Промышленная революция и экономический рост

Выйти за пределы промышленной революции

^{23 s} Mathias P. Op. cit., p. 170.

Угольная биржа в Лондоне. Английская гравюра Роулендсона. Фото Роже — Виолле.

тельной конторой, открытой в давно существовавшем пред­приятии, где выпуск кредитных билетов, учет векселей и ссу­ды становились добрососедскими услугами, нередко оказы­вавшимися запросто. Такие импровизированные банкиры вы­ходили из людей самых разнообразных профессий: Фостеры в Кембридже были, мельниками и хлеботорговцами; в Ливер­пуле большинство банков было порождением торговых фирм; Ллойды в Бирмингеме пришли из торговли железом; Смиты в Ноттингеме были торговцами-чулочниками; Герни в Норидже — торговцами пряжей и изготовителями шерстя­ных тканей; в Корнуолле банкиры в большинстве своем были владельцами горных разработок, в других местностях — тор­говцами солодом или хмелем или же пивоварами, суконщи­ками, галантерейщиками, сборщиками дорожных пошлин²³⁵. В общем, банки зарождались в XVIII в. из местной конъ­юнктуры, примерно таким же образом, как и первые пред­приятия новых видов промышленности. Эта провинциальная Англия нуждалась в кредите, испытывала потребность в об­ращении векселей, в наличных деньгах, и частные банки все эти функции выполняли, поскольку они даже имели право вы­пускать кредитные билеты. Для них это было прекрасным ис­точником прибылей, ибо (по крайней мере поначалу, пока им

оказывали достаточно доверия, чтобы оставлять у них вкла-
¹ ibid., p. 171. ды), именно создавая деньги, они расширяли свой кредит²³⁶.

Mathias p. Op. at., в принципе эти банки имели некий золотой запас для по-
¹⁷⁶- крытия своих эмиссий, но, едва наступал кризис, едва публи-

ка начинала волноваться, как то было в 1745 г., они вынуж­дены были со всей поспешностью изыскивать наличные в лондонских банках, чтобы избежать банкротств. Впрочем, избежать последних удавалось не всегда, в особенности во время кризисов 1793 и 1816 гг. И такие крахи вполне дока­зывают, что местные банки предоставляли крупные займы не только на короткий, но и на длительный срок²³⁷.

Однако в целом система была прочна, так как она прак­тически, если и не официально, поддерживалась Английским банком, игравшим роль «заимодавца на крайний случай»²³⁸. Его запасов наличности обычно хватало для покрытия неожи­данных выплат частным банкам, лондонским или провинциаль­ным, в случае затруднений. После 1797 г., когда билеты Английского банка перестали обмениваться на золото, они сде­лались для местных банков той монетой, на которую они на будущее обязывались обменивать свои собственные кредитные билеты. Явный признак общей стабильности: частные банки стали депозитными банками, увеличив в силу этого свою спо­собность предоставлять авансы как фермерам и земельным собственникам, так и промышленникам и владельцам шахт или строителям каналов²³⁹. Последние не упускали такой воз­можности: герцог Бриджуотерский—прекрасный тому при­мер.

Когда начиная с 1826 г. законом было разрешено со­здание акционерных банков (joint stock banks) ²⁴⁰, они обра­зовали новое поколение банков — более солидных, лучше снабжавшихся капиталами, нежели предшествовавшее поколе­ние. Но были ли они осторожнее? Нет, им нужно было ос­паривать клиентуру у банков, уже существовавших, рисковать больше, чем они. И их число росло на глазах: в 1836 г. их было 70, но с 1 января по 26 ноября того же года 42 акцио­нерных банка «были организованы и^ вступили в конкурент­ную борьбу с теми, что уже существовали»²⁴¹. Вскоре их будет сотня и со своими многочисленными отделениями они уравняются в количестве с сельскими банками (country banks), которые с того времени будут выглядеть как учрежде­ния устаревшие.

Лондон долго будет закрыт для акционерных банков, однако в конечном счете они в него прорвутся. И вот в 1854 г. они оказались допущены в Расчетную палату (Clearing House) столичных банков, т.е. в полной мере стали участво­вать в том обращении денег и кредита, единственным, слож­ным и все усложнявшимся сердцем которого был Лондон. Расчетную палату, которая была создана в 1773 г. для ком­пенсационных расчетов между банками, восторженно описыва­ет в 1811 г. француз Морис Рюбишон. «Механизм обраще­ния,— пишет он,—устроен таким образом, что можно го­ворить, что в Англии нет ни бумаг, ни денег. Сорок лондон­ских кассиров производят между собою почти все платежи и

J

Промышленная революция и экономический рост

сделки королевства; собираясь ежевечерне, они, естественно, обмениваются ценностями, коими располагают друг на друга, так что векселя на тысячу луидоров зачастую бывает до­статочно, чтобы прекратить обращение нескольких миллио­нов»²⁴². Восхитительное изобретение! Тем не менее именно в таких же выражениях наблюдатели XVI или XVII в. описы­вали механизмы традиционных ярмарок—лионских или безан-сонеких (пьяченцких). С тою разницей, и немаловажной, что собрания для клиринговых расчетов происходили в Лон­доне ежедневно; прежние и великие ярмарки собирались че­тырежды в год...

С другой стороны, банку принадлежала роль, которой ярмарка играть не могла. «В этой стране,— писал один умный француз,— ни одно лицо, занимающееся торговлей либо нет, не держит деньги при себе; оно их помещает у банкира, а вернее—кассира, на которого выписывает [платежные доку­менты], который ведет его счета и оплачивает все его расхо­ды в соответствии с его кредитом»²⁴³. Сконцентрированные та­ким образом в банке деньги не остаются в бездействии, они становятся деньгами движущимися, рискующими, ибо ни банкир, ни кассир не оставляют их дремать в своих сейфах. Как говорил Рикардо, отличительная функция банкира «начи­нается с того момента, как он использует деньги других»²⁴⁴. Вдобавок имелись деньги, обращавшиеся в принудительном порядке между Английским банком и английским правитель­ством, между этим банком—механизмом и шансом «на край­ний случай»—и прочими банками и торговыми и даже про­мышленными предприятиями. При посредстве сберегательных банков (saving banks) происходил также и захват денег, скопленных бедняками,— операция громадная, как говори­лось в одном французском письме, ибо «сие богатство бед­ноты [взятое в его массе] в Англии больше, нежели состоя­ния богачей во многих других королевствах»²⁴⁵.

Эти пояснения следовало бы дополнить становлением в Лон­доне третьего поколения псевдобанков в интересах вексельных маклеров (bill-brokers), которые основывали учетные конторы (discount houses). Надо было бы также показать, как лондон­ские частные банки, банки Сити, игравшие роль агентов и кор­респондентов региональных банков, имели возможность пере­распределять кредит и перебрасывать излишки денег из рай­онов вроде английского Юго-Востока в активные зоны Северо-Запада. Тут игра была достаточно ясная, капиталы распределя­лись так, как это наилучшим образом отвечало интересам кре­диторов, заемщиков и посредников.

Наконец, надо было бы посетить Английский банк, чтобы констатировать:

что он был не только правительственным банком, наделен­ным в силу такой функции различными привилегиями и обя­занностями, но и частным банком, имевшим своих акционеров и бывшим сам по себе весьма выгодным делом: «...акции... с первоначальной стоимостью 100 фунтов стерлингов стоили в 1803 г. 136, а ныне стоят 355 фунтов» (6 февраля 1817 г.)²⁴⁶.

²⁴⁷ Ashton Т. S. The Bill of Exchange and Private Banks in Lancashire 1790—1830. — Papers and English Monetary History. Ed. T. S. Ashton, R. S. Sayers, 1953, p. 37—49. ²⁴⁸ A. E., С. С, Londres, 20, f ° 29, Лондон, 10 февраля 1825 г. ²*⁹ Ashton Т. S. La Revolution industrielle..., p. 141.

2 50 Deane Ph., Cole W. A.

Op. cit., p. 296.

²⁵¹ Ibid., p. 305.

²" Pollard S.,

Crossley D. W. The Wealth

of Britain..., p. 199.

²⁵³ Deane Ph., Cole W. A.
Op. cit., p. 166, 175.

²⁵⁴ Deane Ph., Cole W. A.
Op. cit., p. 304—305.

На протяжении всего XVIII в. они питали биржевую спекуля­цию в Лондоне и в Амстердаме;

что использование кредитного билета Английского банка непрестанно расширялось, захватывая всю страну, а не только столицу и ее район, бывшие с самого начала заповедным полем для этого билета. В Ланкашире, в Манчестере и в Ливерпуле рабочие отказывались получать оплату в билетах частных бан­ков, легко обесценивавшихся у лавочников²⁴⁷. Лондон плюс Ланкашир — это уже было превосходным полем деятельности. Но после 1797 г. билет Английского банка сделался по всей стране заменителем (ersatz) золотой монеты.

Надо было бы также нанести визит на Фондовую биржу (Stock Exchange), куда плотными рядами вступали новые цен­ности. Число котировок стремительно росло: в 1825 г. появи­лось 114 новых курсов, из которых 20 приходилось на железные дороги, 22—на займы и банки, 17—на зарубежные горные предприятия (главным образом в Испанской Америке), плюс 11 компаний по производству осветительного газа... Одни только эти 114 новых котировок представляли 100 млн. фун­тов²⁴⁸ вовлеченных капиталов, по крайней мере в принципе, поскольку не все капиталы вносились с самого начала.

И уже начался отток английских капиталов в сторону зару­бежного их помещения. Это движение, ставшее фантастичес­ким в самом конце XIX в., широко наметилось с 1815 г.²⁴⁹— правда, с разным успехом,— а в 1826 г. даже разразился ужас­ный кризис. И тем не менее биржевая и финансовая спекуляция и вывоз капиталов через весьма оживленный финансовый ры­нок будут продолжаться. К 60-м годам XIX в., когда промыш­ленное производство еще росло вовсю (оно почти удвоилось за десяток лет и сохранит высокий темп по меньшей мере до 1880 г.^2S0), когда инвестиции в" национальную экономику были, вероятно, самыми высокими за всю английскую историю²⁵¹, финансовые инвестиции за границей, сильно нараставшие с се­редины столетия, в иные годы уже сравнивались с общей сум­мой капиталовложений на национальной территории²⁵². С другой стороны, процентная доля торговли и транспорта в национальном доходе все время возрастала, дЬйдя с 17,4% в 1801 г. и 15,9% в 1821 г. до 22% в 1871 г. и 27,5% в 1907 г.²⁵³ Так можно ли говорить о некоем «промышленном» капита­лизме, который будто бы и есть «настоящий» капитализм, по­бедоносно сменивший капитализм торговый (ненастоящий) и в конце концов скрепя сердце уступающий место ультрасовре­менному финансовому капитализму? Капитализмы банков­ский, промышленный и торговый (ибо капитализм никогда не переставал быть торговым в первую очередь) сосуществовали на всем протяжении XIX в. и уже до XIX в., да и после XIX в. Что изменялось с течением времени и беспрерывно, так это возможности [получения] и норма прибыли в зависимости от секторов и от стран, и, следуя за такими вариациями, изменя­лась соответствующая масса капиталистических инвестиций. С 1830 до примерно 1870 г., в эпоху великой английской инду­стриализации, соотношение капитал/ доход было, видимо, са­мым высоким, какое когда-либо знала Англия²⁵⁴. Но происхо-

Промышленная революция и экономический рост

Выйти за пределы промышленной революции

²⁵⁵ А. Е., С. С, Londres, 13, Р 357, 6 сентября 1818 г.

²³⁶ Bagehot W. Lombard Street..., p. 31.

дило ли это единственно по причине добродетелей промышлен­ного капитализма самого по себе или же из-за того, что англий­ская промышленность могла тогда расти соразмерно с мас­штабами огромных мировых рынков, на которых Англия го­сподствовала безраздельно? Доказательство тому, что в это же самое время парижский капитализм повернул в сторону фи­нансов, заняв место, бывшее для него самым удобным и при­быльным, таким, которое он мог оспаривать у Англии. Па­рижский рынок заставил широко себя признать в качестве орга­низатора внутриевропейских перемещений капиталов. «Вот уже двадцать лет,— писал из Лондона шевалье Сегье в сентяб­ре 1818 г.,—как Париж сделался главным центром банков­ских операций в Европе, тогда как Лондон не представляет собою собственно банковского города. Из этого вытекает, что английский капиталист, желающий проделать банковскую операцию, т. е. перевести капиталы из одной страны в другую, вынужден адресоваться в банкирские города континентальной Европы; а так как Париж—самый из них близкий, то имен­но оттуда и производится ныне основная часть английских опе­раций» ^2SS. Это утверждение заслуживало бы того, чтобы к не­му присмотреться поближе. Но невозможно отрицать, что Париж оставил за собой роль рядом с Лондоном, в тени Лон­дона, что он в общем составлял действенную конкуренцию, и если прав У. Беджгот, специалист по истории Фондовой биржи (Stock Exchange), то неблагоприятная для Парижа пере­мена наметится лишь после 1870 г. Именно после Франко-прус­ской войны, утверждал он, англичане стали банкирами всей Европы²⁵⁶.

КАК РАСЦЕНИВАТЬ РОЛЬ КОНЪЮНКТУРЫ?

Этот вопрос, последний в настоящей главе, вопрос, кото­рый останется без категорического ответа, выводит ли он нас за рамки нашего намерения, которым было желание выйти за пределы исторического поля промышленной революции? В определенной мере да, потому что рассматриваемое здесь время конъюнктуры—это время конъюнктуры сравнительно краткосрочной (не превышающей продолжительность цикла Кондратьева). Мы оставим длительную временную протяжен­ность, чтобы увидеть картину с наблюдательных пунктов, бо­лее приближенных к наблюдаемой реальности. Детали пред­станут нашему взору в увеличенном размере.

Длительные и полудлительные флуктуации, неутомимо сменяющие друг друга, как непрерывная череда волн, суть пра­вило мировой истории, правило, идущее к нам издалека и обре­ченное на вечное продолжение. Это нечто вроде перемежающе­гося ритма, Шарль Моразе говорил о динамических структу­рах, о как бы заранее запрограммированных движениях. Такая конъюнктура неизбежно выводит нас в самое сердце уже затра­гивавшихся проблем, но особыми путями—дорогами истории цен, интерпретация которой была одной из главных проблем историографии в течение последних сорока или пятидесяти лет.

²⁵⁷ Ashton T. S.
Economic Fluctuations in
England 1700—1800.
1959.

²⁵⁸ Mathias P. Op. cit.,
p. 227 f.

²⁵⁹ В соответствии
с терминологией

Э. Лабруса, знакомой французским историкам.

²⁶⁰ А. Е., С. С, Londres,
101, 14 ноября 1829 г.

В этой области английским историкам не приходится сты­диться своих зарубежных коллег. Они были в числе первых и лучших собирателей серий цен. Но конъюнктуру они видят не так, как другие историки (в частности, французские).

Предельно упрощая, я сказал бы, что английские историки не рассматривают конъюнктуру как силу, порожденную внеш­ними обстоятельствами, что остается нашей точкой зрения, бо­лее или менее определенно сформулированной Эрнестом Ла-брусом, Пьером Виларом, Рене Берелем или Жаном Мёвре. Для них и для меня самого конъюнктура распоряжается совпа­дающими процессами, она ворочает делами людскими. По мнению же наших английских коллег, как раз национальные процессы и события создают специфичные для каждой страны конъюнктуры. С нашей точки зрения, застой и падение цен в 1778—1791 гг. были обусловлены международным интерцик­лом Лабруса, а на их взгляд—войной английских колоний в Америке за независимость (1775—1783 гг.) и ее последствия­ми. Что до меня, то я слишком убежден во взаимности перспек­тив, чтобы не признать, что приемлемы оба взгляда и что на са­мом деле объяснение должно идти в обоих направлениях. Но в зависимости от того, пойдем ли мы в одном или в другом из них, ответственность или, если угодно, действующие причины рискуют поменяться местами и изменить свой характер.

Т. С. Эштон ²⁵¹ и историки, принявшие его точку зрения²⁵⁸, определенно правы, когда перечисляют ряд факторов, оказы­вавших влияние на колебания. Первый из них — это война. С этим никто не станет спорить. Но точнее—это балансирова­ние между войной и миром (Семилетняя война 1756—1763 гг., война английских колоний в Америке [за независимость] 1775— 1783 гг., война против революционной и императорской Фран­ции 1793—1802 гг. и 1803—1815 гг.). Затем идут колебания сель­ской экономики (которая, повторяю, оставалась основной сфе­рой деятельности Англии до самых 30-х годов XIX в.) между хорошими, средними урожаями и неурожаями; эти последние (1710, 1725, 1773, 1787, 1792—1793, 1795—1796, 1799—1800 гг.) были отправными точками так называемых кризисов Старого порядка²⁵⁹, сотрясавших всю экономическую жизнь в целом. Даже в XIX в. становившееся все более и более частым обраще­ние к иностранной пшенице будет непрестанно вызывать коле­бания в английской экономике, хотя бы по причине немедлен­ных платежей (и наличными, как сообщает переписка), которые приходилось производить для того, чтобы добиться быстрого прибытия мешков с зерном или бочонков с мукой.

Прочие факторы английских флуктуации —это торговые циклы (trade cycles): у английской торговли были свои прили­вы и отливы, которые соответственно выражались в подъемах и спадах конъюнктуры. А также движение денежного обраще­ния: с одной стороны, золотой и серебряной монеты, с дру­гой— массы кредитных билетов всяческого происхождения. Лондонская биржа (где «чрезмерно чувствительное состояние» было правилом, где опасение бывало более настойчивым гос­тем, чем надежда²⁶⁰) была любопытным сейсмографом, реги­стрировавшим многообразные движения конъюнктуры, но

Промышленная революция и экономический рост

также располагавшим дьявольской властью самому поро­ждать землетрясения: так было в 1825—1826, в 1837 и в 1847 гг. В самом деле, каждые десять лет, как то уже стало приблизи­тельным правилом на протяжении последней трети XVIII в., на последних этажах экономической жизни наблюдались наря­ду с кризисами традиционного типа, так называемыми кризи­сами Старого порядка, кризисы кредита²⁶¹.

Таков смысл рассуждений наших английских коллег. Для французских историков (правы они или не правы—это вопрос, подлежащий обсуждению) конъюнктура есть реальность в себе, хотя и нелегко поддающаяся объяснению сама по себе. Мы по­лагаем вместе с Леоном Дюприе, а также с Вильгельмом Абе­лем, что цены образовывали некую совокупность. Дюприе го­ворит даже о структуре цен. Они между^ собой связаны, и если они колебались все, то происходило суммирование их частных вариаций. А главное — они не были какой-то «вибрацией», ко­торая была бы ограничена одной национальной экономикой, какой бы значительной та ни была. Англия не была одинокой в создании своих цен, в приливах и отливах своей торговли и даже в своем денежном обращении; ей в этом помогали дру­гие экономики мира—и всего мира! — и все они шли почти в ногу. И именно это более всего поразило нас, историков, с са­мого начала наших исследований. Просмотрите на сей счет имеющие решающее значение разоблачительные страницы Ре-не Береля, [написанные] под знаком такого удивления.

Конъюнктура, что поднимала, стопорила или снижала ан­глийские цены, не была, следовательно, временем, свойствен­ным Англии, а была «временем мира». То, что время это отча­сти сформировалось в Англии, что Лондон даже был его ва­жнейшим эпицентром,—это вероятно и почти достоверно; но мир будоражил и деформировал конъюнктуру, которая не бы­ла исключительной собственностью острова. Последствия вполне очевидны: зона резонансных колебаний цен—это вся совокупность мира-экономики, центр которого занимала Ан­глия. Значит, конъюнктура в Англии была отчасти экзогенной, и то, что происходило вне пределов Англии, в частности в близ­лежащей Европе, свидетельствует об английской истории. Евро­па и Англия были охвачены одной и той же конъюнктурой, что вовсе не означает, что они находились в одинаковых условиях. Говоря о роли конъюнктурного кризиса во всеобщей экономи­ке, я, напротив, подчеркнул, что он неодинаково ударял по сла­бым и по сильным, не мог наносить им одинаковые удары (на­пример, Италии и Голландии в XVII в.), что он, следовательно, был возможностью перераспределить международные задачи и экономические отношения, укрепляя в конечном счете дина­мизм самых сильных и подчеркивая отступление ослабленных. Именно поэтому я не согласен с доводом, который П. Матиас использовал для того, чтобы отрицать роль нисходящей ветви цикла Кондратьева в 1873—1896 гг. и ее ответственность за Ве­ликую депрессию {Great depression), поразившую Англию в эти самые годы^2б2. Если тогда, доказывает он, уровни роста в Гер­мании и в США на протяжении этого периода и упали, то все же участь Германии, США и Англии была очень разной, на-