— Я тебя ненавижу.
— Я тебя тоже.
Подавись
Юнги провел подушечкой большого пальца по корешкам многочисленных книг, собирая недельную пыль, а после отряхнул ладонь. Пылинки плясали в свете одинокого солнечного луча, выглянувшего из-за свинцовых туч. Постель с антрацитового цвета бельем осталась небрежно разобранной: смятые простыни, свисавшее с кровати одеяло, взбитые подушки и вещи, сваленные поверх этого безобразия. На столике засох единственный белоснежный цветок, чьи листья осыпались ветхой трухой на гладкую поверхность. В углу, возле окна, стоял стол, загроможденный бесконечными пожелтевшими листами, перьями для письма и чернильница с давно высохшими чернилами, а сбоку, у стены, до верха забитые книжные полки, чьи обложки так бережно омега поглаживает пальцами. На небольшом подиуме — ванна, в коей покоилась остывшая вода, которая некогда, видимо, готова была принять уставшего хозяина. Юнги медленной поступью, словно опасаясь угрозы за каждым спрятанным предметом, передвигался по комнате, прикасался к вещам, боясь сдвинуть хоть на миллиметр, и мысленно охал.
Так вот какое оно — логово зверя? Юнги ожидал увидеть цепи, высохшие кровяные разводы, кнуты, катаны, орудия пыток в конце-концов, но вместо этого — осыпавшийся цветок и бесконечные книги, покрытые слоем пыли. Когда его затолкнули в эту комнату, он готовился к удару, изнасилованию, оскорблению, но точно не к гробовому молчанию и танцу пылинок, вихрем взмывавших в воздух от его кошачьих шагов. До него даже не сразу дошло, что в комнате, кроме него самого, никого не было.
Первые несколько дней он терзался ожиданием, что вот сейчас распахнется дверь, и в комнату ворвется демон, что пришел по его душу. Юнги судорожно распахивал слипающиеся веки, стоило ему уснуть, и вновь во все глаза уставлялся на все такую же неподвижную дверь. Ему каждый день приносили еду и воду на подносе, который оставляли на столе и таким же полным уносили назад — Юнги не притрагивался к еде, что точно подачки. Будто он — домашний питомец, которого разве что на волю никогда не выпустят. Лишь иногда, втайне от своей гордости и совести, он утаскивал с подноса миску риса, с жадностью съедая все до последней крупинки. Он обещал себе быть сильным, но проклятый желудок, что по ночам выл голодным волком, каждое мгновение давал о себе знать.
Юнги — кисэн, и он не мог себе позволить жить в таких условиях. Поэтому, подвязав прилично отросшие волосы на лбу и закатав рукава любимого кимоно, он набрал в ведро, которое стащил у прислуги, воды и порвал намджуново кимоно, искренне в душе радуясь, что хоть как-то сможет насолить этому альфе. Уборка комнаты от скопившейся пыли заняла весь оставшийся день, и под вечер Юнги чувствовал себя выжатым лимоном, устало вытирая со лба пот. А поскольку теперь эта комната принадлежала ему, он отдал распоряжение наполнить огромную ванну, чтобы смыть с себя грязь, почти въевшуюся в кожу.
Омеги-прислуги добавили в розовую воду, приятно пахнущую маслами, лепестки алой розы, что дрейфовали на теплых волнах, причаливая к краям ванной. Юнги не позволил себя коснуться, когда мальчишка потянулся к нему, чтобы помочь снять кимоно и принять водные процедуры. Он поблагодарил их за помощь, а после велел уходить — он сам со всем справится. За окном разыгрался сильный ветер, отрывавший с крон деревьев пожелтевшие листья и горстями бросавший их в окно юнгиевой комнаты. Пламя толстых свечей медленно извивалось, освещая ароматную расслабляющую ванную.
Вода приняла хрупкое бледное тело в свои объятия. Раненная рука после долгой работы давала о себе знать тупой болью, что постепенно улеглась, когда раны коснулась вода. Юнги почти заурчал от удовольствия, погружаясь в ванну почти до подбородка, и откинул голову, прикрывая уставшие глаза. Он провел руками по груди и впалому животу, смывая капли пота и невидимые пылинки. Там, под веками, почему-то всплывал образ его демона, его мучителя, от которого пахло морем. Юнги и хотел бы игнорировать его запах, что впитался в каждую трещинку, в каждую складку и в каждый атом находящихся здесь вещей — впитался и душил его сладкими объятиями, но не мог.
Юнги трясет головой, самому себе напоминая, что он его ненавидит. По груди разливается чувство вины, потому что он допустил мысль о нем не как о враге, а как о… как о ком-то другом. Это словно измена не только родине, это измена самому себе. Омега дает себе мысленную затрещину, возмущается и злится — о чем он вообще думает! Он зажал нос, ныряя под воду. Его волосы стали совсем невесомыми, медленными плавными струйками покачиваясь среди маленьких волн. Вот так, под водой, он старался не думать ни о чем, лишь о единении со своим внутренним «я», которому в душу, словно змей-искуситель, смотрят глаза его мучителя. Юнги резко выныривает, а мрачные глаза все так же смотрят на него, пока тот давится воздухом.
— Вижу, ты уже обустроился, — ухмыльнулся Намджун, скользя взглядом-лезвием по выпирающим косточкам и исчезающим следам его пребывания на этом сладком теле. — Я рад.
Юнги дернулся от протянутой руки и поджал губы, отворачиваясь. Он провел ладонями по отяжелевшим волосам, откидывая их назад, и, ебаный Бог, Намджун готов был отвалить целое состояние, чтобы любоваться этим омегой вечно. Такой дикий и не поддающийся контролю, что у него крышу срывало от того, как дикого звереныша хотелось сделать ручным, посадить на цепь и натянуть как следует поводок. Намджун улыбнулся уголком губ и, шурша кимоно, начал раздеваться.
— Не будешь против, если я присоединюсь? День был тяжелым, а ты одним своим видом помогаешь мне расслабиться.
Намджун видит, как омега напрягается, но, не сумев перебороть себя, поворачивается с недовольным лицом, застывая. У Юнги ком в горле, железные тиски на груди и, кажется, челюсть упала в воду с громким «бульк». Тело этого альфы точно тело Бога — рельефное, подтянутое, сильное. Мышцы перекатываются под блестящей кожей, кубики пресса отчетливо видны даже в тусклом свете свечей, на груди выделяются потемневшие бусинки сосков, а губы блестят от слюны. Юнги тяжело сглатывает, тут же упираясь взглядом в проплывающий мимо лепесток, а Намджун нагло ухмыляется, нарочно медленно заходя в воду. Омега чувствует, как его щеки полыхают красным огнем и тяжелее дышать становится вовсе не из-за теплой воды. В огромной ванне вдруг стало так тесно.
Альфу кроет от того, как этот мальчишка реагирует на него, словно не он тогда изнасиловал его и воткнул кинжал в плечо. Намджун закинул локти на бортики ванной, смотря на сжавшегося Шугу с неприкрытым голодом, от которого у того член только тверже становится. Кисэн почти готов взвыть, вцепившись пальцами в собственные волосы, но чужой голос тягучей патокой заливается в уши:
— Иди ко мне, рыбка.
Юнги в испуге вскидывает голову и прижимается спиной к бортику, чтобы быть дальше, чтобы хоть как-то нормально функционировать, и качает головой, отказываясь. Собственные зубы терзают нижнюю губу, прокусывая до больных ранок, а сам он скребет ногтями по дну ванной, чтобы пелену возбуждения спугнуть. У Намджуна в глазах заблестели искры, он склонил голову вбок, улыбаясь странно, словно понимал, что Юнги его хочет. Хочет прикоснуться к его теплой коже, почувствовать бьющееся сердце под ладонью, оставить поцелуй холодными губами, принять в себя его размеры, не насильственно, по желанию. И от стыда Юнги хочет умереть.
Намджун схватил его за здоровую руку, помня тяжелый взгляд лекаря и наставления, и резко дернул на себя. Юнги, не выдержав напора, поддался, мысленно проскулив, что ведет себя, как тряпка. Не кусается, не бьет, не царапает, а растекается лужей, когда взгляд натыкается на подтянутую грудь, украшенную многочисленными татуировками, а в ноздри бьет запах альфы. Намджун улыбается краешком губ, усаживая Юнги на свои колени. Он поднял руку из-под воды и провел по его щеке, заправляя волосы за ухо. Омега замер, диким волчонком уставившись в его глаза. Намджун очертил кончиком пальца его губы, провел от краешка губ по щеке до уха, и мягко коснулся губами его лба, поцелуями перемещаясь к виску.
— Извини меня за то, что причинил тебе боль, — хрипло прошептал он, прижимая второй рукой омегу за талию к себе. Он такой хрупкий, маленький и тонкий, но в то же время такой бесстрашный, строптивый и непокорный, что Намджуна раздирают противоречивые чувства — защитить или укротить. — Я больше не сделаю тебе больно. Ты веришь мне?
Альфа отстранился, заглядывая в лицо замершего омеги. Юнги сжал дрожащие губы в тонкую полоску, вглядываясь в отражение свечей в глазах этого мужчины. Он с трудом сглотнул вязкий комок и поднял руку, аккуратно, на пробу ведя по такой манящей груди, огибая подушечками изгибы татуировок, и захлебнулся от восхищения. Представлять, каков Намджун, и трогать его — разные вещи, которые далеки друг от друга. Юнги скользит мутным взглядом по его телу, и воздуха откровенно не хватает. Намджун, он такой, что у Юнги кончики пальцев на ногах поджимаются. Его внутренний волк воет во весь голос, ведь этот альфа — его, он чувствует, но разум тормозит, натягивая поводок так, что впору задохнуться. Юнги облизывает вмиг пересохшие губы и поднимает взгляд на ожидающего ответа Намджуна, а после качает головой.
Юнги не верит. И никогда ему не поверит.
— Какой же ты дикий, — тянет губы в улыбке альфа, надавливая на юнгиев затылок. — Почему ты так сильно манишь меня, сучонок? Так сильно, что устоять перед тобой нет сил.
Намджун тянется к нему в поцелуе, и Юнги неосознанно подается вперед, впиваясь желанным поцелуем в чужие губы. Альфа целует его так, словно нашел самый вкусный на всем свете источник воды — жадно засасывает, прокусывает, а после лижет, извиняется. Юнги стонет в поцелуй, а Намджун этот стон проглатывает собственнически. Кисэн полностью к нему поворачивается, седлает манящие бедра и впивается ногтями в татуированные плечи. Напряжение, приправленное похотью, вырвалось наружу, пятная черными каплями и Юнги, и Намджуна, что так рьяно вгрызается поцелуем в прокушенные губы.
Юнги, тяжело дыша, отстраняется, облизывая губы и разрывая ниточку слюны, протянувшуюся между ними. Намджун утробно рычит, впиваясь клыками в его шею, оставляя новые засосы поверх старых, прокусывая до боли и вскриков, но Юнги терпит. Терпит, обещая себе, что это в последний раз. Только для того, чтобы втереться в доверие, а после — выведать информацию. Не потому, что он так сильно хочет оказаться в руках этого мужчины, нет — он торгуется со своей совестью. Юнги скулит в голос, пока Намджун покрывает кровавыми засосами его шею, ключицы, плечи, грудь — куда может дотянуться. Кусает, сосет, а после лижет выступившие бусинки крови, прося прощения. Омега в его руках дергается, трется собственным членом о его, и Намджун бы многое отдал, чтобы прямо сейчас разложить его на всех поверхностях. Начать с ванны, а закончить кроватью, но он, последний раз вгрызаясь в юнгиево плечо, оставляет метку, а после отстраняется, напоследок лизнув ее.
— Хороший мальчик, — хрипло прошептал Намджун, поглаживая мягкую щеку большим пальцем. — Мне нравится, рыбка, когда ты ведешь себя тихо. У нас с тобой не будет проблем, если ты продолжишь это. Не расстраивай меня.
Намджун снял со своих колен удивленного Юнги, что прижимал к поставленной метке, наливающейся кровью, ладонь, и неотрывно смотрел на выходящего из ванны Намджуна, что, лениво вытерев тело полотенцем, так и остался голым. Взгляд постоянно ускользал ниже линии роста черных волос, что протянулись от пупка вниз, но Юнги в голове дал себе пощечину, сосредотачивая взгляд на ухмыляющихся губах.
— Ты волен делать все, что захочешь, рыбка. Читай книги, гуляй в саду, эксплуатируй прислугу, рисуй, пой, танцуй — все. Я тебе все позволяю. Но со своими братьями много времени проводить не смей и Рюка больше не выводи из себя, понял? — он вздернул бровь, ожидая ответа. Юнги поджал губы, но кивнул, вызывая чужую улыбку. — Умница.
Альфа развернулся, словно больше был не заинтересован в нем, и упал на кровать, растянувшись и занимая большую половину. Юнги, пока альфа не смотрел в его сторону, постарался скорее вылезти, обтираясь полотенцем и кутаясь в ночную рубашку, но Намджун, повернув к нему голову, наблюдал за суетливыми движениями исподтишка, как какой-то мальчишка. Этот омега, что он делал с ним? Намджун не хотел быть с ним резким, грубым. Настойчивым — да, но только не причиняя боль. Он видел внутреннюю борьбу в этом мальчишке и понимал, что тому сложно простить произошедшее с ним по вине Намджуна, но он искренне жалел об этом. От его тела у Намджуна в голове мутнело, а член болезненно пульсировал, желая разрядки. Но альфа так и продолжил лежать на животе, мучаясь от желания и невозможности заполучить его.
— Так и будешь стоять там всю ночь? — ухмыльнулся тихо Намджун, когда Юнги уже десять минут, не двигаясь, стоял в углу и сжимал пальцами края рубахи. Он приподнялся на локтях, вглядываясь в темную фигуру в бледном свете луны. Тонкая рубаха просвечивала его изысканные изгибы, что темным пятном выделялись на белом фоне. Намджун сглотнул. — Ложись. Я не трону тебя.
И вновь лег, прикрывая глаза. В животе скрутился узел, когда, несколько минут спустя, он почувствовал, как матрас прогибается под незначительным весом этого омеги, а сладкий запах наполняет ноздри. Юнги лег на самый краешек, уставившись на кажущегося спящим альфу, и только его спина вздымалась неровно, выдавая, как же сильно Намджуну тяжело. Но омега этого не заметил, задирая одеяло почти до подбородка.
Юнги резко распахнул глаза, что прикрыл всего на секунду. По комнате скользил приятный ветер, треплющий его высохшие персиковые волосы и шторы, слабо взлетающие и плавно опускающиеся на место. Яркий солнечный луч плыл по комнате, остановившись на уровне юнгиевых глаз. Сначала накрыла паника, а после, убедившись в своем одиночестве, кисэн стиснул зубы, с тихим стоном падая на подушку и потирая лоб. Ничего не было. Его никто не тронул.
Его перед самим собой сжирала вина. Он по привычке, торгуясь с собственным желудком, стащил из миски кусочек мяса, долго пережевывая зубами, пытаясь растянуть такое редкое удовольствие. Купился на рельефное тело и головокружительный запах, как самая тупоголовая омега. Юнги определенно бы размозжил собственный череп, чтобы уничтожить ненавистно-сладкие воспоминания вчерашней ночи, но решил отложить как-нибудь на потом — не до самоистязания сейчас, он должен собирать такую необходимую информацию.
Среди могучих колонн его, спрятавшегося в тени, совсем не видно. В длинном коридоре иногда снуют туда-сюда альфы — грозные и серьезные, у Юнги от них и взглядов-булыжников неприятный мороз по коже. Но именно это крыло, связующее центральную часть особняка с западной — пересечение двух миров: кисэн и якудза. Юнги помнил, как тащился на ненавистные уроки, специально растягивая время, чтобы разглядеть картины и настенные росписи от пола до потолка, и кое-что странное привлекало его внимание — журавли, что обязательно там фигурировали.
— Минхен! — прошипел Юнги, хватая испугавшегося омегу за кисть и затаскивая в свое укрытие.
— Шуга-хен? — удивленно прошептал кисэн, обеспокоенно оглядывая старшего. — Ты в порядке? Никто не знает, куда тебя перевели, что с тобой сделали, как ты вообще… Тебя не видно и не слышно после последнего наказания. Мы испугались, что…
— Все в порядке, — помотал головой Юнги, перебивая омегу и поднимая ладонь вверх, призывая к молчанию. — Я хочу узнать ту информацию, что тебе удалось раздобыть. Ведь ты узнал что-то? — старший сощурил глаза, внимательно разглядывая омегу.
— Нет, но, — он оглянулся по сторонам и выглянул из-за угла, убеждаясь, что в коридоре они одни, — когда мне довелось разносить кушанья, я краем уха услышал о зимнем наступлении. И все, больше ничего.
— Зимнее наступление? — насупился Юнги, кусая и без того искусанную губу, а после кивнул. — Хорошо, Минхен-а. Иди. Только передай своим братьям, что я буду ждать через каждые два дня одного из вас здесь. Будьте готовы, особенно, если что-то узнали.
— Конечно-конечно, хен, — поклонился Минхен, но не спешил уходить, почти жалостливо смотря на Юнги.
— Ну, чего ты? — не выдержал старший кисэн, слегка подталкивая омегу в плечо.
— Хен, с тобой ведь все хорошо? Скажи, что ты в безопасности, — грустно попросил его мальчик, сжимая прохладные тонкие пальцы своими ладонями. Юнги едва не подавился, уставившись на него удивленно, словно ему действительно в новинку, когда о нем кто-то беспокоится. — Когда тебя увели… мы думали, что ты вернешься, но тебя все не было. Мы решили, что ты ранен или в плену, или… — он не договорил, вызывая мягкую юнгиеву улыбку. Он на секунду прильнул губами ко лбу своего брата, оставляя легкий поцелуй.
— Не волнуйтесь, Минхен-а, со мной все в порядке. Я не брошу вас. А теперь ступай, пока нас не увидели.
Юнги слегка сжимает мальчишечью руку на прощание. Минхен улыбается ему в ответ и коротко кивает, а потом, неожиданно для самого себя, прижимается к нему, точно ища поддержки. Старший кисэн сжимает его в объятиях и слегка пихает в бок, веля как можно быстрее и незаметнее уходить. Юнги, прикрыв глаза, прижался спиной к прохладной колонне, удивляясь — неужели теперь есть люди, которым он важен? Глупая улыбка просится на губы, но он оставляет ее в тени и, выйдя на свет, не спеша возвращается в их свою комнату.
☽
Тэхен думал, что станет легче, но не становилось. Ледяной ветер задувал под одежду, лохматил и без того лохматые волосы и заставлял ненавистную сережку раскачиваться из стороны в сторону. Он сидел на лавочке в старом саду, пока все тот же ветер агрессивно срывал желтеющие листья со скрюченных ветвей, тянущихся в небо, к свинцовым тучам. Омега покрепче сжал поднимающиеся листы книги, жадно, почти ревностно вчитывался в строки, что нарочно расплывались перед глазами, позволяя мыслями возвращаться в те дни, когда Тэхен открывал себя чужому человеку, позволял трогать там, где не позволено, а сам распадался под ним на атомы, молекулы, скрюченные цепи ДНК. Его от самого себя тошнило, но животное, жадно скулившее по рукам и телу своего альфы, сидело где-то в закромах сознания, сытое.
Омега тяжело вздохнул, захлопывая книгу. Он хотел отвлечься, но вот о чем он снова думает — о руках и раскаленных губах на своем теле. Наверное, готовность признать уже теплится в глубине души, но Тэхен не позволяет себе даже подумать об этом, не может позволить себе принять ее. Он пытается бежать, но ясно понимает одно — сколько ни беги, от самого себя никогда не убежишь, а от мыслей в голове только выстрел в затылок. Тэхен неотрывно смотрит за единственным листочком на ветке, что борется с ветром, старается удержаться. Наверное, Тэхен его понимает.
Рюк на его искреннюю просьбу разрешить спать в спальне кисэн лишь рассмеялся, сгибаясь пополам. Килограммовый слой белой пудры едва не отвалился Тэхену, скривившемуся от отвращения, под ноги. Отсмеявшись, он вытер слезы, а после велел не приставать с глупыми просьбами. У Тэхена в груди ярость забурлила готовым взорваться вулканом, так сильно хотелось вцепиться в накрашенную рожу, что он едва сдерживался, сжимая пальцы в кулаке. Он спал в логове змей, где даже глаза прикрыть страшно — на следующий день можно попросту не открыть глаза. Однажды за обедом, когда Чимин украдкой сжимал под столом тэхенову ладонь, один из шлюх якудза упал на пол, хватаясь за горло. И больше он не поднялся. Как некстати Тэхен вспомнил, что этот несчастный случайно задел Тэтсуо локтем.
Сам Тэтсуо пытался Тэхена сожрать, и если не вгрызаясь клыками в его шею, то взглядом, полным нескрываемой агрессии — точно. И не то чтобы его взгляд Тэхена пугал, он сам на него смотрел ядовитой змеей, но жить под одной крышей, в спальне с человеком, который был причастен к смерти человека, с которым он точно так же спал в одной комнате, жутко. Рюк лишь смерил довольно улыбающегося Тэтсуо долгим взглядом. Все. И Тэхен ясно понимал, что этот случай — лишь один из немногих.
Большие холодные ладони накрывают его глаза, и мир погружается в непроглядную темноту. Тэхен застывает, не двигается, не дышит, потому что знает — сделай он вздох, в ноздри забьется тот самый запах, от которого у него голова перестает работать, вынуждая своего внутреннего зверя, почуявшего альфу, скулить, поджав хвост. Теплое дыхание опаляет его ухо, и мужчина, почти прижавшись губами к ушной раковине, ухмыляется:
— Испугался?
— Я тебя не боюсь, — хрипло ответил Тэхен.
— Боишься, — улыбнулся Чонгук, ведя большим пальцем по скулам, линии челюсти и искусанным губам. Тэхен сглотнул, облизываясь. — Соскучился по папочке?
— С каких пор ты бегаешь за мной? — Тэхен набирается смелости, нагло ухмыляясь. — Разве не должен Тэтсуо сейчас стонать твое имя и все такое? — омега дернулся, уворачиваясь от вездесущих больших ладоней. Чонгук вздернул бровь, упираясь локтями в спинку лавочки, на которой Тэхен сидел.
— Мне больше нравится, как ты стонешь мое имя, — ядовитая ухмылка просится на лицо, когда он видит алеющие тэхеновы щеки. Тот сжал губы в тонкую полоску, опуская голову так, что пепельные волосы упали на лицо, закрывая. — «Еще, глубже, господин, сильнее»…
— Заткнись! — рычит Тэхен, вскакивая с лавочки и вызывая смех, громом разрывающий вечернюю тишину.
— Я приготовил тебе подарок, — облизал губы Чонгук, протягивая открытую ладонь Тэхену.
А у того в груди что-то сжалось. У Чонгука в глазах нет злости, нет похоти, только бесы плещутся на дне черных омутов. Омеге не хочется верить, что все так просто. Подарок, чтобы сделать приятно? Это бред, не больше. У таких, как эти звери, не может быть так. Но Тэхен протягивает ладонь в ответ, вызывая змеиную чонгукову улыбку.
Чонгук идет медленно, сжимая пальцами прохладную тонкую ладонь, а Тэхен плетется позади, рассматривая могучую спину и границы татуировок, скользящих за ворот чонгукова атласного кимоно. Щеки заалели, когда омега поймал себя на мысли, что он хочет рассмотреть их поближе, внимательнее, во всех деталях. Книга так и осталась лежать на скамейке, и ветер яростно выл, желая раскрыть тяжелую обложку и прочитать чернильные буквы, ни слова не понимая. Сумерки сгущались. Только окна особняка горели яркими огоньками. Чон провел его через оголенные деревья. А ветер все-таки сорвал одинокий борющийся за свою жизнь листок.
Он остановился, потянув Тэхена за руку и поставив впереди себя. Тяжелые руки сомкнулись на точеной талии. Мурашки побежали вниз по позвоночнику от теплого дыхания прямо в шею. Чон коснулся прохладными прокуренными губами за ухом, оставил невесомый поцелуй и прижал дрожащими плечами к своей груди. Он сжал пальцами тэхенов подбородок, направляя его голову прямо в большое панорамное окно, в котором что-то делали люди.
— Что ты видишь? — хрипло спрашивает Чонгук, зарываясь носом в пепельные волосы, невесомо целуя ушную раковину и чувствуя бешеное сердцебиение под своей ладонью.
— Ничего, — тихо отвечает Тэхен. Его ноги не держат, когда Чонгук вот так близко, вжимает его в свое тело, а его запах окутывает крепкими объятиями.
— Ты смотришь невнимательно, — зарычал Чон, крепче сжимая пальцами его подбородок. — Тогда ты не увидишь свой подарок.
Омега замолчал, скользя взглядом по открывшейся картине. Качающиеся макушки деревьев, взлетающие листья и журчащий старый фонтан, заросший изумрудным мхом. Чонгук покрывает болезненными укусами его шею, грубо засасывает и лижет после, но чужую голову держит крепко, заставляет смотреть на подарок, что едва сдерживает слезы, олененком оглядываясь вокруг, на незнакомых людей, смотрящих так зло, ненавидяще и осуждающе. На подарок, что дрожит осиновым листом, сжимая аккуратными пальчиками край своего пояса. На подарок, что оторван от дома, от братьев, от семьи. Один среди голодных волков.
Тэхен кричит изо всех сил, когда узнает в подарке Винко. Ярость подкатывает ударной волной к горлу, и от рук и губ, клеймящих его кожу, становится мерзко до невозможности. Он дергается в чонгуковых руках и вырывается — Чон не держит, отпускает, нагло ухмыляется, наслаждаясь бурлящей агрессией в глазах этой ведьмы. Это то, чего Тэхен боялся, то, что боялся представить даже в своем кошмаре — ангела, брошенного с небес прямиком в ад, в логово демонов, убийц и психопатов. У Тэхена от этого слезы яростные накатываются на глаза.
— Ублюдок, зачем?! Зачем ты привел его сюда? — закричал Тэхен, пихая альфу в грудь, а тот только больше веселится, почти смеется, обнажает открытую ярость. — Почему тебе так нравится издеваться над слабыми? Над ним, над ребенком! Ублюдок, — не перестает кричать Тэхен, ударяя кулаком куда глаза глядят — по груди, по плечам, по рукам. Чонгук не пытается его сдержать.
— Потому что мне весело наблюдать за твоей яростью, — ухмыляется Чонгук, перехватывая очередной удар. Тэхен замер, ошарашенно смотря на Чонгука стеклянными глазами.
— Тебе… смешно? — тупо переспрашивает Тэхен, опуская руки. — Тебе смешно убивать людей? Смешно выставлять невиновных врагами собственного государства? Смешно приводить ребенка сюда, чтобы его трахали чертовы психи? Это все ради смеха, да? — нервно смеется он, вплетая пальцы в собственные волосы. Он опустил на мгновение глаза, а после поднял, и в них отражалась та же ярость, полыхавшая секунду назад. — Надеюсь, ты будешь плеваться кровью, сука, и сдохнешь, как последняя мразь.
Чонгук впервые пропускает удар, запоздало ощущая металлический вкус во рту. Он медленно повернул голову в тэхенову сторону и провел большим пальцем по губе, смазывая кровь, а после слизал ее с подушечки. И улыбнулся, хватая омегу за шею, насильно подтаскивая к фонтану. Он не дал ему даже воздуха глотнуть, насильно окуная упирающегося мальчишку в воду, топя.
— Ты сумасшедшая сука, — прорычал Чонгук, равнодушно наблюдая за попытками Тэхена освободиться. Но Чонгук был много сильнее, не позволяя вынырнуть. Только когда вверх пошли пузыри, он за волосы резко выдернул Тэхена из воды, прошипев в его лицо: — Никогда, слышишь, никогда не смей поднимать на меня свою руку. Я тебе вырву их собственноручно, если ты еще хоть раз посмеешь даже подумать об этом. Или, может, я недостаточно ясно выражаюсь? — Тэхен не отвечал, откашливаясь и судорожно хватая ртом воздух. Чонгук хмыкнул. — Видимо, недостаточно.
Он вновь окунул омегу в воду. Тэхен задыхался. Легкие горели, а в нос забивалась вода. Неужели он вот так и умрет — утонув в старом фонтане? Кисэн яростно отпирался, стараясь отстраниться и глотнуть воздуха, но грубые руки не позволяли, топили, заставляли умирать. Только об одном Тэхен жалел — он не сможет защитить Винко. Его ведь здесь убьют, растерзают, уничтожат, а он такой слабый, такой беззащитный и маленький… И от этого Тэхен только сильнее сопротивлялся. Чонгук ослабил хватку, позволив Тэхену вынырнуть и, хватаясь пальцами за края, упасть на колени, плача и откашливаясь.
— Я не играю с тобой, шлюха, — Чон присел на колени, наблюдая, как Тэхен судорожно восстанавливает дыхание. Его волосы отяжелели, прилипая к лицу, сам он раскраснелся от недостатка воздуха, холода и слез, но Чонгуку не было противно. И от этого он злился еще больше, сжал пальцами тэхеновы щеки, заставив смотреть на себя. — Еще один такой выпад, и я сделаю тебя калекой до конца жизни.
— Пошел ты, — дрожа губами и едва сдерживая себя от истерики, выплевывает Тэхен, брезгливо дергаясь от его рук.
Чонгук зарычал, вгрызаясь в продрогшие губы жадным поцелуем. Этот омега, его только убить, чтобы не мучиться. Он не может быть спокойным, не может быть как все, не может подчиниться даже Чонгуку, и его это выводит. Ярость полыхает, горит адским огнем в нем, толкает на крайние поступки, но, блять, как тянет. Как ломает. Он даже эту целку притащил сюда, чтобы вновь увидеть Ви, его ярость, его бешеную ауру и обжигающую ненависть. Они целуются, целуются, целуются — кусаются и прокусывают до крови, что смешивается в одну общую, лижут багровые капли, задыхаются без воздуха друг в друге. Тэхен тонет, как в том фонтане, только не сопротивляется почти. И самому от этого противно.
— Я ненавижу тебя, — хрипит Чонгук, отрываясь от губ-наркотика.
— Так подавись своей ненавистью, — шепчет в ответ Тэхен, а пальцами цепляется за его шею.
Чонгук хватает холодные волосы в кулак, и прикладывает мальчишку лицом о камень. Несильно, сдерживая свою клокочущую злость, а после резко встает и уходит, чтобы не убить его. Этому омеге не выжить, если Чонгук отпустит своего внутреннего монстра с толстых цепей, а он так просится, так скулит, когда Чону в поле зрения эта шлюха попадается. Он хрустит пальцами, приказав приготовить для себя самую лучшую шлюху.
(а самая лучшая плачет, прижимая к рассеченной брови ладонь, через пальцы которой просачивается кровь)
Кровь, что смешивается со слезами, и Тэхену, блять, Чонгука хочется уничтожить. Он на дрожащих ногах поднимается, упираясь в ледяной камень фонтана, в котором был готов оставить свою жизнь. Голова болит, из раны вниз по скулам, к подбородку, стекают алые струйки. Кисэн, стискивая между зубов нижнюю губу, чтобы не заорать, бредет в особняк, спотыкаясь о свои собственные ноги. Винко перед ним испуганный, бледный, смотрящий на него, точно на привидение.
Тэхен прижимает к себе дрожащее тело, жадно вдыхая запах теплого молока и убитого детства.
Я доверяюсь тебе
Намджун спокойно орудовал палочками, отправляя в рот сочный кусок мяса, завернутый в листья салата. Улыбка против воли появлялась на губах, когда его взгляд скользил по насупившемуся, точно ребенок, Юнги, который сложил руки на груди и со психом отодвинул от себя тарелку вместе с палочками. Он исподлобья сверлил кушанья — ломти разного вида мяса, миски с рисом и квашеной капустой, разложенные фрукты и овощи, алкогольные напитки и чайник с заваренным чаем. Намджун накладывал в свою тарелку, не торопясь ел и тщательно пережевывал, одновременно наблюдая за упертым омегой.