Посреди домашнего бедлама сохранялся небольшой островок, подвластный здравому смыслу, – письменный стол Мартина. На него не распространялись ритуалы и принуждения; если Мартина во время работы одолевала навязчивая идея, он вскакивал из‑за стола и выносил ее из кабинета. Нет, конечно, перед началом и после окончания работы соблюдался ритуал протирки, но в остальном письменный стол был оазисом спокойствия. Компьютер служил исключительно для дела, электронная почта – для переписки с редакторами и корректорами. Помимо составления кроссвордов Мартин еще выполнял переводы с редких древних языков на всевозможные современные. Он был членом одного интернет‑форума, где специалисты со всех концов земного шара вели дискуссии о достоинствах различных текстов и забавлялись тем, что высмеивали труды переводчиков, не принадлежащих к их форуму.
Впрочем, теперь интернет все чаще вторгался в пределы этого заповедного кабинетного острова, и Мартин ловил себя на том, что отслеживает на «Е‑Bay» аукционы по продаже аквариумных фильтров и каждые десять минут залезает на «Амазон», чтобы проверить, как расходятся его сборники кроссвордов. Номера позиций удручали: то 673082, то 822457. Один‑единственный раз его последний сборник поднялся до строчки 9326. Это были именины сердца; перед отходом ко сну Мартин решил еще разок зайти на сайт – и увидел номер 787333.
Притом что Мартин без труда находил «Young Girls Hot to Meet You!!!», а также «Big Busted!?! S*xy Moms» и массу иных возможностей утолить свою похоть и чужую алчность, ему так и не удалось разыскать во Всемирной паутине Марику. Он раз за разом гуглил ее имя, но она принадлежала к тем уникальным, неуловимым натурам, которые обитают исключительно в реальном мире. Марика нигде не публиковалась, не получала премий, засекретила свой номер телефона и никогда не появлялась в чатах или на форумах. Казалось бы, у нее на рабочем месте должна быть электронная почта, но в справочнике радиостанции ее имя отсутствовало. Если верить интернету, Марики не существовало в природе.
Месяц за месяцем исчезали без следа, и Мартин уже стал сомневаться, была ли вообще такая женщина – Марика, которая с ним жила, целовалась и декламировала голландские стихи про наступление весны. Месяц за месяцем он корпел над своими кроссвордами и переводами, до крови оттирал руки, считал, проверял – и ругал себя за то, что без конца моется, считает и проверяет. Он готовил в микроволновке замороженные полуфабрикаты, все на один вкус, и поглощал их на кухне, читая за едой. Сам стирал свои вещи, и они ветшали от избытка отбеливателя. Бывало, он слышал погоду: ливень, дождь со снегом, ветер, а то и гром. Изредка у него возникал вопрос: а что будет, если взять да остановить все часы? Виртуальный мир существовал вне времени, и Мартин считал, что в принципе можно обходиться без привязки к световому дню. От этой мысли ему становилось грустно. Без Марики он превратился в электронный почтовый ящик.
Каждую ночь, лежа в их супружеской постели, Мартин грезил о спящей Марике. С возрастом она немного раздалась, и он полюбил ощущать рядом с собой ее мягкость, теплую полноту и каждую выпуклость. Иногда она тихонько всхрапывала во сне, и теперь Мартин в темноте явственно слышал, как из неведомой амстердамской спальни к нему плывет ее посапывание. Он снова и снова твердил ее имя, пока оно, превратившись в бессмысленное сочетание звуков – ма‑РИИ‑ка, ма‑РИИ‑ка, – не вписывалось новой вокабулой в словарь одиночества. В его воображении Марика всегда пребывала в одиночестве. Он и мысли не допускал, что она могла найти кого‑то другого. Даже вопросом таким не задавался. Без того, чтобы представить ее всю целиком – зарывшееся в подушку лицо, холмики ягодиц под одеялом, – Мартин не мог заснуть. А заснув, то и дело просыпался от слез.
С каждой уходящей ночью ему становилось все труднее рисовать себе внешность Марики. В смятении он прикнопил к стенам квартиры десятки фотографий. Почему‑то от этого стало только хуже. Реальные воспоминания начали вытесняться образами; его вторая половина, женщина из плоти и крови, превращалась в палитру красок на плотных бумажных прямоугольниках. Да и палитра эта со временем выцветала – ему ли не видеть. И протирать не было смысла. Марика растворялась в отбеливателе памяти. Чем больше усилий прилагал он к тому, чтобы ее удержать, тем быстрее она таяла.
НОЧЬ НА ХАЙГЕЙТСКОМ КЛАДБИЩЕ
Сидя за письменным столом, но не включая лампу, Роберт наблюдал, как под окнами исчезает в сумерках заросший сад у подъезда «Вотреверса». Дело было в июне, и дневной свет вроде как повис на деревьях, будто сад выпал из времени и превратился в свой увеличенный до предела образ. Взошла луна – почти полная. Роберт поднялся со стула, встряхнулся и, захватив прибор ночного видения и фонарик, направился к черному ходу. На лестнице он постарался не топать – Мартину везде мерещились злоумышленники. Шагая через задний двор в сторону зеленой двери в стене, Роберт избегал ступать на гравиевую дорожку и держался хлюпающей, замшелой почвы. Он воспользовался своим ключом и прошел сквозь стену прямо на кладбище.
Там он оказался на плоской асфальтированной площадке – под ней находились Лестничные катакомбы. Ступени по обеим сторонам площадки спускались до уровня земли; в этот вечер он предпочел спуститься по западной лестнице и направился в сторону аллеи Диккенса. Фонарик зажигать не стал. Под пологом густой листвы воцарилась темнота, но ему было не впервой проделывать этот путь в потемках.
На Хайгейтском кладбище ему было милее всего ночью. В ночное время здесь не слонялись посетители, не взывали о прополке сорняки, не докучали журналисты – кладбище, никем не потревоженное, простиралось в лунном свете нежно‑серым видением, каменным безбрежьем викторианской скорби. Иногда у Роберта возникало желание позвать с собой Джессику и пройтись с нею вместе по сумрачным аллеям, слушая вечерние звуки – голоса зверей, перекликающиеся вдали и умолкающие с его приближением. Но Джессика, разумеется, видела десятый сон у себя дома; узнай она о его ночных вылазках – его бы тут же лишили доступа на кладбище. В качестве оправдания он говорил себе, что совершает обход территории, защищает могилы от вандалов и гоняет самозваных охотников за вампирами, которые повадились сюда в семидесятые и восьмидесятые годы.[17]
Роберту и в самом деле встречались по ночам какие‑то люди. Прошлым летом из чугунной ограды на юго‑западной оконечности кладбища кто‑то вытащил острый штырь. Пока в ограде зияла дыра, Роберт стал замечать, что на кладбище вечерами бегают дети.
В первый раз – когда он сидел среди захоронений двадцатых годов прошлого века. Расчистил для себя место на траве и затаился, приладив к объективу кинокамеры прибор ночного видения: ему хотелось заснять лисье семейство, чью нору он приметил неподалеку. Солнце закатилось за кроны деревьев, и над силуэтами домов, как раз за оградой, небо окрасилось желтым. Услышав шорох, Роберт повернул камеру в ту сторону. Но вместо лисиц в объектив попал какой‑то фантом: ребенок, бегущий прямо на него. Камера чуть не выпала у Роберта из рук. Тут появился другой ребенок, бегущий вслед за первым: это были девочки в коротких платьицах, уже запыхавшиеся, но не произносившие ни звука. Они чуть было не наткнулись на него, но тут послышался мальчишеский окрик, девочки повернули к ограде, пролезли через дыру и скрылись из виду.
На другой день Роберт первым делом сообщил в контору, что в ограде образовался пролом. Вечерами ребятишки продолжали играть на кладбище и время от времени попадались на глаза Роберту, недоумевавшему, чьи же это дети, где они живут и какие могут быть игры на могилах. Недели через две‑три ограду восстановили. В тот же вечер Роберт прошелся по улице и даже взгрустнул при виде троих детишек, которые стояли у ограды, держась за острые штыри, и вглядывались в кладбищенский полумрак, но не произносили ни звука.
Диссертация Роберта задумывалась как работа по истории: сквозь призму кладбища можно было рассмотреть излишества, которым предавалось викторианское общество – феноменальные, блистательные, непостижимые; Хайгейтское кладбище возникло как результат ужесточения санитарно‑гигиенических норм в сочетании с углублением сословного расслоения; для викторианцев оно стало театром скорби, подмостками вечного покоя. Однако Роберт, приступив к сбору материала, увлекся личностями покойников, и его изыскания перешли в биографическое русло; он с головой уходил в любопытные байки, увлекался тщетной скрупулезностью приготовлений к загробной жизни, в которую, мягко говоря, верилось довольно слабо. Из‑за такого душевного тяготения он потерял из виду основную цель исследования.
У него в знакомцах были и великий ученый Майкл Фарадей, и Элиза Бэрроу – жертва кровавого маньяка‑убийцы Фредерика Седдона; он предавался долгим размышлениям на безымянных могилках подкидышей. А однажды всю ночь напролет следил за тем, как снег укутывает Льва, каменного пса, который не покидал Томаса Сейерса – последнего боксера‑профессионала, выходившего на ринг без перчаток.[18]Время от времени ему случалось выкопать какой‑нибудь кустик у Рэдклифф‑Холл,[19]чье захоронение всегда пестрело цветущими растениями, и перенести на отдаленную непосещаемую могилу.
В Хайгейте Роберт любил наблюдать смену времен года. На кладбище всегда было зелено; у викторианцев многие деревья и кустарники символизировали вечную жизнь, а потому даже зимой неупорядоченную геометрию могил скрадывали посадки хвойных пород, кипарисов и падуба. По ночам от камня и снега отражался лунный свет, и когда Роберт с хрустом ступал по гравию, скрытому под невесомым белым покрывалом, у него самого порой возникало ощущение, близкое к невесомости. А то еще он прихватывал с собой стремянку из садового сарая «Вотреверса» и взбирался на травянистую лужайку в центре Ливанского круга. Прислонившись к трехсотлетнему ливанскому кедру или просто лежа на спине, он смотрел в небо сквозь узловатые ветви. Звезд он почти не видел – их скрывало световое загрязнение от лондонских электросетей. Зато сквозь крону ливанского кедра мелькали огоньки самолетов. В такие минуты Роберта охватывало непоколебимое чувство упорядоченности мироздания: под его телом, под травяным покровом, тихо‑мирно лежали мертвые в своих тесных кельях, а над ним, в небесах, плыли звезды и крылатые машины.
Сегодня, остановившись возле семейства Россетти, Роберт задумался об Элизабет Сиддал.[20]Он без конца переписывал главу, посвященную ее жизни, но не потому, что находил неизвестные факты, а скорее потому, что его согревали думы о Лиззи. Роберт с нежностью провел мысленную линию ее судьбы: от скромной модистки до натурщицы художников‑прерафаэлитов и обожаемой возлюбленной Данте Габриеля Россетти. Загадочные недуги, долгожданное венчание с Россетти, мертворожденная дочь. Смерть от опия. Муки совести Данте Габриеля, положившего в гроб жены единственный экземпляр своего полного собрания стихотворений. Через семь лет – ночная эксгумация при свете костра, поиски рукописи. Роберта завораживала эта история. Он постоял с закрытыми глазами, рисуя в своем воображении события тысяча восемьсот шестьдесят девятого года: тогда эта могила еще не была стиснута другими, и могильщики свободно махали заступами в неверном свете костра.
Полагая, что слишком задержался, Роберт ступил на еле заметную тропу среди захоронений и пошел наугад.
Ему не давалась вера в загробную жизнь. В годы своего англиканского детства он воображал широкую, залитую холодным солнцем бескрайнюю пустоту, где витают невидимые людские души и тени мертвых домашних питомцев. Когда у Элспет не осталось надежды на выздоровление, он попытался откопать эту прежнюю веру, пробиться заступом сквозь собственный скепсис, будто вера представляла собой какие‑то более ранние отложения под пластами умудренности опытом. Он перечитал трактаты медиумов, рассказы о старинных спиритических сеансах, отчеты о научных опытах с участием ясновидящих. Его разум взбунтовался. Это все история; это увлекательно; это неправда.
Приходя ночью на кладбище, Роберт всегда останавливался перед склепом Элспет или садился на единственную ступень, прислонясь к неприветливой решетке. Когда он стоял у склепа Россетти, ему было ни жарко ни холодно от того, что там не чувствовалось присутствия Лиззи или Кристины,[21]но прийти к Элспет и обнаружить, что для него «ее нет дома», было как‑то тревожно. В первые дни после похорон его так и тянуло к этому склепу в ожидании какого‑нибудь знака. «Я буду тебе являться», – сказала она, узнав смертельный диагноз. «Да уж, пожалуйста», – ответил он, целуя ее в исхудавшую шею. Но она ему не являлась – разве что в мыслях: исчезала и всплывала в совершенно неподходящие моменты.
Сейчас Роберт сидел на пороге ее последнего пристанища и наблюдал, как рассвет подкрашивает деревья. Он слышал, как в Уотерлоу‑парке зашевелились птицы, запели, загалдели и выплеснулись через дорогу. Вдоль Суэйнз‑лейн проносились редкие автомобили. Когда в лучах рассвета уже обозначились надписи на могилах через аллею от склепа Элспет, Роберт встал и направился в дальнюю часть кладбища, туда, где были Лестничные катакомбы. Впереди маячил шпиль церкви Святого Михаила, а «Вотреверс», скрытый стеной, оставался невидимым. У одного края Лестничных катакомб Роберт поднялся по ступеням и дошел по крыше до зеленой двери. Его сморила усталость. Из последних сил он поплелся к себе домой, едва не засыпая на ходу. Между тем за окнами его квартиры кладбище принимало свой привычный вид: восход сменился дневным светом, в контору потянулись служащие, зазвонили телефоны, мир природы и мир человека закрутились в своих отдельных, но сообщающихся системах координат. Роберт заснул не раздеваясь, только сбросил прямо у кровати грязные кроссовки. Около двенадцати дня он появился в конторе кладбища, и Джессика сказала:
– Голубчик мой, на тебе лица нет. Выпей‑ка чаю. Ты когда‑нибудь спишь?
ВОСКРЕСНЫЙ ДЕНЬ
Лондон жарился под безоблачным июльским небом. Держа в потной руке высокий стакан джина с тоником, Роберт устроился в старом плетеном шезлонге, вынесенном на задний двор дома Джессики Бейтс. Там ее внуки готовились играть в крокет. Был воскресный день. Роберта не покидало смутное чувство, что он оказался не в том месте; у них с Джессикой было заведено проводить воскресенья на кладбище. В такую прекрасную погоду туда валом валили туристы, которые толпились у ворот, щелкали фотоаппаратами и возмущались запретами на вход в открытой одежде и с напитками. Одни сетовали на высокую стоимость экскурсии – пять фунтов, другие безуспешно требовали, чтобы их пропустили с колясками и с детьми младше восьми лет. Но сегодня гидов пришло больше, чем требовалось, и потому Роберта с Джессикой отпустили: Эдвард велел им «как следует отдохнуть, смело положиться на коллег и вообще не думать о делах». Поэтому Джессика, в свои восемьдесят четыре года не умевшая сидеть сложа руки, хлопотала на кухне, готовя обед на двенадцать персон, а Роберт (которого решительно выставили, когда он предложил свою помощь) лениво полулежал в шезлонге и смотрел, как дети возятся с воротцами и стойкой.
Для игры в крокет трава была слишком высокой, но об этом никто не думал.
– Хотелось мне ягнят завести, чтобы щипали травку, но Джессика ни в какую, – посетовал Джеймс Бейтс, муж Джессики, который сидел в садовом кресле, кутаясь в тонкое одеяло; от одного этого зрелища у Роберта градом покатился пот.
Некогда статный, Джеймс с годами усох, а его мягкий голос теперь слегка дребезжал. Сильные линзы очков увеличивали глаза; сам он был тщедушным, но решительным. В свое время работал директором школы, а после выхода на пенсию стал архивариусом кладбища.
Джеймс любовно наблюдал за внуками. Те, споря о правилах игры, пытались разбиться на команды. Он бы дорого дал, чтобы встать с кресла, подойти к детишкам и сыграть партию вместе с ними. Со вздохом он перевел взгляд на сборник кроссвордов, лежавший у него на коленях.
– Вот этот – весьма изобретательный, – выговорил он, поворачивая открытую страницу к Роберту. – Все определения даны в виде математических уравнений, надо выразить решения буквами и вписать в клеточки.
– Угу. Не Мартин ли постарался?
– Совершенно верно. Это мне от него подарок на Рождество.
– Садист чертов.
Дети сгрудились у первых воротцев и начали гонять цветные деревянные шары. Старшие терпеливо ждали, пока самая младшая девочка сделает удар.
– Умница, Нелл, – похвалил высокий паренек.
Джеймс ткнул шариковой ручкой в сторону Роберта:
– Как подвигаются дела с наследством Элспет?
Двоюродные братья повздорили из‑за шара, укатившегося за пределы площадки. Роберт без труда переключился на мысли об Элспет – она и без того не выходила у него из головы.
– Рош ведет переписку с близнецами. Их мать, родная сестра Элспет, грозилась оспорить завещание, но, думаю, Рош ее переубедил. Очевидно, у американцев это в крови – страсть к судебным тяжбам.
– Странно все‑таки, что Элспет не обмолвилась нам о своей сестре‑близняшке. – Джеймс улыбнулся. – Трудно поверить, что найдется хоть кто‑нибудь, на нее похожий.
– Да… – Роберт не сводил глаз с детей, которые мирно гоняли деревянные шары. – Элспет говорила, они с Эди по характеру были совершенно разными. Она терпеть не могла, если их путали. Мы с ней однажды пошли в «Маркс‑энд‑Спенсер», и к Элспет привязалась с разговором какая‑то женщина – оказалось, это была мать парня, с которым встречалась Эди. Элспет ей отчаянно нагрубила. Женщина пришла в ярость, а Элспет прямо раздулась – есть такие бразильские лягушки, которые раздуваются до невероятных размеров и плюют в свою жертву, чтобы тут же ее заглотить.
Джеймс посмеялся:
– Наверное, та женщина оказалась слишком крупной для такого миниатюрного создания.
– Элспет была как пушинка. Однажды я пронес ее на руках через весь Хэмпстед‑хит[22]– она каблук сломала.
– А уж какие у нее были высоченные шпильки.
Со вздохом Роберт представил себе гардеробную Элспет – там помещалась импровизированная выставка обуви. На днях он зашел туда под вечер, лег на пол и ласкал ее туфельки, пока не выплеснул накопившееся желание. Его бросило в краску.
– Ума не приложу, что делать с ее вещами.
– Ничего не делать; вот приедут двойняшки – пусть сами решают.
– А вдруг они надумают все выбросить? – усомнился Роберт.
– И то верно.
Джеймс поерзал в кресле, чтобы сменить положение. У него болела спина. Он не мог понять, почему Элспет составила завещание в пользу этих девчонок, которые, скорее всего, по приезде отправят в помойку все, что она любила.
– А ты с ними знаком? – спросил он.
– Нет. Между прочим, Элспет их тоже не знала. Она не общалась с Эди после того, как та сбежала с ее женихом. – Роберт нахмурился. – На самом деле, завещание составлено очень странно. Двойняшки получают все по достижении двадцати одного года, а до этого срока всего‑то месяцев пять. Кроме того, квартира достанется им только в том случае, если их родители не будут допущены на порог.
– Это сделано в отместку, ты не находишь? А как, по ее мнению, ты должен обеспечить такое условие?
– Оно было добавлено в последний момент: Элспет не могла смириться с мыслью, что Эди и Джек будут прикасаться к ее вещам. Но она же понимала, что практического смысла в этом нет.
Джеймс опять улыбнулся:
– Как это похоже на Элспет. Но если так, то с какой стати отписывать все имущество их детям? Почему не тебе?
– Я получу то, что мне дорого. – Роберт невидящим взглядом смотрел на газон. – В том, что касалось двойняшек, она была очень скрытной. Подозреваю, она питала к ним слабость именно потому, что это двойняшки; воображала себя «тетушкой Элспет», а сама даже с днем рождения ни разу их не поздравила. Понимаете, эта идея как раз и привлекала ее своим сумасбродством. Устроить крутой поворот в жизни близнецов, чтобы они вырвались из‑под родительского крыла и перенеслись в мирок Элспет. А уж как они себя здесь поведут – одному Богу известно.
– Жаль, ей уже с ними не свидеться.
– Да.
Роберту хотелось закрыть эту тему. Игра в крокет разладилась. Мальчики помладше размахивали молоточками, как саблями, а девчонки перебрасывались шаром, отнятым у Нелл, да так, чтобы ей было не допрыгнуть. Только двое старших братьев упрямо загоняли шары в воротца. Тут во дворе появилась Джессика. При виде такого беспорядка она подбоченилась, всем своим видом изображая праведный гнев.
– Так‑так! – воскликнула она. – Вы что здесь устроили? – Голос Джессики взмывал вверх и падал, словно воздушный змей.
Дети остановились как вкопанные и засмущались, став похожими на котят, которые неуклюже свалились с высоты и сразу принялись вылизываться, как будто так и надо. Осторожно ступая по траве, Джессика приблизилась к Роберту и Джеймсу. Две ее подруги недавно получили перелом шейки бедра, и она временно отказалась от привычки шагать не разбирая дороги. Придвинув для себя кресло, она села рядом с мужем.
– Как там обед? – спросил он.
– Придется немного подождать – курица еще не готова. – Джессика промокнула лоб носовым платочком.
Роберт понял, что в такой зной жареная кура не полезет ему в горло. Он приложил к щеке свой стакан – кубики льда в нем почти растаяли. Джессика осмотрела его с головы до ног.
– Не нравится мне твой вид, – сказала она.
– Совсем не сплю, – ответил он.
– Мм, – в унисон протянули Джессика и Джеймс, переглядываясь.
– А почему? – спросила Джессика.
Роберт отвел глаза. Дети вернулись к игре. Почти все столпились у средней стойки, и только Нелл примеривалась к шару, застрявшему среди стеблей ириса. Замах – и ее молоточек с корнем вырвал несколько цветков. Роберт посмотрел на Джессику, потом на Джеймса, которые не спускали с него озабоченного взгляда.
– Вы верите в привидения? – спросил он.
– Конечно нет, – ответила Джессика. – Это полная чушь.
Джеймс с улыбкой переключился на кроссворд Мартина, лежавший у него на коленях.
– Ну хорошо, я понял: вы не верите в привидения.
Было время – Хайгейтское кладбище страдало от нашествий оккультистов и сатанистов. А Джессике стоило немалых усилий отвадить японских телевизионщиков и любителей эзотерики, которые жаждали устроить из Хайгейтского кладбища какой‑то Диснейленд с привидениями.
– Просто я… захаживаю… в квартиру Элспет, и у меня такое чувство, будто она… там.
Уголки рта Джессики поползли вниз, как от неприличной шутки. Джеймс поднял любопытствующий взгляд.
– И что же тебе говорит это чувство? – спросил он Роберта.
Роберт помедлил.
– Оно почти неуловимо. Но вот, к примеру, с температурой воздуха в ее квартире творится что‑то неладное. Допустим, сажусь я за письменный стол, начинаю разбирать бумаги – и вдруг какую‑то часть тела обдает холодом. Стынут пальцы, потом холод поднимается по руке. Или затылок вдруг мерзнет… – Роберт запнулся, изучая свой стакан. – У нее в квартире даже вещи двигаются. Легкие‑легкие шевеления: то занавеска, то карандаш. Замечаю боковым зрением. Прихожу – а какие‑то предметы лежат не там, где я их оставил. Как‑то раз книжка упала со стола на пол… – Подняв глаза, он успел заметить, как Джеймс покачал головой, а Джессика приложила палец к губам. – Да ладно. Я же понимаю.
– Роберт. Мы тебя слушаем, – сказала Джессика.
– Я сбивчиво объясняю.
– Может быть. Но если тебе от этого легче…
– Нет, нисколько.
– Ну…
Все трое умолкли.
– А ведь я однажды видел привидение, – вдруг сказал Джеймс.
Роберт покосился на Джессику. Сохраняя невозмутимость, она лишь криво усмехнулась и прикрыла глаза.
– Вы видели привидение? – переспросил Роберт.
– Видел. – Джеймс заерзал в кресле, и Джессика поправила подушку у него под поясницей. – Я тогда совсем маленьким был, лет шести. Было это – дайте подумать – году в семнадцатом. Мое детство прошло вблизи Кембриджа; а в доме, где жила в ту пору наша семья, был когда‑то постоялый двор. Построили его, кажется, в тысяча семьсот пятидесятом. Дом был большой, в нем гуляли сквозняки, и стоял он на отшибе, у перекрестка дорог. Третий этаж у нас не использовался – все спальни были на втором. Даже горничная и та спала на втором этаже. Отец мой преподавал в университетском колледже Сент‑Джон, и у нас в доме постоянно кто‑то гостил. Обычно спальных мест хватало всем, но в тот раз гостей, видимо, приехало более обычного, потому что моего брата Сэма уложили в одной из пустующих спален наверху. – Джеймс улыбнулся сам себе. – Сэм был, как выражаются американцы, парнем сговорчивым, но в ту ночь он ревел без умолку, пока мама не поднялась к нему и не забрала его спать к себе в комнату.
– Я и не знал, что у вас был брат, – сказал Роберт.
– Сэм погиб на войне.
– Ох…
– Так вот: на следующую ночь пришел мой черед спать на третьем этаже.
– Погодите, а Сэм не объяснил, почему он плакал?
– Сэму было четыре года, – сказал Джеймс, – и я, конечно, поднял его на смех, вот он и замкнулся в себе. По крайней мере, так мне помнится. Уложили, значит, меня наверху. Помню, натянул я одеяло до самого подбородка, матушка меня поцеловала на ночь, и я остался в темноте, не подозревая, какая жуть могла выскользнуть из шкафа и вцепиться мне в горло…
Джессика заулыбалась. Роберт подумал, что ее позабавили эти причудливые детские фантазии.
– Ну и что там произошло?
– Я заснул. Но вскоре проснулся. В окно светила луна, и на моей подушке играли тени от ветвей, покачивающихся на ветерке.
– И тут вы увидели привидение?
Джеймс рассмеялся.
– Голубчик мой, эти ветви и были привидением. Деревьев‑то на сотню ярдов от дома не было и в помине. Их давным‑давно срубили. Я увидел призрак дерева.
Роберт задумался.
– В этом даже есть некоторая изысканность. Я ожидал услышать про вампиров.
– Оно и понятно. Видишь ли, я вот как считаю: коли случаются такие вещи, значит, они – призраки – должны быть более привлекательными, более удивительными, чем говорится в сказках.
Пока Джеймс вел свой рассказ, Роберт ненароком взглянул на Джессику. Она неотрывно смотрела на мужа, и на ее лице отражалось долготерпение, смешанное с восхищением, и еще что‑то очень личное, в чем Роберт узрел квинтэссенцию долгой семейной жизни. Почему‑то ему захотелось побыть одному.
– Не найдется ли у вас таблетки ибупрофена? – спросил он Джессику. – Что‑то у меня голова начинает болеть – наверное, солнцем напекло.
– Конечно, сейчас принесу.
– Нет‑нет, – сказал он, вставая. – Мне просто нужно ненадолго прилечь перед обедом.
– В ванной комнате на первом этаже есть аптечка – там был анадин.
Джессика с Джеймсом проводили глазами Роберта, который, будто проглотив аршин, пересек террасу и скрылся в доме.
– Неспокойно мне за него, – сказала Джессика. – Бродит, как неприкаянный.
На это Джеймс ответил:
– Она умерла всего лишь восемь месяцев назад. Всему свое время.
– Ну‑у, пожалуй. Не знаю. Как‑то он… утратил почву под ногами, что ли, – то есть делает все, что надо, но живости в нем нет. Думаю, он и диссертацию забросил. Не смог пока найти утешения.
Джеймс встретился глазами с беспокойным взглядом жены. И улыбнулся:
– А тебе сколько потребуется времени, чтобы найти утешение?
Она протянула к нему согнутую руку, и он взял ее в свою ладонь.
Джессика сказала:
– Джеймс, милый мой, я и мысли не допускаю, что смогу найти утешение.
– Ладно, Джессика, – выговорил ее муж, – ответ принят.
Роберт постоял в тускло освещенном холле первого этажа, держа в руке две таблетки. Он проглотил их не запивая и уткнулся лбом в прохладную штукатурку стены. После безжалостного зноя это показалось блаженством. До него доносилась перекличка детских голосов – крокет был заброшен ради какой‑то другой игры. Оказавшись в одиночестве, он захотел вернуться на воздух, развеяться, с кем‑нибудь поговорить. Выждет пару минут – и выйдет. У него не проходило какое‑то стеснение в груди: таблетки попали не в то горло. Он побоялся, как бы на штукатурке не осталось пятно его пота, и вытер это место запястьем. Закрыв глаза, Роберт представил себе Джеймса – маленького мальчика, который сидит в постели и с ужасом разглядывает тени несуществующих деревьев. «Почему бы и нет? – подумал он. – Почему бы и нет?»
ИСТОРИЯ ПРИЗРАКА
Уже почти год Элспет Ноблин была мертва, но до сих пор не постигла всех правил.
На первых порах она дрейфовала у себя в квартире. Не обладая большим запасом сил, просто разглядывала свои бывшие вещи. Задремывала и пробуждалась через несколько часов, а может, суток – она точно не знала, да это и не имело значения. Никаких определенных очертаний она не приняла и целыми днями перемещалась по полу от одного солнечного пятна до другого, напитываясь теплом, как будто сама стала воздухом – поднималась и опускалась, нагревалась и остывала.
Она обнаружила, что способна умещаться в самом тесном пространстве, и это открытие привело к первому эксперименту. Один из ящиков ее письменного стола не открывался. Видимо, застрял, потому что ключ от стола оказывался бесполезным, когда дело доходило до нижнего ящика левой тумбы. А жаль – пропадало место для хранения папок. Теперь Элспет проплыла внутрь сквозь замочную скважину. Ящик был пуст. Она даже немного огорчилась. Но почему‑то внутри ей понравилось. Сжавшись до двух кубических футов, она приобрела некоторую плотность и очень скоро пристрастилась к такому состоянию. Элспет пока что оставалась бестелесной, но внутри ящика она испытывала нечто похожее на осязание: соприкосновение волос и кожи, языка и зубов. Облюбовав этот ящик, она подолгу в нем спала, размышляла – и успокаивалась. Как будто вернулась в материнское чрево, думала она, радуясь добровольному заточению.