Как‑то утром она увидела свои ступни. Едва различимые, но узнаваемые; Элспет порадовалась. Вслед за тем образовались кисти рук, ноги, предплечья, груди, бедра и туловище, а под конец она уже могла крутить головой и шеей. К ней вернулось то тело, в котором она умерла, – щуплое, исколотое иглами, с разрезом для катетера, но она так обрадовалась, что ничего этого сперва не замечала. Плотность нарастала постепенно – от этого она видела себя все более отчетливо; но для Роберта по‑прежнему оставалась невидимкой.
Роберт проводил много времени в ее квартире: завершал дела, бродил по комнатам, трогал разные безделушки или, взяв что‑нибудь из одежды, ложился на кровать и сворачивался калачиком. Она за него беспокоилась. Худой, болезненный, подавленный. Видеть этого не могу, говорила она себе. Ее терзали сомнения: то ли обнаружить свое присутствие, то ли оставить его в покое. Он не найдет утешения, если будет знать, что ты рядом, внушала она себе.
Он и так не может найти утешения.
Иногда она до него дотрагивалась. Судя по всему, на него это действовало как ледяной сквозняк; там, где она проводила рукой, появлялась гусиная кожа. На ощупь он казался ей горяченным. Теперь она различала только тепло и холод. А шершавое и гладкое, мягкое и твердое оставались для нее недоступными. Равно как и вкус, и запах. Зато к Элспет привязалась музыка: песни любимые, нелюбимые и никакие теперь звучали у нее в ушах. Спасения от них не было. Как будто в соседней квартире негромко включили радио.
У Элспет появилась привычка закрывать глаза и ласкать свое собственное лицо. Ее пальцы чувствовали вещественность, притом что остальной мир проскальзывал мимо, как будто она двигалась вдоль киноэкрана, на который направлен луч проектора. Ей больше не приходилось совершать обыденные ежедневные ритуалы: принимать душ, одеваться, подкрашиваться; она просто вызывала в памяти любимый джемпер или выходное платье – и была при полном параде. Правда, волосы, к ее огорчению, так и не отросли. В свое время Элспет сильно переживала, когда они стали выпадать целыми прядями, а потом вместо светлых локонов начал отрастать какой‑то чужой, серый с проседью пух. Причем жесткий на ощупь.
Отражения в зеркале теперь у нее не было. Это доводило ее до белого каления – она и без того чувствовала свою ущербность, а от невозможности увидеть собственное лицо ее охватывало невыносимое одиночество. Иногда она задерживалась в прихожей и поочередно вглядывалась во все зеркала, но в лучшем случае различала темное, расплывчатое облачко, словно кто‑то взялся рисовать в воздухе углем, а потом стер неудачную картинку, но не до конца. Вытягивая перед собой руки, она ясно видела кончики пальцев. Наклоняясь, могла любоваться ножками в изящной обуви. Но лицо ускользало.
Быть призраком означало вот что: насильственное отчуждение от мира. Она лишилась всего. Приходилось довольствоваться делами и поступками других, чужой способностью переставлять вещи, питаться обычной едой, дышать воздухом.
Изо всех сил Элспет старалась произвести какой‑нибудь шум. Она кричала во все горло, но Роберт ее не слышал, даже стоя рядом. Элспет поняла, что крику взяться неоткуда – ее голосовые связки не оправдывали своего назначения. Тогда она бросила все силы на перемещение предметов.
Вначале предметы на нее не реагировали. Элспет, собирая в кулак всю свою вещественность и ярость, набрасывалась на диванную подушку или первую попавшуюся книгу – все без толку. Дергала двери, пыталась греметь посудой, останавливать стрелки часов. Видимых результатов не было. Тогда, умерив свой пыл, она решила начать с малого. И в один прекрасный день одержала победу над скрепкой для бумаг. Для этого пришлось битый час терпеливо подталкивать и тянуть, но зато удалось преодолеть расстояние в полдюйма. Теперь она знала, что ее рано сбрасывать со счетов: если она не будет лениться, то сможет повлиять на ход событий в этом мире. Элспет начала ежедневные тренировки. В конце концов ей удалось сбросить все ту же скрепку на пол. Потом она научилась шевелить занавесками и дергать за усики чучело горностая,[23]стоявшее у нее на столе. Вслед за тем пришел черед электрических выключателей. Она приноровилась чуть‑чуть раскачивать дверь, как будто в комнате гулял сквозняк. К своей большой радости, смогла перелистывать книжные страницы. При жизни печатное слово было ее самой большой страстью, и теперь она снова отдавалась любимому занятию, если находила на столе открытую книгу. Оставалось только научиться снимать книги с полок.
Предметы обихода не были для Элспет материальными, равно как и она для них, но почему‑то стены квартиры оказались непреодолимой преградой. На первых порах это ее не волновало. У нее даже было опасение, что на улице ее просто развеет ветром и непогодой. Но постепенно стало подступать какое‑то беспокойство. Ладно бы в ее территорию включалась квартира Роберта – тогда еще можно было бы потерпеть. Она не раз хотела просочиться вниз через пол, но только растекалась лужицей, как Злая Волшебница Запада.[24]Проползти в щель под входной дверью тоже не получалось. Она слышала, как Роберт передвигается по дому, принимает душ, разговаривает с телевизором, врубает Arcade Fire. [25]От этих звуков ее переполняла жалость к себе и горькая обида.
Открытые окна и двери сулили свободу, но и тут был обман. Элспет обнаружила, что любые попытки пройти сквозь них приводят к тому, что она превращается в бесформенную субстанцию, но все равно застревает в квартире.
«Почему? – размышляла Элспет, – Зачем так устроено? Я могу понять, что такое рай и ад, награда и кара, но если это – лимб, то для чего он нужен? Разве способно меня исправить это призрачное подобие домашнего ареста? Неужели после смерти все обитают в своих бывших квартирах? Если так, то куда подевались все те, кто жил здесь до меня? Или это недосмотр небесной канцелярии?»
У нее никогда не возникало особого интереса к вопросам веры. Как и все, она принадлежала к англиканской церкви: полагала, что верит в Бога, но не считала нужным строить из себя истовую прихожанку. В церковь ее заносило редко: разве что на панихиды и венчания; оглядываясь назад, она раскаивалась в таком небрежении, тем более что церковь Святого Михаила находилась практически по соседству. «Жаль, – думала она, – что я не помню свои похороны». Видимо, во время похорон она стелилась по полу квартиры бесформенным туманом. Элспет задавалась вопросом: не следовало ли ей при жизни быть более набожной? Она задавалась вопросом: неужели ей суждено навечно застрять в четырех стенах? Она задавалась вопросом: способен ли на самоубийство тот, кто уже мертв?
ЛИЛОВОЕ ПЛАТЬЕ
Эди с Валентиной в домашней мастерской Эди сообща занимались шитьем. Была последняя суббота перед Рождеством; Джулия поехала с Джеком в город, чтобы помочь ему сделать покупки. Валентина прикалывала булавками выкройку платья к большому отрезу лилового шелка, стараясь расположить детали с умом. Она собиралась сшить два одинаковых наряда и переживала, что купила маловато шелка.
– Хорошо получается, – сказала Эди.
Комната нагрелась в лучах послеполуденного солнца, и Эди клонило в сон. Она дала Валентине свои лучшие ножницы и наблюдала, как сталь рассекает тонкую материю. Какой потрясающий звук – лезвием о лезвие. Валентина выкраивала детали и передавала их Эди, а та обводила контуры портновским копиром. Куски шелка переходили из рук в руки; работа спорилась благодаря многолетней практике. Когда разметка швов были закончена, они откололи выкройку и теми же булавками скололи платье целиком. Валентина села за швейную машинку и начала аккуратно строчить шелк, а Эди быстро раскроила второе платье.
– Мам, посмотри, – сказала Валентина.
Она приложила платье к груди. Юбка прилипла к коленям; по шелку с легким потрескиванием пробежало статическое электричество. Валентина еще не втачала рукава, а половину швов только прихватила на живую нитку; Эди подумала, что такое платье сошло бы за костюм феи для рождественского представления.
– Ты похожа на Золушку, – сказала она вслух.
– Правда? – Покрутившись перед зеркалом, Валентина улыбнулась своему отражению. – Мой любимый цвет.
– Тебе идет.
– Джулия хотела розовое.
Эди нахмурилась:
– Вот и надо было сшить ей розовое. А то будете выглядеть как танцовщицы из варьете.
Встретившись взглядом с матерью, Валентина отвела глаза.
– Чего зря стараться? Она бы все равно забрала себе мое.
– А ты не давай себя в обиду, родная моя.
Держа платье перед собой, Валентина вернулась к швейной машинке. Теперь можно было вшивать рукава.
– А Элспет тобой помыкала? Или у вас ты верховодила?
Эди заколебалась.
– Мы не… у нас было по‑другому. – Разложив на столе детали второго платья, она стала намечать копиром линии швов. – Мы все делали вместе. Нам было неуютно порознь. Мне до сих пор ее не хватает.
Валентина замерла, ожидая продолжения. Но Эди только сказала:
– Пришли мне фотографии квартиры, ладно? Думаю, там сохранилось много родительских вещей; Элспет любила эту тяжеловесную викторианскую обстановку.
– Обязательно пришлю. – Валентина повернулась на стуле и выговорила: – Не хочу туда.
– Понимаю. Но отец прав: нельзя же вечно жить с родителями.
– Никто не спорит.
Эди улыбнулась:
– Вот и хорошо.
– На самом деле я бы всю жизнь сидела в этой комнате и шила.
– Такое бывает только в сказках.
Валентина рассмеялась:
– Да, я – Румпельштильцхен.[26]
– Не выдумывай, – сказала Эди.
Оставив на столе раскроенные детали, она подошла к дочери. Остановилась у нее за спиной, положила руки ей на плечи. Потом наклонилась и поцеловала Валентину в лоб.
– Ты у меня сказочная принцесса.
Валентина подняла голову и увидела перевернутое материнское лицо.
– В самом деле?
– Конечно, – ответила Эди. – И такой останешься.
– Значит, мы будем жить долго и счастливо?
– А как же иначе!
– О'кей.
Для Валентины это был миг откровения, в память врезалось: «Мы будем жить долго и счастливо? – А как же иначе!» Эди опять взялась за кройку, а Валентина втачала один рукав. Когда вернулись Джек и Джулия, они застали такую сцену: Валентина стояла в лиловом платье, а Эди сидела перед ней на корточках с полным ртом булавок, ровняя подол. Валентине стоило больших усилий не сорваться с места: ей хотелось закружиться, как на карусели, чтобы юбка раздулась колоколом. «Надену это платье на бал, – подумала она, – и принц пригласит меня на танец».
– Дай примерить, – потребовала Джулия.
– Нет, – процедила Эди сквозь частокол булавок – Валентина и рта раскрыть не успела. – Это для нее. Твое будет готово позже.
– Ладненько, – согласилась Джулия и побежала упаковывать купленные Джеком подарки.
– Учись, – сказала Эди Валентине. – Надо просто открыть рот и сказать «нет».
– Ладненько, – согласилась Валентина.
Она закружилась по комнате, и юбка раздулась колоколом. Эди рассмеялась.
СВЯТКИ
Войдя к себе в комнату, Джек застал там близняшек, которые смотрели видео. Часы пробили полночь: обычно в такое время дом уже спал.
– Что‑то знакомое, – сказал Джек. – Это что у вас?
– «Грязь и ярость», – ответила Джулия. – Документальный фильм про Sex Pistols. Вы с мамой нам на Рождество подарили.
– Ага.
Дочери заняли весь диван, поэтому Джек опустился в мягкое кресло. На него сразу накатила усталость. Джек всегда любил Рождество, но за ним наступали пустые и какие‑то безрадостные дни. Настроение портилось еще и от того, что на днях девочки уезжали в Лондон. Как время летит. Через пять дней стукнет им двадцать один год – и прости‑прощай.
– Как идут сборы? – поинтересовался он.
– Нормально, – ответила Валентина и выключила звук. – Только у нас будет перегруз багажа.
– Немудрено, – сказал Джек.
– Нам нужны адаптеры – ну, знаешь, чтобы там включать компьютеры и все такое. – Джулия подняла взгляд на Джека. – Можешь завтра отвезти нас в город?
– Конечно. Поужинаем в «Хевен‑эт‑севен». Мама с удовольствием присоединится.
Вот уже не одну неделю Эди ходила за близнецами по пятам, чтобы запомнить каждое движение, сохранить каждое словечко.
– Супер! По пути в «Уотер‑тауэр» заскочим. Нам сапоги нужно купить.
Валентина не сводила глаз с Джонни Роттена, который молча шевелил губами. «Как придурочный. А свитерок у него – что надо». Они с сестрой основательно подготовились к переезду в Лондон: проштудировали путеводитель «Lonely Planet» и романы Чарльза Диккенса, составили списки вещей и сделали не одну попытку отыскать свое новое жилье через «Google Earth». Они без конца строили догадки касательно отношений тети Элспет с таинственным мистером Фэншоу и не уставали радоваться, что у них теперь есть счет в банке Ллойда, куда поступила кругленькая сумма. Почти все дела были завершены; от этого создавалось ощущение странной пустоты и удручающей безвестности. Валентина хотела либо уехать прямо сейчас, либо не уезжать вовсе.
Джулия сверлила взглядом отца.
– Как ты себя чувствуешь?
– Прекрасно. А что?
– Не знаю – ходишь, как в воду опущенный.
«Растолстел до безобразия, все время вздыхаешь. Что с тобой творится?»
– Да нет, все в порядке. Праздники.
– А‑а.
Джек попытался представить свой дом/брак/быт без двойняшек. Они с Эди не касались этой темы долгие месяцы, и теперь ему в голову лезли навязчивые мысли: от фантазий о супружеском блаженстве до воспоминаний о последней отлучке девочек из дому и тревоги за Эди.
Перед смертью сестры она несколько месяцев ходила сама не своя. Чтобы выяснить причину ее рассеянности, отсутствующего взгляда и притворно‑веселых отговорок, Джек нанял частного детектива. Но сыщик только и мог, что следовать за ней по пятам, – он не дал Джеку ни одного ответа. После смерти Элспет рассеянность Эди сменилась глубокой скорбью. Джеку никак не удавалось привести ее в чувство. Несмотря на все старания, его слова уходили как в песок. Теперь он даже не представлял, что с ней станется, когда их дом опустеет.
Каждый раз, когда девочки уезжали учиться, все поначалу складывалось наилучшим образом. Джек и Эди упивались свободой: спать ложились за полночь, в постели не сдерживались, придумывали внезапные развлечения, слегка злоупотребляли спиртным. Но вслед за этим всегда наступало какое‑то уныние. Вот и сейчас, через считаные дни, вокруг них неизбежно сомкнется пустота. Будут вдвоем садиться за ужин и заполнять томительную вечернюю тишину фильмами на DVD, редкими прогулками по пляжу или вечеринками в клубе. Другой вариант – разойтись по разным комнатам, и тогда он будет шариться в интернете или читать Тома Клэнси, а Эди – слушать какую‑нибудь аудиокнигу и заниматься рукоделием. (Сейчас она слушала «Возвращение в Брайдсхед»[27]– по мнению Джека, гарантированный способ заработать депрессию.)
Сегодня он лишний раз сказал себе, что с отъездом близняшек все надежды рухнут. Он и так был им благодарен, что они столько времени жили с ним под одной крышей. Еще он был благодарен Эди и Элспет – за то, что они все устроили таким образом, чтобы Джулия с Валентиной выросли в этом нелепом, уютном доме, чтобы его называли папой, чтобы девочки сидели вечерами у него в комнате и смотрели, как Джонни Роттен беззвучно хрипит «God Save the Queen»; у внезапно захлестнувшей его благодарности было горькое послевкусие; выбравшись из кресла, он пробормотал «спокойной ночи» и поспешил выйти, чтобы не пустить слезу и не выпалить что‑нибудь необдуманное, о чем впоследствии придется жалеть. Он перешел в спальню: Эди уснула, свернувшись калачиком, и в свечении радиочасов ее кожа приобрела голубоватый оттенок. Бесшумно раздевшись и даже не почистив зубы, Джек лег в постель и будто сорвался в пропасть от осознания, что все хорошее в его жизни кончилось.
Валентина выключила телевизор. Близняшки встали, потянулись.
– Что‑то он совсем расклеился, – сказала Валентина.
– Оба они, типа, близки к суициду, – отозвалась Джулия. – Не представляю, что с ними будет, когда мы отвалим.
– Может, нам лучше остаться?
Джулия не скрывала досады.
– Когда‑нибудь все равно придется от них съехать. Чем скорее мы уберемся, тем скорее они утешатся.
– Возможно.
– Будем звонить каждое воскресенье. Захотят – в гости приедут.
– Это все понятно. – У Валентины вырвался вздох. – Слушай, поезжай одна, а я останусь с ними.
Джулии словно влепили пощечину. «Тебе лучше с мамой и папой, чем со мной?»
– Ну уж нет!
Она умолкла, глотая обиду. Валентина смотрела на нее с легкой издевкой.
– Мышка, нам обеим нужно…
– Да знаю я. Успокойся. Поедем вместе. – Прижавшись к Джулии, она обняла ее за плечи.
Потом они выключили свет и по пути к себе в комнату покосились на дверь родительской спальни.
НОВЫЙ ГОД
Роберт остановился в кабинете Элспет. Назавтра ожидалось прибытие близнецов. Он принес с собой внешний дисковод и несколько коробок из универсама «Сейнсбери», которые сейчас стояли возле громоздкого письменного стола Викторианской эпохи, открытые и пустые.
Элспет, сидя на столе, не спускала глаз с Роберта. Ох, любимый мой, вид у тебя безрадостный. У нее не было ощущения времени. Когда она умерла – пару месяцев назад? Пару лет? Но сейчас что‑то затевалось: до этой поры Роберт почти ничего не менял у нее в квартире. Только выбросил продукты и аннулировал ее кредитки. Почта ей больше не приходила. Он закрыл ее бизнес и разослал личные уведомления постоянным клиентам. В квартире скапливалась пыль. Даже солнечный свет потускнел в сравнении с тем, что она помнила; окна давно не мыли.
Роберт принялся разбирать ящики ее письменного стола. Канцелярские принадлежности и счета оставил на местах. Забрал несколько пачек фотографий и записную книжку, в которой она чиркала карандашом, болтая по телефону. Подошел к стеллажам и начал бережно снимать с полок конторские книги, служившие ей дневниками; их он протирал от пыли и укладывал в коробки. Открой, приказала ему Элспет. Вот эту открой. Но Роберт, конечно, не услышал.
Он работал молча. Элспет обиделась; ведь иногда он разговаривал с ней, находясь у нее в квартире. Фотоальбомы, обувная коробка с письмами, записные книжки перекочевывали в картонную тару. Элспет хотела к нему прикоснуться, но передумала. Роберт подключил переносной винчестер к ее компьютеру и скачал ее рабочие документы. Потом стер все, кроме системных файлов и приложений. Элспет стояла у него над душой. Непонятно, почему мне так жалко этот компьютер. Умерла так умерла. Роберт отсоединил и убрал винчестер.
С коробкой в руках он стал расхаживать по квартире; Элспет не отставала ни на шаг. В спальню, беззвучно заклинала она. Дойдя до спальни, он пару минут постоял на пороге. Элспет проплыла мимо и уселась на кровать. Она неотрывно смотрела на него: было что‑то особенное в том, как он стоял перед нею, сидящей на кровати, и еще был этот свет, который по‑особому заливал комнату душноватым теплом. Сейчас он подойдет ко мне и поцелует. Забывшись, Элспет стала ждать. У них такое бывало не раз.
Роберт открыл дверь ее гардеробной. Опустив коробку на пол, выдвинул один из ящиков. Выбрал какие‑то маечки, два‑три бюстгальтера и несколько пар самых соблазнительных трусиков – все это легло в коробку. Потом он оглядел ее туфли. Возьмет розовые замшевые, на шпильках, подумала Элспет, – и оказалась права. Роберт подвинул оставшиеся туфли, чтобы на полке не зияло пустое место. Письма не забудь. Он выдвинул ящик с джемперами и понюхал каждую вещь по отдельности. Выбрал ничем не примечательный синий кашемировый свитерок – она сообразила, что ни разу не сдавала его в химчистку. Из другого ящика Роберт скопом забрал все секс‑игрушки. Одну оставил, подсказала Элспет, но ящик уже был задвинут.
Привстав на цыпочки, Роберт достал какую‑то коробку с самой верхней полки. Элспет улыбнулась. Не зря она полагалась на его методичность. Эту коробку Роберт опустил на пол рядом с той, в которую сложил одежду.
Потом настал черед ванной комнаты. Все туалетные принадлежности полетели в мусорное ведро, и только добравшись до ее противозачаточного колпачка, Роберт помедлил. Нашел чему умиляться, подумала Элспет. Колпачок тоже отправился в ведро.
Прикрыв дверь ванной, Роберт в задумчивости постоял у кровати. Потом лег. Элспет примостилась рядышком, стараясь его не задеть, а сама думала: что, если мы больше не увидимся? Он забирал все вещи, которые она ему дарила; он освобождал квартиру. «Не стесняйся, милый. Здесь только ты и я». Так она подбадривала его, когда он расстегивал ремень, а потом сама взялась за молнию у него на брюках. И представила, что лежит, обнаженная, рядом с ним; так оно и было.
Иногда он имитировал ее ласки, но сегодня обошелся с собой грубее, настойчивее. Элспет наблюдала за выражением его лица. Для этого ей пришлось сесть в постели и склониться над ним; он закрыл глаза. Она коснулась его волос. Приблизилась щекой к его губам, чтобы согреться учащенным дыханием. Какое тепло, какая плотность. Она отдала бы все на свете, чтобы в эти минуты побыть с ним живой. Элспет знала, что ее прикосновения холодят его кожу: всякий раз, когда она пыталась его погладить, он вздрагивал и сжимался в комок. Тогда она опустилась на колени и стала смотреть.
В постели ее всегда поражала изменчивость его лица. Желание, сосредоточенность, боль, настойчивость, веселость, отчаяние, облегчение: можно подумать, все крайности его души мелькали перед ней живыми картинами. Сегодня на первый план вышла решимость, следом – угрюмая мольба; действие замедлилось, и Элспет начала беспокоиться. Хотя бы получи удовольствие. За нас обоих. Она видела, как двигались его руки, обхватившие пенис, как выгнулись пальцы ног, как дернулась вбок его голова в тот миг, когда наступила разрядка. Его тело обмякло. Роберт открыл глаза и сквозь Элспет уставился в потолок. Я здесь, Роберт.
У него из глаза выкатилась слеза, которая застыла на середине щеки. Не надо, милый, не плачь. Элспет никогда не видела его слез – ни в больнице, ни после своей смерти. Черт побери. Я не хочу, чтобы ты страдал. Наклонившись, она смахнула с его щеки эту каплю. Роберт вздрогнул и повернул голову.
Я‑здесь‑я‑здесь‑я‑здесь. Она огляделась в поисках предмета, который могла бы сдвинуть с места, и легко качнула занавеску. Но Роберт уже сел, вытер руки, застегнул молнию и ни разу не посмотрел по сторонам. Она попыталась встряхнуть коробку с эротическим бельем и игрушками из секс‑шопа, но потерпела неудачу. Обессилев, Элспет замерла посреди спальни. Роберт скрылся в ванной, привел себя в порядок и вышел с мусорным мешком, в котором лежали ее вещи. Опустив мешок на пол, он стал расправлять простыни. Элспет между тем сидела на кровати; дождавшись, когда Роберт окажется прямо перед ней, она уперлась руками ему в грудь, ее пальцы скользнули ему под рубашку и легко пробежались по коже. Он отпрянул.
– Элспет? – вырвался у него призывный шепот.
Роберт. Она медленно гладила его тело: спину, бедра, ноги, пенис, живот, руки. У него закрылись глаза, голова склонилась набок. Ей оставалось только гадать, что он чувствует – может быть, скольжение кубиков льда? Она вдавила в него ладони, и у него вырвался судорожный вздох. Какой же ты теплый, думала она, улавливая его ощущения: ее бестелесный холод был полной противоположностью его чудесному, струящемуся теплу. Элспет убрала руки. На ладонях остался жар его тела. Она внимательно посмотрела, не исходит ли от них свечение. Роберт сложил руки на груди и ссутулился; его пробрал озноб. Ох, милый, прости.
– Элспет, – зашептал он. – Если это ты… подай мне знак… сделай что‑нибудь… о чем знает только Элспет…
Она прижала кончик пальца к его переносице, между бровями, и неспешно провела линию до кончика носа, через губы, к подбородку. Потом еще раз.
– Да, – выговорил он. – Боже мой.
Он снова сел на кровать, поставил локти на колени, обхватил голову руками и уставился в пол. Переполняемая восторгом, Элспет присела рядом. Наконец‑то! Ее пьянила радость. Теперь ты понял, что я здесь!
Роберт застонал. Элспет покосилась на него: крепко зажмурившись, он ритмично бил себя по лбу кулаками.
– Я… схожу… с ума. Черт!
Он встал и, сложив у дверей коробки и мешок для мусора, поспешил вернуться в кабинет. Элспет двинулась за ним, отказываясь верить. Постой, Роберт, нельзя же так…
Коробки одна за другой перекочевывали по коридору на лестничную площадку, откуда Роберт спускал их по лестнице к себе в квартиру. Элспет, не выходя за порог, прислушивалась к его шагам: в нижнюю квартиру, обратно на лестницу и вверх. Она ни разу не посторонилась, чтобы его пропустить, а когда он проходил сквозь нее, увязывалась за ним следом, ловя его бормотанье:
– Джессика говорит, я утратил почву под ногами – так оно и есть! Ты, говорит, себя загубишь. Черт побери, все к тому идет… Надеяться не на что – ее уже не вернуть… О господи, Элспет.
Дверь захлопнулась. Элспет снова осталась в одиночестве. Слезы, потребовала она – точно так же, как призывала к себе джемпер. Дотронувшись до щек, она и впрямь почувствовала влагу. Надо же, я плачу. Она помедлила, удивляясь новому достижению. И развернулась лицом к своей затихшей квартире.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЗЕРКАЛЬНЫЕ БЛИЗНЕЦЫ
Сойдя по трапу авиалайнера, Джулия и Валентина Пул проследовали в здание аэропорта Хитроу. Их белые лаковые туфельки абсолютно синхронно, как в киномюзикле, ступали по ковровой дорожке. В тот день сестры надели белые гольфы, белые гофрированные юбочки на четыре дюйма выше колена, гладкие белые тенниски и белые шерстяные жакеты. У каждой свисал с шеи длинный белый шарф; каждая везла за собой матерчатый чемодан на колесиках. У Джулии чемодан был розовый в желтую клетку; его украшала мордочка обезьяны из японского мультика, которая с издевкой поглядывала на идущих сзади. На зелено‑голубом чемодане Валентины виднелось изображение мышки. Вид у мышки был печальный и робкий.
Над аэропортом синело утреннее небо. Близнецы шли бесконечными коридорами, на дорожках‑транспортерах стояли с правой стороны, следовали за сонными пассажирами по пандусам и ступенькам. Ожидая у стойки паспортного контроля, они держались за руки и позевывали. Когда подошла их очередь, сестры достали свои девственно чистые паспорта.
– Надолго в Британию? – спросила усталая женщина в форме.
– Навсегда, – ответила Джулия. – Мы квартиру в наследство получили. У нас есть где жить, – Она улыбнулась Валентине; та ответила такой же улыбкой.
Женщина внимательно изучила их визы, проштамповала паспорта и махнула рукой в сторону Британии.
«Навсегда, – повторила про себя Валентина. – Я навсегда поселюсь с Джулией в этой квартире, которую мы даже не посмотрели, в окружении чужих людей – навсегда». Она стиснула руку Джулии. Джулия подмигнула.
В черном, холодном такси тянуло сквозняком. На заднем сиденье, с трудом найдя, куда поставить ноги среди многочисленных чемоданов, Валентина и Джулия задремали, но по‑прежнему держались за руки. Лондонские улицы то мелькали за окнами, то застывали в неподвижности; другие водители проносились мимо, подчиняясь непостижимым правилам дорожного движения. Перед отъездом Джулия и Валентина сдали на права, но, пока такси пробиралось сквозь пробки по извилистым улицам, Джулия поняла, что водить здесь машину будет проблематично – даже для нее, не говоря уже о Мышке. Мышка всегда боялась заблудиться и вообще избегала незнакомых мест. А самое главное – машины у них не было. Джулия решила, что будет ездить на такси и на общественном транспорте. Рядом покачивался красный двухэтажный автобус. Пассажиры, все как один, выглядели усталыми и безрадостными. «Что скисли? В Лондоне живете, не где‑нибудь! Вдыхаете тот же воздух, что королева и Вивьен Уэствуд!»[28]
Такси миновало станцию метро. Оттуда валом валил народ. Джулия посмотрела на часы: четыре пятнадцать. Пришлось перевести на десять пятнадцать. Водитель свернул на Хайгейт‑роуд, и Джулия решила, что теперь уже близко. Она покосилась на Валентину: та сидела прямо и смотрела в окно. Переулок поднимался круто в гору. «Swain's Lane».
– Что‑то романтическое, типа «Lovers' Lane»?[29]– поинтересовалась Валентина.
– Нет, скорей что‑то свинское, мисс, – ответил таксист. – По этой дороге раньше свиней гоняли.
Валентина вспыхнула. Джулия достала помаду, мазнула по губам, не глядя в зеркало, и предложила тюбик Валентине, которая проделала то же самое. Они оглядели друг дружку. Джулия стерла лишнюю розовую точку в уголке рта Валентины.
По радио передавали какую‑то шифровку – перечисление названий и цифр: «Тэмуорт одно, Бертон Альбион Дэгенем и Редбридж одно; Барнет ноль, Уокинг ноль; Эксетер‑сити ноль, Харфорд Юнайтед одно, Олдершот два…»
– Футбол, мисс, – очки в турнирной таблице, – объяснил таксист, когда Джулия обратилась к нему с вопросом.
Добравшись до вершины холма, они поехали по узкой улочке между парком с одной стороны и кирпичными зданиями – с другой. В середине квартала высилась церковь, и такси остановилось на полпути к ней, возле безликой оштукатуренной постройки.