— Никто не захочет меня слушать, да? Я ведь убил вашего человека. Меня уничтожат, правда? Ты убьешь меня? — с нотками вновь подступающей истерики спросил Тэхен, когда Чон вновь вернул свое внимание к нему.
— Успокойся, — холодно сказал Чонгук, вынуждая Тэхена сжаться и впереться взглядом в свои чистые руки. — Ты думаешь, что я не знаю Тэтсуо? Мне этот сукин сын известен как никто. Я знаю на что он способен и знаю, что эта драка случилась не по твоей инициативе. Я не ваш истеричный учитель, чтобы разводить сопли на пустом месте, — Чонгук провел широкой ладонью по омежьему лицу, стирая слезы и легко, стараясь не поранить, поглаживая распухшие губы.
— Я не хотел, — вновь начинает плакать Тэхен, цепляясь пальцами за чонгуковы плечи и утыкаясь лицом в его шею. Альфий запах как самый лучший анальгетик лечит его раны, затягивает тугим швом, успокаивает и обволакивает сладкой нугой. Тэхен бы так всю жизнь просидел, сжимая пальцами чужое шелковое кимоно.
— Я знаю, — хрипло прошептал ему на ухо Чонгук, поглаживая ладонями выпирающие позвонки. — Ты прав, тебя действительно никто не станет слушать. Но я тебе верю, потому что сучонок на все способен. Перестань плакать, — приказывает Чон, но Тэхен не слушается. — Он жив. Эту гадюку не убить так просто. Ее могу убить я, а ты — нет.
— Правда? Он правда жив? — у Тэхена камень, что тянул его на дно бездны, с души упал.
— Правда, — ухмыльнулся Чон. — Но это не значит, что ты избежишь своего наказания, — хрипло прошептал Чон, ведя носом по тонкой шее, чувствуя губами истерично бьющуюся жилку.
Тэхен пытается увернуться от обжигающих губ, но Чонгук настигает его, точно лев антилопу. Этот мальчишка сам в его лапы пришел, переступил порог и уткнулся опухшим от слез лицом в его шею. Чон видит, насколько измучился он за эту ночь, сколько мыслей штормом пронеслись в его голове, сколько новых ран он собственноручно себе нанес, и ему хочется его уложить в постель и дать отдохнуть. Но он душит в себе эти желания, вгрызаясь жадным поцелуем в сладкие кровавые губы, наплевав на измученный стон. Тэхен сдается, ему нет смысла бороться, он слаб. Может быть, если бы он не был таким уставшим… ай, к черту. Он бы всегда позволил Чонгуку себя поцеловать, и от этого хочется себе лоб расшибить. Как он может думать об этом, когда совсем недавно альфа этими грубыми руками его в воде топил?
|
|
Чонгук резко разворачивает его, укладывая грудью на свой стол, и задирает кимоно, любуясь открывшимся видом. Член тут же реагирует, когда Чонгук видит упругие гладкие половинки. Тэхен давится слюной, когда чувствует чонгуковы ладони на своей пояснице. Чон ухмыляется, отмечая на правой ягодице родинку.
— Мне нравится вылизывать тебя. Нравится пробовать тебя на вкус вновь и вновь, — хрипит Чон, массируя его ягодицы пальцами. — Может быть, я умом тронулся? Скажи мне, ведьма. Мне клапаны срывает от вкуса твоей крови, твоих соков, твоего запаха, — Тэхен дрожит. Коленки предательски трясутся и дышать все тяжелее. Воздух пропитывается усилившимся запахом альфы. Омега чувствует, как возбуждается, и искренне себя за это ненавидит.
Чон лижет собственные губы, жадно сглатывая. Первый удар вырывает из Тэхена вскрик от сладкой боли. Альфу ведет, когда место, где он его ударил, наливается розоватым цветом. Он вновь бьет по ягодице, второй рукой крепко держа тэхеново бедро, чтобы не дергался. Чонгук шлепает его вполсилы, ему не хочется наказывать и без того наказавшего себя мальчишку, и от этого только хуевее. Он тушит пожар в груди, вкладывая в незначительные шлепки свою злость на этого омегу. После него даже на других не встает — внутреннего зверя не обманешь, ему нужно то самое, свое. Ему не репродукции нужны, ему оригинал подавай, и Чонгука это клинит. А стоит этому мальчишке появиться в поле зрения — его разум мутнеет, словно занавес кто-то опускает, зверье внутри воет и когтями скребет грудную клетку. Тэхен задницей вертит, капризничает, хрипло шепчет:
|
|
— Пожалуйста, хватит…
А его нервно сжимающаяся дырочка увлажнилась. Естественные соки начали выступать, грузными каплями стекая по худым бедрам. Чон оскалился, вновь обжигая нежную ягодицу своим ударом, заставив мальчика дернуться и жалобно заскулить. Альфа встает, прижимается грудью к его спине и, имитируя толчки, вжимается пахом в его задницу.
— Хватит? А твое тело просит об обратном, — ухмыляется Чонгук, оттягивая Тэхена за волосы на себя. Он провел языком от ключицы до шеи, оставляя поцелуи-укусы. Мальчик стонет под ним, выгибается. — Ты можешь обмануть меня и самого себя, но твое тело — нет. Посмотри, как ты течешь, — Чон тянет губы в улыбке, утопая в сладких стонах, когда он касается большим пальцем влажной дырочки.
У него самого член колом стоит, желая ворваться в желанную узость, но он вводит первый палец, медленно оглаживая эластичные стеночки, и массирует пальцами ягодицы. Тэхен откидывает голову назад, скребет ногтями по столу, и сам насаживается. «Еще» с его губ срывается само по себе, он не хотел этого и молился, чтобы адресат этого не услышал, но бога нет и просить его бессмысленно — Чон рычит, добавляет сразу два пальца и трахает его ими, ударяя прямо по простате. Тэхен кричит в его руках, извивается, шире расставляет ноги. По длинным татуированным пальцам течет смазка, у Чонгука во рту слюна скапливается, настолько его хочется вылизать, но он доводит омегу до исступления. Мальчик тянется к своему члену, желая получить разрядку, но Чон скручивает его руки за спиной, сжимая тонкие кисти одной ладонью.
|
|
— Ч-чонгук! — выкрикивает Тэхен, насаживаясь на желанные пальцы. Он пропал, утонул, самолично затянув на шее петлю, но, господь, как хорошо. Настолько, что вся боль уходит на второй план, будто Чонгук забирает ее, прикасаясь к нему, целуя, высасывает ее из глубины души, оставляя после себя только тишину.
Тэхен кончает, судорожно сжимая чонгуковы пальцы внутри себя, и скулит, когда Чон их вытаскивает, с наслаждением облизывая. Кисэн цепляется пальцами за края столешницы, чтобы не упасть на трясущихся ногах. Альфа вновь сел в свое кресло, а на колени усадил выбившегося из сил Тэхена, заправляя прядь пепельных волос за ухо. Он коснулся губами его губ, делясь своим любимым вкусом. Тэхен распахивает губы, позволяя чужому языку скользить в своем рту. У него слипаются глаза, мир перестает быть четким, усталость валит с ног. Чон отстраняется, и Тэхен припадает щекой к его груди.
Они друг друга ненавидят. Тэхен его не выносит, а Чонгук бы при любом удобном случае его убил, свернув манящую тонкую шею. Но отчего-то не сворачивает, вслушиваясь в размеренное дыхание уснувшего омеги. «Блять, да что же это», злится внутренне Чонгук, прижимая обмякшее тело к себе. Он такой беззащитный во сне, только пытается казаться сильным. Альфа провел большим пальцем по его губам, подбородку, бровям, по родинке на щеке… И в нем зародилась злоба.
Чонгук приказал его отнести в общую спальню, чтобы подальше от себя, чтобы выветрить его запах из головы. Он настежь распахнул окно, позволяя ледяному ветру пересчитывать кости, да только злость все не стихала. Альфа схватил бутылку дорогого алкоголя, с криком разбивая о стену. Осколки разлетелись в стороны, а жидкость разлилась по полу уродливой лужей.
— Не позволю, — нервно ухмыльнулся Чон, упираясь ладонями в столешницу и низко опустив голову. — Ты не сломаешь меня, сука. Лучше сдохни.
Примечание к части
я тебя не дам в обиду, я тебя обижу сам.
Жестокость
Юнги свернулся клубком, чувствуя возле головы теплый мурчащий комок. Он сморщился, с головой укрываясь от тусклого утреннего света, пробивающегося сквозь неплотно закрытые шторы. В нос бил запах свежезаваренного зеленого чая, вареного риса и тушеного мяса. Желудок скрутился спазмом, требуя желаемой еды. Юнги застонал, утыкаясь в теплоту кошачьего меха. Мэй замурчала в ответ, массируя нежными лапками юнгиевы волосы.
— Можешь съесть все мясо, — хриплым ото сна голосом прошептал Юнги, высовывая нос из-под одеяла.
На улице завывал бешеный ветер, а омега кутался в теплое одеяло, пахнувшее смешанным коктейлем морского бриза и нежным запахом глицинии. Он уже привык засыпать рядом с альфой, что ютился на краешке кровати, оставляя Юнги большую часть, и просыпаться в одиночестве, но все еще четко ощущая его образ рядом с собой. Омега ловит себя на том, что больше шестидесяти секунд смотрит на пустующее место перед собой и давит желание провести по нему рукой, цыкнув, и, тревожа Мэй, поднимается на кровати.
Юнги провел пятерней по волосам, устраивая подобие прически. С каждым днем отрывать себя от постели все труднее, но он старается не поддаваться сладким паучьим путам, которые в конце поймают его, точно бабочку, и убьют. Периодически он, крадясь бесшумной кошкой среди тени высоких колонн, разговаривает с кисэн, по ниточке вытягивая необходимую информацию, но пока известно мало, почти ничего. Ждут холодов и снега. Последняя надежда была на Чимина, который ближе остальных к сайко комон. Ему рвать и метать хотелось, когда его ушей коснулись такие новости, но он ничего не мог поделать — он сам в ловушке. Но, черт, он так переживал за своего маленького донсена, что сердце болезненно сжималось. Самому себе даже признаваться в этом не хотелось, но он скучал по нему. Он здесь словно в золотой клетке.
Сегодня как-то особо есть не хотелось — кусок в горло не лез. Омега медленно пережевывал рис, запивая остывшим чаем. Мэй, облизываясь после сытного завтрака, сидела рядом, ни на секунду не переставая мурчать. Юнги, улыбаясь, гладил черную шерсть и шептал, что он тоже безумно сильно скучал. Но кошка выгнулась, зашипев и нервно дергая хвостом, уставившись немигающим взглядом на распахнувшуюся дверь.
— Почему ты еще не готов?! — закричал Рюк, ураганом залетая внутрь. За ним подтянулись омеги-прислуги, неся в руках кимоно различных цветов и тканей, пудру, краски, украшения.
— Какого черта ты тут забыл? — хмыкнул Юнги, откладывая палочки и со скрипом поднимаясь со стула. — И почему входишь без стука?
Рюк остановился, изумленно глядя на хмурого омегу, а потом неожиданно рассмеялся, покачивая головой.
— Нет, вы только поглядите на него! Ему только позволили спать в господской постели, а он уже возомнил из себя что-то. Вот же наглый дикарь!
— Не только спать в господской постели, но и есть с господского стола, — ядовито улыбнулся Юнги. На самом деле он вовсе не гордился этим, просто Рюка хотелось уколоть как можно больнее, как можно сильнее, хоть Намджун и запретил его трогать.
— Ц-ц-ц! Как зазнался, ишь ты! Давненько я тебя не наказывал, — хмыкнул Рюк, но тут же улыбнулся, приказывая выложить на кровать все имеющиеся наряды. Мэй, зарычав, спрыгнула со стола и спряталась под ним, глазами-изумрудами наблюдая за снующими омегами. — Но, собственно, сейчас я здесь не для этого. Господин приказал тебя подготовить.
— Что? К чему подготовить? — потерянно спросил Юнги. Маска напыщенного самодовольства треснула.
— Ты думаешь, мне господа отчитываются? — возмущенно вскрикнул Рюк. — Мне приказали — я выполнил, причем не абы как, а по высшим параметрам. Так, посмотрим-ка, — приложив палец к губам, омега обошел Юнги несколько раз в одну и другую сторону, критично оглядывая. — Мешки под глазами, синяки, бледная кожа — тебе даже пудра не нужна, похудел ужасно. Такое ощущение, что ты не на перинах спишь, а мучаешься в темнице.
— Недалеко от правды, — поджал кисэн губы, но Рюк, игнорируя его слова, схватил за тонкое запястье и начал насильно снимать юнгиеву ночную рубаху. — Йа! Какого дьявола ты творишь?! — выкрикнул Юнги, отпихивая от себя настырного наглого омегу. — Лучше не трогай, если не хочешь получить по напудренному лицу!
— Вот ведь дикий, — закатил глаза омега. — Немедленно успокойся! Если ты опоздаешь, то и тебе, и мне порку устроят. Хочешь ты этого? — он свел брови к переносице. — Я просто подберу тебе подходящий наряд, чтобы господин остался доволен!
— Я не стану мерить эти тряпки, можешь даже не стараться, — прорычал Шуга, не давая ни малейшего шанса стянуть с себя рубаху. — Да и посмотреть на твою порку мне бы очень хотелось, — язвительно ухмыльнулся он.
— Да ты издеваешься надо мной, несносный мальчишка! — завопил Рюк, намертво вцепившись в тонкие юнгиевы плечи. — Ты меня в могилу на пятьдесят лет раньше сведешь! Наградил ведь господь учеником. Я что, в прошлой жизни убивал младенцев? — схватившись за голову, омега уставился в потолок, точно надеясь увидеть бога.
— Пятьдесят? Уж вряд ли ты до ста дожил бы, — нагло улыбается Юнги, поправляя рубашку и пятясь назад. — Этот мусор можешь оставить для своих пай-мальчиков. Я не стану ничего примерять, даже если меня снова изобьют палкой.
— Что ты сказал?! — Рюк аж побагровел от злости, впиваясь гневным взглядом в невинно улыбающегося Юнги, что, пожав плечами, развел руки в стороны. — Йа! До каких ста, ты, маленький несносный тиран! — омега подлетел к зеркалу, судорожно оглядывая идеально гладкое лицо, густо подведенные глаза и алые накрашенные губы. — Неужели я выгляжу на пятьдесят?! — вскрикнул он, резко разворачиваясь к едва сдерживающему смех Шуге.
— Пятьдесят? Ох, да, я приуменьшил. Может быть пятьдесят восемь? — задумчиво спросил Юнги, надув тонкие губы и прислонив указательный палец к подбородку. Со стороны послышались приглушенные смешки омег-прислуг, ставших невольными свидетелями перепалки двух не переваривающих друг друга сторон.
— Ну, дикарь, ты доигрался, — мрачно сказал Рюк, метая взглядом молнии. Юнги выпятил нижнюю губу, просто соглашаясь со своей судьбой. Рюк схватил его за руку, потащив за собой в коридор. — Если с меня сдерут две шкуры, я с тебя сдеру четыре, учти, и если господина заинтересует, почему его подчиненный сопровождает не накрашенным и одетым, точно бродяга, я буду яростно упираться и выставлю тебя виноватым.
— Как благородно — прятаться за чужой спиной! А между прочим, это твоя работа, твоя обязанность если хочешь, ты должен был меня хоть насильно переодеть, а не пускать в таком виде, — язвит Шуга.
— Я скажу, что ты избил не только меня, но и всю прислугу, — прорычал сквозь зубы омега в ответ.
— Тебе никто не поверит. Я никогда не смог бы избить четырех человек за раз.
— Я здесь всю жизнь, а ты — несколько жалких месяцев! Как думаешь, кому поверит господин?
— Мне.
— Йа! Наглый мальчишка! Ты не располагаешь его доверием.
— Тем не менее, за один стол он сел именно со мной, — ухмыляется Юнги, зная, что все последующие аргументы Рюка не имеют значения.
Старший омега остановился, и Юнги едва не врезался в его спину. Он открывал и закрывал рот, будто искал что сказать так, чтобы обиднее было, правдивее и жестче, но, ничего не находя, лишь глотал воздух. А потом хмыкнул и уставился в окно, где грозовые тучи собирались на небе. На самом деле Рюк не плохо к нему относился и видел, что этого омегу просто гордость душит, он ни за что не примет чужую помощь и заботу, лучше колючки выпустит, чем покажет слабость. Юнги увидел перемены в чужом лице — складка, залегшая между хмурыми бровями, разгладилась, а уголки губ приподнялись в легкой улыбке. Рюк глянул на него как-то весело, без толики злобы, и у Юнги мурашки по рукам побежали.
— Каким бы хорошим учеником своих учителей ты не хотел казаться, кисэн, но якудза проникают вот сюда, — он ткнул тонким пальцем в юнгиеву грудь, туда, где сердце, — стремительно, сеют зерно сомнения, и ты уже не знаешь кто ты, что делал раньше и правильно ли жил. Поверь мне, старому волку.
— О чем ты? — тихо спросил Юнги, тряся головой.
— Ты говоришь как та, кто осталась дома. Как наша дорогая Енсон, нее-сан. Я помню ее такой, каким ты становишься сейчас. Со временем лишь она стала… другой, — задумчиво сказал Рюк, отворачиваясь и, сцепив пальцы в замок, пошел дальше по коридору. Юнги тупо смотрел на него, а после торопливо пошел следом.
Они молча петляли по бесконечным коридорам, ведущим к парадному входу. Юнги кусал и без того искусанные губы, озирался — он здесь впервые. Он так нелепо выглядит в своей ночной рубашке среди картин, дорогих ваз и статуэток, расставленных тут и там, точно стараясь показать, как богаты их владельцы, какую власть над миром они имеют. Становилось холоднее. Омега зябко передернул плечами, чувствуя, как мурашки бегут по телу. Он понимал, что слова Рюка несут в себе зерно правды — Юнги здесь так мало и так долго, что, кажется, сам уже становится одним из них. Но он — кисэн, он был рожден для службы своему государству, и умрет он не частью змеиного клана, а одиноким журавлем.
Рюк указал ладонью на массивные двойные двери, перед которыми стояли два амбала-охранника. У Юнги от этих альф мороз вдоль позвоночника скользит — такие суровые, мощные, бездушные. В глазах ничего нет, только темная, обжигающая льдом бездна. Омега посмотрел сначала на дверь, после — на Рюка, что ждал, пока этот тугодум пройдет дальше, туда, где его ждет на холоде господин.
— Ну, и чего встал? — со вздохом спрашивает он, подталкивая локтем Юнги в ребра. — Ну же, иди. Опозорься как следует, — скептично оглядел его неподходящий наряд и закатил глаза. Случится чудо, если господин не прогневается и ему не влетит.
— Что меня ждет там? — спрашивает, будто боится, Юнги. Он поднял грустный взгляд на удивленного Рюка, вскинувшего бровь в недоумении.
— Вот же глупый! Да почем же мне знать? И учти, если тебя решат наказать за вот это, — он обвел взгляд ночную рубашку, — я тебя предупреждал.
— Я спихну всю вину на тебя, — просто отвечает Юнги, а после ухмыляется и уверенно идет к двери, пряча мелкий страх под тонной самоуверенности. Рюк в спину плюется «невоспитанный», «накажу», «совсем из ума выжил», а Юнги оборачивается перед тем, как за ним закрываются двери, и кричит: — А еще ты признал, что ты старый!
Проклятья прогневанного Рюка тонут за массивными дверьми и в тихом юнгиевом смехе. Он ежится от резких порывов ветра, обнимая себя за плечи, и осматривается. На широком крыльце, прямо возле ступенек, стоит Намджун, сцепив пальцы за спиной. Он смотрит вдаль, на горизонт грозового неба. Ветер треплет пепельные волосы, а усохшие цветы сакуры носятся вихрем вокруг. Среди множества запахов, приносимых ветром, до Юнги долетает один-единственный — свежего морского бриза. И Юнги искренне хотел надеяться, что это из-за близости моря.
— Намджун, — тихо позвал Юнги, делая шаг навстречу. Потом второй, третий, пока не оказывается рядом с ним, с улыбкой смотрящим в юнгиево лицо.
— Что это на тебе? — удивленно спросил Намджун, осматривая внешний вид омеги. — Разве ты не спишь в этом?
— Сплю, но… так получилось, — Юнги замечает усмешку пухлых губ, а потом хмуро тыкает пальцем в сторону двери. — Это все Рюк виноват. Я так хотел надеть что-то красивое, чтобы тебе понравиться, но он-
— Не ври мне, — просто улыбается альфа и скидывает с плеч накидку, укрывая ссутулившиеся хрупкие омежьи плечи. Он приобнял его слегка, прижимая к мощной груди, и зарылся носом в персиковые волосы, жадно вдыхая нежный родной запах. — Я скучал по тебе, — говорит Намджун, а после оставляет поцелуй в макушку и идет вниз по ступенькам.
Юнги зависает, смотря на удаляющуюся спину. Щеки обжигает румянец. Омега кутается вместе с носом в шерстяную накидку, сохранившую тепло его альфы, и судорожно выдыхает, жмурясь. Он, наверное, умом тронулся в этом гадюшнике, да так, что окончательно, бесповоротно. Сердце галопом заходится, словно грудную клетку к черту снести хочет. Юнги в себе эти мысли топит, оправдывает какими-то глупыми причинами и бредет за альфой.
Он исподтишка, как воришка, наблюдает за ним. Улыбается, заменяет солнце в этот пасмурный день своими ямочками на щеках. Он здоровается, с ним здороваются, предлагают сладкие наливные яблоки — Намджун покупает одно и протягивает Юнги, а тот почему-то берет, но откусить не торопится. Сжимает пальцами, греет. А улыбались бы ему так доброжелательно, зная, что этот человек творит за закрытыми дверьми? Как измывается над теми, кто слабее? Или… может, убивает людей? Намджун выстроил вокруг себя образ доброжелателя, а все вокруг велись на него, мотыльками летя на губительный свет. Но Юнги не поддастся. Он с ненавистью посмотрел на манящее яблоко и выбросил его, отшвырнув подальше. Намджун даже бровью не повел, но, кажется, Юнги видел ухмылку на его лице.
Змей. Он хотел Юнги купить золотом, вкусной едой, фальшивой нежностью? Омега сжал пальцы в кулаки до побеления костяшек. Этот альфа бесил, раздражал, Юнги его ненавидел, а теплую накидку не снял лишь потому, что холод собачий и ветер кости пересчитывает. Каменная кладка сменилась хрустящим гравием, а тот — песком. Юнги оторвал взгляд от земли и застыл, едва ли не открыв рот.
— Когда мы впервые встретились, я, кажется, вторгся в то, что принадлежало тебе, — вдруг начал Намджун, оглядываясь на Юнги. — Поэтому я хотел исправить это и привел тебя сюда. Это мое убежище, куда я прихожу, когда на душе тьма непроглядная. В теплое время года здесь невероятно спокойно, пенные волны нежно ласкают песок, ветер ласковый, теплый, и так умиротворенно… Настолько, что даже мыслей в голове нет. Только ты и море.
Море. Огромное, необъятное море, что яростно накатывало на песок, смывая мелкие камушки в свою беспросветную ледяную пучину. Убийца и божество. Ветер яростно завывал. Одинокая птица, крича, плыла над морем, едва касаясь крылом поднимающейся волны. Где-то вдалеке вспыхивали огненные молнии, разрывая небо чернильного цвета. Неподалеку стояла старая лавочка с облупленной краской. Намджун с улыбкой обхватил тонкую прохладную ладонь, и повел к той самой одинокой лавочке. Холодно. Юнги, наверное, продрог. Альфа усадил его рядом с собой, обхватывая дрожащие плечи горячей рукой. Ему не холодно, когда этот мальчик рядом — его жар может раскалить до кипения железо. По артериям бежит тепло невероятное прямо от сердца.
Они сидят молча, не шевелясь. Юнги, точно губка, впитывает в себя неподвластную стихию. Ничего ей не стоит — убить, похоронить под толщей воды, а после любить обглоданные кости и убаюкивать спокойными волнами. Море, оно как живой организм — дышит, любит, гневается, ласкает, только не умрет никогда. Чужие жизни забирает легко, а после складывает на глубине, как самое драгоценное сокровище. Его озеро никогда не сравнится с этим устрашающим великолепием. Намджун ведет мозолистой подушечкой большого пальца по острой скуле, подбородку, гладит впалую щеку. Ему бы Юнги любоваться вечность, сколько жить на свете отведено. Даже красота моря не сравнится с ним. Зверь внутри воет, умоляет его поддастся и поцеловать персиковые губы. Но Намджун не шевелится, чтобы не спугнуть малыша.
— Намджун, — завороженно шепчет Юнги, поворачивая голову к Намджуну, и понимает, что ошибся. Он не утонет в пучине разгневанного моря. Он погибнет в этих глазах алкогольных, что в душу его смотрят, не отрываясь. Юнги отстраняется резче, чем хотелось бы, скидывает чужую руку со своего тела и кутается в накидку, пряча рдеющие щеки. — Почему ты такой? Почему ты живешь так?
— Как — так? — слегка улыбается Намджун, позволяя омеге выкинуть очередной каприз.
— Так, словно закон для тебя — ничто. Я не буду скрывать, что не знаю кто вы, — Юнги вновь переводит взгляд на бушующее море. — Вы — убийцы. Но мотивов ваших я понять не в силах. Зачем вы убиваете? Почему?
— Ты многого не знаешь о жизни, рыбка. Сидя взаперти, в четырех стенах вашей школы, можно думать, что мир прекрасен, что король защищает вас, заботится. А на деле — обездоленные, обескровленные, высланные в ссылки, убитые, потому что государство больше не может кормить лишние рты. Мы действительно убиваем неугодных нам, но разве король не делает того же? — ухмыльнулся альфа, вскидывая бровь. — Цифры не оглашаются, их никто не узнает никогда. А мы хотим жить в мире, свободном от убийств только потому, что прокормить уже невозможно. Мы хотим построить собственное государство на руинах разрушенного королевства.
— Но как вы сделаете это, если даже королю это не под силу? — спросил Юнги, кусая губу.
— Иерархия есть в любом обществе. Я подчиняюсь оябуну, мне в свою очередь подчиняются вакагасира и сатейгасира, им — люди, которых они держат под своим крылом. Но в нашем небольшом обществе нет неравноправия, даже несмотря на сложившиеся устои. Мы все — братья, и нам важен даже самый плохо подготовленный воин. В свою очередь король набивает лишь свое брюхо, заранее зная, что любого голодного можно убить.
— Маленькое общество далеко от целой страны, от государства! — возмутился омега, уставившись на Намджуна. — Разве можешь ты знать, каково это — управлять миллионами? Невозможно угодить каждому, ошибки случаются всегда. Кто-то всегда останется неправ, выставлен козлом отпущения, но… но король заботится о каждом из нас.
— Даже выставляя виновным твоего брата, зная, что он не причастен к убийству? — Юнги открыл и закрыл рот, как рыба, выброшенная на берег. Он округленными глазами смотрел на альфу, у которого с каждой секундой на лице растягивалась все шире улыбка. — Ох, конечно, как ты мог узнать. Ведь твой король заботится о каждом из вас, правильно?
— О ком ты говоришь? — прохрипел Юнги, хватая намджуново кимоно за грудки. — Скажи мне! Я должен ему помочь. Господи, как же… Почему ты раньше мне не сказал? Какого черта ты тянул?! — закричал он.
— Успокойся, — холодно сказал Намджун, обхватывая омежьи ладошки своими, теплыми. — Он в порядке, ну, в относительном. Однако домой он больше никогда не вернется, теперь его дом — якудза.
— Что? Нет! Не бывать этому!
— Он не вернется. И ты тоже не вернешься, — спокойно улыбнулся альфа, отпуская Юнги, удивленно на него смотрящего.
— О чем ты таком говоришь, черт возьми? — прошипел омега, ударяя ладонью по крепкому плечу.
Намджун улыбнулся, склоняя голову вбок. Юнги дышать снова тяжело. Он рад бы отвернуться, но глаза напротив — магнит, бесконечное море, океан, не оторваться от него. Он шумно сглатывает, ведя борьбу глаза в глаза. В воздухе настолько пахнет его альфой и соленой водой, что ему хочется закрыть себе нос, чтобы не вдохнуть лишнюю дозу, послужившую смерти.
— Ты замуж за меня выйдешь, Шуга. Мне все равно, хочешь ты этого или нет, но мне было бы приятно, если бы я не потащил тебя насильно. Зная твой скверный характер, — засмеялся альфа, качая головой. — Ты возьмешь мою фамилию. И выносишь моих детей. Не одного, слышишь? И даже не двух. Пять или шесть — сколько успеем, сколько получится. Я тебя, малыш, защищу. От всего мира уберегу, — он с каждым словом все тише говорит, приближаясь к шугиным губам.
— Н-никогда, — запнувшись, шепнул Юнги. У него желудок в морской узел скрутило. От каждого слова мурашки, голову туманит и умереть прямо сейчас хочется. Или прижаться к этому альфе, утыкаясь холодным носом в теплую шею, и взвыть волком. Потому что… Юнги проигрывает. Сдается. Белый флаг поднимает. — Этого не случится. Ни за что.
— Случится, — улыбается альфа, руками большими лицо его обхватывая. Он большим пальцем гладит губы, щеки, брови, ресницы черные-черные. — Моим станешь. Навсегда. Ты думаешь, что я отпущу тебя? Позволю от меня убежать, скрыться? Никогда, ни за что, не допущу. Скрою, запру, свяжу, но не отдам. С того света достану, из-под земли вырою, калекой сделаю, чтобы не убежал. Но ты моим будешь.
Юнги окончательно задыхается, воздуха в легких — ноль, все показатели кричат красным. Намджун его утопил. А между их губами — гребаные миллиметры. Намджуну только придвинуться слегка, и они сольются в поцелуе, точно договор скрепляя узами прочными. Юнги трясет. К горлу комок из слез подкатывает. Те слова, что он сказал, та нежность, что он в них вложил — Юнги умирает. Ему в голос орать хочется, пока тот не охрипнет. Он срывается, поддаваясь губами первым, но ловит лишь воздух. И резко распахивает глаза, смотря в насмешливое намджуново лицо.
— Эй, что ты делаешь, ребенок? — издевательски тянет Намджун, вскидывая бровь. — Ты меня поцеловать пытался?
— Да пошел ты, — выкрикивает Юнги, подрываясь со старой лавочки. — Я никогда не стану твоим мужем, никогда не рожу тебе детей, даже находиться рядом с тобой не буду! Я лучше себе все пальцы отрублю, чем позволю кольцо надеть! — истерит омега, а Намджуну смеяться в голос хочется. Он срывает со своих плеч нагретую накидку и отшвыривает в сторону, разворачиваясь и уходя туда, откуда они пришли, бурча себе под нос что-то — Намджун уже не слышал за завывающим ветром.
Он поднялся, наблюдая за взбесившимся омегой, в ярости уходящим обратно в особняк. Альфа наклонился, поднимая свою накидку и, улыбаясь, вдохнул едва уловимый аромат глицинии.
— Все равно моим будешь, — тихо шепчет Намджун, но его шепот проглатывает ветер.
☽
Тэхен поднял голову к небу, с которого, плавно кружась, падали первые снежинки. Некоторые, путаясь, застревали в его волосах, оседали на ресницах и на неприкрытых плечах. Он протянул ладонь вверх, навстречу снежинкам, тающим на его теплой коже. Белоснежный полог хрупким тонким слоем укрывал пожелтевшие листья, обнаженные деревья и старый, поросший мхом фонтан. Тихо настолько, что слышен скрип тянущихся по небу туч. И так спокойно, что, кажется, весь мир внезапно умер. Тэхена совесть заживо сжирает, спать не дает, мучает.
Он сидит на ступеньках, наблюдая за прыгающими снежинками-балеринами, выдыхает на свои руки горячий пар и трет плечи. Тэхен уже и не уверен, что он придет — сколько он уже сидит здесь вот так, ожидая его? Но все равно не двигается, наплевав, что может застудить себе что-то. Сейчас важно совсем не это. Кисэн учили любить, дарить свою любовь даже тем, кто от нее отказывается, а Тэхен, кажется, забыл, кто он на самом деле. Дал своей злости взять над собой верх. И теперь он не винит Тэтсуо за то, что тот к нему на холод не спешит.