкты, у вас никогда не будет недостатка в деньгах и, насколько я понимаю психическую окраску числа 179, вас всю жизнь, как раб, будет сопровождать один мужчина.
– Почему мужчина?
– Все стосемьдесятдевятки гетеросексуальны, – ответила Дрима и для большей вескости добавила: – Это факт, но это отнюдь не означает, что вы не свободны в ваших предпочтениях.
– Хорошо, запомним.
Джон стоял в углу, пытаясь прочесть надписи на расставленных на полке дисках Дримы, и одновременно обдумывал вопрос, который собирался задать. Он театрально развернулся, и на его лицо упало пятно света от лампы в бумажном абажуре.
– Ваша фамилия – Нг. Какая странная… наверное, азиатская… однако вы не похожи на азиатку. Может быть, существует мистер Нг?
Дрима не растерялась.
– «Нг» – так на кантонском диалекте звучит число пять. Именно поэтому я его и выбрала, а также потому что в нем нет гласных. Никакого мистера Нг тоже нет. Я лесбиянка.
Дрима выдержала паузу.
– Вас это смущает…
– Джон.
– Вас смущает, Джон, что крепкая, способная к деторождению женщина отвергает фамилию своего отца и придумывает собственную?
Джон пожал плечами.
– Как ваше полное имя, Джон?
– Джон Лодж Джонсон.
Дрима начала трудиться над числом Джона, потом отбросила карандаш и уставилась в пространство. Когда Джон спросил, в чем дело, Дрима ответила, что допустила ошибку. Перепроверив его числа, она сказала:
– Что ж, я… – Дрима посмотрела на Джона совсем другими глазами, словно это последний эпизод фильма, где выясняется, что он и есть убийца. – Я должна задать вам вопрос, а вы должны дать мне на него прямой ответ. Скажите, вы мне солгали?
– Что?
– Вы проникли сюда под ложным предлогом?
– Да что вы себе…
Джон почувствовал приток адреналина в крови.
– Разрешите взглянуть на ваши водительские права?
Джон вытащил свои права, полученные всего месяц назад, и протянул их Дриме. Она заглянула в них, вернула права Джону и сказала:
– Извините. Я должна была убедиться, что это ваше настоящее имя… что это не розыгрыш. Ваше число – 1037, Джон Лодж Джонсон. Вы понимаете, что это значит?
– Нет. Скажите же мне.
– У вас четырехзначное примарное число. Большинство нумерологов за всю свою жизнь так и не встретились с четырехзначным примарным числом.
Дрима начала выпытывать, чем Джон зарабатывает на жизнь, и затем обращалась с ним дерзко. Настала очередь Райана. Его число оказалось 11.
– Одиннадцать?
– Похоже, тебе уготована карьера в динамичной и быстроразвивающейся области быстрого питания, Райан, – сказала Ванесса.
– Одиннадцать? – Райан был обескуражен.
– Одиннадцать – исключительно хорошее число, – заверила его Дрима.
– Я слышал, что такие люди отличаются редкостной верностью, – поддержал ее Джон.
Джон расплатился с Дримой, которая вручила им листочки с характеристиками их примарных чисел. Дрима начала беспокойно суетиться, и было видно, что она всеми силами пытается побыстрее выставить всех троих из квартиры.
Когда троица снова уселась в машину, Джон сказал:
– И надо же было вляпаться в такое, только время зря потратили.
Мобильник Ванессы запикал, и она ответила на сигнал.
– Это мой брат, – объяснила она Джону с Райаном. Закончив разговаривать, она нажала на кнопку. – Рэнди в мини-фургоне едет сюда.
– Ты захватила свой ОМП? – спросил Райан.
– А это еще что? – поинтересовался Джон.
– Определитель местоположения. Это бытовой эквивалент черного ящика, который установлен на самолетах. Он у меня постоянно заделан в шов кошелька. – Ванесса вынула из сумочки маленький черный кошелек, меньше чем пульт от телевизора. – Спутник может найти меня в любой точке Земли плюс минус сантиметр.
– Ты собираешься дать его мне?
– Для 1037 ты жутко несообразительный. Когда фургон Рэнди приедет сюда, – она взглянула на свои наручные часы, – а это произойдет через две минуты, ты должен незаметно прикрепить эту штуку к его машине. А поскольку у нас, похоже, нет липкой ленты, как ты, Джон, собираешься прилепить наше устройство к автомобилю?