Журавли с оторванными крыльями
https://ficbook.net/readfic/5932420
Направленность: Слэш
Автор: богоматерь (https://ficbook.net/authors/1550581)
Беты (редакторы): FallFromGrace (https://ficbook.net/authors/2357713)
Фэндом: Bangtan Boys (BTS)
Пэйринг и персонажи: альфа!Чон Хосок/омега!Пак Чимин, альфа!Ким Намджун/омега!Мин Юнги, альфа!Чон Чонгук/омега!Ким Тэхён, Ким Сокджин
Рейтинг: NC-21
Размер: Макси, 206 страниц
Кол-во частей: 23
Статус: закончен
Метки: Разница в возрасте, Преступный мир, Даб-кон, Психические расстройства, Нездоровые отношения, ООС, Насилие, Underage, Мужская беременность, Ангст, Дарк, AU, Омегаверс, Исторические эпохи
Описание:
I. Твое настоящее имя больше тебе не принадлежит.
II. Удовольствие клиента превыше всего.
III. Будь прилежным кисэн, никогда не груби и не высказывай своего мнения.
IV. Помни, ты — журавль, заточенный в клетку, из которой выхода нет.
Публикация на других ресурсах:
Разрешено только в виде ссылки
Примечания автора:
плейлист: https://vk.com/audios-155413880?z=audio_playlist455366356_30%2F99691bbc4b5b732424
https://pp.userapi.com/c841435/v841435168/32544/gSEQqPH2xGo.jpg
https://pp.userapi.com/c837225/v837225957/63786/aCoNSF-N7vU.jpg
https://pp.userapi.com/c840125/v840125535/49724/BM1WYRDfCpc.jpg
https://pp.userapi.com/c840125/v840125535/4972d/J_EKO_OzPVY.jpg
https://pp.userapi.com/c841035/v841035684/3a546/7e1O5H3zrjM.jpg
https://pp.userapi.com/c841035/v841035684/3a54f/Co5QaedTmMY.jpg
кисэн — куртизанки, обученные музыке, танцам, пению, поэзии, поддержанию разговора — всему тому, что было необходимо для развлечения мужчин из высших классов.
цвет: бордовый, кроваво-красный, сангина.
Журавли
Тэхен зачерпнул длинным ковшом воду, бурлящую и играющую первыми солнечными лучами, что, преломляясь, освещали чистое дно и яркие всполохи золотистого, огненного и черного. Мэй, черная кошка с изумрудными глазами, запрыгнула на влажный валун, покрытый пожелтевшим мхом, цепким взглядом высматривая рыб, чья чешуя, играясь, мелькала в воде. Тэхен улыбнулся краешком губ, протягивая к дикой кошке свои длинные пальцы, отчего та зашипела, обнажая белые зубы.
|
|
— Пора бы перестать щетиниться только на меня, — тихо возмущается Тэхен, разрывая тишину утреннего мира бархатным голосом.
В вышине распустившихся сакуры и глицинии пели птицы. Ветер, подхватывая чистые звуки, уносил их далеко, за самый край горизонта. Тэхен перелил кристальную воду в деревянное ведро, аккуратно укладывая ковш на бамбуковую подставку. Пение птиц смешивалось с едва слышным шорохом кимоно и тихим плесканием рыбьих хвостов в воде. Мэй спрыгнула с валуна и, словно извиняясь, аккуратно приблизилась к Тэхену, который, поднявшись с колен, поднял ведро с водой, чтобы отнести его в дом.
Момо, сидя на коленях, тихо посапывал на кухне, прислонившись виском к окну во всю стену. Тэхен улыбнулся мысленно — он даже не потрудился прилизать светлые взъерошенные после сна волосы, или попросту не успел. Вечный соня, который везде и всегда опаздывает. Он поставил ведро на пол возле печи, подкидывая в слабо горящий очаг поленья. Благовония, что тихо раскачивались в подвесной чаше, давно потухли. Тэхен вытащил из печи небольшую лучину, вновь поджигая свечу, от которой вверх взмыли сизые реки дыма.
Тэхен опустился перед спящим Момо на колени, улыбаясь тепло и ярко, поглаживая подушечками пальцев белокурые вихры. Момо слегка сморщил аккуратный нос, а после резко распахнул глаза, вскидывая руки в попытке защититься, едва не ударяя Тэхена по лицу.
— Джин-хен, я только на минутку прикрыл глаза и… Господи, Ви, — увидев, что перед ним не старший хэнсу, а его друг, что начал хихикать, Момо приглушенно застонал, потирая глаза. — Я чуть не умер!
|
|
— Извини, я не хотел тебя напугать, — квадратно улыбается Тэхен, поднимаясь и помогая Момо встать.
— По крайней мере, это не Джин-хен, он бы меня точно убил. Ну, или заставил драить полы в музыкальной комнате, — Момо скривился, вызывая непозволительно громкий тэхенов смех. — Тебе смешно? — задыхается возмущением парень. — А ведь, между прочим, помнишь, в последний раз…
— Да, да, ты в одиночку начистил каждую дощечку у Джин-хена в комнате, я помню, потому что мы вдвоем рвали персики, но наказание понес ты один, я прекрасно помню, — отмахивается Тэхен, и уходит от Момо подальше в попытке избежать нескончаемых «А вот помнишь…».
Момо что-то ворчит себе под нос, громко тарахтит чайниками, заставляя тэхеново сердце сжиматься в комок. Все кисэн еще спят, и если Момо своими громкими восклицаниями разбудит кого-то, упреков и убийственных взглядов хватит до конца недели. Тэхен заваривает зеленый чай, кидая в чайник пару долек лимона, пока Момо небрежно расставляет чайные чашечки по подносам.
На самом деле Момо зовут Чимин, но знать об этом строго настрого всем, кроме самого Чимина, запрещено. Здесь, в их новом доме, они не те люди, которыми были до вступления в ряды кисэн. Здесь Тэхен не Тэхен, он — Ви, а Чимин — Момо. Помнить свои настоящие имена — нарушение первого правила кисэн.
Кисэн имеют важное, неоспоримое и незаменимое значение в обществе, хотя Тэхен так не считает. Его продали сюда, когда ему было всего двенадцать — вышвырнули из отчего дома, вручили в руки сверток с чашкой вареного риса и двумя палочками. «Так нужно, Тэхен-а», сказал папа. Но Тэхен так и не понял, для кого так нужно. Для маленького мальчика, что, глотая слезы, держал Джин-хена за руку, когда он стыдливо прятал глаза, словно был в чем-то виноват? Для мужчин, которые стали появляться уже в тринадцать, а в четырнадцать и вовсе стали нормой? Для родителей, избавившихся от лишнего рта, который уже нечем прокормить? Наверное, так и есть. Тэхен своих родителей ненавидел, но и понимал. Не мог принять их выбор, но и любил. Ему больше ничего не оставалось, кроме как смириться.
|
|
Самыми первыми словами, когда маленького Тэхена привели к взрослому и страшному хэнсу, были: «Твое настоящее имя тебе больше не принадлежит. Отныне ты — Ви». Тогда Ким Тэхен, маленький двенадцатилетний мальчик, умер. И родился Ви.
Ви, что стирал пальцы в кровавые мозоли, пытаясь овладеть аджэн. Джин-хен больно бил хлыстом, когда он пропускал ноты, фальшивил или забывал заученную мелодию. Ви горько плакал, только на слезы никто не реагировал, а за сломанные смычки больно били палкой по пяткам. Чимин жалостливо смотрел из-под светлой челки, сжимая в маленьких пухлых пальцах край своего кимоно.
Ви, что ударил своего первого клиента по лицу, забрызгав свое невинно-голубое одеяние каплями цвета сангина, каким были выкрашены его собственные волосы. Он до сих пор с содроганием вспоминает те мучения, через которые его провел тогда Джин-хен в наказание, но тихий шепот «Умей сдерживать себя, глупый мальчишка, если не хочешь, чтобы об этом узнал старший хэнсу» грел израненную душу.
Ви, что больше не сетовал на свою нелегкую судьбу кисэн, потому что он был не один. Рядом с ним был подсвеченный солнцем изнутри Чимин, который улыбался ярче солнечных бликов на воде, искристо смеялся и на замечания старших высовывал язык, точно маленький ребенок. Потому что рядом были старшие кисэн, которые прошли через боль, через себя, научились жить, считаться с судьбой, заботиться о младших и прижимать к своей груди, когда от жизни больше ничего не хочется.
Не малую роль в этом сыграл Чимин — мальчик, проданный на несколько месяцев раньше. Он не плакал по ночам в жесткую подушку, разве что первые два дня. Открытый, готовый познавать мир, крепко держащий пухлыми пальчиками книгу, улыбался новому миру широко, распахивал руки на запад и восток, чтобы вместить в них всех-всех, даже противную черную кошку, которая Тэхена невзлюбила с первых дней. Он расправил крылья, подобно журавлю, а после их безжалостно вырвали. Чимин был старше Тэхена, а потому он раньше него стал полноправным кисэн. Он не кусался, не царапался, как Тэхен, просто замкнулся в себе, повесил на свою душу тысячи замков и выбросил ключи, чтобы никто не дотянулся. Даже Тэхену там было не место.
Он слонялся призраком, по инерции читал вслух бесцветным голосом, безошибочно, точно робот, играл на сэнхване и равнодушно принимал похвалу от старших хэнсу. Он и сам становился хэнсу. Равнодушный, замкнутый, сломанный. Только слезы Тэхена, что смывал с худого испуганного лица дождь, словно привели в чувства ледяной пощечиной. И солнце вновь взошло. Чимин не прятался в скорлупе, что выточил из своей боли, а надевал маску развратной шлюхи, когда дверь за его спиной закрывалась, и он оставался наедине с клиентом. И жить так становилось легче.
А Ви в глубине своей души не смог убить Тэхена так, как сделал это Чимин. Тот был словно непотопляемый, несжигаемый, неубиваемый — сколько бы Ви не старался. Он любил называть кисэн журавлями, которые никогда не смогут расправить обрезанные крылья. Свободные, но заточенные в свинцовую клетку, из которой не найти выхода. Его попросту нет.
— Вы слишком медленные, — хрипло говорит Шуга, подвязывая атласную ленту цвета грозового неба на своем шелковом халате.
— Хен! — испуганно взвизгнул Момо, уронив расписную чашку на пол. Та разлетелась несколькими осколками, едва долетая до босых шугиных ног. Тот поднял равнодушный взгляд на младшего, вызывая у Тэхена полк холодных мурашек, пробежавших по спине. — Ох, прости, — поклонился Чимин, принимаясь собирать осколки.
— Впредь мы не будем такими медленными, хен, — помогая другу, говорит Ви.
Шуга хмыкает себе под нос, а после уходит. Тихий шорох дорогих тканей провожает его ровную спину в утреннюю зарю. Момо кидает извиняющийся взгляд на Тэхена, но тот лишь улыбается.
У всех кисэн заведено собираться ранним утром, когда птицы только начинают разрывать нежно-голубое небо с редкими всполохами розового пением. На заднем дворе, выложенном мелкой галькой, стоят немногочисленные круглые столы, вокруг которых лежат подушки. На каждом столе стоит чайник с заваренным зеленым чаем, небольшой сосуд с благовониями, разрезанные тонкими дольками лимоны и несколько чаш по числу сидящих кисэн. Самые старшие и кисэн высшего ранга занимают первые ряды, самые младшие и кисэн низшего ранга — последние. Момо любит занимать стол, с которого открывается вид на маленький импровизированный лес, где переливаются цвета от антрацитового до майского бутона. На кресла, что стоят перед столами, садятся самый старый журавль, его помощник и хэнсу.
Тэхен аккуратно опустился на свою плоскую подушку, ощущая коленями каждый камешек. Момо грациозно опустился следом, вскидывая сзади свое кимоно на манер подола, вызывая тихий тэхенов смешок. Кисэн, проснувшиеся и уже успевшие привести себя в порядок, рассаживались по своим местам. Только Шуга, игнорируя заведенные правила, садился всегда один, вынуждая некоторых омег сильно потесниться, прикасаясь друг к другу плечами.
От Шуги бил озноб, и Тэхен был не единственный, у кого возникало такое ощущение. Взгляд у него — тяжелый, тяжелее валунов, поросших мхом у реки. Тэхен не может припомнить, когда видел его улыбку, даже слабый изгиб аккуратного маленького рта. Он словно выточен из мрамора — бледный, без единого изъяна, которые Тэхен видел в себе на каждом миллиметре, без лишней складки на теле — идеальный, нереальный, неземной. Легкий, как перо, но тяжелый, как планета. В нем было что-то. Что-то, что придавливало к земле, размазывало органы по каменным плитам и заставляло плакать, скрывшись ото всех под низкими ветвями старой сакуры, когда Мэй трется о его длинные белые пальцы и жалобно мяукает. Никто не знает, что Шуга плачет. Он, кажется, и вовсе этого не умеет. Только Тэхен видел, какими могут быть шугины слезы — переполненными болью, отчаянием, ненавистью. И как же хорошо, что сам Шуга в тот поздний вечер Тэхена не заметил.
— Он рожден от кисэн, — тихо прошептал на ухо Момо, когда их в очередной раз послали за водой. — Его папа работал тут.
— Откуда ты знаешь? — злился тихо Ви, откинув ковш в сторону. — Снова кто-то распускает сплетни, а ты повелся на них, — шипит Тэхен, тыкая в друга пальцем. Отчего-то думать об этом, когда видел шугины настоящие эмоции, становится трудно.
— Думаешь, Джин-хен стал бы врать? — вспыхивает в ответ Момо, сжимая пальцы в кулаке.
И тогда все стало на свои места. Шуга — рожденный в стенах этого дома ребенок, чей папа был кисэн. Родив Шугу, он предназначил ему такую же судьбу в неволе. Ребенок-омега, рожденный от кисэн, должен был стать кисэн. Ни у кого из них не было выхода, но когда Тэхен думал о Шуге, становилось гадко на душе. Неспокойно. Его тоже продали, не спросили собственного мнения, отдали на растерзание, но Тэхен не всегда был обречен. А Шуга — с самого рождения. С самого рождения запятнан клеймом шлюхи, хотя Тэхена прошибала ярость, когда он об этом думал.
Шуга посмотрел в его сторону, встречаясь с глазами цвета лесного ореха, и Тэхен тут же отвернулся, полагая, что щеки стали такими же по цвету, как и волосы.
— Доброе утро, ученики, — кланяется пожилой омега и садится в свое кресло, складывая морщинистые руки на коленях.
— Доброе утро, мастер-ним, — громко здороваются кисэн, поклонившись, едва касаясь лбами прохладной гальки.
— Вы можете начать чаепитие, — объявляет мастер.
В воздухе повисла легкая тишина. С ветки, подхватываемые ветром, отрывались маленькие лепестки лавандового цвета. Момо завороженно следил за лепестком, что взмывал вверх и ничком падал вниз, тут же подхватываемый очередным порывом. Тихое журчание воды, что срывалась с бамбуковой трубы прямо в пруд, сливалось со звонким перезвоном птичьих голосов. Горячий чай приятно согревал горло.
Шуга отвел взгляд за горизонт. Тэхен увидел мелькнувшее на дне радужки, что цвета алкоголя, выпиваемого клиентами, отражение неба. И то самое, что органы превращает в мелко изрубленную кашу.
— Чудесный день, — говорит Джин-хен, аккуратно держа на весу чашку с зеленым клубящимся чаем. Он изгибает пухлые губы в улыбке, постукивая кончиками изящных пальцев по подлокотнику своего кресла. — И начать бы мне его хотелось со стихов нашей великой кисэн. Гора всегда одна и та же, река изменчива всегда, — начал читать старший хэнсу. — Она струится неустанно, и ей не обратиться вспять. И человек реке подобен — уйдет и не вернется вновь, — закончил он под негромкие аплодисменты. — А теперь, мои милые ученики, чьи это слова?
Джин-хен указал на омегу, что сидел за передним столом, и тот тихо ответил:
— Хва Чжин И, известная поэтесса шестнадцатого века.
— Очень приятно, что хоть кто-то слушает меня на уроках, — замечает хэнсу, и по столам разносится тихий смех. — Да, это действительно так. Эта женщина с трагической судьбой была необыкновенной, но тем не менее сумевшей стать известной. Каждый ее стих пропитан болью, несбывшимися мечтами и отвергнутой любовью. И вот к чему я упомянул ее имя за сегодняшним чаепитием, — он обвел взглядом каждого ученика. — Вы все должны выучить один стих к предстоящему мероприятию с очень значимыми для власти людьми, — он сделал акцент на предпоследнее слово, и все склонили головы.
Каждый из здесь присутствующих все понял. Момо глянул на Ви, сжимая под столом его прохладную ладонь.
— Что ж, перед тем, как вы пройдете в класс, я бы хотел познакомить вас с новым учеником, — сказал Джин-хен.
Образовалось липкое, напряженное молчание. После того, как Тэхена продали сюда, он был последним и самым младшим из кисэн. А теперь, спустя три года, было по-странному ново видеть кого-то, кроме них. Чужака, но и брата. Далекого, но и близкого. И когда из дома вышел белокурый мальчишка, что сжимал тоненькими пальцами краешек своего бледно-зеленого пояса, у Тэхена сжималось сердце.
— Познакомьтесь, это — Винко. Примите его в нашу семью и оберегайте своего младшего брата, — закончил хэнсу и, нежно улыбнувшись испуганному мальчику, прошептал тому что-то, пока остальные кисэн хором приветствовали его: «Здравствуй, Винко!»
Он был похож на маленького дикого звереныша, которого поймали в неволю. И Тэхен сейчас так понимал его. Винко, словно опасаясь, присел рядом с Момо, который широко улыбнулся, обнажая свои глаза-полумесяцы. Мальчишка опустил голову, отворачиваясь и упорно смотря на свои пальцы.
— Винко, — тихо позвал его Тэхен, перегибаясь через стол. Он положил свою ладонь на его, но Винко тут же отпрянул, будто ударенный током. — Эй-эй, все в порядке. Я просто хочу подружиться. Меня зовут Ви.
Он смотрел на Тэхена глазами-пуговками испуганным зверьком. Вытянулся весь, словно натянутая струна. Момо шикнул, отгоняя Тэхена и прошептав яростное «Ты пугаешь ребенка».
Занятия — важная часть в жизни кисэн. Винко молчаливо следовал за Ви в танцевальный класс, когда чаепитие окончилось, и на небе вовсю светило августовское солнце. Он двигался тихо, почти бесшумно, маленькой дикой кошкой ступая по доскам. Даже его кимоно не шуршало, когда он неуклюже вскидывал руки в попытках повторить новый поставленный танец с мечами. Он постоянно оглядывался по сторонам, боясь упустить Ви из поля зрения, а тот, мысленно улыбаясь такой привязанности, неизменно возникал рядом, сбиваясь с ритма и помогая принять Винко правильную позицию. Джин-хен, на удивление, не ворчал на него, не грозился высечь, только благодарно и коротко кивал, а после возвращался к плавным движениям под мелодичные звуки инструментов, на которых играли старшие кисэн.
Танцы — это то, в чем Момо был хорош. Самый лучший и преуспевающий ученик, стоящий в самом центре, где лучше всего видно. Тэхен и Винко стояли на последних позициях, выглядывая из-за спин старших братьев, чтобы разглядеть, как меч учителя рассекает пропитанный сладким ароматом цветущих деревьев теплый воздух.
— Ви, — тихо говорит подошедший хэнсу, дергая его за локоть.
— Джунг-хен, — прошептал Тэхен, вытирая краем кимоно пот со лба. — Вы так не вовремя. Что-то случилось?
— Да, — кивнул омега, оттаскивая Тэхена от танцующих кисэн. — Молодой господин скоро будет здесь.
— О… — Тэхен растерянно трет шею, но после собирается и твердо кивает. Винко смотрит на него потерянно, не обращая внимания, что пропустил половину движений. Он было хотел сделать шаг вперед, но Тэхен улыбнулся, потрепав мальчишку по шелковым волосам. — Винко, не переживай. Момо позаботится о тебе, — Тэхен тыкает пальцем в Момо, что старательно повторяет движения за учителем.
Тэхена уводят. Отмывают в бане, натирают маслами, что перебивают его собственный запах лилий, оставляя после себя миндаль, который так любит молодой наследник престола. Его лицо раскрашивают белой краской, губы — алой, подводят глаза и рисуют на щеках витиеватые узоры. Укладывают струящиеся локоны на плечи и спину, скрытую под алого цвета шелком.
Он сидит в комнате с расписными стенами. На них белые журавли улетают ввысь, распахивают свои огромные крылья. Только один из них — красный. Дверь отъезжает в сторону, и в комнату заходит человек. Тэхен знает его, выучил наизусть статное лицо молодого господина, что выбрал его, Тэхена, своим фаворитом. Он низко кланяется, касаясь лбом скрещенных перед собой ладоней.
Молодой принц подходит к нему, присаживаясь на колени, заставляет поднять голову. Его пальцы касаются огненных тэхеновых волос, в которых играют солнечные лучи, поджигая. Альфа провел большим пальцем по его губам, размазывая алую краску, а после голодным поцелуем вгрызается в его губы.
И никто из них не сможет быть свободен, как те журавли, что взмывают в небеса.
Примечание к части
ви (тэхен, 17 лет): https://pp.userapi.com/c639920/v639920160/43f86/_LGSqZiUycU.jpg
https://pp.userapi.com/c639920/v639920160/43f8f/35Y2D0LalN4.jpg
момо (чимин, 17 лет): https://pp.userapi.com/c837135/v837135160/5110b/0xVwjQZRKAQ.jpg
шуга (юнги, 19 лет): https://pp.userapi.com/c626324/v626324158/4f39e/hA3E7qxDYQk.jpg
винко (сычен, 16 лет): https://pp.userapi.com/c639920/v639920160/43f7c/nIkGjJcuQ8s.jpg
хэнсу - кисэн высшего ранга.
Примечание к части
оябун - глава мафии
намджун, 33 года, со-хонбуче (левая рука главы мафии): https://pp.userapi.com/c639421/v639421221/43b96/LJOteSl5ClI.jpg
хосок, 30 лет, сайко комон (правая рука главы мафии): https://pp.userapi.com/c639421/v639421221/43ba8/fwmQl_iOU9o.jpg
чонгук, 28 лет, вакагасира (глава нескольких банд): https://pp.userapi.com/c639421/v639421221/43b9f/ujQxWbe1sGY.jpg
юта, 28 лет, сатейгасира (глава одной конкретной банды): https://pp.userapi.com/c639421/v639421221/43b8f/w9j2rKwdmF4.jpg
Борёкудан
— Так какого дьявола ты забыл на нашей территории, Токудзава-сама? — издевательски тянет Чонгук, отряхивая багровые капли крови со своей катаны. — Разве это не ты грозился прикончить нас прежде, чем наступит новое полнолуние?
Он ходил диким зверем вокруг поверженной добычи, скаля зубы и облизывая хмельные губы. Токудзава полуживой лежит на земле. Болезненные стоны срываются с разбитых треснувших губ. Его отрубленные конечности валяются в хаотичном порядке. Перед глазами ускользает звездная ночь, а теплый ветер лижет оголенные кости и куски плоти, что болтаются на них. Маленькие песчинки забились в зияющие раны, заставляли обрубки зудеть и гноиться. Чонгук поднимает острием катаны его подбородок, заставляя смотреть затуманенным взглядом в глаза.
— И где твои хваленые псины? — вакагасира обнажает змеиную улыбку. Он присел перед ним на корточки, пряча окровавленную катану в ножны. Чон задумчиво поднимает взгляд в небо, потирая пальцами, забитыми татуировками, подбородок. — Кажется, они на том свете. Или, по крайней мере, — он кивнул на своих людей, что добивали шавок Токудзавы, — скоро туда отправятся. А вот ты, — раскатистый смех сжал чужие внутренности. Если бы только он мог найти в себе силы, чтобы ответить. Чтобы вгрызться зубами в его горячую плоть, разрывая ее клыками. Но он лежит, и смерть дышит ему в затылок. Он, оябун, не смог защитить свою семью. — Ты пойдешь со мной.
Чонгук рывком поднимается и, схватив оябуна Черной мамбы за жесткие волосы, потащил его к повозкам, как обычную, бесполезную вещь. Токудзава стонал сквозь сжатые зубы, готовый орать в голос, пока не порвутся связки. Он видел, как его люди умирают от оружия врагов, которых он грезил убить. Зарезать, как жалких свиней на скотобойне.
— Разберись с этим мусором, — рыкает вакагасира, откинув обрубленное тело Токудзавы подальше от себя, как мешок с дерьмом.
Свет в бесконечном узком коридоре кровавый. Чонгук им упивается, наслаждается, пропускает через себя, через пальцы. Развязанное на груди кимоно открывает забитое татуировками тело. Прямо над сердцем взлетает красный журавль. В пальцах он сжимает чашу с терпким соджу. За дверьми, что разбросаны по коридору, слышатся животные крики, шлепки, взрывы смеха и музыка. Чон распахнул двойные двери, расписанные черно-кровавыми узорами.
Альфы заулюлюкали, встречая вакагасиру. Чонгук оскалился в ответ, вместе со всеми поднимая чашу и выпивая ее до дна. Он расслабленно завалился на свое место, поставив на стол, что ломился от количества алкоголя и закусок, свою чашу, в которую тут же налили новую порцию алкоголя. Обнаженные омеги, прикрытые только прозрачной вуалью, тут же пристроились к нему, массируя крепкие плечи.
— Чонгук-сан, — громко объявил сайко комон Хосок, поднимая широкую ладонь. Его пронзительный взгляд лисьих глаз стрельнул в Чонгука, и тот перехватил его, облизываясь. — Докажи, что сегодня ты — победитель.
Воцарилось молчание. Взгляды якудза были направлены на него. Чонгук просвистел незамысловатую мелодию из двух нот, и в комнату ввалился амбал, один из его людей, что тащил на себе полуживой труп Токудзавы. Чон кивнул на стол, и, слушаясь приказа, альфа кинул его туда, откуда во все стороны разлетелись бутылки с алкоголем и куски мяса. Якудза за столом засмеялись, омеги отмерли, тут же начиная ластиться к господам, а Чонгук ухмыльнулся, склоняя голову.
— И это не все, — провозглашает Чонгук, на мгновение покидая комнату, возвращаясь после не один, а в компании девушки, которой едва исполнилось семнадцать.
Она загнанным зверенышем оглядывалась по сторонам. На ней — порванное частями платье с сорванной бретелькой, что обнажала только начавшую расти небольшую грудь с потемневшим ореолом соска. Заплаканное лицо исказилось гримасой боли и ненависти, когда взгляд карих глаз упал на труп мужчины, распластавшийся на темном дереве.
— Дочь Токудзавы, — говорит Чонгук, словно выплевывает слова.
И бросает девушку на растерзание голодных якудза. Ее крики смешиваются со смехом, когда в ее непорочное тело врываются одним резким толчком, заполнившим до краев. Тонкие нити крови побежали по ее бледным бедрам, стекая к узкой голени. Чонгук ухмыльнулся, занимая свое место за столом. Дочь насиловали рядом с трупом отца, разрывали доселе никем не тронутое тело в мясо, каждый желая оторвать себе кусок побольше, кровоточащий, сладкий и пульсирующий в грубых мозолистых пальцах.
Намджун ухмыльнулся, переведя взгляд с остывающего трупа, что лежит прямо поверх еды и луж от разлитого соджу, на Хосока, который тихо хмыкает себе под нос, резким движением глотает терпкий алкоголь и встает из-за стола, кинув ответный вопросительный взгляд на Намджуна. А девушка сломалась, рассыпалась трупной пылью по гладкой поверхности, смешиваясь с кокаиновыми возвышенностями, которые якудза вдыхали, зажав ноздрю. Татуированные пальцы скользили по ее телу, разрывали солнечное сплетение, ее девственное нутро, ее трепещущее сердце.
Чонгука хлопают по спине, поздравляют. Омеги лезут на его колени, засасывая кожу на шее, ключицах, оставляя багровые метки, спускаются ниже, к дорожке жестких волос ниже пупка. Вакагасира, прикрывая губы очередной порцией алкоголя, вскидывает бровь, смотря на со-хонбуче.
— Почему наш достопочтенный оябун не приходит на празднования? — спрашивает он, проведя по кромке чаши языком. — Разве не ради него мы жертвуем своими жизнями?
— Ты слишком самоуверен, Чонгук-а, — спокойно отвечает Намджун, приказывая приставучим омегам не трогать его, когда он собирается вставать. Он поправляет свое черное кимоно, расшитое золотыми нитями, прикрывая горло и плечи, покрытые татуировками. — Оябун всегда с нами, слышит каждое неосторожное слово. Лучше направь свою ярость в нужное русло, — Намджун ведет бровью, растягивая губы в улыбке, а после оставляет собратьев праздновать дальше.
Дикие звери, облаченные в человеческую шкуру, рассредоточились по периметру дома. Закрылись в комнатах, вытрахивая из очередной попавшейся под руку шлюхи душу. Чернильная ночь облизывает теплым ветром, который Намджун ловит волосами. Он садится на крыльцо, глубоко втягивая ноздрями запах цветущих деревьев, ила близлежащего озера, крови, пота и секса, который так внезапно хочется выплюнуть.
Якудза.
Японцы никогда не произносят их имен, даже название клана, предпочитая не взывать к богам, что однажды могут откликнуться. Оябун, собравший их с разных концов света, обогрел и вооружил до зубов, дал жизнь, взамен прося безграничную власть. Сначала Япония, затем — весь мир. Намджун ухмыляется чему-то своему, проведя пальцами по жестковатым волосам. Якудза — убийцы, животные, никогда не прощающие, не принимающие правил, которые выдвигает правительство. Протестанты, предатели, отверженные обществом, но уважаемые, вселяющие страх и ледяной ужас, что расползается между костями, всасываясь изнутри, в кожу, в мышцы, в мозг.
Чонгук — вспыльчивый, нервный и не в меру агрессивный. Ледяная машина для убийств, которой нужна капля крови на губах, чтобы разорвать зубами свою жертву. Незаменимый дикий зверь, которого Намджун урвал для своего братства, когда его едва не приручили другие. Его невозможно подчинить, обуздать, но упусти они его, перейди он на другую сторону — оябун потерпит поражение. Чонгук держит в кулаке несколько группировок до тысячи человек, что занимаются разбоями, насилием и грабежом. Чонгук — вакагасира.
Он стоит только на четвертой ступени в строгой иерархии якудза, но уважаем не меньше, чем тот же сайко комон, только сам Хосок этому не рад. Он прожигает ледяным взглядом чонгукову спину, когда тот склоняется над полем боя, что залит кровью поверженных.
— Хен? — тихо шелестит негромкий голос с нескрываемым японским акцентом. — Почему ты не празднуешь вместе со всеми?
— В тишине думается лучше, — так же тихо отвечает Намджун, отодвигаясь, чтобы парень присел рядом. Тот похлопал себя по груди, достав из небольшого нагрудного кармана помятую сигарету. — Но почему ты не на празднике, Юта-сан? Последняя ночь в родных стенах.
— Не хочется, — неопределенно пожимает плечами Юта, поджигая кончик сигареты огоньком спички, что протянул со-хонбуче.
Намджун промычал в ответ, складывая локти на собственных коленях. Юта курил рядом, выпуская сквозь губы табачный дым, что поднимался вверх витиеватыми струйками. Из дома доносились взрывы смеха, когда звучала очередная не слишком смешная шутка. Соджу хмелил голову, туманил ускользающее сознание. Чонгук шлепнул омегу, сидящую на его коленях, по подтянутой заднице, вгрызаясь в губы жадным поцелуем. В паху тянет, ноет — очевидный стояк приподнимает легкую ткань кимоно.
Он вжимает парнишку, что извивается в его руках, к стене, к попавшемуся на пути комоду, почти отрывает кусок горячей плоти от его шеи, беспорядочно водя мозолистыми руками по гладкому телу. Чонгук упал спиной на кровать, поднимая вверх ворох пылинок, что кружились в причудливом танце в свете бледной луны. Омеги окружили его. Беловолосая шлюха, имени которой Чонгук даже не знал, присосалась к его шее, оставляя поверх татуировок наливающиеся кровью засосы. Вторая выводила губами узоры на его груди, спускаясь, словно специально цепляя длинными пальцами возбужденный орган. Кажется, их было трое или четверо — Чонгук не запомнил.
Губы сливались с губами, шлепки мокрых тел друг о друга заводили, распаляли, заставляя вновь и вновь трахать подвернувшуюся под руку омегу, сжимая крепкими пальцами спинку кровати. Чонгук с животным рвением вдалбливался в тело шлюхи, у которой не было лица, и нюхал кокаин с поясницы другой. Наркотик расползался ядовитыми артериями-реками по организму, заставляя зверя, что спит, рвать когтистыми лапами грудь Чонгука и тела шлюх, что добровольно отдались в его руки.
— Хочу набить татуировку, — разрушает уютную тишину Юта, вытягивая вперед жилистую руку. Он, сунув фильтр сигареты меж губ, провел пальцем между большим и указательным, где кожу уже оплетал чешуйчатым хвостом дракон, скалящий кровавые зубы. — Silentium, — запинаясь, выговорил он.
— Оно имеет для тебя какой-то смысл? — спрашивает Намджун, наблюдая за плавной траекторией ютиного пальца.
— Пока не знаю. Но, думаю, скоро я пойму в чем дело.
Ким кивает. Юта не сказал это конкретно ему, наверное, он сказал это самому себе или ночному небу, что где-то на горизонте начало светлеть. Холодает. Шелковое кимоно совсем не греет, но никто из них не спешит встать, чтобы не разбить редкую минуту, какая не часто выпадает на долю хотя бы кого-то из якудза. Наверное, думает Намджун, им, стоящим на несколько ступеней выше всех остальных, легче. Никто не пытается стереть иерархию, она — основоположник порядка. Чонгук ненавидит подчиняться, но подчиняется, а за это заставляет своих подчиненных ненавидеть себя. Сколько он делает сам, столько же он требует от других.
Подчиненным Юты повезло больше. Он был одним из немногих, кто был коренным японцем, родившимся в Осаке. Накамото не любил распространяться о себе, рассказывать о своей семье, предпочитал не иметь слабостей, которыми могут воспользоваться против него. В отличие от Чонгука, в котором каждый угол — острый, Юта не был столь жесток, когда дело касалось обыденной жизни. Любил читать книги на родном языке, не употреблял наркотики, мастерски владел своей белой катаной, с педантичностью относясь к чистоте лезвия. Наверное, он и сам был каким-то чистым, как и его оружие, что редко окроплялось кровью.
Но иногда у Намджуна было ощущение, что в одном человеке живет две личности. Когда ему приказывали убить, из парня, что иногда любит говорить с Намджуном о поэзии, он превращался в монстра. Его зубы окрашивались багровым, а руки по самый локоть тонули в крови врагов. Юта был монстром, разрушителем, демоном, которому ничего не стоит раскрошить собственными зубами чужие кости в порошок.
Юта был сатейгасирой, не любившим проливать чужую кровь потому, что так хотелось. Он убивал, потому что так нужно.
Хосок закрыл за собой дверь, полностью отгораживая собственный мир от посторонних звуков. За пределами этой комнаты — хаос, похоть, разврат, убийства, десятый круг Ада, но здесь, в последней комнате западного крыла, тихо. В открытое окно дует слабый ветер. Легкие шторы колышутся, доставая подолом до кровати, на которой, свернувшись, спит человек.
Чон глубоко вдыхает родной запах бергамота, перемешанный с ночным трепетным воздухом. Альфа подходит к кровати, опускаясь аккуратно, — матрас прогнулся под тяжестью чонова тела. Ресницы на мягком лице затрепетали, отбрасывая тень на щеки. Хосок провел по ним большим пальцем, собирая тень на кончике своей кожи, словно старался запечатлеть легкий холод от трепетного взмаха чернильных ресниц. Девушка приоткрыла сонные глаза, расфокусировано вглядываясь в черты родного лица.
— Хосок-а, — хрипло зовет девушка, накрывая маленькой ладонью с тонким запястьем хосокову ладонь, покоящуюся на ее щеке. — Ты поздно сегодня… Я уснула, не дождалась, — в голосе сквозят нотки обиды, но не на Хосока, за то, что опоздал, на саму себя, что не дождалась.
— Все в порядке, Енсон-а, — Чон поломал губы в улыбке, помогая девушке присесть на кровати.
Она удобно устроилась на кровати, подкладывая под спину подушку. За окном начало светать. Хосок блуждал бесконечным взглядом по ее лицу, ловя нежную улыбку алых губ, смешной сонный взгляд и пылинку, что вспорхнула и приземлилась на ее пухлой щеке. Из-под полупрозрачной сорочки выглядывали острые ключицы и узкие плечи. Бусинки сосков на аккуратной треугольной груди потемнели, когда прохладный воздух облизал ее тело, заставляя Енсон кутаться в шерстяную накидку. На животе сорочка натянулась, обтягивая выпирающий живот.
Хосок положил широкую ладонь, испещренную нитями-реками вен, на ее живот, замирая, прислушиваясь, ожидая, что изнутри толкнутся. Но в ответ — тишина.
— Он спит, — шепчет девушка, длинными пальцами оглаживая хосоков затылок, переходя на шею.
— Даже не попрощается с отцом? — пытается пошутить Хосок, но как-то не выходит.
В груди тянет, ноет невозможно. Внутренний зверь воет протяжно, не желая расставаться с любимой. От ее понимающей улыбки только гаже. Хосок ложится рядом, прислоняясь ухом к ее животу. Целует его губами невесомо сквозь тонкую ткань, гладит, вычерчивает кончиками татуированных пальцев узоры. Кожа Енсон — чистая, нежная, нетронутая, непорочная. Енсон — ангел, Енсон — демон.
Она — жизнь, она — смерть. Енсон — нее-сан, хотя она и не имеет права носить такой статус. Хосок тяжело вздыхает, не получив желанного пинка с той стороны. Енсон его омега, та самая, которую называют судьбой, хотя давно и не веришь в это. Маленькая и хрупкая, сильная и жестокая. Только не здесь, не лежа в их с Хосоком постели, вынашивая под сердцем его ребенка, с которым ему так не терпится встретиться.
— Ты успеешь вернуться? — спрашивает Енсон.
Мягкий голос, сотканный из нежности всего мира, льется в воздухе, тонет в птичьих перезвонах, что разносятся за окном. Взгляд у нее тяжелый, грустный — Хосока придавливает к земле невообразимой силой. Она не ставит рамок, не уточняет, к чему он успеет — к рождению ребенка или ее смерти, скорее спрашивает — вернешься ли вообще?
Хосок дергает уголками губ, заставляет себя улыбаться, вглядываясь в испуганный черный омут ее глаз. Счастье — чувство чуждое Хосоку, чужеродное, несвойственное, но распирающее грудную клетку на части, на составляющие, отламывающее ребра с оглушающим хрустом, когда она смотрит вот так, словно целого мира в ее руках нет, когда Хосок не держит ее теплую, невесомую ладонь в своей.
— Успею, — обещает он.
Ее губы слаще меда, краше роз, ее слезы горячее лавы, разрушительней землетрясения. Хосок ловит ее слезы большими пальцами. Она улыбается, сильная, и понимает, что он может не успеть. Может не вернуться. Сначала Япония, потом — весь мир. Их ребенок толкается, словно чувствует. Словно прощается. Енсон молчит.