А Юнги хотелось есть так, как никогда. Желудок, его вечный предатель, урчал так, что даже сидящий напротив альфа слышал, и заставлял кисэн краснеть, вызывая у того желание провалиться сквозь землю. Когда Юнги собирали на ужин, красили и одевали в дорогие шелка, Рюк плевался гадюкой, посильнее затягивая пояс на юнгиевой тонкой талии. Для якудза сесть за один стол с омегой, тем более наложником — недопустимо. Альфа мог сидеть только вместе с альфами, мог есть одни блюда и пить из одного сосуда. Омеги трапезничают отдельно, в другой комнате, чтобы не приведи господь испортить своим вздохом обсуждение насущных тем у якудза. Но когда альфа садится за один стол с омегой — это негласно говорит о его серьезных намерениях. И Юнги, зная эту информацию, что Рюк прошипел ему в лицо, выплюнув в конце «не зазнавайся, кисэн», чувствовал себя… странно.
— Мне сказали, что ты не ешь, — начинает разговор Намджун, вгрызаясь зубами в новый кусок мяса, и, тщательно прожевав, проглатывает. — И, как я вижу, это правда. Почему ты не притронулся к еде? Неужели ты считаешь, что наши повара недостаточно хороши для тебя? — ухмыльнулся он, склонив голову вбок.
Омега не отреагировал, продолжая пилить взглядом осточертевшие собственные колени. Он и дышал-то через раз — мало того, что воздух пропитан вкуснейшими запахами такой манящей еды, так еще и запах самого альфы никак не помогает. Желание сорваться и съесть все, до чего дотянутся руки, а потом еще и стол облизать, росло в геометрической прогрессии каждую минуту. Но Юнги сидел, с титаническими усилиями игнорируя жалобные рычания желудка.
— Вот ведь упертый, — хмыкнул альфа, отпивая из бокала багровую жидкость. Юнги поднял на него хмурый взгляд, поджимая розоватые припухшие губы. — Я могу посчитать это оскорблением не только меня, но и всех якудза. Представляешь, что сделают с тобой тогда? Ты будешь молить о смерти, но никто не позволит тебе умереть. Поэтому, если не хочешь меня разозлить, ешь.
Намджун говорил так, что Юнги холодным воздухом обдавало. Ему было искренне страшно, но он не мог наступить на горло своих принципов и просто начать есть. Он не животное, которое можно запереть в своей комнате и кормить три раза в день, он — человек, который не смирится с таким отношением к себе, не простит той боли, что ему нанесли, не забудет той обиды, что грызет яростно кости, и этого человека к себе он тоже не подпустит. А свою дорогую еду Намджун может засунуть себе в глотку и подавиться. Юнги яростно смотрит в чернеющие глаза и чувствует, как поджилки трясутся. Если бы он мог, он спрятался бы сейчас за родительскую ногу и расплакался. Но он не может. И родителей у него нет.
— Вот как, — приподнял брови альфа, похрустывая пальцами. — Хорошо. Ты отказываешься со мной разговаривать, отказываешься принимать мои извинения, отказываешься есть со мной за одним столом, но, может быть, ты не откажешься от убийства ради тебя? — он ядовито улыбается и встает со своего места.
Юнги теряется, потому что Намджун в несколько широких шагов преодолевает расстояние между ним и омегой-прислугой, испуганно смотрящего на своего господина. Альфа схватил мальчишку за волосы и потянул к столу, к Юнги, который подорвался с места, опрокинув дорогой бокал. Мужчина прижал свой вынутый из ножен кинжал к тонкой шее плачущего мальчика.
— Давай, рыбка. Кто он тебе такой? Его незачем жалеть. Хочешь, я убью его ради тебя? Его, а потом всех остальных, пока не доберусь до оставшихся кисэн, — он почти шепчет это, прижимаясь губами к уху сжавшегося прислуги, что плакал, одними губами шепча молитвы. — Зарежу всех, пока ты не скажешь мне хоть слово. Ради одного тебя умрут сотни. Ты хочешь этого?
У кисэн на глаза наворачиваются слезы. Он протянул ладонь к мальчику, но Намджун лишь сильнее прижал лезвие к его шее, пуская первую кровь, и тот сильнее зарыдал. В намджуновых глазах плескались бесы, которых Юнги собственноручно разбудил. Одно дело страдать самому, умирая от голода, совершенно иное — когда по твоей вине умирают другие. Юнги никогда не сможет молча смотреть на это, особенно, когда это хоть как-то касается его младших братьев. Поэтому, сжав протянутую ладонь в кулак, Юнги глубоко вздыхает и, фальшиво улыбаясь, говорит:
— Нет, господин, я не хочу этого. Пожалуйста, отпустите его.
— Оу, ты умеешь разговаривать, — скалится альфа, но прислугу, отскочившего в сторону и судорожно прижимающего ладонь к порезу, отпустил. — Вдруг голосок прорезался? Какое совпадение. Но, знаешь, мне думается, что это редкое явление. Для лучшего эффекта нужно полакомиться чужой кровью.
Намджун делает шаг к застывшему мальчишке, но Юнги подскакивает к нему, сжимая дрожащими ладонями его лицо, и, приподнявшись на носки, касается его губ своими. Альфа тут же прижимает его тело к себе, углубляет поцелуй и просится языком в его рот, сразу получая разрешение. Они сплетаются, борются языками, вылизывают чужие сладкие губы и периодически хватают недостающий воздух. У Намджуна от этого дикаря крышу сносит, так сильно его хочется заполучить. Но Юнги отстраняется, утыкаясь своим лбом в его и, глубоко дыша, хрипло просит:
— Дома осталась моя кошка, Мэй. Пожалуйста, принесите ее мне.
— Кошку? — тихо ухмыляется Намджун, вздергивая бровь. Юнги неловко тянет губы в улыбке и кивает. — И это все, что ты попросишь у меня?
— Да.
Намджун замолкает, большой ладонью поглаживая выступающие позвонки и острые лопатки. Юнги дышит тяжело, жадно вдыхает запах альфы, словно запомнить пытается, отпечатать глубоко в своей памяти, словно нехватка его внутривенно. Время замирает прямо в его темных глазах, подернутых дымкой возбуждения, но Юнги сам разрывает эту паутину, отстраняясь. Боится, что засосет слишком глубоко.
— Хорошо, — просто соглашается Намджун. — Но ты будешь есть. Будешь съедать все, что дают.
☽
Хосока разбудило волшебство. Иначе он объяснить причину своего пробуждения не мог. Альфа сморщился, потирая пульсирующие виски, и присел на кровати. Рядом лежал какой-то омега, сладко посапывая после многочасового секса, а Хосок даже лица его вспомнить не мог, да и не хотел — противно. Он потянулся рукой к бутылке дорогого вина, случайно опрокидывая вазу с цветами, что прислуги регулярно меняют, и та разбилась оглушительно в ночной тишине. Пробка отлетела куда-то на пол, закатываясь под кровать. Хосок припал сухими губами к бутылке, жадно глотая спасительную влагу.
За окном агрессивно резвился осенний ветер, что вот-вот станет совсем ледяным, зимним. В камине, отбрасывая разлитой лужей огненные тени, тихо трещали поленья. Хосок не стал будить спавшего омегу не потому, что ему не хотелось, а потому, что было откровенно лень. И он проснулся не потому, что болели виски. Что-то другое тревожило его крепкий сон. Хосок свесил ноги с кровати и, сунув их в тапочки, поднялся, хватая пальцами тонкий халат и по пути из комнаты натягивая его на себя. Неизменный спутник, бокал с алкоголем, покоился в его пальцах. Кровавая жидкость волнами плескалась во время ходьбы.
По бесконечному мрачному коридору плыла загадочная дымка, что, пробравшись в щель между полом и дверью, стала причиной его пробуждения. Хосок, шаркая тапочками и иногда отпивая из бокала, интуитивно пошел по коридору, запоздало понимая, что его ленивые шаги смешиваются с музыкой. Тихой, едва уловимой, но играющей где-то неподалеку. Мужчина глянул в панорамное окно, отмечая, что до рассвета еще слишком далеко, даже прислуга пока спит. Он остановился напротив двери, за которой слышна была музыка, и как можно тише открыл ее.
В закрытых банках, хаотично расставленных по полу, летали, врезаясь в стеклянные прутья, светлячки, заливая комнату волшебным голубым светом. В углу стоял граммофон, из которого, поскрипывая, лилась музыка. А в центре, забывшись, танцевал мальчик.
В его движениях, таких отточенных, доведенных до совершенства, читалась грусть и бесконечная усталость. По впалым щекам катились кристальные слезы, что собирали весь свет светлячков, точно маленькие звезды, а после срывались с острого подбородка и умирали, разбивались темно-голубыми брызгами. Наверное, если бы у Хосока спросили, каковы звезды на вкус, он бы непременно сказал «соленые». И не потому, что он пробовал звезды этого мальчика на вкус — даже отсюда, через несколько метров, он мог видеть ту неиссякаемую тоску, что маленький танцующий принц вкладывал в них.
Он танцевал так, словно танцует в последний раз. Словно после этого танца, этой ночи, этого часа — ничего, только беспроглядный мрак и неизвестность. Он танцевал, точно проживал свою жизнь снова и снова. Он танцевал, падая на колени и сбивая тонкую нежную кожу до крови. Он танцевал, протягивая беспомощные руки вверх, к самому Богу, к самому космосу, к самим звездам. А звезды-то они, вот, в его глазах рождаются, на его щеках живут и умирают, срываясь с его подбородка. Хосоку стало тяжело дышать — горло сковало, даже глоток алкоголя не хотелось сделать.
А музыка все играла, а мальчик все танцевал, рассказывал свою печальную историю негласным слушателям — маленьким светлячкам, заточенным в стеклянную клетку. Хосок чувствовал, будто подсматривает, будто видит то, чего не должен, что не для его глаз, не для его ушей, будто не для него целиком. Этот мальчик, что стонал по-блядски пошло, утопая грудью в рассыпанном кокаине, танцевал так печально, что Хосоку сердце, покрытое копотью и чернильной мглой, сковало. Он прислонился плечом к косяку двери, неотрывно (лев — добыча) наблюдая за танцующим кисэн, и ему так не хотелось, чтобы музыка кончалась и то волшебство, что он творил, исчезало. Хосоку впервые не хотелось становиться самим собой, львом, хотелось еще хоть мгновение побыть в плену этих идеальных движений, трепещущих ресниц и тоскливой истории. Этому мальчику так нужна защита.
Но музыка обрывается, мальчик замирает, и Хосоку больше ничего не остается. Он отлипает от двери, тихими шагами пробираясь вглубь комнаты, к замершему омеге, чье тяжелое дыхание вместе с тихим стуком светлячков о стекло разрывает ночную тишину. Его плечи мелко дрожат — плачет, не пытаясь вытереть слезы, в которых вся соленость морей и океанов. Хосок подошел к нему аккуратно, чтобы не спугнуть загнанного олененка, и положил прохладную ладонь на горячий живот, притягивая его к себе. Мальчишка замер, даже дышать, кажется, перестал.
— Так вот чем ты занимаешься, пока никто не видит, — тихо говорит Хосок, опаляя алкогольным дыханием нежную кожу. Его губы коснулись изгиба плеча, оставляя на открытой коже ожог-поцелуй.
— Я потревожил вас, господин? — так же шепотом спросил мальчик, пытаясь развернуться в кольце рук для поклона, но его остановили все те же руки, еще крепче прижимая к себе. — Я не хотел… простите, если это возможно.
Хосок промычал, пробегаясь губами от острой ключицы к загривку, прикусывая и целуя, оставляя слабые следы своего пребывания на этом теле. Он провел пальцами по впалому животу и груди, массируя-надавливая большими пальцами на вставшие бусинки сосков. Мальчик хрипло выдохнул, млея от сладких прикосновений к телу, что почувствовало альфу. Горьковатый запах кофе ударил в ноздри, туманя голову тонкой занавесью возбуждения. Он громко сглотнул, подставляя шею под горячие поцелуи.
— Ты не потревожил меня, — улыбнулся краешком губ Хосок, но не дав мальчику увидеть этого. — Я хочу, чтобы ты так же танцевал для меня, когда мне того захочется. Чтобы лишь я мог смотреть на твое обнаженное тело, извивающееся в танце, — Чимин задохнулся от этих слов. Дышать стало совсем трудно.
— Я буду рад служить вам, господин, — тихо отвечает омега, накрывая большие прохладные ладони сверху своими, маленькими.
Чимин чувствует вкус вина, когда их губы встречаются в медленном неторопливом поцелуе, а Хосок чувствует вкус тех самых слез, что умерли, но оставили свой вкус на пухлых розовых губах. Дьявол — не вымысел, не сказка, он вполне реален, и по его венам течет такая же кровь. Дьявол — это человек, и Чимин скрепляет с ним договор поцелуем.
☽
Юта устало вздыхает, закрывая книгу, которую читал, устроившись в кресле. Он поднял взгляд на ухмыляющегося Чонгука, развалившегося в кресле рядом и разливающего по бокалам какое-то пойло, что притащил с собой. Юта трет большим и указательным пальцем переносицу, понимая, что тот пришел не просто опрокинуть по бокальчику, а Чонгук лишь загадочно улыбался и крутил между пальцев сигарету.
— Ну, чего тебе? — не выдерживает Юта воцарившегося молчания. Он не любит, когда его отвлекают. Особенно когда отвлекают от книг. Особенно когда отвлекает Чонгук.
— Что, даже не попробуешь? — кивает Чон на бокал с алкоголем, и Юта со вздохом отпивает ядреный напиток, но не морщится, проглатывая. Горло дерет. — Так-то лучше, не зря же я его покупал. Так вот, чего я, собственно, здесь делаю. Пришел я не просто так, а-
— Да ладно? — ухмыльнулся Юта, вздергивая бровь. — Можно подумать, ты когда-то приходил просто так, побеседовать о политике.
— Не дерзи, — хмыкнул старший альфа, хмуря брови. — Я ведь могу оскорбиться, и тогда ты останешься без того подарочка, что я для тебя раздобыл, — улыбка вновь вернулась на его лицо. Он в предвкушении потирал ладони, но Юта особо не разделял его радости.
— Давай быстрее покончим с этим, я устал.
— О, твоя усталость испарится, когда ты увидишь то, что я приготовил для тебя. В последний месяц ты сам не свой, ходишь с унылой рожей, хоть вешайся. Ни потрахаться за компанию, ни выпить, ни даже на охоту вылезти, — возмущается Чонгук. — А я, как твой самый лучший и близкий друг…
— С каких пор? — ухмыльнулся Юта, и Чон пронзил его острым взглядом. Накамото поднял ладони, сдаваясь. — Ладно, ладно, лучший.
— То-то же, — довольно кивнул Чон. — Так вот. Поскольку я очень добрый и бескорыстный человек, то решил помочь тебе, — Юта на словах «добрый» и «бескорыстный» едва удержался от смеха. — Мне удалось поймать одну очень маленькую и хорошенькую птичку. Тебе понравится.
Он просвистел мелодию из трех нот. Дверь распахнулась по приказу, и в комнату втолкнули испуганного мальчика. Юта несколько секунд неотрывно смотрел на его влажные глаза, а после поджал губы, впираясь в довольного Чонгука тигриным взглядом. Тот лишь веселее стал, отпивая из своего бокала.
— Зачем ты притащил его сюда? Что тебе нужно, Чонгук? — резче, чем хотелось, спрашивает Юта.
— Ты ведь слышал, что я делаю это только по доброте душевной, — ухмыляется в ответ Чонгук, облизывая губы. Юта издает нервный смешок.
— Я знаю тебя, Чон. Ты никогда не сделаешь что-то от души, у тебя ее нет. Поэтому я спрошу еще раз — зачем? — Юта злится, и сам не понимает почему. Ему бы радоваться — тот человек, которого он изо дня в день хотел видеть рядом, вдыхать его запах, касаться мозолистыми пальцами его нежной детской кожи, стоит рядом и трясется от страха, едва сдерживая слезы. Но он не рад.
— Мне действительно от тебя ничего не нужно, — Чонгук улыбается, ведя бровью. Он встал, одним большим глотком допив содержимое бокала, а после с громким стуком поставил его на место, подходя к двери, и обернулся уже на выходе. — Пока что. Ну, а сейчас повеселись, — и, подмигнув, закрывает дверь с обратной стороны.
— Мудак, — рычит Юта, ударив кулаком по подлокотнику, заставив мальчика вздрогнуть и прижаться спиной к стене.
Альфа глубоко вдыхает воздух, который едва начал пропитываться теплым молоком, и облизывает губы. Винко беспомощно наблюдает за сгорбленной фигурой, а в груди замирает все, боится. Внутренности стягиваются тугим узлом. Он один в логове зверя, Ви не придет к нему, не закроет своей спиной, не вцепится в него. Винко должен научиться бороться за себя сам. Научиться грызть глотки и плеваться ядом, чтобы не умереть. Но сейчас он трясется и шмыгает носом, точно ребенок. Юта вскинул голову, впиваясь в мальчика взглядом. Он встает медленно, мелкой поступью подходя к еще больше вжавшемуся в стену мальчику.
— Тише, не бойся меня, — тихо просит Юта, слегка растягивая пухлые губы в улыбке. Господи, он бы этого ребенка от всего мира спрятал, чтобы уберечь, но сейчас, спустя столько мучительных дней, запертый один на один в своей голове с въевшимся в кору головного мозга запахом этого омеги, он не мог устоять. — Я не сделаю тебе больно.
Он стоит непозволительно близко, вплотную, и у Винко с глаз срываются слезы, которые Юта ловит большими пальцами. Альфа поднял его лицо к себе, внимательно рассматривая каждую черточку, каждый плавный изгиб и тени, отбрасываемые чернильными ресницами, чтобы навсегда запомнить красоту детской невинности. Винко не перестает плакать. Юта наклоняется ниже, поглаживая округлые щечки пальцами, и шепчет:
— Малыш, поверь мне. Я не причиню тебе вред. Просто… позволь мне, — просит Накамото, жадно вдыхая запах, исходящий от напряженного тела. Легкая улыбка сама просится на лицо. — Ты все равно боишься, да? Глупый маленький ребенок. Я ведь не прощу себе, если с тобой что-то произойдет, — он провел ладонью по шелковым волосам, пропуская их сквозь пальцы. — Я был так груб с тобой в нашу первую встречу. Ты не заслужил этого. Разреши мне все исправить.
Юта не понимает, откуда в нем столько нежности, клубком скопившейся где-то в груди. Он никогда и никому, ни одной из шлюх, ложащихся в его постель, не хотел ее показывать, словно копил специально для этого момента, для этого человека, смотрящего на него так по-детски наивно. Юта потянулся к нему в поцелуе, но Винко испуганно отпрянул, упираясь ладонями в ютину грудь. Альфа вновь улыбнулся. От этого невинного ребенка хотелось улыбаться постоянно, пока скулы не заболят, хотелось обнимать его, укачивать на коленях, пока тот не уснет, с ним не хотелось быть грубым. Тогда, когда он впервые увидел этого ребенка, его голова была заполнена лишь слепой похотью и крепким алкоголем, а сейчас…
Он и сам не понимает, почему его не хочется трахать так, как тех шлюх. Юте самому себе язык вырвать хочется за то, что когда-то он его самого шлюхой назвал, и головой об стену биться, потому что Винко смотрит на него вот так, со страхом и слезами, а не с нежностью и любовью. После той встречи на рынке Юта закрылся в себе, хотя, в общем-то, особых причин на то не было, ни секс, ни книги, ни даже Намджун, что разговаривал с ним свободными вечерами, не спасали. В голове все так же сидел образ испуганного малыша в его руках.
И вот сейчас, спустя такое бесконечное время, он здесь. Юта сжал его тонкие запястья, которые он несколько раз обхватить смог бы, и убрал со своей груди, вновь наклоняясь к нему, дрожащему, точно листочек. Альфа провел большим пальцем по его аккуратным алым губкам, слегка оттягивая, и погладил по скуле.
— Тебе понравится, малыш. Обещаю, — хрипло шепчет Юта, заглядывая в его глаза. — Ты веришь мне?
Винко хочет помотать головой, словно умалишенный, но отчего-то смотрит в эти бесконечные глаза и верит. Он для самого себя шумно сглатывает, а после неуверенно кивает, зажмурившись. Юта задыхается от удовольствия, почти урчит ручным зверем и, наконец, припадает своими губами к таким желанным губам напротив. Винко застывает, не зная, что делать и куда деться от этого жара, исходящего от альфьего тела. Юта проводит языком по его губам, просится вовнутрь, но Винко все так же стоит, сжав губы в тонкую полоску.
— Солнышко, приоткрой губы, — тихо смеется альфа, поцеловав его в уголок губ. — Ты не умеешь, да? — Винко испуганно мотает головой, стыдливо пряча глаза. — Я научу тебя. Просто повторяй за мной, хорошо?
Получив утвердительный кивок, Юта вновь целует его. Омега повторяет за ним неуверенно, лижет на пробу и тут же пытается отстраниться, чтобы проверить реакцию, но Юта не позволяет, сильнее вжимаясь в его губы своими, настойчивее целуя. Винко распахнул губы, позволяя чужому горячему языку скользнуть в свой рот. Так влажно и пошло, что у него коленки подкашиваются, и только благодаря Юте, вжимающему его в стену, он стоит на ногах. Винко старается повторять, слегка прикусывает пухлые губы, лижет, засасывает. Так по-детски, что Юте взвыть хочется от этого. Только лишь когда весь воздух в легких кончается, Юта отрывается от него, жадно облизывая свои губы с оставшимся на них вкусом его мальчика.
Винко сбивчиво дышит, прижимая прохладные пальцы к своим губам, а после поднимает взгляд на улыбающегося альфу, и глупая улыбка сама просится на лицо.
☽
— Ты не кажешься на первый взгляд таким тупым, однако я ошибся, — растягивая гласные, нараспев тянет Тэтсуо, мегерой скользя вокруг Ви, что с раздраженным вздохом вскинул голову, едва не уколов палец иголкой, которой вышивал на полотне.
— Надо же, а ты кажешься, и я отнюдь не ошибся, — выплевывает омега, буравя взглядом лукавую улыбку и вздернутые в легком недоумении брови.
— И все-таки, я надеялся на твое благоразумие, — игнорирует выпад Тэтсуо, присаживаясь на корточки перед сидящим на подушке Ви. — От тебя моим альфой за километр несет. Разве ты не понял мое предупреждение тогда, за трапезой? Смерть этой шлюшки должна была тебя чему-то научить. Но нет! Ты упорно продолжаешь лезть на мою территорию, трогать мои вещи, моего альфу. Неужели для того, чтобы ты понял, мне нужно тебя убить? — с фальшиво-грустным вздохом спросил омега.
— Ты убил человека, чтобы предупредить меня? — холодно спросил Ви, крепче сжимая округлый каркас для вышивания. — Ты психопат, Тэтсуо, в тебе от человека одно название. Такой же ненормальный, как и все вы здесь. С чего ты взял, что я прямо сейчас не могу вонзить тебе эту иглу в глаз? — он склонил голову, поднимая иглу, что сжимал большим и указательным пальцем, на уровень чужого лица.
— Тогда тебе отрубят твои золотые ручки, — хихикает в ответ Тэтсуо, но потом его лицо вмиг становится серьезным. — Ты можешь хотеть моего альфу на расстоянии, но если ты еще раз приблизишься к нему — пеняй на себя. Одним отравлением ты не отделаешься.
Тэтсуо поднимается и, сложив губы бантиком, посылает воздушный поцелуй. У Тэхена по венам-артериям вмиг ярость разносится. Он поднимается с подушки, отложив вышивку вместе с иглой в сторону. Ему как никогда хотелось поставить эту суку на место, показать его никчемность и то, что слова его, которые вроде бы и должны пугать, — пустой звук.
— Твоего альфу? — с ухмылкой переспрашивает Ви, заставив Тэтсуо замереть в дверном проеме. — О, тогда почему же твой альфа вовсе не старается уединиться с тобой, а вызывает меня?
— Заткнись, — прошипел Тэтсуо, до скрипа сжав дверную ручку.
— Целует не тебя, а мое тело, мою шею и мои губы? — Тэхену от восторга смеяться хочется, когда Тэтсуо взбешивается, подлетает к нему и хватает за грудки, вжимая в стену. — Он проводит свое свободное время вместе со мной, не с тобой. И касаться он хочет не тебя. Он тебя даже для отсоса не позовет.
— Закрой свой рот! — выкрикнул омега, встряхивая Ви, а тот смеется от наслаждения.
— Ты понимаешь, что твой бой проигран. Но я не сражался с тобой, это ты объявил мне войну, но ведь… Ты. Ему. Уже. Не нужен, — Тэхен выделяет каждое слово, дыханием-пощечиной опаляя омегу напротив. Тэтсуо задыхается от злости.
Он кидается с криком первый, ударяя кулаком по тэхенову лицу. Тэхен заводится, чувствуя металлический вкус своих губ, но пропускает несколько ударов в грудь и по плечу, отшатывается, сшибая дорогую вазу, и падает на пол, сплевывая. Челюсть пульсирует, кровь тонкими струйками стекает из разбитой губы по подбородку. Тэхен смеется, стирая кровь.
— И бьешь ты меня, потому что больше ничего не сможешь сделать. Короля не сдвинуть с трона, да? — омега нагло ухмыляется в лицо Тэтсуо, что за грудки поднимает его, свирепо глядя в лицо. — Но ты не король. Ты — жалкая шлюха, возомнившая, что может что-то решать. Ты — никто. Твое место занял я, а ты оказался у обочины, никому не нужный.
— Я тебя уничтожу, — взревел Тэтсуо, прикладывая Ви затылком об пол.
Мир поплыл перед глазами. Тэхен слабо защищался, выкинув перед собой руки. Тэтсуо бил наотмашь, вкладывая в эти удары всю лютую ненависть, что скопилась к чужаку. Эта шлюха, которую притащили с улицы, испортила все, над чем он так долго и упорно работал. Он грыз глотки, выбиваясь в фавориты, чтобы не сдохнуть в помойной яме, но появился он, и все закончилось. Тэтсуо оказался там, откуда полз, загребая землю сбитыми ногтями. И он так его за это ненавидел, что яростные слезы сами выступали на глаза.
Тэхен рывком опрокинул Тэтсуо на пол. Тот, падая, ударился головой о деревянный стол, в кровь расшибая лоб, а кисэн накинулся на него сверху, хватая за горло, и, кроваво улыбаясь, с хрустом впечатал кулак в его лицо. И еще раз, и еще, и еще. Он сам не понимал, откуда в его слабом теле такой запас силы, но, войдя в азарт, уже не мог остановиться. Ему нравился хруст чужого носа, нравилась теплая кровь, текущая по его рукам, нравился треск расходившейся под натиском кожи. Тэхен закричал, и в этом крике — вся боль, усталость, ненависть, ярость, все, что ледяными ночами душит его.
Тэтсуо в какой-то момент перестает сопротивляться, только хрипит что-то нечленораздельное. Его лицо окрасилось в багровый цвет вместе с руками Тэхена, которому все мало. Хотелось этого омегу убить, уничтожить, разорвать, чтобы тот больше никогда не смел поднять на Тэхена руку, чтобы никогда не смел убить кого-то по своему желанию, чтобы не смел причинить боль его братьям. Его хотелось окунуть лицом в грязь и оставить там гнить.
До Тэхена не сразу долетают обрывки криков. Его резко отрывают от бессознательного тела. Тэхен брыкается, пытается увернуться и совсем не понимает, чего от него хотят. Он этого омегу желает наказать, почему его оттаскивают прочь? На подкорке сознания плещется понимание, что перед ним Рюк, кричащий на всех сразу и ни на кого конкретно. Тело Тэтсуо как можно быстрее унесли, придерживая за голову, а Рюк схватил лицо Тэхена в свои ладони. В ушах звенело так, что он услышал лишь конец предложения:
-…нает об этом! — закричал Рюк, дав не реагирующему Тэхену пощечину. — Господи, что вы оба наделали! За что эти дикари свалились именно на мою голову, чем я так прогневал богов, — взвыл он, хватаясь пальцами за свои волосы. — Уведите его с глаз моих! Посадите в одиночную камеру! Господин сам с ним разберется, сил моих больше нет!
Омега не знает, сколько просидел, забившись в угол и глядя на свои окровавленные руки. Слезы не прекращали течь по его лицу. Холодно. В щели забивается ночной ветер. У Тэхена ноги онемели и пальцев на руках он не чувствует. Он медленно перевел взгляд на чашу с водой и, словно очнувшись, начал судорожно мыть руки, а истерика все ближе подбиралась к горлу. Что, если он убил Тэтсуо? Что, если он не очнется? Тэхен станет убийцей и врагом, тем самым, коим его окрестили в родном доме. Он до крови прокусывает губу, чтобы не заплакать. Засохшая кровь никак не отмывается с рук. Вода окрасилась красным.
Он свернулся в беззащитный комок на ледяной постели. Жесткая подушка впитала в себя его соленые слезы и заглушила отчаянный крик. Сможет ли он жить, зная, что убил кого-то? Сможет ли смотреть в глаза остальным кисэн? А как он, убийца, прикоснется к Винко? Ведь он — ангел, а Тэхен — убийца. Минутная вспышка ярости ослепила его. В груди ныло, тянуло, рвало — только самому господу было известно, как Тэхену тяжело. Но ведь все, что он делал — защищался. Тэтсуо напал на него первым. Но Тэхен вынудил его. Однако тот угрожал ему, когда вины Тэхена ни в чем не было. И тем не менее…
Тэхен взвыл, вжимаясь лицом в подушку. Из-за бессонной ночи, которую он провел в слезах и самоистязании, он не заметил, когда наступило утро — да ему и не видно было. Его на негнущихся ногах выволокли, даже не переодели, не дали умыться — прямо так потащили вниз, в ад. Тэхен пытался храбриться. Если ему суждено умереть — пусть, лишь бы только господь, если он есть, позаботился о Винко, Чимине и остальных кисэн, Тэхену больше ничего не надо. Его приволокли в комнату, где ему раньше не удавалось бывать — высокая книжная полка, несколько десятков подставок с исписанным пергаментом, дубовый стол, полка с дорогим алкоголем и темно-шоколадные шторы, закрывающие утреннее солнце. Мальчик упал на колени, когда руки на его теле исчезли.
Чонгук склонил голову вбок, упираясь локтями в стол, и прислонил сцепленные в замок пальцы к губам. Такой хрупкий этот омега сейчас — с алыми разбитыми губами, дрожащими от слез, с синяками, разбросанными по болезненному телу, с царапинами, увенчивающими его нежное лицо. Чонгук не чувствовал в нем той силы, той агрессии, лишь слабость, беззащитность и готовность принять свою смерть.
— Значит… — начал альфа, но Тэхен его тут же перебил дрожащим голосом.
— Я не хотел. Мне так жаль, боже, — Ви всхлипнул, стискивая пальцы в кулаки до побеления костяшек. — Мне ничего не оставалось, кроме как защищаться, но я… я перешел черту. Я не должен был. Не понимаю, что на меня нашло. Он мне угрожал, пытался запугать, а я не промолчал, ответил. Если бы я только не раскрыл рот, он был бы в порядке. Он умер? Скажи мне, он умер? Это я его убил? Это моя вина, — он зарыдал, прижимая ладони к лицу. — Я не смогу жить, зная, что убил человека, пусть даже которого ненавидел. Я заслуживаю наказания. Пожалуйста, убей меня, чтобы я не мучился. Я не могу. Это сжирает меня заживо. Пожалуйста, Чонгук-щи…
Альфе по ушам резануло собственное имя, но отчего-то ухмылка просилась на губы. Он вздернул бровь, наблюдая, как мальчик содрогается в рыданиях, убивается и, наверное, жить больше не хочет. Чонгук откинулся на спинку кресла и, положив руки на подлокотники, приказал:
— Иди ко мне.
Тэхен полными слез глазами посмотрел на Чона. Вот так он умрет, рядом с ним? От его рук? Будет ли ему больно? Он с трудом соскреб себя с пола, на не слушающихся ногах подходя к Чонгуку, что наблюдал за ним с прищуром, точно хищник. Горячий язык прошелся по губам. Альфа сжал тонкое запястье, насильно усаживая на свои колени плачущего омегу. Его руки в засохшей крови. Чонгук потянулся к графину с водой и приказал Тэхену вытянуть руки, а сам начал поливать их, смывая кровь. Тэхен, икая и всхлипывая, наблюдал за альфой, не понимая, почему он тянет. Почему смывает чужую кровь, если в итоге он все равно умрет окровавленным? Чонгук сосредоточенно отмывал его тонкие запястья, а Тэхен поднял взгляд, упираясь в серьезные глаза и хмурые брови. Альфа тем временем вытер оставшуюся влагу своим кимоно.