Цены в Англии и во Франции, 1710—1790 гг.

Интерцикл Лабруса очень четко выражен на кривых для Франции; наблюдается ли он на «английских» кривых? (По данным Г. Эмбера: Imbert G. Des Mouvements de longue duree KondratieffA959,p.2Ql.)

Долговременное движение цен в Англии

На

скорректированной долгосрочной кривой без особой ошибки может быть прослежена в 1772—1793 гг. та «стабильность», о которой говорит Леон Дюприе. Французскому интерциклу соответствует самое большее уровень 1780—1790 гг. Цикл Кондратьева, как и во Франции, начинается около 1791 г., достигает вершины к 1810— 1812 гг. (во Франции-к 1817 г.), приходит в нижнюю точку _в 1850—1851 гг. Три линии (сплошная и пунктирные) соответствуют разным подсчетам. (По данным кн.: Deane P., Cole W. А. British Economic Growth, 1688—1959. 1962, вклейка.)

1710 1720

1913 г. = 100

200 150

100 80

60 50

1780 1790 1800 1810 1820 1830 1840 1850

блюдалось относительное отступление Британских островов, снижение их доли в мировой экономике. Вне сомнения. Уже на­мечалось то, что станет очевидным во время кризиса 1929 г. Но остается фактом, что имело место замедление роста одновре­менно в Германии, в Соединенных Штатах, в Англии и, раз­умеется, во Франции. И трудно отрицать, хоть это определенно удивляет, как раз согласованное движение кривых, а не уров-

ней.

Промышленная революция и экономический рост

Выйти за пределы промышленной революции

 

То, что было очевидно в XIX в., что еще более очевидно в нашем сегодняшнем мире, а именно конъюнктура, которая проявляет себя аналогичным образом на обширных простран­ствах и почти везде наносит удар в одно и то же время, было очевидным уже в XVIII в. и даже раньше. И значит, велик со­блазн сравнить то, что происходило в Англии с 1770—1780 гг. до 1812—1817 гг., с тем, что происходило во Франции, где мы располагаем исчерпывающим исследованием Эрнеста Лабру-са. Тем не менее не будем слишком поддаваться иллюзиям: французская картина не могла бы сразу же сделаться приемле­мой по другую сторону Ла-Манша. Предлагаемые нам кривые многообразны и не обязательно говорят на одном и том же языке. Если бы конъюнктура цен, заработной платы, производ­ства была изучена от страны к стране с одними и теми же за­данными критериями, то лучше были бы установлены совпаде­ния и расхождения и проблема сходства или несхожести была бы решена. Дело же обстоит не так. Но если сравнить кривые цен на средства производства и потребления, одни английские, другие французские, то сразу же видишь, что последние более подвижны, более драматичны, нежели первые. И может быть, это нормально: в центре мира вода бурлит меньше, чем в иных местах. Что касается кривой английских цен, заимствованной у Ф. Дин и А. Коула, то трудно решиться признать в ней интер­цикл 1780—1792 гг.; речь идет скорее о площадке, о «стабиль­ности», как говорит Л. Дюприе, по мнению которого этот за­стой будто бы начался в 1773 г. Зато согласованность кривых бесспорна в том, что касается последовавшего затем цикла Кондратьева: начальная точка—1791 г., вершина—1812 г., окончание спада—1851 г.

Заключим, что английская промышленная революция знала с 1781 по 1815 г. (даты огрублены) два движения, два дыха­ния— первое трудное, второе легкое. В общем, то был дыха­тельный ритм Франции и Европейского континента: несчаст­ной Франции, сокрушенной Людовиком XVI, который откроет ее двери вихрям политической революции, соответствовала Англия Георга III, тоже обеспокоенная мрачной конъюнктурой. В Англии не предстояло политического взрыва в конце испыта­ния, но испытание было налицо. На десяток лет прервался подъем, который до того времени благоприятствовал английской экономике. Нельзя сказать, что ничего больше не получалось, но ничего не получалось так хорошо, [как прежде]. Англия, как и Франция, платила цену фантастических усилий и затрат на американскую войну. А последовавший за этим кризис все усложнил, перераспределил задачи, подчеркнул различия ме­жду секторами. Коммерция, как во Франции, так и в Англии, узнала сенсационный рост, но в конце концов торговые балан­сы, как с одной стороны, так и с другой, расстроились, обра-тясь одновременно и против Англии и против Франции. Торго­вое отставание энергично пытались восполнить, но удалось это лишь наполовину. Разве же не было поиском безопасности под­писание в 1786 г. договора Идена, это сближение между двумя враждебными и не доверявшими друг другу державами?

Обычно результатом ненормально продолжительной де-

²⁶³ Ibid., p. 144.

²⁶⁴ Bairoch P. Revolution
industrielle, p. 271, tabl.
№28.

²⁶⁵ Brown Ph.E.H.,
Hopkins S. Op. cit:,
p. 195—206.

прессии оказывается то, что происходит отбор между пред­приятиями, благоприятствующий тем, которые приспосабли­ваются и выдерживают, и добивающий тех, кто оказывается слишком слабым, чтобы выжить. Счастьем для Англии было то, что к этому трудному отрезку пути она подошла в такой момент, когда в ней множилось число инноваций «второго по­коления»: «дженни» (1768 г.), механическое прядение с гидрав­лическим приводом (1769 г.), сверлильный станок (1775 г.), ро­тационная паровая машина (1776—1781 гг.), пудлингование (1784 г.), первая работоспособная молотилка (1786 г.), усовер­шенствованный токарный станок (1794 г.). То есть огромные технические инвестиции накануне возобновления подъема.

В 1791 г. климат в экономике снова стал благоприятным: це­ны росли, деловая активность расширялась и разделялась, про­изводительность повышалась при разделении труда. Англий­ское сельское хозяйство получало от этого выгоду вплоть до Ватерлоо, и средних размеров хозяйства смогли продержаться благодаря выгодным ценам. То было хорошее время, которое также позволяло бессмысленное расточительство войн эпохи Революции и Империи (для Англии— 1 млрд. фунтов стерлин­гов расходов²⁶³). Но так как время это было собственностью не одной только Англии, континент тоже узнал, хоть и в замед­ленном темпе, создание современной промышленности.

Тем не менее повышательная конъюнктура в Англии взду­вала цены быстрее, чем росла зарплата. И потому когда к это­му еще добавился демографический рост, то в 1770—1820 гг.²⁶⁴ наблюдалось снижение уровня жизни, дохода на душу населе­ния в текущих ценах: 9,1 фунта стерлингов в 1688 г.; 19,1 фунта в 1770 г.; 15,4 фунта в 1798 г.; 14,2 фунта в 1812 г. и 17,5 фунта в 1822 г. Самое лучшее доказательство дает нам кривая Фелпса Брауна и Шейлы Хопкинс, относящаяся к заработной плате ан­глийских каменщиков с XIII по XIX в. Мы воспроизводим ее на следующей странице, указав, по каким критериям она была вычерчена. Эта кривая—решающая. На многовековом отрезке она показывает правильную корреляцию между подъемами цен и снижениями реальной заработнЪй платы: растущие це­ны определяли рост производства и рост населения— взаимосвязанные явления направляли друг друга,— но зара­ботки всякий раз понижались; в условиях Старого порядка про­гресс происходил в ущерб жизненному уровню трудящихся. Однако это правило, бывшее неизменным признаком Старого порядка, отмечалось еще, по расчетам Брауна и Хопкинс, с 1760 по 1810—1820 гг.; самые низкие уровни заработной пла­ты приходятся на 1800-е годы, когда кривая, отражающая конъ­юнктуру в целом, приблизится к своим высшим точкам²⁶⁵. То, что положение с заработной платой улучшится после 1820 г., в то время как цены снижались, было лишь возвращением к прежним правилам. В самом деле, чудо, перемена произойдут только с началом нового цикла Кондратьева, с 1850 г. (еще од­ной многозначительной даты одновременно для Англии и для континента). На сей раз цены станут подниматься и заработная плата последует за их движением; на арену вышел постоянный рост.

ромышленная революция и экономический рост

Выйти за пределы промышленной революции

 

⁵ Pollard S., ossley D. W. у. cit., p. 185. ⁷ Ibid.

Тотребительская

•рзина

•мохозяйки»

астоящий график,.к и графики беля и

урастье—Грандами VI. т. I настоящего >уда, с. 150), ■ражает попытку ггориков экономики.щелить из [алектики цен заработной платы о-то,

шоминающее доход i душу населения, нглийский каменщик шучал определенную

Таким образом, я подхожу к самой сердцевине спора, кото­рой слишком многие историки более или менее сознательно из­бегали: речь идет о цене, которую Англия заплатила за свой переход к подлинной современности. Вместе с теми историка­ми, что первыми занялись этим вопросом, я полагаю, что тог­да наблюдались ухудшение материального благосостояния ан­глийских масс, снижение реальной заработной платы как для сельскохозяйственных рабочих, так и для работавших на фа­бриках или на транспорте... Я охотно предположил бы (на свой собственный страх и риск, не будучи признанным знатоком этого периода), что первая фаза индустриализации, с 1760 по 1815 г., была еще более тяжкой, чем та, что последовала за Ва­терлоо, хотя рабочие и крестьянские волнения были после ан­глийской победы более оживленными и более упорными. Но разве же волнение не есть доказательство здоровья, если и не хорошего, то по крайней мере улучшившегося или достаточно­го? И все же правда (и это было дополнительной платой за про­мышленный рост в сравнении с другими формами роста, кото­рые ему предшествовали), что с 1817 по 1850 г. подъем реаль­ной заработной платы и дохода на душу населения, отмечае­мый кривой Брауна и Хопкинс, был отчасти уничтожен для трудящихся масс драмой слишком быстрой урбанизации, которая соединила катастрофические результаты жалких жилищных условий, нездорового (и даже недоброкачественного из-за не­хватки транспорта) питания, разрыва социальных связей, отре­завшего индивида от поддержки семьи и от различных ресур­сов деревенской общины. Но в 1780—1815 гг. со стремитель­ным падением реальной заработной платы (которое, заметим это, началось с 1760 г.²⁶⁶, т.е. вместе с оживленным ростом производства и населения, каким характеризовалась вторая половина XVIII в., а не только с началом войны в Америке) ситуация определенно была еще более драматичной.

«Два поколения были принесены в жертву созданию инду­стриальной базы». Это заключение современных историков²⁶⁷, опирающееся на комментарии английских современников, не

„Индекс 100- 1451-1475 гг.

²⁶⁸ Pillet R.-M. Op. cit.

²⁶⁹ Ibid., p. 30.

²⁷⁰ Ibid., p. 24.

²¹¹ Simond L. Op. cit., p. 223.

²⁷² Simond L. Op. cit., II,
p. 285.

²⁷³ Pillet R.-M. Op. cit.,
p. 31.

²⁷⁴ Ibid., p. 350.

²⁷⁵ Ibid., p. 337.

²⁷⁶ Ibid., p. 345.

заработную плату, потреблял определенное количество важнейших продуктов. Такая группа типичных продуктов (иногда говорят о «потребительской корзине домохозяйки») принимается как индикатор. Пунктирная кривая показывает эволюцию цены этой «корзины»; сплошная кривая передает соотношение между получаемой заработной платой и современной ей ценой «корзины» (за 100 был принят показатель периода 1451—1475 гг.). Из сравнения обеих кривых вытекает, что всякий период устойчивых или снижающихся цен (1380—1510, 1630—1750 гг.) знал улучшение потребления и благосостояния. Если цены поднимались, наблюдалось снижение жизненного уровня. Так было в 1510—1630 гг.; так было и с 1750 по 1820 г., на пороге промышленной революции. После этого реальная заработная плата и цены повышались согласованно. (Brown Ph., Hopkins Sh. — в: Essays in Economic History. II, p. 183, 186.)

опровергается, если смотреть на Англию глазами майора, а позднее полковника Пийе²⁶⁸. Раненный и взятый в плен в Португалии, при Синтре, в 1807 г., он прожил в Англии дол­гие годы до своего освобождения; и если он не обнаруживает большой любви к ней (а какой пленник и когда любил своих тюремщиков?), то говорит о стране как знающий очевидец, свободный от ненависти и, видимо, от природы склонный к беспристрастности. Он сохранил воспоминания об очень тяжких для Англии годах. «Я видел,—пишет он,— все ее ману­фактуры неработающими, ее народ—терзаемым голодом и задавленным налогами, ее бумажные деньги — утратившими доверие...»²⁶⁹ В 1811 г. «хозяева мануфактур, не имея более возможности платить своим рабочим, выдавали им в качестве заработной платы изделия своих мануфактур; и эти несчаст­ные, чтобы добыть себе хлеба, тут же эти изделия продавали за две трети настоящей их цены»²⁷⁰. Другой очевидец, Луи Си­мон, тоже проницательный наблюдатель и человек, восхищав­шийся Англией, в это же самое время отмечал²⁷¹, что «на обычную свою зарплату рабочий не может более обеспечить себя хлебом, мясом, одеждой, необходимыми для содержания его самого и его семьи». А что до сельскохозяйственных рабо­чих, то «их заработная плата... тяжко отстает от общего уровня [цен] на все». В 1812 г. в Глазго²⁷² он отмечал, что «заработки рабочих хлопчатобумажной промышленности... ныне состав­ляют лишь четвертую часть того, чем они были девятнадцать лет назад, хотя за этот промежуток времени все выросло в цене вдвое». Можно усомниться в цифрах, но не в самом факте раз­облачаемого обнищания.

Но, как мне представляется, майор Пийе был дальновиднее, в той мере, в какой он, человек военный, представлял себе огромные усилия по вооружению Англии. Чтобы «питать» свои армии, английское правительство набирало солдат «в пропорции, куда более ужасающей, нежели любой из призы­вов, затрагивающих наше [французское] население»²⁷³. Содер­жать армию, которая в целом собрала больше 200 тыс. человек (а жалованье солдата английских линейных частей^было вчет­веро выше, чем у французского солдата²⁷⁴), содержать огром­ный флот—это было тяжелейшее бремя. Отсюда, может быть, и та непреклонная жестокость, с которой обращались с солдата­ми и матросами, выходцами из самых несчастных классов об­щества, «подонками из подонков»²⁷⁵. Об отпрыске [благород­ного] семейства, чьи дела принимали плохой оборот и которо­му родня покупала офицерский патент, говорили: «Этого мо­шенника следовало бы повесить; он только на то и годится, чтобы носить красный мундир»²⁷⁶. В армии находился худший люмпен-пролетариат Англии, который питала людьми нищета истинного пролетариата, рабочего, крестьянского или бродяче­го». Кто был в этом виноват? Ни индустриализация, ни капита­лизм, карабкавшийся к вершинам богатства, ни даже война, ни конъюнктура, бывшая оболочкой,— но все они вместе.

Многие историки не желают глядеть в лицо этой прискорб­ной реальности. Они отказываются ее допустить. Один утвер­ждает, что измерители жизненного уровня лишены какой бы то

Промышленная революция и экономический рост

Выйти за пределы промышленной революции

 

²⁷⁷ Abel W. Agrarkrisen und Agrarkonjunktur.

ни было точности или надежности. Другой—что положение рабочих было худшим или по меньшей мере таким же и до пер­вых побед механизации. Третий уверяет, что не верит, будто цены когда-нибудь снижались с 1790 по 1830 г. Но о каких це­нах он говорит, о номинальных или реальных? И разве же не достаточно свидетельствуют кривые о том, что цены возросли, а потом снизились? А заработная плата? Вполне очевидно, что английский народ тяжело оплатил свои победы, даже прогресс своего сельского хозяйства, который обогатил только фермер­ский класс, а уж тем более свои машины, свои технические по­беды, свое торговое первенство, королевское положение Лон­дона [в мире], богатство промышленников и богатство акцио­неров Английского банка—все это, а не только свои военные победы, свои армии, свой флот и Ватерлоо. Справедливо будет заметить, что после 1850 г., позднее, весь английский народ (ка­ковы бы ни были его социальные неравенства) принял участие во всемирном торжестве Англии. Это судьба народов, которые находятся в центре какого-либо мира-экономики: быть относи­тельно самыми богатыми и наименее несчастными. И в верх­ней и в нижней части социальной шкалы голландцы XVII в., «американцы» наших дней пользовались или пользуются той привилегией, которая была привилегией англичан XIX в.

МАТЕРИАЛЬНЫЙ ПРОГРЕСС И ЖИЗНЕННЫЙ УРОВЕНЬ

Посредством наблюдения за конъюнктурами английская промышленная революция XVIII—XIX вв. освещается доста­точно новым образом. Это еще одна точка наблюдения, с кото­рой надлежит разглядывать, немного отдалясь, усложненный пейзаж [экономического] роста. Промышленная революция представляла соединение трудно разделимых проблем внутри потока, который их подталкивал вперед и перехлестывал через них. И точно так же, в силу своего размаха, она обязывает за­даться вопросом о всеобщей истории мира, об истинных превра­щениях и движущих силах роста, о начале непрерывного роста (1850 г. представляется более обоснованной датой, чем 1830— 1832 гг., выдвигаемые зачастую в качестве даты завершения промышленной революции первого образца). Она также побу­ждает нас поразмыслить об европейском росте большой вре­менной протяженности, самым ярким моментом которого она была, располагаясь между долгое время ненадежным про­шлым и настоящим, которое, быть может, вновь таким стано­вится.

Если измерять рост двумя его переменными, ВНП и дохо­дом на душу населения (я бы даже предпочел сказать: ВНП и реальной заработной платой каменщика, по Брауну и Хоп-кинс), то можно утверждать, следуя за Вильгельмом Абе-

лем²⁷⁷, что обе эти переменные одновременно увеличивались в XII и XIII вв.; это уже был образец непрерывного роста. По­сле 1350 г. и вплоть до 1450 г. ВНП, объем производства и мас­са населения уменьшаются, но благосостояние людей улучша-

²⁷⁸ Baehrel R. Une Croissance: la Basse-Provence rurale (fin du XVI' —1789). 1961.

ется: в общем, они были освобождены от задач, какие навязывал им прогресс, и воспользовались этим. На протяжении хвалено­го XVI в. и вплоть до 1620—1650 гг. наблюдался резкий рост населения и производства, Европа быстро заселялась заново, но общее благосостояние не переставало снижаться. Не бывает прогресса, за который не приходилось бы платить, таково пра­вило. После 1650 г. «кризис XVII в.», очерненный добросовест­ной историографией, свирепствовал до 1720, 1730 или 1750 г. И развивалось то же явление, что и в 1350 г.: определенное улучшение благосостояния индивидов утверждалось посреди застоя прогресса. Здесь прав Рене Берель²⁷⁸. Затем все нача­лось сначала в XVIII в.: рост «процветания» — понижение ре­альной заработной платы.

С середины XIX в., который сломил специфический ритм роста при Старом порядке, мы как будто вступаем в другую эру: вековая тенденция (trend) —это тенденция к одновремен­ному подъему численности населения, цен, ВНП, заработной платы, прерываемому лишь случайностями кратковременных циклов, как если бы «постоянный рост» нам был обещан на­всегда.

Но с 1850 по 1970 г. прошло всего сто двадцать лет. Навсег­да ли исчезли с новыми временами продолжительные кризисы вековой тенденции? Ответить трудно, ибо в действительности тайна этих вековых движений, причины их, даже простая их корреляция, а вместе с ними и значительная часть любого исто­рического объяснения ускользают от нас. В силу этого немало историков, и не самых незаметных, с легкостью иронизируют по поводу того, что касается такой циклической истории, кото­рую можно было бы наблюдать, констатировать, но не объяс­нить ее. Существует ли она вообще? Можно ли поверить, что человеческая история подчиняется общим авторитарным рит­мам, малообъяснимым согласно обычной логике? Я со своей стороны в это верю, даже если явление и содержит нечто такое, отчего можно прийти в недоумение,—как климатические циклы, которые приходится признавать ныне, имея им под­тверждение, без того чтобы ученым удалось выйти за рамки гипотез относительно их происхождения. Я верю в такие при­ливные движения, определяющие ритм материальной и эконо­мической истории мира, даже если остаются покрыты тайной те благоприятные или неблагоприятные пороги, которые их порождают, плод множества взаимосвязей. Я настолько в это верю, что, когда с 1972—1974 гг. начались всем известные все­мирные затруднения, часто задавал себе вопрос: не вступили ли мы в нисходящую ветвь цикла Кондратьева? Или же в еще бо­лее длительный вековой спад? И в таком случае не являются ли иллюзией из иллюзий те средства, какие изо дня в день исполь­зуют, дабы положить конец этому кризису? В самом деле, всякое вековое обратное движение есть структурный кризис, которьр может быть решен только структурными ломкой и перестройкой.

Вот уже несколько лет, как я выступил с этими самыми ар­гументами во время одной лекции, и мой прогноз продолжи­тельного кризиса вызвал улыбки у моих слушателей. Делать

Промышленная революция и экономический рост

 

такие прогнозы, ссылаясь на историю, на существование долго­го прошлого вековых циклов, очень рискованно. Но сегодняш­ние экономисты, вооруженные своим опытом современности, по-видимому, тоже пришли к этой гипотезе. Так разве не столь же мало, как и мы, способны они предвидеть длительность и даже объяснить причину этого кризиса, в который мы каждый день все больше втягиваемся?

В ВИДЕ ЗАКЛЮЧЕНИЯ:

РЕАЛЬНОСТИ

ИСТОРИЧЕСКИЕ И

РЕАЛЬНОСТИ НЫНЕШНИЕ

Итак, я все же вывел слово капитализм, со всеми его значе­ниями и двусмысленностями, на просторную арену начинав­шейся современности мира—и подвигом это не было, а про­блем поставило немало. Прав ли я был, когда оказал ему такой прием? Делая из него основную модель для многовекового применения? Модель, т.е. своего рода корабль, построенный на суше и затем спущенный в море. Он держится на плаву? Плы­вет? Тогда то объяснение, что он в себе несет, имеет шансы ока­заться приемлемым.

Капитализм, такой, каким я его понимаю, на протяжении этого труда проявил себя хорошим «индикатором». Следовать ему означает непосредственным и полезным образом подсту­питься к рассмотрению базовых проблем и реальностей: дли­тельной временной протяженности; подразделений экономи­ческой жизни; миров-экономик; вековых и иных колебаний; сети социальных иерархий, смешанных и смешивающихся (что­бы не сказать: классовой борьбы); или настойчиво проявляв­шейся и различной роли господствовавших меньшинств; или даже промышленных революций... Так что кому*"же и посвя­тить эти последние страницы, как не такому взрывоопасному персонажу, этому средоточию всех проблем и споров, подни­мавшихся в этом труде? Лучшего выбора наверняка не может быть. Но стоит ли воспроизводить, даже в нескольких сло­вах, наши доказательства, доводы и примеры—то, что уже было сказано и должно бы быть уже доказано? Классиче­ские заключения, которые невозмутимо излагают заново суть какой-нибудь работы (как бы для того, чтобы закончить с ней), плохо, я полагаю, подходят для книги по истории, никогда не бывающей законченной, написанной раз и навсегда.

В конце столь долгого странствия я испытываю скорее по­требность открыть окна и двери, проветрить дом и даже выйти из него. Выстроив попутно некую проблематику, которая не должна бы оказаться действительной единственно для доинду-стриальных новых времен (если бы не достигала она глубин истории), я хотел бы заставить ее модель проскользнуть в иные воды, в рамки иного периода. А раз уж менять арену, то почему бы не добраться и до современного мира? Иначе говоря, до ре-

Промышленная революция и экономический рост

Выйти -за пределы промышленной революции

 

■! t

* Старая мера сыпучих тел, равная 12,5 литра.— Прим. ред. ²⁰⁸ Выжимки ферментированного ячменя, служившие для изготовления пива.

Изображенная Хогартом ткацкая мастерская в Англии XVIII в.: на переднем плане промышленник проверяет

бухгалтерские книги; в глубине—станки, приводимые в движение женщинами. Фото Британского музея.

одна из самых значительных. Там все приводится в движение огненным насосом мощностью в тридцать [паровых] лошади­ных сил; и хотя там используют около 200 человек и большое число лошадей, но почти исключительно на наружных работах; внутри этой удивительной мануфактуры никого не видно, и все там производится невидимой рукой. Большие мешалки подни­маются, опускаются и крутятся без конца в стоящих на огне котлах глубиной в 12 футов и диаметром примерно в 20 футов, полных хмеля. Элеваторы перемещают на верх здания 2500 буасо * солодовой гущи²⁰⁸ в день, откуда она по разным кана­лам распределяется туда, где ее используют; бочки перевозятся без чьего-либо прикосновения; сам огненный насос, каковой все это движет, построен с такой точностью, так мало ударов или трения, что он, без преувеличения, производит едва ли больше шума, чем часы, и повсюду можно было бы услышать, если бы на пол упала булавка. Чаны или большие бочки, куда наливают жидкость, после того как она прошла последние [этапы] ее при­готовления, имеют гигантские размеры; самый большой вме­щает 3 тыс. бочонков по 36 галлонов каждый, что, при восьми баррелях на тонну, равно кораблю в 375 тонн водоизмещения; и имеется сорок или пятьдесят таких кораблей, из коих самый

²⁰⁹ Simond L. Op. cit.,
p. 193—194.

²¹⁰ Mathias P. Op. cit.,
p. 153.

²¹¹ Ibid., p. 154.

малый содержит 800 баррелей и, следовательно, имеет 100 тонн грузоподъемности... Самый малый из чанов, полный пива, стоит 3 тыс. фунтов стерлингов, и, подсчитав в такой же про­порции прочие, обнаружишь в одном только подвале капитал в 300 тыс. фунтов. Одни только бочонки, служащие для доставки пива потребителям, стоят 80 тыс. фунтов, и вполне вероятно, что все заведение обходится не меньше чем в полмиллиона фун­тов стерлингов капитала. Здание огнестойкое: полы железные, а стены из кирпича. Отсюда выходит 250 тыс. бочонков пива ежегодно, чего хватило бы для загрузки флота из ста пятидеся­ти кораблей грузоподъемностью по 200 тонн каждый...»²⁰⁹. Вдобавок эти колоссальные пивоваренные заводы организова­ли распределение своей продукции — в самом Лондоне, где они напрямую снабжали половину пивных города, но также и в Ду­блине при посредстве своих агентов²¹⁰. И именно это было важ­но: промышленное предприятие стремилось к полной само­стоятельности. Как раз под таким углом зрения Питер Матиас приводит пример одного предпринимателя, занимавшегося об­щественными работами, Томаса Кьюбитта, состояние которого возникло около 1817 г., после обогативших его наполеоновских войн. Он был обязан своим успехом не техническим новше­ствам, но новой методе хозяйствования: он освободился от субподрядчиков, которые в этой сфере были старинным прави­лом; кроме того, он обеспечил себе постоянную рабочую силу и сумел организовать свой собственный кредит ²¹¹.

Такая независимость сделалась признаком новых времен. В конце концов разделение труда между промышленностью и другими секторами деловой активности завершилось. Исто­рики говорят, что то было пришествие промышленного капи­тализма, и я с ними в этом согласен. Но они утверждают также, будто лишь тогда начинается настоящий капитализм. А вот это определенно куда более спорно. Ибо существует ли «на­стоящий» капитализм?

РАЗДЕЛЕНИЕ АНГЛИЙСКОГО ОБЩЕСТВА НА СЕКТОРА^

Любое общество, оказавшееся во власти продолжительного роста, неизбежно бывает целиком переворошено разделением труда. Последнее было в Англии вездесущим. Разделение поли­тической власти между парламентом и монархией в 1660 г., к момент Реставрации и в еще большей степени после Деклара­ции прав 1689 г., было по преимуществу началом разделения, имевшего долговременные последствия. Так же как и то, каким образом сектор культуры (от образования до театров, газет, издательств и научных обществ) выделялся как все более и бо­лее независимый и влиятельный мир. Разрывы расчленяли и торговый мир, о котором я говорил слишком торопливо. На­конец, наблюдалось изменение профессиональной структуры в соответствии с классической схемой Фишера (1930 г.) и Ко-лина Кларка (1940 г.), т. е. происходило сокращение первично­го сельскохозяйственного сектора, все еще преобладавшего,

Промышленная революция и экономический рост

Выйти за пределы промышленной революции

 

²¹² Hartwell R.xM. The
Tertiary Sector in English
Economy during the
Industrial Revolution. —

L 'Industrialisation

de I'Europe, p. 213—227.

²¹³ Mathias P. Op. cit.,
p. 263.

²¹⁴ Pillet R.-M. Op. cit.

в пользу сектора вторичного (промышленного), а затем' и в пользу увеличивавшегося третичного сектора (услуги). Исклю­чительно [важное] сообщение P.M. Хартуэлла²¹² на Лион­ском симпозиуме (1970 г.)—хороший повод для того, что­бы нам задержаться на этой, так редко затрагиваемой про­блеме.

Верно, что разделение между тремя секторами далеко от со­вершенной ясности, что не раз границы между первым и вто­рым (сельское хозяйство и промышленность могли перемеши­ваться) могли даже вызывать сомнения; что же до третьего сек­тора, где все сходилось, то можно было бы поспорить о его составе и даже о его облике. Обычно в него включают все «услуги» — торговлю, транспорт, банковское дело, админи­страцию; но не следует ли исключить из него прислугу? Должна ли огромная масса прислуги (которая к 1850 г. составляла вто­рую профессиональную группу в Англии, непосредственно за сельским хозяйством, насчитывавшую больше миллиона чело­век²¹³) относиться к сектору, теоретически стоящему под зна­ком более высокой производительности, чем в других? Конеч­но, нет. Но, приняв это ограничение, признаем, в согласии с правилом Фишера — Кларка, что третичный сектор, который все увеличивается, всегда свидетельствует о развивающемся обществе. В сегодняшних США в секторе услуг занята полови­на населения: это рекорд, не имеющий себе равных, и доказа­тельство того, что американское общество более других в ми­ре продвинулось вперед.

По мнению Р. М. Хартуэлла, историки и экономисты более чем пренебрегали важностью третичного сектора для англий­ского роста XVIII и XIX вв. Развитие революции услуг было как бы по другую сторону промышленной революции, парой к сельскохозяйственной революции.

Огромное увеличение сферы услуг не вызывает сомнения. Невозможно отрицать, что развивался транспорт; что крупная торговля подразделялась; что число лавок непрестанно увели­чивалось и они обнаруживали тенденцию к специализации; что предприятия непрерывно, хотя в целом и довольно умеренно, обретали полноценность и что они бюрократизировались; что множилось число новых или возобновляемых функций— комиссионеров, бухгалтеров, инспекторов, актуариусов, пос­редников... что численность банковского персонала была, прав­да, смехотворной, но банки очень быстро стали многочислен­ными. Государство, обремененное тысячами административ­ных дел, бюрократизировалось тоже. Оно страдало излишней «дородностью». Конечно, на континенте были и более крупные государства, чем английское, но оно отнюдь не было таким уж тощим, хоть и переложило на других многие из своих функций. Вполне очевидно, мы не станем добавлять к численности тре­тичного сектора численность армии и флота, так же как и численность прислуги. Но зато не приходится спорить по по­воду большого места, которое занимали там свободные про­фессии, врачи, адвокаты. Последние во времена Грегори Кинга уже начали свое восхождение и в большом числе подготавлива­лись в практических школах Уэстминстера²¹⁴. В конце XVIII в.

²¹⁵ См. дискуссию на Лионском симпозиуме {L'Industrialisation de ГЕигоре), в частности с. 228.

²¹⁶ См. выше, с. 325.

²¹⁷ Darby N.C. Op. cit.

²¹⁸ Вспомним среди
прочих классические
труды: Dodd A. N. The
Industrial Revolution in
North Wales. 1933;
Hamilton H. The
Industrial Revolution in
Scotland. 1932;
Chambers J. D.
Nottinghamshire in

the Eighteenth Century. 1932; Court W.H.B. The Rise of the Middland Industries. 1938; SmoutT. С A History of the Scottish People 1560—1830.

²¹⁹ Jones E.L. The
constraints of Economic
Growth in Southern
England

1660—1840.— Congres de Munich, 1965.

²²⁰ Ogg D. England in the
Reign of Charles II. 1934.

²²¹ Trevelyan G.M.
English Social History.
1942, p. 298.

²²² Demangeon A. lies
Britanniques. — Geographie
universelle, I, 1927, p. 219.

²²³ Ibid., p. 149.

все свободные профессии были в моде, они стремились обно­виться, сломать свою старинную организацию.

Но несла ли эта революция третичного сектора в Англии XVIII в. свою долю ответственности за промышленный подъ­ем? Это нелегко сказать, тем более что, как объясняет сам Колин Кларк, межсекторальное разделение начиналось издав­на и продолжалось, существовало в длительной временной протяженности. Во всяком случае, ничто не говорит о том, что расширение третичного сектора привело в движение рост²¹⁵. Но оно, несомненно, было его признаком.

РАЗДЕЛЕНИЕ ТРУДА И ГЕОГРАФИЯ АНГЛИИ

В рамках разделения труда остается проследить переворот, который перестроил экономическую географию Англии. То была совсем иная вещь, чем разрушение перегородок между автаркичными зонами провинциальной Франции, вынужден­ной справляться с подъемом XVIII в.²¹⁶ Вопрос заключался не в эволюции, а в перевороте. Нередко все будет поставлено с ног на голову. Так игра английских областей, одних по отношению к другим (проецируемая, как и следует, на островное про­странство, объясняемая этим пространством, явно в него впи­сывавшаяся), была наилучшим документом, наиболее ярко го­ворящим об английском росте и промышленной революции, которую он продвигал вперед. Вызывает удивление то, что она [эта игра] не стимулировала ни одного общего исследования, в то время как Англия располагает заслуживающим внимания наброском исторической географии²¹⁷ и великолепной литера­турой, посвященной историческому прошлому разных регио­нов ^21S.

Однако же проблема эта ясно ставилась по меньшей мере Э.Л. Джонсом на Мюнхенском конгрессе (1965 г.)²¹⁹, Дэви­дом Оггом—в 1934 г.²²⁰, Дж. М. Тревельяном—в 1942 г.²²¹: на мой взгляд, они сказали о ней главное, а именно: что англий­ское пространство издавна сочленялось, располагаясь по одну и по другую сторону линии, проведенной от Глостера, на ниж­нем течении Северна, до Бостона (маленького городка, неког­да поставлявшего шерсть флорентийцам и ганзейцам), на бере­гу залива Уош²²². Линия эта, если оставить в стороне Уэльс, делила Англию на две части,