Последняя, отделяющая его от фабрики половина мили начинает казаться ему чрезмерно длинной, и Уильям останавливает кеб. Выбиваться из сил нет никакого смысла, да и окрестностям фабрики глаз порадовать нечем. Ее обступают закопченные, запертые сараи, сдаваемые в аренду уличным торговцам, которые оставляют в них свои тележки, а вдоль улицы навалены осклизлые остатки фруктов и овощей, их там скопилось столько, что уже и не выгребешь.
Однако посреди это грязи угнездился истинный рай, маленький замок хитроумной индустрии, укрывшийся под непритязательной мантией почерневшего красного кирпича. Когда некоторое время назад Рэкхэм Старший показывал Рэкхэму Младшему три их фабрики, именно эта, фасовочная, заинтересовала Уильяма пуще прочих. Под ее обманчивой внешностью вошедшему открывался волшебный интерьер, Хрустальный дворец из стекла и металла, наполненный постоянным движением, которое приводило на ум карусель. Фабрика дышала сверхъестественным обаянием, она, к удивлению Уильяма, вовсе не выглядела несовместимой с высочайшими эстетическими принципами. С самого первого посещения ее Уильям гадал, как выглядит это место, когда в нем отсутствуют рабочие и простаивают машины.
И вот, наконец, достигнув тяжелых железных ворот фабрики, он не без внутреннего трепета вставляет ключ в скважину их замка. Еще несколько шагов, и он отпирает вторым ключом внушительные двойные двери.
Фабрика просторна, темна и тиха, как храм. Увидев ее в отсутствие отца, без отвлекающих внимание рабочих и пара, Уильям впервые осознает сам размах того, что унаследовал. Он благоговейно ступает по усыпанному опилками полу размером в рыночную площадь, вглядывается в большие верхние галереи, в покатые настилы и желоба для спуска флаконов, в колоннообразные трубы, которые тянутся от топки до потолка, в темные металлические решетки и поблескивающие столы – во все гигантские скульптуры, изваянные в честь благоуханных ароматов. О, как мог бы он играть здесь, когда был мальчиком! Однако отец привозил сюда в детстве лишь Генри и никогда Уильяма. А что думал об этом месте, о короне ожидающей его империи маленький Генри? Уильям не помнит, чтобы брат хоть раз упомянул о своих визитах сюда. Нечего и сомневаться, Генри и тогда уже устремлялся душой к святилищам иного рода.
|
|
– Ах, какие надежды возлагал я на мальчика. (Такое признание сделал отец, обходя с Уильямом фабрику.) – И мозгов, и сил у него было предостаточно, я полагал, что из него вырастет… ну, во всяком случае, что‑то получше священника.
«Дистилляция набожного духа Генри в эссенцию более полезную, мм?» – хотелось тогда сказать Уильяму, однако он, зная как глух отец к метафорам, оставил эту при себе, прибегнув взамен к дипломатии общих мест.
– Ничего, отец. Каждый из нас растет по‑своему. Все к лучшему, мм? Да здравствует будущее!
И он коснулся спины отца – проявление близости, настолько редкостное и смелое, что ни один из них не знал порядком, как к нему отнестись. По счастью, чувство вины за то, что он заставил сына пережить прежалкое Рождество, от чего мальчика следовало бы, по справедливости, избавить, было еще свежо в сознании старика, и он в ответ лишь похлопал Уильяма по плечу.
Теперь же Уильям, оказавшийся наедине со своей фабрикой, проходит на ее задний двор и озирает груды угля, тяжелые телеги, кучи перепутанных поводьев и уздечек. Он протягивает руку в перчатке и касается, как мог бы коснуться монумента забредший в парк человек, штабеля готовых к заполнению упаковочных клетей. Какая жалость, что по воскресеньям всему этому приходится лежать без дела! О нет, Уильям нисколько не сомневается в том, что рабочим необходим отдых, необходим один день недели, который они могли бы посвятить церкви, и все же – какая жалость! В голове его сам собою составляется рассказ под названием «Нечестивый автомат», в коем изобретатель создает для воскресных работ на фабрике механических людей. В конце рассказа в нее вкатывается механический пастор и убеждает механических тружеников в необходимости блюсти священный День отдохновения. Ха!
|
|
Внезапно за спиной Уильяма раздается какой‑то шум. Испуганно обернувшись, он видит (когда опускает взгляд к земле) вылезшую из‑за шаткой поленицы дров собачонку. Она очень похожа на пса, который околачивается у дома Рэкхэма, вся‑то и разница в том, что эта – сучка.
К животным Уильям вполне равнодушен, однако его заботит ущерб, который собачонка способна нанести его собственности. И потому он подбирает закопченную Konepiy из тех, что во множестве разбросаны по двору, и угрожающе замахивается ею. Собака удирает, подняв облако опилок и пыли. Довольство достигнутым сменяется в душе Уильяма досадой, когда он вспоминает, что старательно запер за собой и ворота, и все двери, а потому улизнуть вторгшейся в его владения собачонке некуда.
|
|
Взглянув на часы, Уильям решает, что уже проголодался, и возвращается к фабричным воротам. Он наполовину надеется обнаружить у них смирившуюся с изгнанием собаку, однако ее нигде не видно, и Уильям, лязгнув ключом, не без сожалений запирает беднягу на фабрике.
В своей комнате на верхнем этаже дома миссис Кастауэй Конфетка трудится над романом. В комнате смежной Эми Хаулетт пропихивает ручку китайского веера в зад школьного наставника, который именно для этого приходит сюда каждое воскресенье. Внизу Кристофер играет с Кэти Лестер в рамми, выкладывая карты на мягкую стопку недавно отглаженных простыней. Миссис Кастауэй дремлет, грузно развалившись в кресле; на странице ее раскрытого альбома для вырезок медленно подсыхает до матового глянца пленка густого клея. Шум, доносящийся с Силвер‑стрит, приглушен настолько, что Конфетка слышит исступленный лепет школьного наставника. Она пытается разобрать слова, однако смысл их увязает в стене.
Подбородок Конфетки лежит на костяшках сжимающего перо кулачка. Между ее обтянутыми шелком локтями на странице влажно поблескивает незаконченное предложение. Героиня романа только что перерезала мужчине горло. Затруднение состоит в том, как, в точности, должна вытекать кровь. Просто течет, – слово слишком мягкое; льется отдает разгильдяйством; ударяет струей неприемлемо, поскольку немногими строками раньше она уже использовала этот оборот в совсем иной связи. Источается подразумевает, вроде бы, что мужчина способен как‑то управится с кровотечением, а уж чего нет, так того нет; вытекает – слабовато для нанесенной ею страшной раны. Конфетка закрывает глаза и наблюдает в гиньольном театре своего воображения, как из рассаженного горла бьет кровь. И когда раздается упредительный звонок миссис Кастауэй, Конфетка удивленно вздрагивает.
Она торопливо окидывает взглядом комнату. Все чисто, все прибрано. Бумаги спрятаны, не считая вот этого единственного листка, лежащего на ее секретере.
Хлещет, выводит она, получив, наконец, от мешкотного Провидения нужное слово. Кончик пера подсох, первые буквы слова остаются невидимыми царапинами, последние – размазней загустевших чернил, но ничего, потом она сделает его более удобочитаемым. А сейчас – мигом в платяной шкаф! У нее еще осталось время, чтобы быстренько пописать и сразу же выплеснуть содержимое горшка в окно: ее мистер Хант, как уже успела заметить Конфетка, привередлив по части запахов.
Несколько часов спустя – многие часы спустя – Уильям Рэкхэм пробуждается от лишенного сновидений сна в теплой, благоуханной постели. Он ощущает вялость и довольство, хоть и не очень понимает, где он и который теперь может быть час. Над головой его просвечивает сквозь тонкую ткань газовая лампа, в окне он видит одну темноту. Шелест бумаги извещает его о том, что он не один.
– Что за черт? – бормочет Уильям.
Кто‑то лежит рядом с ним в постели. Приподняв голову, он обнаруживает Конфетку, облокотившуюся на подушку и читающую, по всему судя, «Лондонский журнал». Она в ночной кофте, пальцы испачканы чернилами, но в остальном – точь‑в‑точь такая же, какой он видел ее в последний раз.
– Сколько времени?
Конфетка тянется куда‑то из постели, выставляя напоказ все свое мягкое место. Чешуйчатые от ихтиоза полоски кожи лучами расходятся по каждой ее ягодице, подобные шрамам от тысячи бичеваний, но при этом в совершенной симметрии, как будто бичом орудовал повредившийся в уме эстет.
Снова перекатившись к Уильяму, она протягивает ему жилет, из слегка отвисшего кармашка которого свисают на цепочке его часы.
– Боже всесильный! – произносит он, взглянув на циферблат. – Десять часов. Вечера!
Она надувает губы, гладит его по щеке шелушащейся ладонью в пятнах чернил.
– Ты слишком много работаешь, – проникновенно сообщает она. – Все дело в этом. Тебе не хватает отдыха.
Рэкхэм ошеломленно помаргивает, взъерошивает пальцами волосы и пугается (прежде чем вспомнить, в чем дело), обнаружив, как мало их осталось.
– Я… я должен ехать домой, – говорит он.
Конфетка приподнимает длинную голую ногу и упирается ее ступней в колено другой, представляя взорам Уильяма устье влагалища.
– Надеюсь, – улыбается она, – вот здесь и находится твой дом вдали от дома.
В доме Рэкхэма сразу несколько часов отбивают одиннадцать Все уже в постелях, за вычетом нескольких служанок, усердно оттирающих и прибирающих последние остатки грязи, опилок и иных свидетельств людского труда. Воскресенье выдалось шумное, но тишина, наконец, водворилась.
Агнес Рэкхэм лежит в своей постели – в темноте, если не считать оконного прямоугольника лунного света, раскинувшегося по ее коленям подобно светящемуся покрывалу, – и думает о том, не рассердился ли Бог. Если рассердился, то на Уильяма, надеется Агнес, не на нее. Узнай Агнес пораньше, что нынче воскресенье, она приложила бы больше усилий к тому, чтобы ничего не делать – ну, по возможности ничего.
Лосось, съеденный ею за ужином, тяжким грузом лежит на желудке. Лосось предназначался для Уильяма, а он к ужину не пришел, и Летти собиралась вернуть лоснившуюся рыбку на кухню, чтобы Стряпуха истолкла ее в кашицу и обратила в другое блюдо, предназначенное для завтрака, – пирог с ней испекла или еще что. Стыдно было попусту тратить столь замечательную рыбу, вот Агнес ее и съела. Лосось был маленький, но для Агнес он оказался великоватым, а остановиться она не смогла. Ей почему‑то захотелось увидеть на блюде голый рыбий костяк. И вот теперь она лежит и томится болью в желудке. Чревоугодие. Да еще и воскресное.
Где же Уильям? В первую пору их супружества он почти не покидал дома. Потом стал покидать и возвращаться домой хмельным. В последнее же время он уходит из дому часто и возвращается трезвым. Но куда он отправляется? И что делает там в такой холод, да еще и после того, как закрываются магазины? И Сезон пока что не начался…
Наверное, должны существовать сложные машины, не дающие английской цивилизации застаиваться на месте, и за машинами этими приходится ухаживать мужчинам. Ничто не делается само собой, даже простые дедовские часы остановятся, если позволить им тикать без присмотра. Вот и общество в целом, подозревает Агнес, остановится, если мужчины не будут постоянно смазывать его, подзаводить и теребить.
Звонок в дверь. Он вернулся! Агнес представляет себе Летти, спешащую, выставив перед собой лампу, вниз по недавно отполированной лестнице, по новым коврам вестибюля и затем открывающую перед хозяином дверь. В доме так тихо, что Агнес различает звучащий в вестибюле голос мужа – не слова, но общую интонацию и настроение. Голос весел, властен и явно принадлежит человеку трезвому, как приходской священник. Вот Уильям и Летти поднимаются по лестнице, вот Уильям произносит: «Возвращайтесь в постель, бедная девочка!». Ясно, что ужинать он не собирается – и хорошо, поскольку лосося съела его обжорливая жена.
Перемены, случившейся с мужем, Агнес понять не может. Лишь несколько месяцев назад он, возвращаясь в позднее время домой, спотыкался и сквернословил на лестнице. А приступы гнева, нападавшего на Уильяма при всяком упоминании о деньгах или отце? Исчезли напрочь, точно были всего лишь дурным сном. Теперь Рэкхэма Старшего с Рэкхэмом Младшим водой не разольешь, а она, Агнес, снова стала обеспеченной женщиной и уже не хочет для себя ничего, кроме здоровья.
Она слышит, – почти осязает их, – шаги мужа, проходящего мимо ее двери. Тут нет ничего необычного, они уже годы и годы не спят вместе. Конечно, страх Агнес перед тем, что муж может нарушить их так и не выраженное в словах соглашение и прямо в этот миг вторгнуться в ее спальню, остается по‑прежнему острым. И все же, следует признать, что в последнее время Уильям подобрел к ней – стал почти таким же очаровательным, как прежде. Он во всем спрашивает совета жены, не говорит ей жестоких слов, а вчера и вовсе объявил, что, если швейная машинка перестала ее забавлять, то ей вовсе не обязательно самой шить себе платья – пусть заказывает их, как раньше, у портного.
Да, но шитье платьев идет ей на пользу, Агнес знает это. Оно дисциплинирует ум, сохраняет проворство пальцев, а утомляет гораздо меньше, чем тканье гобеленов. И кстати, о гобелене: раз у них теперь стало больше денег, не нанять ли женщину, которая поможет ей с тканой копией ландсирова «Властелина Глена»? Гобелен этот, когда его удастся закончить, получится ужас каким красивым, но он так давно лежит тяжким грузом на совести Агнес, что она не может, думая о нем, не вспоминать худшие месяцы своей болезни. Большая часть оленя уже готова, как и самые интересные особенности ландшафта, малодушие одолевает Агнес лишь при мысли об огромном небе и огромных горах. Может быть, кто‑то другой смог бы их завершить? Скажем, одна из вышивальщиц, печатающих объявления в дамских журналах («ЭЛСПЕТ, заканчивает вышивки, вязку и т. п., цены умеренные. Адрес в редакции»). Да, надо будет поговорить завтра с мужем.
Глаза Агнес пощипывает, ей давно пора спать. Она вглядывается в рисунок окна на одеяле. Тени оконной рамы делят прямоугольник света на четыре квадрата, и Агнес вдруг усматривает в них изображение распятия. Не знак ли это свыше? Быть может, Бог прогневался на нее за указания, которые она давала тем рабочим, обойщикам? Но она ведь только говорила, а сама и пальцем не пошевелила! И если б она молчала, рабочие закрепили бы кресельную рейку совсем не на той высоте. Да к тому же, она и не знала тогда, что уже воскресенье!
Разнервничавшись, Агнес выскальзывает из постели и задергивает шторы, чтобы они не впускали в спальню крест, но погрузили ее в совершенную темноту. Потом снова ныряет под одеяло, натягивает его на себя до самой шеи и пытается притвориться, будто вернулась в свой старый дом, в невинное детство. В отсутствие зримых свидетельств противного нетрудно вообразить, что за годы, прошедшие со времени, когда она крепко спала в лоне своей семьи, ничто не изменилось.
Однако и в полной темноте действительность ухитряется подпортить воспоминания о старом доме. Как ни силится Агнес, ей не удается перенести себя в детство, каким ему следует быть; она не может исторгнуть из памяти лорда Ануина, заменить его настоящим отцом. Всякий раз, что она пытается зримо представить лицо отца, привычная фотография его отказывается оживать, и перед Агнес начинает маячить в угрюмом безмолвии осклабляющийся приемный отец.
Подавив испуганное рыдание, она подхватывает подушку, лежащую на Уильямовой стороне кровати, прижимает ее к груди. Стиснув подушку в объятиях, Агнес зарывается лицом в ее чуть слышно надушенную наволочку.
Теперь все огни в доме погашены, светится лишь кабинет Уильяма. И все домашние, кроме Уильяма, лежат под одеялами, точно куклы в кукольном домике. Если бы дом Рэкхэма такой игрушкой и был, вы могли бы снять с него крышу, заглянуть внутрь и увидеть Уильяма, сидящего в одной рубашке за письменным столом, разбирая корреспонденцию – ничем для вас не интересную, поверьте. Еще в одном отделении дома, на другом конце коридора, вы увидели бы девочку, свернувшуюся в маловатой для нее кроватке: Софи Рэкхэм, по‑прежнему никакого значения не имеющую. А еще в одном обнаружили бы Агнес, закутавшуюся в белое одеяло, так что виднеется одна лишь ее светловолосая голова, похожая на кусочек кекса, наполовину утопший в креме. В самой же снятой крыше, оказавшейся в вашей руке, лежали бы в их чердачном улье перевернутые вверх ногами служанки, набросившие скудные пожитки свои на стропила.
Какое‑то время Уильям жжет ночную свечу, затем захлопывает учетную книгу и потягивается, растопырив коротковатые руки. Он доволен: миновало еще одно скучное воскресенье, принесшее ему по возможности больше утех и по возможности меньше религиозных отправлений. Уильям сбрасывает дневное платье, надевает ночную рубашку, гасит свет и забирается под одеяло. Через несколько минут он уже негромко похрапывает.
И Агнес тоже вплывает в сон. Крошечная, раскрытая ладошка ее спадает с подушки и потихоньку соскальзывает к краю кровати. А следом и одна из рук спящего Уильяма начинает скользить к краю его кровати, в сторону Агнес. Вскоре руки их оказываются строго на одной линии – будь этот дом и вправду кукольным, мы с вами могли бы представить себе, как снимаем не только крышу, но и одну из внутренних стен, как вдвигаем одну спальню в другую и соединяем ладони супругов, точно застежки колье.
Но тут Уильяма Рэкхэма посещает сновидение, и он переворачивается на другой бок.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Спальня Агнес Рэкхэм, спальня, окна которой никогда не открываются, а двери всегда остаются притворенными, наполняется, что ни ночь, дыханием этой женщины. Каждый ее выдох стекает, один за другим, с подушки на пол, а после – вдох‑выдох, вдох‑выдох – они, точно невидимые перышки, укладываются один поверх другого, пока не упираются в потолок, обретая с каждым часом все большую густоту.
Сейчас уже утро и вам с трудом верится, что вы оказались именно в спальне: она походит скорее на миниатюрнейшую в мире фабрику, которая проработала всю ночь, исполняя единственное ее назначение: преобразование кислорода в углекислый газ. Вы инстинктивно обращаете взгляды к шторам, – шторы задернуты и недвижны, как изваяния. Узкий, точно шпага, луч солнца, пробиваясь сквозь оставленную их бархатом щелку, рассекает сумрак, падает на дневник Агнес, раскрытый на помеченной вчерашним днем странице, и высвечивает единственную записанную там строку.
«Мне действительно следует чаще выходить из дому», – пеняет себе Агнес крохотными индиговыми буковками, которые и не разберешь, не прищурясь.
Вы оборачиваетесь к постели, ожидая найти в ней еще лежащее, свернувшись под одеялом, тело Агнес. Однако тела там нет.
Агнес Рэкхэм обзавелась новым обыкновением. Каждое утро она выходит, если ей хватает для этого сил, прогуляться по улице, на которой стоит их дом – одна. Агнес решила поправить свое здоровье – даже если это убьет ее.
Сезон близится, времени на то, чтобы восстановить кое‑какие необходимые навыки – к примеру, способность самостоятельно проходить расстояния, большие тех, какие отыскиваются под крышей дома, – остается пугающе мало. Выход в Свет – предприятие не из тех, что совершаются сами собой, он требует репетиций. Полудюжина кругов по бальной зале, если сложить их все вместе, может растянуться на милю.
Вот она и выходит теперь на прогулки. Как ни странно, доктор Керлью эту ее затею одобрил, сказав, что Агнес не хватает «корпускул». И потому, не встретившая никакого сопротивления Агнес семь раз в неделю, по утрам, доходит в сопровождении Клары до парадных ворот, а от них семенит с парасолем в руке по тротуару, предоставленная самой себе, тревожно прислушивающаяся к стуку копыт по булыжникам пустынной мостовой.
Беспородный песик, сам определивший себя на постой у парадных ворот Рэкхэма, почти каждодневно встречает ее рядом с ними, однако Агнес его не боится. Да он никогда и не дает ей для этого повода, никогда ее не облаивает. Всякий раз, что она шаркающей походкой минует его, одолевая неистовый ветер, хлопающий ее юбками, перекашивающий парасоль, песик заверяет ее, помахивая хвостом или благодушно зевая, в полном своем дружелюбии. Агнес он кажется похожим на преувеличенных размеров воскресный ростбиф, округлый и пухлый кусок темно‑коричневого мяса, а в глазах его ласковой кротости больше, чем у любого другого известного ей существа. Правда, однажды она, едва не испачкав башмачки в его испражнениях, почувствовала к песику неприязнь, но показывать недовольства не стала, чтобы не оскорбить его чувства – и не спровоцировать на злонамеренные поступки. А в другой раз она увидела, как он вылизывает некую часть своего тела, красную, точно освежеванный палец, однако, не признав этого органа, приняла его за некий присущий собакам придаток, наподобие плавника или шипа, который у песика болезненно воспалился. И поспешила миновать бедняжку, улыбаясь неловко и жалостливо.
Что до существ человеческой разновидности, Агнес они встречаются не часто. Ноттинг‑Хилл теперь не так тих, как прежде, но, с другой стороны, он еще не стал частью столицы. Человек, выбирающий улицы с осмотрением, получает возможность направлять все внимание на то, как его ноги выступают одна перед другой, у него нет добавочной нужды отвлекаться на встречи с другими пешеходами. Самая оживленная здесь улица это Кенсингтон‑Парк‑роуд, ибо по ней пролегает маршрут омнибуса. Агнес же при всякой возможности избегает ее.
Каждое утро она уходит немного дальше. Каждый день набирается новых сил. Пять новых платьев уже закончены, шестое на подходе. Парк, благодарение Стригу, выглядит ужасно мило. А Уильям почти все время пребывает в таком хорошем настроении, хотя (этого нельзя не заметить), отпустив бороду и усы, он неожиданно стал выглядеть намного старше.
Со времени ее последнего обморока они больше не завтракают вместе, однако взяли себе в обычай встречаться за ленчем. Так оно безопаснее, считает Агнес. Утренние прогулки пробуждают в ней здоровый аппетит; риск, что ее обуяет смятение, пока она будет ковыряться в недоеденной закуске, а Уильям – пожирать основное блюдо, осведомляясь попутно, все ли у Агнес в порядке, – теперь отсутствует.
Сегодня оба едят с равным удовольствием. Стряпуха превзошла себя, приготовив из свиного филея, переложенного кусочками окорока, вареного языка, грибов и колбасы, замечательное заливное. Выглядит оно – глаз не оторвешь, а вкусно настолько, что им приходится дважды призывать к столу Летти, чтобы та отрезала еще несколько ломтиков.
– Интересно было бы узнать, что такое вот это, – бормочет Уильям, выуживая из желе не знакомый ему ингредиент.
– Это кусочек фисташкового ядрышка, дорогой, – сообщает Агнес, радуясь тому, что знает нечто ему не известное.
– Занятно, – произносит он, и в который раз пугает Агнес, поднося поблескивающий обломочек к носу и с силой втягивая воздух. Последнее время Уильям нюхает все подряд – новые растения парка, обойный клей, краску, салфетки, писчую бумагу, собственные пальцы и даже чистую воду. «Нос обратился в самый чувствительный из моих органов» – говорит он ей перед тем, как пуститься в объяснение почти не уловимых, но существенных (для парфюмерного дела) различий между одним лепестком цветка и другим. Агнес радуется тому, что мужа наполняет решимость овладеть тонкостями его профессии, тем более что решимость эта принесла им вдруг столь большие достатки; и все же ей хочется верить, что во время Сезона, когда они будут появляться на людях, Уильям не станет принюхиваться ко всему на свете.
– Да, я тебе не говорил? – говорит ей Уильям. – Я собираюсь сегодня вечером взглянуть на Великого Флателли.
– Он как‑то связан с духами, дорогой? Уильям ухмыляется:
– Можно сказать и так, – но затем, ковыряясь в запеченном на околопочечном жиру изюмном пудинге, все же поясняет: – Нет, дорогая. Это артист.
– Мне следует что‑нибудь знать о нем?
– Весьма и весьма сомневаюсь в этом. Он выступает в мюзик‑холле Ламли.
– А, ну хорошо.
Говорить что‑то еще никакой нужды нет, однако Агнес угнетает сознание ее неосведомленности. И минуту спустя она добавляет:
– А Ламли так и остался Ламли, нет?
– О чем это ты, дорогая?
– О том, что его не… он ни в каком отношении не вырос?
– Вырос?
– Поднялся ступенью выше… стал более фешенебельным… – слово «класс» от нее ускользает.
– Не думаю. Полагаю, меня будут окружать там мужчины в матерчатых кепках и женщины, которые не досчитываются зубов.
– Ну, если тебе это по душе… – произносит она и сооружает недовольную гримаску. Пудинг слишком жирен, а от заливного, ощущает Агнес, у нее вот‑вот начнется разлитие желчи, однако устоять перед ломтиком кекса Агнес все же не удается.
– Человек не может питаться одной лишь высокой культурой, – изрекает Уильям.
Агнес жует кекс. И этот тоже оказался жирнее, чем она ожидала, к тому же ее томит подозрение, что все‑таки существует нечто такое, о чем ей следует знать.
– Если ты… – она запинается. – Если ты увидишь там кого‑то… в Ламли… я хочу сказать, кого‑то значительного, человека, которого я могу встретить во время Сезона… Расскажи мне, хорошо?
– Разумеется, дорогая, – Уильям поднимает к носу кусок кекса, принюхивается. – Черная смородина, изюм, пропитанная хересом апельсинная цедра. Миндаль. Мускатный орех. Тмин… Ваниль, – и он ухмыляется, словно ожидая овации.
Агнес слабо улыбается.
Менее чем в миле на запад от дома Рэкхэмов, покашливает в платочек миссис Эммелин Фокс, одевшаяся для выхода на люди, но кухни пока не покинувшая. Погода нынче нехороша для нее, в воздухе присутствует что‑то гнетущее, насылающее головную боль и теснение в груди. К завтрему надо постараться поправиться, иначе она пропустит обход, совершаемый сестрами из «Общества спасения».
Не заглянуть ли ей дорогой к отцу, не попросить ли у него глоток микстуры? – думает она, однако решает, что это лишь встревожит его. К тому же, кто знает, по какому неотложному вызову уже мог отправиться он со своим саквояжем, полным лекарств и инструментов? Ибо отцом Эммелин приходится не кто иной, как доктор Джеймс Керлью, человек весьма занятой.
И потому она просто проглатывает ложку печеночных солей, запивая их, чтобы перебить вкус, горячим какао. Какао оказывает на Эммелин и действие дополнительное, оно согревает ее – не только сжимающие чашку холодные ладони или укрывшийся в чреве ее капризный желудок, но все тело. На самом деле, ей даже становится слишком жарко: лоб покусывают капельки пота, узкие рукава начинают сдавливать руки. И она торопливо выходит из кухни в сад.
Дом у нее побольше, чем у Генри, да и сад посолиднее, хоть он и зарос с тех, лучших его времен, когда в нем ковырялся муж Эммелин. Будучи человеком отчасти эксцентричным, муж (его звали Бертрамом), выращивал для семейного стола экзотические растения, которые отдавал служившей у них в ту нору кухарке. В саду и поныне растет наполовину укрытый сорными травами испанский козелец, а в каком‑то другом его углу еще кроются придушенные корни козлобородника. Время от времени отец присылает своего садовника, чтобы тот выполол худшие из сорняков, расчистил дорожки, по которым могла бы прогуливаться Эммелин, однако летом сорняки разрастаются заново, а зимой просто спят, затаясь. Затем пышная зелень эта вновь возрождается к жизни, между тем как большие, отгороженные, похожие формою на гробы участки, на которых Берти выращивал чудовищный, в рост человека, чертополох (как он назывался – кард?), остаются забитыми тусклой и голой, истощившейся землей.
Он, Берти то есть, был безразличен ко всему долговечному, стойкому, а вот эфемерное и броское его просто пленяло. Но человеком он был хорошим. Дом, который они делили, для нее одной великоват, и все же Эммелин так в нем и живет – ради мужа. Ради памяти о нем. Берти мало сделал такого, что могло бы запомниться, да и мыслей сколько‑нибудь глубоких (если они вообще у него имелись) никогда не высказывал, вот и получается, что лучший способ сберечь память об их браке состоит в том, чтобы остаться жить в его доме.
Сейчас она стоит посреди сада, ладони ее все еще обнимают чашку с какао, разгоряченный лоб остужается ветерком. Еще немного и ей станет лучше. Она же не больна. Просто следовало открыть прошлой ночью окно, проветрить дом после вчерашнего не по времени теплого дня. Так что голова у нее болит по собственной ее вине.
Она допивает остаток какао. Напиток уже взбодрил ее, наделил ощущением сугубой живости. Интересно, как ему это удается? Должно быть, в нем присутствует какой‑то тайный ингредиент, думает Эммелин, впрыскивающий нечто укрепляющее, а то и возбуждающее в ее вяловатую кровь. На свой скромный манер, она ничем не лучше наркоманов, с которыми ей приходится сталкиваться, работая в «Обществе спасения», – пропащих невольников морфия, способных внимательно вслушиваться в слова Христовы не долее двух минут, по истечении коих косящие глаза их просто‑напросто разъезжаются в стороны. Она улыбается, откидывает голову назад, прижимая ободок чашки к подбородку. Эммелин Фокс, рабыня какао. И она воображает себя украшающей обложку грошового романчика ужасов – злодейкой в маске, мужских брюках и пелерине, скачущей, спасаясь бегством от полицейских, по крышам домов, ибо она наделена нечеловеческой силой, обязанной происхождением своим злому семени какао, и ничему больше. С земли к ней беспомощно тянут коротковатые руки констебли, рты их разинуты от расстройства и гнева. Одному только Богу по силам низвести ее с крыш.
Она открывает глаза, вздрагивает. Выступивший под мышками пот остыл, по спине ползет влажный холодок. В дыхательном горле свербит, оно понукает Эммелин кашлять, кашлять и кашлять. Но кашлять Эммелин отказывается, ибо знает, чем это кончится.