Чимин с музыкой во время танца сливается, одним целым становится, неотъемлемой частью, неделимым компонентом. Хосок наблюдает за ним в темноте, а лунный свет словно специально только его освещает. Его плавные изгибы, его кожу песочную, персиковую, его мышцы, под кожей перекатывающиеся, ресницы трепещущие. Чимин выдыхает облако пара, руками потянувшись к небу невидимому, и замирает, умирает вместе с музыкой. Хосок оторвал взгляд от него, лениво похлопав в ладони. Омега улыбнулся уголком губ, поклонившись ровно на девяносто градусов.
Хосок откупорил бутылку векового вина, наливая в свой бокал ровно половину и пальцем поманил к себе раскрасневшегося, но улыбающегося мальчика. Чимину так нравилось проводить время со своим господином, ни на что несмотря. Ему нравилась та атмосфера ледяного спокойствия рядом с ним, будто весь мир замирал, даже пролетающий мимо лепесток казался медленным, ленивым. Порой Чимин представлял своего господина, лежа в одинокой холодной постели. Его пальцы ледяные, что так горячо ласкали его тело, губы винные на своих пухлых губах, поцелуи по шее, челюсти, груди. Его тело дрожь пробивала, когда он вспоминал любимые моменты, а тяжесть скручивалась внизу живота.
Он сопротивлялся, как мог, но, каждый раз самому себе проигрывая, украдкой оглядываясь на спящих кисэн и, как можно тише, трогал себя, пытаясь воссоздать те ласки, которые господин ему показывал. Только пальцы его коротенькие не могут сравниться с жаром хосокова члена в нем, и все, что Чимину оставалось — жалобно хныкать, зубами стискивая край подушки.
Чимин по приказу сел на его колени, обвивая худыми руками лебединую шею, и с наслаждением испил вина из бокала, что Хосок к его губам прислонил. Чимин каждую его черточку в себя впечатывал, каждый изгиб и каждую линию неровную. Он провел большим пальчиком по острой челюсти и губам, стирая капельку вина, а после поднял горящий взгляд на его глаза. Хосок облизал губы и поддался вперед, впечатываясь в него горячим поцелуем, губы порочные терзая, кровь из них блядскую пуская. Хосок для Чимина — это маленькая смерть, и он им никогда не насытится.
— Скажи мне, малыш, — прохрипел Хосок, отстраняясь от сладких губ. Чимин прошептал тихое «да, господин» и переключился на его шею, выцеловывая каждую татуировку. — Тебе нравится твой господин?
— Очень, — выдохнул Чимин, прикусывая губы. Он поднял влажный взгляд на него, прямо в глаза заглядывая, и обхватил ладошками его лицо. — Мне очень-очень нравится господин.
— Насколько сильно, солнышко, он тебе нравится? — спросил альфа, обводя длинными пальцами его крепкое бедро и переходя на ягодицы.
— Настолько, что я… думаю о господине по ночам, — смущенно ответил кисэн, тяжело сглатывая. — Мне никто и никогда не нравился так сильно, как нравится господин. Я хочу быть с вами всегда, сколько смогу, сколько вы любить меня будете; просыпаться с вами хочу по утрам, в вашей постели; я бы даже малыша подарил, если бы это возможно было. Настолько сильно мне нравится господин, — шепотом закончил он.
Хосок улыбнулся уголком губ, вздергивая бровь, и кивнул. Он провел длинными пальцами по его позвоночнику, каждую косточку пересчитывая. У Чимина мурашки побежали по рукам. Щеки заалели от сказанных слов, и он уткнулся лицом в любимую грудь, улыбаясь, как дурак. Хосок зарылся носом в пахнущие травой волосы и прошептал:
— И ты доверяешь своему господину?
— К-конечно! — кивнул Чимин, позволив свою голову за подбородок поднять и оставить сладко-горький поцелуй на губах.
Хосок ухмыльнулся, прошептав «хорошо», и велел Чимину подняться и сесть на колени между двумя колоннами. Омега беспрекословно согласился, не задавая вопросов даже тогда, когда господин снял с него мешающееся кимоно и крепко привязал запястья грубой веревкой к колоннам. Чимин не испугался, не дернулся даже, ведь доверие — это основа отношений. Если господин велел ему это сделать, значит, так нужно, и он вопросов задавать не должен. Хосок будет доволен, потому что Чимин так послушен, он свои намерения чистые этим докажет. Ему невозможно было повернуться, чтобы увидеть чем занят альфа, поэтому он смотрел вперед, на ложащиеся в сугробы снежинки.
— Ты верен своему господину? — громко спросил Хосок, катану свою по рукоятке поглаживая и вокруг, как тигр, кружа.
— Да, — тихо ответил Чимин.
— Ложь! — выкрикнул альфа, с лязгом катану из ножен вытаскивая. — Ты врешь мне, шлюха. Я спрошу еще раз, и это в твоих интересах — правду ответить. Ты верен своему господину? — Чимина от тона Хосока в нервную дрожь бросило и слезы к горлу подкатили.
— Д-да, я верен своему господину, — надломлено прошептал он, пальцы до хруста сжимая.
— Не хочешь признаваться, — вынес вердикт Хосок, ухмыляясь. — Ну, что ж…
Чимин не понял что случилось. Где-то над ухом воздух со свистом рассекло лезвие, и его спину обожгла нестерпимая боль. Омега закричал, дергаясь и, наконец, выпуская слезы наружу. Кожа рассеклась, он почувствовал, как теплая густая кровь потекла вниз. Он плакал, дергаясь в попытке выбраться, но веревки лишь сильнее в кожу впивались. Хосок ухмыльнулся, облизнув губы. Он бы слизал эту кровь, что на вкус точно как вино.
— Значит, это не ты со всякими шлюшками целуешься по закоулкам, солнышко? — едко спросил Хосок, обойдя вокруг и чиминов подбородок поднимая лезвием катаны. Он беззвучно плачет, зубы до скрипа сжимая. Ему на господина сейчас смотреть больно, стыдно, невозможно почти, он даже объяснить ничего не может, только подтверждая свою вину. — Всем вам, шлюхам, только золотые простыни подавай и член в заднице. И ты, сука, такой же, — засмеялся Хосок, брезгливо его подбородок в сторону откинув. Чимин затрясся в рыданиях. Из пореза под подбородком потекла алая кровь.
Хосок вновь замахнулся, в удар по напряженной спине всю силу вкладывая. Чиминов крик оглушил и в то же время подобно катализатору заводил, только сильнее альфу распаляя. Он ухмыльнулся, хрупкого омегу не жалея, несколько сильных ударов по его спине нанося. Кожа под лезвием лопалась, кровь обнажая. Его спина уже полностью бордовым окрасилась, в одно сплошное мясо изрубленное превращаясь. Чимин кричал так надрывно, что у него лицо раскраснелось. Слезы устилали глаза. По подбородку, вперемешку со слюной, стекла густая капля крови. Он молил о чем-то неслышно, еле перебирая дрожащими губами.
— Нравится тебе господин, не так ли? — ядовито улыбнулся он, облизывая губы. С лезвия катаны грузными каплями стекала кровь. Хосок сжал пальцами чиминовы щеки, вздергивая его опустившуюся голову. — А ты господину — нет. Я жену свою люблю так, что ты рядом с ней — обычная грязь на ее обуви. Иметь ребенка от такой швали, как ты? — засмеялся он, вздергивая бровь. — Я свои мозги еще не пропил, а вот ты, кажется, ими с самого своего бесполезного рождения обделен. Можешь удушиться своими радужными мечтами.
Альфа провел языком по чиминову подбородку, слизывая кровь, и ухмыльнулся. Чимин плакал беззвучно, ему упасть только руки привязанные не давали. Он себя от боли не помнил, не чувствовал. Спину разрывала боль физическая, а истерзанную душу, что на помойку выкинули, боль моральная. Ему вдохнуть тяжело, невозможно, остается только плакать, чистые слезы на пол роняя. Хосок Чимина лицом в дерьмо окунул, заставил хлебнуть как можно больше, чтобы у него внутри все загноилось, пропало, стерлось, исчезло. У Чимина внутри пустота.
И он был благодарен всем богам за то, что от боли сознание потерял.
☽
Винко мутило четвертый день подряд. Он чувствовал себя вялым, уставшим и сонным настолько, что даже на уроках клевал носом, вынуждая Рюка каждые десять минут делать ему замечания. Аппетит и вовсе пропал — его от каждого резкого запаха выворачивало настолько, что только желчью оставалось плеваться. Он всерьез задумывался над тем, что отравился едой, но почему-то остальные чувствовали себя прекрасно.
Его вновь вывернуло за общим завтраком. Ви, которому Чонгук позволил проводить время с остальными, обеспокоенно поглаживал его между лопаток, пока младший весь свой скудный завтрак выблевывал в таз. Глаза щипали подступившие слезы. Винко утер их рукавом кимоно, в последний раз сплюнув горькую желчь. Ви протянул ему чашу с водой, и он промыл рот, а после с жадностью выпил остатки. Омега-прислуга унес таз, заставляя Винко краснеть. Он прислонился спиной к стене, откидывая голову назад и кусая покрасневшие губы.
— Давно тебя тошнит? — спросил Ви, кончиками пальцев поглаживая влажные прядки. Винко кивнул. Эта тошнота его покидает лишь на короткие промежутки, а потом снова увеличивается настолько, что не проходит, пока он насильно рвоту не вызовет. — Возможно, ты заболел, — предположил Тэхен, губами касаясь его лба. — Но лоб прохладный.
— Что случилось? — ворвался в столовую запыхавшийся Рюк, расталкивая скопившихся омег. — Ишь, чего уставились? А ну, кыш отсюда. Заняться что ли нечем? Сейчас всем тряпки в зубы вручу, давайте-давайте, — разогнал зевак омега, ближе к Винко подходя и на колени перед ним усаживаясь. — Что-то болит, малыш?
Винко покачал головой. Рюк обхватил руками его лицо, под редким солнечным светом рассматривая — бледный, с залегшими под глазами синяками, похудевший. Рюку точно голову снесут, если с мальчиком что-то случится. Он задумчиво покусал губу под испытующим взглядом Ви.
— Ну, что с ним? — спросил Тэхен, сжимая прохладную ладонь Винко в своей.
— Я что, похож на того, кто болезни определяет? — возмутился Рюк. — Я всего лишь забочусь о том, чтобы вы не болели! Давай, нужно его отвести к лекарю, он-то точно скажет что с ним.
— Недостаточно ты следишь, раз он заболел, — огрызнулся Тэхен, поднимаясь и помогая Винко встать.
— Йа! За языком следи, дикарь, — хмыкнул Рюк, ведя двух омег в сторону больничного крыла.
Тэхен большим пальцем поглаживал ладонь Винко. Тот шел сам, только на старшего виновато поглядывал — вечно от него одни проблемы. Сначала эта течка, которая заставила переполошиться Рюка и Чимина, теперь его непонятная болезнь, заставляющая Ви нервно кусать губы. Он, извиняясь, потерся щечкой, точно котенок, о плечо улыбнувшегося Ви. «Все будет хорошо», тихо прошептал он, а после приобнял одной рукой младшего. Рюк остановился перед дверью с табличкой, на которой нацарапано имя лекаря. Иоши, так звали старого омегу, сгорбленно сидящего над своим столом и что-то записывающего на пергаменте. Тэхен огляделся — большое окно, пропускающее приятный солнечный свет, полка с закупоренными склянками, в которых покоились какие-то жидкости, развешенные травы и ягоды, медный чайник и небольшой котел, в котором дотлевали угольки, а рядом со столом небольшая кушетка.
— Иоши-сама, доброе утро, — низко поклонился Рюк, и омеги последовали его примеру.
— Ох, Рюк-а, напугал, — сняв очки с носа, повернулся к ним лекарь. Тэхен удивился тому, каким старым он выглядел — морщины испещрили его, наверное, некогда красивое лицо, глаза поблекли и почти не видели, но губы изогнулись в приятной улыбке. — Доброе утро. Что-то случилось?
— Да, одному из наших учеников стало плохо, — озвучил проблему Рюк, забирая Винко из рук Тэхена и подводя его к старому лекарю. — Понять не можем, что такое. Может, отравился?
— Присаживайся, дитя, — проскрипел он, указывая на кушетку. Винко подчинился, садясь на самый краешек. — Вы оба можете подождать за дверью.
— Нет! — резко ответил Тэхен и тут же извинился, заставив Рюка цыкнуть. — Простите, Иоши-сама, просто Винко без меня не сможет. Он не… ну, — омега глянул на Винко, словно просил разрешения. — Он не совсем умеет говорить.
— Ох, вот как, — удивился Иоши, но кивнул. — Тогда хорошо. Приступим к обследованию. Итак, Винко, что тебя беспокоит?
— Тошнота, усталость и недосыпание, — перевел Ви с языка жестов, на котором Винко привык общаться.
— Угу, угу, — промычал лекарь, делая какие-то пометки. — Возможно ли такое, что ты отравился едой?
— Исключено, все ученики едят одно и то же, но их ничего подобного не беспокоит, — вмешался Рюк.
— Были ли течки и как давно? — задал он следующий вопрос. Тэхен зло уставился на замявшегося Рюка, а после перевел взгляд на покрасневшего Винко.
— Эм-м, да, — кашлянув, ответил Рюк. — Недели… четыре назад? Или три с половиной, возможно. Это была первая течка.
— Ты провел ее один или с альфой?
— С альфой, — пискнул Рюк, подходя ближе и заглядывая в пометки. — Почему это имеет значение? Вы думаете…
— Я лишь провожу опрос, Рюк-а, не мешай мне работать, — хмыкнул лекарь. — Думаю, на этот вопрос Винко сможет ответить без вашей помощи. Скажи мне, солнышко, у тебя с этим альфой была сцепка? — он пронзительно посмотрел на округлившего глаза омегу.
— Ну что за глупости! Господа не позволяют себе сцепок с наложниками, — возмутился омега. — Ребенок даже не знает, что это такое! Винко маленький и неопытный омега.
— Малыш, все в порядке, не стоит переживать, — спокойно улыбнулся лекарь, беря мальчишечьи ладонь в свои, старые и морщинистые. Винко испуганно глянул на Ви, словно был в чем-то виноват, ему от стыда расплакаться хотелось. — Сцепка — это процесс, при котором узел на члене альфы разбухает, не позволяя покинуть тело омеги. При этом происходит обильное выделение спермы и партнеры испытывают несколько оргазмов, — по-научному объяснил Иоши, заставляя мальчика сглотнуть, а Ви заиграть желваками. — Ответь мне, солнышко, только честно, у тебя с твоим альфой было так?
Винко задумался, низко опустив голову. Он мысленно вернулся в те бесконечно сладкие мгновения, когда Юта ласкал его, шептал на ухо что-то неразборчиво, целовал губы, пока они не заболели, и не выпускал из объятий. Винко лишь один такой момент помнит, когда Юта остался в нем надолго, покрывая часто вздымающуюся грудь поцелуями-засосами. Омега кивнул, боясь даже взгляд поднять на понимающе улыбнувшегося врача, вылупившегося на него Ви и охнувшего Рюка.
— Ну, тогда понятно… — задумчиво изрек Иоши, почесывая подбородок, и вновь записал что-то.
— Что понятно?! — раздраженно выпалил Ви, желая сесть рядом с другом, но Рюк схватил его за запястье, заставив остаться на месте.
— Сейчас вы должны вести себя очень тихо, — обратился к ним Иоши, приставив палец к губам. — Винко, дай мне ручку.
Омега послушно протянул руку, а Ви так и остался стоять с открытым ртом, пока лекарь, крепко прижав пальцы к запястью Винко, высчитывал удары*. Он знает что это значит, дома делали так же, когда случалось кое-что… нежеланное, а после этого кисэн «чистили». Ему хотелось, чтобы доктор ошибся в своих выводах, а Винко — в воспоминаниях. Рюк нервничал, не зная, как господин отреагирует на такую новость. С появлением этих кисэн у него снежный ком проблем! Иоши кивнул и улыбнулся, подчеркивая в листе что-то.
— Да, именно как я и предполагал, он беременный, — объявил лекарь, пригладив Винко волосы, что шокировано смотрел то на Ви, то на Рюка, то на Иоши. Последний поднялся со скрипом со стула, достав из стеклянного шкафа два мешочка с ячменем и пшеницей и протянул их Винко, который забрал их дрожащими пальцами. — Это поможет нам определить пол. Конечно, рано пока об этом думать, но ты можешь пописать на них завтрашним утром и, если семена прорастут, мы точно будем уверены в твоей беременности**.
Всю дорогу до спальни господина Винко не покидала мысль о том, чтобы развернуться и убежать куда глаза глядят, лишь бы отсюда подальше. Как он поступит? Заставит ли прервать беременность? Или же будет рад? Может, он Винко ударит за это? Ви злился на всех, в особенности на альфу, но видя отрешенное состояние брата, лишь крепко обнял его. «Ты все равно будешь любить меня?», едва ли не плача, на языке жестов спросил Винко. «Конечно же буду, глупый», точно так же ответил Ви. Рюк шагал рядом с ним, от нервозности покусывая раскрасневшуюся губу. Сцепка! Это надо же… Хотел ли Юта этого или получилось все спонтанно, на основе инстинктов? Ответ, наверное, знает лишь он. Однако Рюк переживал, что, если ребенка придется устранить, это Винко может подкосить.
Юту они застают за чтением книги. Он отрывает взгляд от черных букв и, когда видит Винко, у него глаза блестят и губы в улыбке расплываются. Он соскучился так сильно, что уже едва мог вытерпеть ледяные ночи в своей постели. Но Рюк его тяжелым взглядом наградил, с поклоном объявляя о его беременности. Юта сначала не совсем понял, кто беременный, а потом, когда у Винко в глазах заблестели слезы, у него в груди защемило. Он неотрывно смотрел на свое плачущее чудо. Омега думал, что вот он, конец. От него избавятся при первом же удобном случае, но… запах альфы окутал его теплым одеялом. Юта в несколько широких шагов преодолел между ними расстояние и, выдохнув, положил большую ладонью на еще плоский живот.
Его восхищение захлестнуло. Его малыш понес от него, сохранил в себе ютину частичку, и у того крышу рвало от этого осознания. Рюк мгновенно почувствовал себя лишним, на шаг от них отступив. Винко поднял на него глаза, и маленькая слезинка все-таки сорвалась с ресниц. Юта ее большим пальцем поймал, улыбаясь самым счастливым человеком на Земле, а после заключил его в крепкие объятия, жадно вдыхая любимый ягодный запах.
☽
Чонгук делает грубый толчок в податливое тело, из глотки стоны выбивая, и до хруста сжимает спинку кровати над головой омеги. Он вниз старается не смотреть — противно. От омеги этого противно, от самого себя противно, от долбящего по груди чувства противно. Чонгук свои чувства с агрессией встретил. Он на Тэхена смотрит, на его чернильные ресницы и полуулыбку, на родинку на щеке и острые скулы, которыми бы вены вскрывать, и задыхается. Тэхен — это искусство, его запереть под куполом стеклянным, как драгоценность, алмаз неограненный. Только самому любоваться жадно, никому не показывать больше. У Чонгука от него сдвиг по фазе. Тэхен как кокаин стал, им не напиться, не наесться, капля его крови Чонгуку клетки разъедает.
Лишь от имени одного, сказанного полушепотом в темноту, внутри все переворачивается. Чонгуку крушить, ломать, уничтожать хочется из-за него. У альфы слабостей нет — не было, пока не встретил его. Приворожил, заколдовал, дал отведать своей крови и навсегда возле себя ручным волком посадил. Чон рычит, агрессивнее стонущего омегу в матрас втрахивая. Под ним не Тэхен, и внутренний зверь это чувствует, беснуется. От запаха его крышу не рвет, крови его испить не хочется, чтобы наркотиком по телу пустить. Чонгук его трахает, чтобы это чувство блядское из себя вытравить, а в итоге только глубже закапывает, слоем ненависти на самого себя покрывая.
Альфу ведет от того, что на Тэхене его запах с лилиями смешался, мальчишка метку его носит, пальчиками прохладными оглаживает контуры, едва начавшие заживать. Тэхен ему подчиняется, принадлежит ему, служит ему, а на самом деле это Чонгук, как самая верная псина, готов заскулить и голову покорно на тэхеновы острые коленки положить. Омега под ним кричит от удовольствия, а Чонгуку хочется клыками ему в глотку вонзиться, чтобы, сука, заткнулся. Чтобы рот свой не открывал, звука не произносил, не двигался, умер, испарился, сквозь землю провалился — что угодно, лишь бы не рядом с Чонгуком. Он яростно пытается отрицать, что Тэхен ему нужен.
Нет. Тэхен — всего лишь мешок костей и мяса, с кровью сладкой точно мед, с запахом, что с ума похлеще кокаина сводит, с телом нереальным, богоподобным, с голосом, что бархату подобно стелется. Чонгук почти готов в голос заорать. Он вцепился крепкими пальцами в шею омеги, душа. Ему ненавистно само существование Тэхена. Оно ему необходимо. У Чон Чонгука никогда не будет слабостей, какой-то мальчишка сорокакилограммовый его с ума не сведет, зверя его не приручит ни за что. И пусть Чонгук им, словно наркотиком, упивается, с каждым днем все сильнее от недостатка умирая, он не станет его слабостью.
Кто он? Шлюха обыкновенная, что дерзостью своей в альфе огонь распалила; скала не сломленная, океан необъятный, лепесток нежный, ток оголенный, чонгукова часть. Без Тэхена в груди непременно мрак расползется, Антарктида поглотит и ветры ледяные задуют, огонь ненормальный гася. Чон резко разжал пальцы, позволив омеге сделать судорожный вздох, и возобновил бешеные толчки с рыком.
Тэхен для Чонгука — ничто. Альфа от него не зависим ни разу, ему без него дышится легко, свободно.
Тэхен для Чонгука — все. Он без него больше жизни не представляет, без него дышать не хочется совсем.
Дверь хлопнула слишком тихо для того, чтобы Чонгук услышал. Тэхен замер вместе с улыбкой на лице, что сползла медленно, мучительно. В комнате, где Чонгук ласкал его, где бинты ему менял, где Тэхен имя ему свое сказал, пахло жестоким сексом. Чонгук на кровати, где некогда спал Тэхен, агрессивно трахал другого. Его сердце упало куда-то на пол холодный, с дребезгом разбиваясь. Альфа его сразу почувствовал, как только он вошел — лилии его ударили, нож в сердце вонзили, а Чонгук не остановился, словно говорил без слов: «смотри, я без тебя жить могу. ты мне не нужен».
— Ч-чонгук… — тихо позвал Тэхен. В горле комок горький образовался. Альфа остановился, убирая повлажневшие волосы назад, и отстранился.
— Смотри-ка, детка, у нас пополнение, — пошло ухмыльнулся Чонгук, облизываясь и шлепая лежащего под ним омегу по ягодице. — Присоединишься к нам, куколка?
— Господин, я смогу удовлетворить вас и без него, — похабно прошептал омега, потянувшись к Чонгуку за поцелуем, а в Тэхене перемкнуло что-то.
Чон увидел, как в тэхеновых глазах разлилась злость бешеная. Он кинулся на беззащитного омегу, желая его лицо превратить своим кулаком в месиво кровавое, и, Чонгук не сомневался, он бы сделал это агрессивнее любого альфы, только Тэхен коснуться его не успевает — Чон перехватывает его, к своей потной груди прижимая. Тэхен начал брыкаться, отпихивая его руки грязные от себя.
— Отпусти меня, ублюдок! Не смей прикасаться ко мне, — закричал омега, извиваясь в его руках, заставляя Чонгука лишь сильнее в объятиях его сжимать.
— Детка, можешь нахуй валить, у меня маленькая проблемка появилась, — ухмыльнулся альфа, обращаясь к удивленному омеге на постели, и оставил поцелуй на тэхеновой макушке.
— Куда ты собрался, шлюха?! — выкрикнул Тэхен, чонгуковы руки царапая, чтобы отпустил. — Я еще не разобрался с тобой!
— И не будешь разбираться, — прошипел Чонгук, кидая брыкающегося Тэхена на постель. — Ты какого дьявола устроил? Секс мне обломал, омегу моего испугал, да еще и совершенно по-свински себя повел. В чем дело, Тэхен?
Тэхен замер, как губка в себя его слова впитывая. Чонгук говорит их, чтобы сам поверить, только зверь, своего омегу видя, зарычал внутри него. Его так сильно хотелось обнять, к груди крепко прижать, но альфа, игнорируя это, начал одеваться и ворчать себе под нос что-то об испорченном вечере. Ощущать эмоции Тэхена и оставаться при этом спокойным — вот что сложно. Тэхен смотрел на него так, что Чонгуку из себя душу вывернуть хотелось, встать на колени и о прощение молить. Но Чонгук лишь сунул между губ фильтр сигареты и затянулся, самого себя дымом успокаивая.
— Я ведь… верил тебе, — треснуто сказал Тэхен, с кровати поднимаясь. — Попользовался и выбросил, когда надоело? Понимаю, — кивнул Тэхен. Не привыкать ему. Сам просчитался, ведь кисэн с самого начала учили не влюбляться. Их муж, собрат и любовник — это долг государству, а не мужчина. — Какой же я идиот, господи…
— Ага, — равнодушно ответил Чонгук, даже не повернувшись.
Тэхен едва сдержался, чтобы не заплакать. Он кивнул самому себе и, сжав пальцы, пошел на выход. Чонгуку он больше не нужен, наверное, никогда и не был. Тэхен напридумывал себе что-то, в любовь во время секса поверил, глупый, души своей лапами грязными позволил коснуться. Ему собственные органы от боли хотелось выплюнуть. Но Чонгук его резко за запястье обнаженное схватил, на себя дергая и к груди своей прижимая.
— Куда собрался? — прорычал Чонгук, на трепыхания снизу не обращая внимания.
— Не трогай меня! — закричал Тэхен, кулаками ударяя по чонгуковой груди. Ярость его выплеснулась в удары по его телу, по плечам, по груди и пощечинам. Ему оттолкнуть его и прижаться ближе хотелось. — Я больше не буду с тобой, никогда, никогда в жизни. Это была моя самая огромная ошибка. Лучше бы я задушил тебя одной из ночей, пока возможность была, ублюдок! Не трогай, не прикасайся, ты мне омерзителен. Я ненавижу тебя, всей душой, насколько возможно ненавижу. Мне видеть тебя противно!
— Ну и что? — ухмыльнулся Чон, руку его перехватывая, очередной удар прерывая. Тэхен замер, смотря на него ошалело. — И что с того, малыш? Ненавидь, проклинай, можешь даже попытаться убить — давай. Я тебя все равно не отпущу никогда. Ты навечно в моем плену, понимаешь?
Тэхенова ярость перешла в слезы, которые он больше не смог сдерживать. Он вырвался из его объятий, резко, словно ошпаренный, руку отдергивая. Он вытер рукавом кимоно слезы мерзкие, стыдливые, и отошел подальше, чтобы не быть так близко, чтобы не умирать в муках от него. Чонгук его словно паук поймал в свои сети, а Тэхен — глупая черная бабочка. Он его жрет и не давится. Тэхену дышать тяжело, он воздух ловит губами и дрожит, на Чонгука смотря.
— Я отпущу тебя сейчас, но ты не уйдешь в следующий раз.
Тэхен разворачивается и убегает так быстро, как только может. Он больше не может выдержать ни секунды рядом с ним. Чонгук его барьеры сломал, в его сердце дверь ногой выбил и обустроился там, хозяйничает, распоряжается как хочет. Тэхен от боли, щемящей в груди, ревет и проклинает себя и Чонгука. Чонгука — за то, что поступает с ним, точно с игрушкой. Сегодня я тебя поласкаю, а завтра сердце выбью, растопчу и на помойку выброшу. Себя — за то, что… любит? Тэхен больше не знает другого объяснения. Ему больно так, что он задыхается. Морозный воздух больно бьет по щекам. Старый заросший мхом фонтан снег укрыл. Тэхен сел на холодную ступеньку, собственные колени обхватив. Маленькие снежинки в причудливом танце опускались на его плечи, укрывая, будто успокаивали. Он совсем ничего не мог увидеть от пелены слез и снежинок, что в ресницах путались.
— Сука, сука, сука! — зарычал Чонгук, кулаком по стене ударив.
Альфа закричал, дубовый стол переворачивая. Он начал собственную комнату крушить, разбивая бутылки, вазы, бокалы; книжный шкаф опрокинул и книги ненавистные порвал. Его ненависть на самого себя захлестнула. Он вынул катану из ножен, начав лупить по всему, что стоит не так, от ярости фонарики разрубая. Он в самодельном хаосе стоял. Вокруг перья из порванной подушки кружили, на пол мягко оседая.
Это ведь именно то, чего Чонгук хотел — от привязанности избавиться, Тэхену больно сделать. Только почему привязался лишь сильнее, а больно сделал не только Тэхену, но и самому себе? И почему, видя тэхенову боль, у него петля на шее затягивается?
Потому что Чонгук его...
Примечание к части
*опытные мастера акупунктуры из Древнего Китая определяли наличие беременности и пол будущего малыша по пульсу женщины.
**женщины Древнего Египта, для того чтобы выяснить наличие беременности и пол ребенка использовали зерно. с этой целью женщине нужно было помочиться в два мешочка с разным зерном: один с ячменем, а другой с пшеницей. если ячмень прорастал, то должен родиться мальчик, если же прорастала пшеница – девочка. если зерно не прорастало вообще – это считалось признаком того, что женщина не беременна.
Хрупкость
— Ты от меня до старости убегать будешь? — спрашивает Намджун, перелистывая хрупкие книжные страницы в неярком свете свечи. Юнги, воришкой прокравшийся в их спальню, от неожиданности подпрыгнул на месте, ойкнув. — Ну, так что? — развернувшись лицом к застывшему кисэн, откладывает книгу альфа.
— Я не убегаю от тебя, — хмыкнул Юнги, с напускным равнодушием снимая верхнюю одежду. Он на Намджуна, что волком за ним наблюдал, старался не смотреть и вовсе игнорировать.
— Именно поэтому у прислуги работу отбираешь? И полы моешь, и пыль в библиотеке вытираешь, и готовить помогаешь, чтобы вернуться за полночь, когда я уже сплю, — ухмыльнулся мужчина, вздернув бровь.
— Странно, что сейчас ты не спишь, — огрызнулся в ответ он.
На самом деле, Юнги его избегал, как только мог. Видеться с кисэн ему нельзя, посему он часами пропадал между книжных полок, забиваясь в самый дальний уголок, и тщательно продумывая план действий. Он всеми фибрами своей души чувствовал, что то самое, ради чего они здесь, скоро начнется. Намджун все чаще пропадал на совещаниях, а после тренировался с катаной. Юнги удавалось краем глаза, из-за колонны, наблюдать, как альфа профессионально орудует оружием. А от того, как сильно омега зависал на обнаженном торсе, самому себе хотелось дать затрещину. Однако после он ловил себя на мысли, что если Намджун настолько хорош, насколько хороши тогда их воины?
Несколько недель тянулось так — Юнги пропадал весь день, чтобы на цыпочках вернуться к двум часам ночи, когда уставший альфа отдыхает, ни на что из окружающего мира не реагируя. Он даже свои внутренние часы приспособил вставать за час до мужчины, чтобы вновь скрыться в своем укромном уголке. Иногда он действительно помогал омегам-прислугам, нарезал овощи, в своих мыслях утопая и пальцы режа нещадно, и именно потому от этой работы его отстранили.
Наверное, в душе он давно все о себе и Намджуне понял. Он больше самому себе сопротивляться не мог, наблюдая за мерно вздымающейся спиной, к коже которой так отчаянно Юнги хотел коснуться. Нежность свою по отношению к альфе он пытался зарыть поглубже, а она все равно вылезала, о себе давала знать. С каких пор вообще кисэн волнует, что лицо у альфы осунулось сильно и синяки под глазами залегли? Это не его дело, пусть даже умирать будет, Юнги все равно. Точно. Все совершенно точно не так. В одну из ночей Юнги расплакался, глуша рыдания в подушку, зубами ткань стискивая, чтобы Намджуна не разбудить. И тогда он понял, что смысла, да и сил сопротивляться у него больше нет. Юнги Намджуна любит той любовью, которой не должен. Она для них запретна, чужда, непозволительна. Он — один из якудза, что угрожают его королю, а Юнги… Он и сам уже не знает, кем является на самом деле, с ужасом понимает, что Намджуна останавливать не хочется, что якудза в своих убеждениях правы.
Но на часах уже два ноль шесть, а Намджун почему-то не спит, на Юнги с полуулыбкой смотрит, а ему от этого тошно, потому что, черт, он скучал. По ямочкам и голосу скучал, по взгляду намджунову, да даже по простому присутствию в его жизни. Юнги хрустнул пальцами, хмыкнул и, сжав в пальцах банное полотенце, развернулся к альфе.
— Мне просто не хочется тебя видеть, вот и все, — с лица Намджуна улыбка пропадает, и омеге на сердце тяжелее становится.
— Я не мальчишка, чтобы бегать за тобой до конца жизни. Меня заебало твое «хочу-не хочу», «буду-не буду», — Намджун резко встал, со скрипом стул отодвигая, и к Юнги в несколько широких шагов подошел, за локоть хватая. Юнги дернулся, но Намджун лишь крепче пальцы сжал. — Когда ты угомонишься, блять?
— Никогда, — выплюнул омега, альфу сильно в грудь пихая, но тот даже не пошатнулся. — Хочешь знать, почему я тебя избегаю? Так, блять, знай. Из-за того, что случилось здесь, — он кивнул на кровать, — когда ты приказал трахнуть меня и сам вылизывал того омегу, мне от тебя тошно, противно, даже касаться тебя не хочется. А после того, как ты позволил Ви сразиться с тем наложником… это безумство, и ты его одобрил. Я очень в тебе разочаровался в тот момент. Таким ублюдкам, как якудза, доставляет удовольствие смотреть на борющихся за свою жизнь людей? Ты сделал моего брата убийцей, и я тебя за это еще больше презираю.
— Закрой свой рот, — рычит Намджун, за шею омегу хватая. Юнги не испугался, зубы стискивая до скрипа, и вздернул голову, прямо в глаза, в которых с каждой секундой агрессии все больше появлялось, смотря. — Кто ты такой, чтобы контролировать мои поступки, упрекать меня, оспаривать мои приказы? Возомнил, что можешь выше меня встать. Но ты здесь — никто, под моим началом сидишь, ни черта не делаешь. Хотя, знаешь, моя вина, — ухмыльнулся альфа, склоняя голову вбок. — Я тебя принцем вознес, я же тебя и об землю разобью. Здесь ты — моя шлюха, неплохая сумка для вынашивания моих детей и доступная дырка, которую я в любое время смогу вы-
Юнги не сдерживается. Звонкая пощечина эхом отдает по замершему воздуху. У омеги в сердце, прямо к горлу подбираясь, обида зверская кипит. Слезы глаза защипали. У Намджуна ноздри разошлись от того, как судорожно он вдохнул раскаленный до бела воздух с примесью запаха его омеги, что свинцом обжег легкие. Он над собой контроль с каждой секундой теряет, который убегает сквозь пальцы, точно песок, а от юнгиевых слез ему только хуже становится.
— Как ты смеешь так говорить? — надломлено спросил Юнги, шаг назад делая, чтобы от этого зверя подальше оказаться. Намджун медленно перевел на него спокойный взгляд, наблюдая, как омегу в истерике начинает трясти. — Я лучше умру, чем твоей подстилкой стану. Ты думаешь, что мне перед тобой ноги раздвигать хочется? — нервно ухмыльнулся он, пальцами впиваясь в столешницу кедровую. — Да я терпеть тебя не могу. Твой запах, твои руки, твою улыбку, кожу твою мускусную. Мне все ваше отродье якудза ненавистно! — закричал он, яростно скидывая с намджунова стола книги, пергамент и чернильницу, что по полу прокатилась, оставляя после себя черный след. — Давай, блять, убей меня наконец, хватит мучить, издеваться! Хватит говорить свои фальшивые нежные слова, а после кости мне ими же ломать!
Юнги закричал, вазу хрустальную о пол разбивая. Его нервам конец, сосуд терпения давно уже лопнул, пойдя трещинами, он устал так невообразимо сильно. С Намджуном — это как по полю минному, не знаешь в какой момент и на каком шагу подорвется бомба и ты вместе с ней, внутренностями своими окрашивая траву зеленую. Юнги в бешенстве книжную полку перевернул, книги из нее выкидывая, об осколки на полу ноги нежные порезал, кровью своей марая дубовое покрытие и намджунову душу. Он спокойно наблюдал за чужой истерикой и слезами, даже, кажется, не моргая.
Намджун устал от того, что этот омега на один его шаг вперед делает тысячу назад. Сопротивляется, упирается бараном, коснуться своей души не дает. Ведь все то, что альфа говорил — всего лишь эмоции, далекие от правды. Он Юнги на руках готов носить, ладошки его узкие, нежные, хрупкие целовать, шею метить, кожу болезненную ласкать. А он царапается, зубы скалит, диким зверем на него кидается и ближе не подпускает. Альфа ни с кем и никогда не возился так, как с этим неугомонным омегой, и его уже откровенно это заебало. Когда Юнги с оглушающим звоном разбивает материнскую нежную шкатулку, разлетевшуюся на несколько невосстановимых воспоминаний, нервы у Намджуна трещат оголенными проводами.
Он в несколько шагов к Юнги подошел, запястье до хруста сжимая и крик чужой вырывая, и дернул на себя, заставляя омегу замереть, в его глаза смотря. У Намджуна глаза красные, как кровь юнгиева, злые, как дьвольская душа, и, самое страшное, разочарованные. Юнги губами дрожит, слезы едва сдерживает, щеку изнутри кусает, чтобы не зарыдать в голос. Ему хотелось, чтобы Намджун его любил — нежно, трепетно, чутко, а с ним только — больно, обжигающе, убийственно. Юнги от этой любви своей убежать хочется, маленьким ребенком забиться в темный уголок, от всего мира спрятавшись, только сам ближе к Намджуну прижимается, в их огне собственноручно разожженном вместе с ним заживо сгорает.
— Сука, хватит, — прорычал Намджун. — Ты меня затрахал так сильно, что мне тебя разорвать хочется на кусочки мелкие, но я тебя так чертовски сильно люблю. Я с тобой больше воевать не собираюсь.
Намджун насильно его губы своими накрывает, поцелуем жадным впиваясь. Юнги ему сопротивление оказывает, в грудь сильную пихает, по плечам бьет, а после обмякает, губы в тонкую полоску сжимая. Намджун зарычал, настойчивее углубляя поцелуй, и большим пальцем надавил на его подбородок, вынуждая рот открыть. Юнги стонет-мычит в поцелуй, но альфа языком с ним сплетается, и тот сдается. Их поцелуй вкус солено-металлический имеет, Намджун им упивается, губы невероятные вылизывая. Юнги отрывается от него, пощечиной вновь обжигая, и Намджун хватает его, на кровать кидая.
Юнги испу<