На стоянке поджидало заказанное такси. Водитель погрузил чемоданы в багажник и сел за руль.
– Хитроу? – уточнил он.
– Совершенно верно, четвертый терминал, – ответила Марика.
Их путь лежал вниз по Норт‑Хилл и дальше по Грейт‑Норт‑роуд.
Через некоторое время, когда Марика заняла очередь к стойке авиакомпании KLM, Мартин выбрался из душа. У стороннего наблюдателя его вид мог бы вызвать нешуточные опасения: с головы до ног он сделался багрово‑красным, словно его отварила в кипятке жена людоеда, чтобы удалить вредные примеси.
Мартин блаженствовал. Он наслаждался чистотой. Утренний душ был кульминацией целых суток. Горячие струи смывали все тревоги, подсказывали решение проблем, высвобождали интеллект. Кстати, дневной душ, перед чаепитием, такого удовлетворения не приносил, потому что в голову лезли ненужные мысли, да к тому же приходилось торопиться: в любую минуту могла нагрянуть Марика, работавшая на Би‑би‑си. А вечерний душ, уже перед сном, и вовсе был не в радость: накатывал мандраж от неизбежности ночи с Марикой, преследовал дурной запашок, не давал покоя вопрос: потребует она сегодня секса или потерпит до следующего раза (в последнее время от секса по большей части удавалось отвертеться); не говоря уже о кроссвордах, и сообщениях, отправленных – и не отправленных – по электронной почте, и заботах об уехавшем в Оксфорд Тео (который, к неудовольствию Мартина, все реже делился подробностями своего быта и романтических знакомств; Марика твердила: «Ему девятнадцать лет – скажи спасибо, что он хоть что‑то рассказывает», но это было слабым утешением, и Мартина преследовали мысли о смертоносных вирусах, автокатастрофах и наркотических веществах; помимо всего прочего Тео недавно приобрел мотоцикл: к целому вороху обязанностей, возложенных на Мартина, добавилось много, очень много действий ритуального характера, призванных оберегать здоровье и благополучие Тео).
|
|
Мартин принялся обтираться полотенцем. Он ревностно следил за состоянием своего тела, не упуская из виду ни мозолей, ни трещинок, ни комариных укусов, но при этом слабо представлял, как выглядит со стороны. Даже Марика и Тео существовали в сознании Мартина как сгустки ощущений и слов. Лица он запоминал плохо.
Сегодня день начался удачно. Большое число ритуалов, связанных с мытьем и уходом за собой, Мартин подчинял идее симметрии: провел бритвой по левой щеке – проведи точно так же по правой. Несколько лет назад из‑за этого случился неприятный казус, когда Мартину пришлось сбрить каждый волосок на своем теле. Бритье занимало не один утренний час, и Марика буквально рыдала. Со временем он смог себе внушить, что бритье можно компенсировать счетом. Поэтому нынче утром он подсчитал движения бритвы (тридцать), необходимые и достаточные для удаления щетины, а потом, аккуратно положив станок на бортик раковины, тридцать раз сосчитал до тридцати. На это ушло двадцать восемь минут. Считал Мартин обстоятельно, не торопясь. Поспешность до добра не доводит. Заторопишься – непременно собьешься, и начинай сначала. Все нужно делать с толком, иначе не будет чувства завершенности.
Завершенность – это когда дело сделано по всем правилам. Мартин получал (быстротечное) удовлетворение от любой соразмерности движений, задач, цифр, ополаскиваний, продуманных и бездумных действий. Но особо потакать своим желаниям тоже не следовало. Суть ведь не в том, чтобы доставить себе удовольствие, а в том, чтобы отвести неприятность.
|
|
Случалось, конечно, на чем‑то зациклиться – вроде как булавочный укол, следом толчок, а потом сущие мучения: «Газ‑то я выключил? Кто это подглядывает в окошко черного хода? Молоко, видно, скисло. Надо сто раз понюхать, прежде чем лить его в чай. А руки я мыл после туалета? Пойду‑ка еще разок вымою, для верности. Газ‑то я выключил? А штанины случайно не волочились по полу, когда я одевался? Нужно брюки снять и заново надеть, по всем правилам. Еще разок. Еще. Заново. Заново».
Чтобы побороть зацикленность и снять все вопросы, требовалось самопринуждение. «Проверь газ. Вымой руки. Да получше оттирай, а то мало ли что. Мыло возьми хозяйственное. Отбеливателя плесни. Пол грязный. Нужно отдраить. Грязные участки обходи, не наступай. Лишних шагов не делай. Полотенца расстели на полу, чтобы не разносить заразу. Полотенца выстирай. Еще разок. Еще. А в спальню так заходить негоже. Что значит „негоже“? Негоже, и все. Смотри, с какой ноги входишь. И поворачивай налево с обязательным разворотом корпуса, вот так, неплохо. Уже лучше. А Марика? Ей тоже никаких послаблений. Ее это не обрадует. Неважно. Да не будет она этого делать. Нет, будет. Куда она денется? И нечего спорить, это же форменное безобразие. Да что тут такого? Вот именно, что? Откуда я знаю. Даже думать не хочу. А ну‑ка, быстро: двадцать два помножить на два: сорок четыре, шестьдесят шесть, восемьдесят восемь… одна тысяча сто двадцать два…»
|
|
Дни случались хорошие, плохие и очень плохие. Сегодня день обещал быть хорошим. Мартину вспомнилась студенческая пора, когда он, поступив в Бейлиол,[7]по средам ходил играть в теннис; партнером его был один сокурсник, с которым они встречались на лекциях по математике и философии. Бывали такие дни, когда, еще не расчехлив ракетку, он уже знал, что каждый удар будет как бальзам на сердце. Вот и сегодня у него возникло такое же чувство.
Выйдя из ванной, Мартин обвел глазами спальню. Марика приготовила ему смену одежды. Туфли стояли на полу, точно под штанинами брюк. Все вещи, должным образом сложенные, были на отведенных местах. Ни одна не соприкасалась с другой. Он оглядел паркетный пол. Там, где стерся лак, образовались проплешины; кое‑где паркет вспучился от влаги, но Мартина это не волновало. Он пытался определить, можно ли ступать на этот пол босыми ногами. Сегодня, решил Мартин, можно. Остановившись у кровати, он с неспешностью начал одеваться.
С каждым предметом одежды, в который облачалось его тело, Мартин обретал все большую уверенность от соприкосновения кожи с чистой, проверенной тканью. От голода у него подводило живот, но спешить не следовало. Наконец Мартин сунул ноги в туфли. С обувью вечно была проблема. Коричневые полуботинки выступали посредниками между чистым телом и сомнительным паркетом. Даже неприятно было до них дотрагиваться. А куда денешься: хочешь не хочешь – надо завязывать шнурки. Марика не раз предлагала купить ему кроссовки на липучках, но он не мог на это согласиться по эстетическим соображениям.
Мартин носил только добротные, темные вещи; ему импонировал строгий стиль. Разумеется, дома он обходился без галстука, но выглядел так, будто только что решился его снять или, наоборот, собирался повязать перед выходом из дому. А поскольку он давно никуда не выходил, галстуки висели без пользы в платяном шкафу.
Одевшись, Мартин осторожно проследовал по коридору на кухню. Там для него был накрыт стол. В круглой чаше – хлопья для завтрака, рядом кувшинчик молока, два абрикоса. Он нажал на кнопку электрического чайника, который закипел в считаные минуты. За едой Мартину не приходилось делать над собой больших усилий (правда, для пережевывания определенных продуктов требовалось конкретное число движений челюстями). В кухне главенствовала Марика, а она приказывала ему все подозрения оставлять за порогом. К газовой плите он старался не подходить, потому что никогда не знал, в какую сторону включается и в какую выключается газ: бывало, он часами держался за ручку, вертя ее туда‑сюда. Но воду удобно было кипятить в электрическом чайнике, и он этим пользовался.
Рядом с его прибором Марика положила газеты. Девственно чистые и явно никем не читанные. На мгновение Мартин испытал прилив благодарности: свежие газеты он любил открывать первым, но она вечно перебегала ему дорожку. Развернув «Гардиан», он прежде всего нашел кроссворд.
Сегодня был четверг, а на этот день недели Мартин всегда ставил кроссворд с научной тематикой. В данном случае он выбрал астрономию. Мартин пробежал глазами сетку – хотел убедиться, что внешне все безупречно. Конфигурация кроссворда была предметом его особой гордости: клеточки располагались в виде довольно плотной и абсолютно симметричной спиральной галактики. Вслед за тем он просмотрел вчерашний кроссворд с решениями: это была строгая и добротная криптограмма[8]– результат деятельности его коллеги, Альберта Бимиша. Бимиш скрывался под псевдонимом Лилибет;[9]Мартин не мог понять такой странности. Бимиша он в глаза не видел, хотя от случая к случаю беседовал с ним по телефону. Мартину он представлялся волосатым здоровяком в балетной пачке. Для себя Мартин выбрал псевдоним Бэнбери.
В поисках интересных публикаций Мартин пролистал «Таймс», «Дейли телеграф», «Дейли мейл» и «Индепендент». Сейчас он составлял кроссворд на тему развития военного дела в Месопотамии. У него не было уверенности, что редакция примет это на ура, но, как человек творческий, он испытывал потребность облечь свои тревоги в художественную форму, а в последнее время Мартина тревожил Ирак. Сегодня информационные материалы пестрели сообщениями о том, как смертник с бомбой устроил кровавую баню в одной из мечетей. С глубоким вздохом Мартин взялся за ножницы и стал вырезать полезные статьи.
После завтрака он вымыл за собой посуду (более или менее традиционным способом) и сложил газеты в аккуратную стопку (хотя от них осталось только кружево). После этого он перешел в кабинет и потянулся к выключателю настольной лампы. Стоило ему выпрямиться, как что‑то задело его по лицу.
Вначале Мартин подумал, что к нему в кабинет проникла летучая мышь. Потом он увидел конверт, свисающий с потолка на тонкой ниточке. Остановившись, как вкопанный, Мартин разглядел его вблизи. Решительным почерком Марики на конверте было выведено его имя. «Что же ты наделала?» У него помутилось в мыслях, и он, склонив голову набок и щитом сложив руки на груди, стал следить глазами за качающимся белым прямоугольником. В конце концов он протянул руку, легонько дернул – и нитка отлепилась от потолка. Медленно вскрыв конверт, он развернул письмо и ощупью нашел очки, которые водрузил на переносицу. «Что же ты наделала?»
6 января
Lieve Martin,
дорогой мой супруг, прости. Больше я так не могу. Когда ты прочтешь это письмо, я уже буду на пути в Амстердам. Я написала и Тео, чтобы поставить его в известность.
Не уверена, поймешь ли ты, но попытаюсь объяснить. Мне нужно пожить так, чтобы не оставаться вечной заложницей твоих страхов. Я устала, Мартин. Ты меня измучил. Уверена, буду по тебе скучать, но у меня появится хоть какая‑то свобода. Сниму небольшую квартирку и распахну все окна, чтобы впустить солнце и воздух. Побелю стены, в комнатах расставлю цветы. Мне больше не придется входить в спальню с правой ноги и шарахаться от запаха хлорки на собственной коже и на всем, к чему я прикасаюсь. Мои вещи будут храниться в шкафах и комодах, а не в пластмассовых контейнерах, затянутых пленкой. Обивка мебели не будет протираться от непрерывной чистки. Возможно, заведу кота.
Ты болен, Мартин, но идти к врачу отказываешься. В Лондон я больше не вернусь. Захочешь повидаться – приезжай в Амстердам. Но для этого тебе придется выйти из квартиры, так что вряд ли мы с тобой увидимся.
Сколько могла, я терпела.
Всего тебе доброго, любовь моя.
Марика.
Мартин не выпускал письмо из рук. Случилось самое страшное. Это не укладывалось в голове. Она ушла. И больше не вернется. Марика. Он медленно согнулся в поясе, в коленях и осел на пол у письменного стола, подставив спину ярко‑желтому лучу настольной лампы и накрыв лицо письмом. «Любовь моя. О любовь моя…» Все мысли куда‑то ушли, осталась только зияющая пустота, словно океан отхлынул в преддверии цунами. Марика.
Марика сидела в поезде, уносящем ее из аэропорта Скипхол, и смотрела на плоскую серую местность, которая скользила за окном. Из низких туч лил дождь. «Я почти дома». Она взглянула на часы. Надо думать, Мартин уже обнаружил письмо. Достав из сумки мобильник, Марика открыла крышку. Непринятых звонков не было. Она щелчком захлопнула крышку. Косые струи дождя сбегали по оконному стеклу. «Что я наделала? Прости меня, Мартин». Но она уже знала, что, оказавшись дома, не пожалеет ни о чем, а домом ей мог теперь стать только Амстердам.
ФЕВРАЛЬ
Роберт провел специализированную экскурсию по Западному некрополю Хайгейтского кладбища для группы антикваров из Гамбурга и теперь стоял у арки главного входа, ожидая, пока туристы накупят открыток и заберут вещи – тогда можно будет их выпроводить и запереть ворота. Зимой, в будние дни, экскурсии проводились только по предварительным заявкам. Он любил тихую обыденность этого несуетного времени.
Антиквары вразвалку выходили из бывшей англиканской часовни, временно приспособленной под сувенирный магазин. Роберт тряс перед ними зеленой пластмассовой коробкой для сбора пожертвований, и экскурсанты бросали туда мелочь. Эта обязанность всегда его тяготила, но пожертвования не облагались налогом, а потому весь штат Хайгейтского кладбища неукоснительно занимался поборами. Роберт проводил немцев улыбкой и повернул старинный ключ в массивном замке ворот.
Войдя в контору, он поставил коробку с пожертвованиями на стол. Офис‑менеджер Фелисити, высыпая содержимое, улыбнулась.
– Говорят, среда – пустой день, а вот поди ж ты, – сказала она, протягивая руку. – Уоки‑токи сдаешь?
Роберт похлопал себя по карманам макинтоша и ответил:
– Потом занесу.
– Ты уходить собрался? – уточнила Фелисити. – Дождик пошел.
– Скоро кончится.
– На входе сегодня Молли дежурит. Сможешь ей передать?
– Конечно, передам.
Роберт принял у нее пачку буклетов и взял зонт – из тех, что хранились в корзине под лестницей. Ему нужно было только пересечь Суэйнз‑лейн. Молли, сухонькая старушка в зеленом комбинезоне и теплой куртке с капюшоном, безропотно сидела на складном стуле внутри мавзолея Дональда Александра Смита, первого барона Страткона‑и‑Маунт‑Ройял;[10]сооружение из розового гранита высилось во всем своем великолепии у входа в Восточный некрополь кладбища. Выглянув из полумрака, Молли приняла у Роберта буклеты и разложила их на небольшой стойке возле своего места. На обложке буклетов был изображен Карл Маркс; в этом некрополе он и Джордж Элиот[11]составляли звездную пару.
– Может, сходите погреться? – предложил Роберт.
У Молли был протяжный, скрипучий, сонный голос, в котором слышался легкий австралийский акцент.
– Да нет, у меня обогреватель включен. Ты уже посещение свое завершил?
– Нет еще, только что с экскурсией развязался.
– Ладно, ступай тогда.
Шагая обратно тем же путем, Роберт про себя отметил слова Молли: «посещение свое» – как будто это уже вошло в официальный распорядок кладбища. Очевидно, в том была доля истины. Ему пришло в голову, что персонал кладбища, можно сказать, потеснился, уступая место его скорби, будто она имела осязаемую форму. Люди посторонние отгораживались от чужого горя, а персоналу кладбища привычно было иметь дело с тем, кто понес личную утрату, и они говорили о смерти как о данности – Роберт только сейчас это оценил.
Морось перешла в ливень, когда Роберт приблизился к склепу Элспет. Благоговейно опустив зонт, он присел на ступеньку, спиной к медной двери. Запрокинул голову, прикрыл глаза. Менее часа назад он проходил здесь с экскурсией. Рассказывал туристам о крайних мерах, которые ввели викторианцы из страха быть похороненными заживо. К его огорчению, склеп Ноблинов стоял на одной из главных аллей, так что каждая экскурсия проходила мимо Элспет, и Роберт внутренне содрогался, когда вел праздных зевак мимо небольшого сооружения с ее фамилией. Когда здесь покоились только члены ее семейства, у него не возникало угрызений совести – с родней Элспет он никогда не был знаком. Сейчас Роберт впервые отчетливо понял, почему Джессика не терпела ни малейшего нарушения приличий на кладбище. Раньше он подкалывал ее за такие строгости. В глазах Джессики, самым главным на Хайгейтском кладбище были не экскурсии, не памятники, не потусторонние силы и не жутковатый дух Викторианской эпохи; на первом месте для нее были усопшие, а также предъявители свидетельств о захоронении. У Роберта ни шатко ни валко двигалась работа над диссертацией по истории Хайгейтского кладбища и специфике похоронных обрядов Викторианской эпохи. Джессика, большая мастерица загружать людей делами, считала, что из всего нужно извлекать пользу, и как‑то раз сказала ему: «Если ты все равно здесь собираешь материал, почему бы тебе не потрудиться на общее благо?» Так он начал водить экскурсии. Само кладбище, как он понял, было ему куда интереснее, чем все научные публикации.
Роберт погрузился в себя. Низкая каменная ступенька, на которой он сидел, была холодной и сырой. Его колени торчали едва ли не до уровня плеч.
– Здравствуй, любимая, – произнес он и, как всегда, поймал себя на том, что обращаться к склепу вслух по меньшей мере странно.
Дальше он заговорил про себя: «Здравствуй, это я. Ты где?» Ему представлялось, что Элспет сидит в склепе, как отшельница в келье, и с легкой улыбкой смотрит на него сквозь зарешеченное дверное окошко. «Элспет?» – мысленно позвал он.
У нее всегда был беспокойный сон. При жизни она каждую ночь металась и ворочалась, нередко перетягивая на себя все одеяла. Если Элспет засыпала без него, она всегда лежала по диагонали, раскинув руки‑ноги, как будто хотела таким способом застолбить территорию – за неимением колышков. Она нередко будила Роберта ощутимым толчком или пинком, а то и молотила по нему ступнями – видно, бежала куда‑то во сне. «Ты мне когда‑нибудь нос сломаешь», – говорил он ей. Элспет понимала, что спать с ней в одной постели небезопасно. «Заранее извиняюсь за нанесение телесных повреждений, – отвечала она, целуя его в нос. – Тебе, между прочим, это будет к лицу. Добавит хулиганского шика».
Сейчас ответом ему была полная тишина. Дверь не составляла серьезной преграды: помимо ключа, хранившегося в конторе, у Элспет в ящике стола лежал дубликат. Ее тело покоилось в гробу на расстоянии двух шагов. Роберт гнал от себя мысли о том, что три месяца, скорее всего, не прошли бесследно.
Его в который раз поразила необратимость утраты, обобщенная и предъявленная ему в виде полной тишины, царившей в тесном помещении у него за спиной. «Есть кое‑какие новости. Ты меня слушаешь?» Пока она была жива, он даже не осознавал, что события обретали для него реальные очертания лишь после того, как он рассказывал о них Элспет.
«Вчера Рош отправил письмо Валентине и Джулии». Перед мысленным взором Роберта это письмо проделало весь путь от конторы Роша в Хэмпстеде до городка Лейк‑Форест в штате Иллинойс: там его доставили в дом номер девяносто девять по Пембридж‑роуд, а вытащила его из ящика одна из близняшек. На пухлом конверте кремового цвета с лаково‑черным тиснением «Адвокатское бюро „Рош, Элдеридж, Поттс и Лефли“» адрес сестер‑близнецов был написан от руки кружевным почерком секретарши Констанс, служившей у Роша с незапамятных времен. Роберт представил, как одна из девочек с любопытством крутит в руках этот конверт. «Что‑то меня гложет, Элспет. Мне было бы спокойнее, если бы ты хоть одним глазком посмотрела на этих девчонок. Тебе с ними не жить под одной крышей, но вдруг это какие‑нибудь аферистки? Или, чего доброго, продадут квартиру каким‑нибудь аферистам?» Впрочем, мысль о двойняшках как‑то завораживала его воображение, а эксперимент, который задумала Элспет, вызывал необъяснимое доверие.
– Могу все имущество завещать тебе, – говорила в свое время Элспет. – А могу – девочкам.
– Пусть достанется девочкам, – отвечал он. – У меня всего предостаточно.
– Хм. Ладно, будь по‑твоему. А что же я оставлю тебе?
Он сидел рядом с ней на ее больничной койке. После операции по удалению селезенки у нее резко подскочила температура. Ужин Элспет так и остался стоять нетронутым на передвижном столике. Роберт растирал ей ступни разогретым пахучим бальзамом.
– Ну, не знаю. Ты можешь заказать свою реинкарнацию?
– Говорят, двойняшки – мои копии, – улыбнулась Элспет. – Если получится, заманю их в свою квартиру. Давай я оставлю тебе двойняшек, согласен?
Теперь улыбнулся Роберт.
– Это может привести к непредсказуемым последствиям. Будет, знаешь ли… тяжеловато.
– Брось, пожалуйста. Нет, я серьезно хочу тебе что‑нибудь оставить.
– Прядь волос?
– Ох, разве это волосы? – вздохнула она, теребя редкий серебристый пушок. – Надо было раньше думать, когда на голове действительно что‑то росло.
Прежде у Элспет были локоны до плеч, цвета топленого масла.
Роберт покачал головой:
– Неважно. Я просто хочу сохранить частицу тебя.
– Как викторианцы? Жаль, длинной прядки не будет. А то мог бы заказать волосяные серьги, брошку – что‑нибудь в этом духе. – Она рассмеялась. – Можешь, кстати, меня клонировать.
Он сделал вид, что рассматривает такую возможность.
– Нет, клонирование еще только делает первые шаги. Представь, сотворят из тебя безобразную толстуху, вместо рук и ног – ласты. К тому же мне придется ждать, пока ты подрастешь, а тогда я уже стану пенсионером – ты в мою сторону и смотреть не захочешь.
– Уж лучше пускай будут двойняшки. Они – наполовину я, наполовину Джек. А на фотографиях от него вообще ничего нет, я сама видела.
– Откуда, интересно знать, у тебя их фотографии?
Элспет зажала рот ладонью.
– От Эди. Только никому ни слова.
Роберт не понял.
– С каких это пор вы с ней общаетесь? Мне казалось, ты ее ненавидишь.
– Я ненавижу Эди? – возмутилась Элспет. – Ничего подобного. Да, я на нее сильно рассердилась и до сих пор злюсь. Но ненависти к ней никогда не испытывала – это же все равно что ненавидеть саму себя. Просто она… она сделала одну глупость, которая испортила жизнь нам обеим. Но все равно – мы с ней близнецы. – Элспет запнулась. – Я написала ей примерно год назад – когда мне впервые поставили диагноз. Подумала, что надо сообщить.
– Ты мне ничего не рассказывала.
– Да, верно. Это сугубо личное.
Роберт убедил себя, что обижаться смешно. И смолчал.
– Ну что ты, в самом деле? – спросила она. – Если бы вдруг объявился твой отец, ты бы мне рассказал?
– Представь себе, да.
Элспет взяла в рот кончик большого пальца. Этот жест всегда казался Роберту очень сексуальным, просто неотразимым, но теперь он был не к месту. Она проговорила:
– Да, ты бы, конечно, рассказал.
– Что ты имеешь в виду: «Они – наполовину я»? Они же дочери Эди.
– Ну да. Конечно, это ее дочери. Но мы с ней – однояйцовые близнецы, так что генетически ее дети – все равно что мои.
– Ты их в глаза не видела.
– Ну и что? Я одно скажу: у тебя никогда не было близнеца и ты не можешь понять, что это значит.
Роберт помрачнел еще сильнее.
– Перестань. Ну, не дуйся.
Она хотела подвинуться к нему поближе, но капельницы не пускали. Роберт с осторожностью опустил ее ступни на полотенце, вытер руки, встал и пересел на полукружье белой простыни возле ее талии. Элспет почти не занимала места на койке. Опершись одной рукой на подушку, он склонился над ее лицом. Элспет погладила его по щеке. Прикосновение ее ладони сдирало ему кожу, как наждачной бумагой, – его пронзила почти физическая боль. Повернув голову, он поцеловал ее ладонь. Они проделывали такое не раз.
– Если хочешь, оставлю тебе дневники, – прошептала Элспет. – Из них ты узнаешь все мои тайны.
Впоследствии ему стало ясно, что весь этот разговор был затеян неспроста. Но в то время он только и сказал:
– Ну‑ка, признавайся. Неужели в них есть что‑то страшное?
– Не то слово. Но это дело прошлое. После встречи с тобой я жила чистой и беспорочной жизнью.
– Беспорочной?
– Ну, моногамной, скажем так.
– Ладно, хватит. – Он коснулся губами ее лба; температура ползла вверх. – Тебе надо поспать.
– А ножки мне помассировать? – Она заговорила как ребенок, требующий любимую сказку.
Он опять переместился в изножье кровати, выдавил из тюбика немного бальзама и согрел его в ладонях.
Элспет со вздохом закрыла глаза.
– Мм, – протянула она через некоторое время и выгнула подъем. – Черт возьми, до чего приятно.
Вскоре Элспет задремала, а он еще долго сидел в раздумьях, не выпуская из рук ее скользкие ступни.
Тут Роберт открыл глаза. Спохватился, не уснул ли, часом, уж очень яркими были те воспоминания. «Где ты, Элспет? Наверное, ты осталась только у меня в голове». Роберт обвел взглядом ближайшие надгробья, которые опасно накренились. У одной могилы по обеим сторонам выросли деревья; они приподняли каменную плиту на дюйм‑полтора над основанием, и теперь она буквально висела в воздухе. На глазах у Роберта из‑под завесы плюща, обвившего удаленные от главной аллеи памятники, выскочила лисица. Она заметила его, на мгновение замерла, а потом исчезла в низких зарослях. До Роберта доносилась лисья перекличка – то поблизости, то на расстоянии, в кладбищенских дебрях. У лис наступил брачный сезон. День уходил. Роберт вымок до костей и продрог. Он стряхнул оцепенение.
– Спокойной ночи, Элспет.
Он и сам понял, что это глупость. Поднявшись со ступеньки, он направился в контору, ощущая себя подростком, который вдруг понял, что не сможет более молиться. Где бы ни находилась Элспет, тут ее не было.
ЗЕРКАЛЬНЫЕ БЛИЗНЕЦЫ
Джулия и Валентина Пул любили вставать рано. Это не могло не вызывать удивления, поскольку, забросив учебу, они слонялись без дела и не стремились хоть чем‑нибудь себя занять. Так что у них не было причин вскакивать чуть свет – эти ранние пташки не гонялись за червячками.
В ту февральскую субботу солнце не спешило подниматься в небо. Снег, выпавший за ночь покровом в добрых двенадцать дюймов, голубел в полумраке; вековые деревья по обеим сторонам Пембридж‑роуд склоняли ветви под его тяжестью. Лейк‑Форест еще спал. Желто‑кирпичный, вытянутый в длину одноэтажный дом, где сестры‑близнецы жили со своими родителями, укутался снежным одеялом. Не слышно было ни привычного шума транспорта, ни гомона птичьих стай, ни собачьего лая.
Джулия включила отопление, а Валентина взялась готовить горячий шоколад из пакетиков. Перейдя в гостиную, Джулия щелкнула телевизионным пультом. Когда Валентина вошла с подносом в руках, ее сестра стояла перед телевизором и переключала каналы, хотя и без того знала, что они будут смотреть. По субботам выбор программы даже не обсуждался. Близнецы обожали свое единодушие, при том что не могли его выносить долее одной минуты. Джулия задержалась на Си‑эн‑эн. В каком‑то зале для совещаний президент Буш беседовал с Карлом Роувом.[12]
– Бомбы на вас нет, – фыркнула Валентина.
Двойняшки, не сговариваясь, показали «фак» президенту и его помощнику, и Джулия опять стала давить на кнопки, пока не нашла «Этот старый дом». Она прибавила звук, но в меру, чтобы не разбудить родителей. Валентина с Джулией в обнимку полулежали на диване; Джулия забросила ноги на колени сестре. Под бочок к Валентине пристроилась старая кошка Муки. Сестры укрылись шерстяным пледом, согрели руки о чашки с горячим шоколадом и стали смотреть телевизор, забыв обо всем на свете. По субботам показывали четыре передачи подряд из цикла «Этот старый дом».
– Кухонные поверхности – из мыльного камня, – отметила Джулия.
– Мм, угу, – пробормотала Валентина, как околдованная.
Люстра в гостиной не горела, свет исходил только от экрана и от окна в прихожей. При более ярком освещении комната резала глаз, потому что в ее отделке использовался ядовито‑зеленый цвет в густо‑красную клетку, да еще с символикой гольфа. Во всем доме интерьеры отличались агрессивностью. Мебель выбиралась либо непомерно пухлая, с обивкой из ситца, либо шершаво‑металлическая с матовым стеклом, либо выкрашенная в такие цвета, которыми обычно именуют сорта мороженого. Эди, дизайнер по интерьерам, любила экспериментировать у себя дома, и Джек давно перестал с ней бороться. Близнецы считали, что у их матери самый плебейский вкус на всем свете. Видимо, такое суждение было не вполне справедливым: почти все дома в Лейк‑Форесте смахивали на этот, хотя денег в них вбухали больше. Сестры любили сидеть в гостиной, потому что это была папина комната, в которой безвкусица выглядела даже иронично. Джек, вообще говоря, находил некоторое удовольствие в том, чтобы потакать своему семейству, но только не в ущерб собственному комфорту.
Близняшки выглядели здесь чужеродно. На самом деле они выглядели чужеродно всюду, где им доводилось бывать.
В эту зимнюю субботу им стукнуло двадцать. Джулия была старше на шесть (очень важных для нее) минут. Нетрудно было представить, как она отодвинула Валентину локтем, чтобы стать первой.
Сестры отличались невероятной бледностью и худобой – такая худоба составляет предмет девичьей зависти и материнской тревоги. В Джулии было пять футов и полтора дюйма росту. Валентина не доросла до нее на четверть дюйма. Им достались дивные, пышные, почти белые волосы, коротко подстриженные над ушами и обрамляющие лицо прозрачной паутинкой локонов – ни дать ни взять, одуванчики с невесомыми пушинками. Шеи у них были длинные, груди маленькие, животы плоские. У каждой выпирал позвоночник – прямой столбец подкожных бугорков вдоль всей спины. Сестер нередко принимали за двенадцатилетних заморышей – хоть снимай таких в телесериале про сирот Викторианской эпохи. Их большие серые глаза были посажены так широко, что на вид это граничило с косоглазием. На сердцевидных, трогательно курносых личиках выделялись идеально очерченные губы, за которыми прятались ровные зубки. У обеих была привычка кусать ногти. Обе не признавали татуировок. Валентина считала себя неуклюжей и завидовала потрясающей раскованности Джулии. Но в действительности Валентина отличалась особой хрупкостью, и это привлекало окружающих.