Пис. Шварц:
(Едва открою только рот)
Пис. Бабасов:
(А я как раз наоборот)
(1933. С. П., т. 3, с. 125)
Создается специфический тип поэтического гротеска. В больших произведениях, как «Лапа», «Гвидон», и особенно в пьесах гротескное выражение мира становится принципом композиции и ключом к пониманию текста. Игра с лирической и драматической формами имеет подчеркнутый иронический характер, и драматическое построение стихотворения позволяет поэту бросить читателю {124} в лицо горькую правду о том, что невозможно постичь действительность и бороться с абсурдом:
Ах! Ах! жалко, очень жалко!
Ничего не поделаешь
ум человека о‑гра‑ни‑чен.
(1927. С. П., т. 1, с. 35)
{125} Запасники театра
«Любовь к трем апельсинам»
Из биографии мейерхольдовского журнала
(Публикация Л. Овэс)
Эта публикация проливает дополнительный свет на театральные взгляды В. Э. Мейерхольда и А. Н. Бенуа. Спор двух выдающихся деятелей русской культуры отражен на страницах периодической печати 1910‑х гг. — в статьях, представляющих эстетические и театральные кредо их авторов, полемичных и острых по содержанию.
Причины несогласия — в разном понимании целей, задач и специфики театра, его взаимосвязей с другими видами искусства, — в отношении к реализму. Изложенный здесь сюжет — переписка по, казалось бы, частным, техническим вопросам издания одного из номеров журнала — лишь внешняя канва глубокого внутреннего противоречия, разделившего деятелей русской культуры на два лагеря. Для прояснения сути конфликта и расположения его в тех временных координатах, в которых он и формировался, процитируем противников.
А. Н. Бенуа: «Спасибо Мейерхольду за спектакль. Он угостил петербургскую публику тремя часами очень занятных и изящных развлечений. <…> Громадный успех “Дон Жуана” указывает на свершившийся факт: лучшие элементы общества, самые тонкие и образованные, не видят, что у них отняли одну из важнейших драгоценностей культуры — драму, и что взамен того их тешут одними изящными, но вздорными забавами»[cclxxix].
«Все, кто меня несколько знают, как художника, согласятся, что я в своей голове могу носить иные представления об “идеальном” сценическом исполнении и Мольера, и Гольдони, и Пушкина, нежели то, которое мы сообща с Художественным театром показали публике <…> я, не задумываясь, предоставил себя и свое творчество для постановки и Мольера, и Гольдони, и Пушкина на сцене Художественного театра, ни минуты не питая иллюзий насчет того, что здесь я получу и легкость, и музыку, и импровизационный блеск, и стыдливое чувство меры. Поступил же я так потому, что взамен всего этого я рассчитывал получить подлинное чувство жизни, искренность, правду, а за эти драгоценности я с готовностью отдам все, ибо они мне представляются главными…»[cclxxx]
{126} «Самое важное в постановке и его (Мольера. — Л. О.), и Гольдони, и Гоголя — в создании “атмосферы правдоподобия”, а лучшим средством для этого на сцене является не реальность “обстоятельств времени и места”, не историческая точность (хотя и это все не мешает на своем месте), но тон, живая игра актеров, — а в свою очередь главное средство для получения этой подлинности тона — это то, что Станиславский окрестил словом “переживание”»[cclxxxi].
В. Э. Мейерхольд: «Пушкин, стремившийся к постижению самой формы драматического искусства, хотел уловить главный нерв театра, а Бенуа, забыв о единственном долге пушкинского режиссера строить из недр пушкинского текста пушкинский театра воспользовался драмами Пушкина “для своих целей”, для целей иллюстратора. Чтобы стать режиссером, надо перестать быть иллюстратором»[cclxxxii]. «… Иллюстрация, явление совершенно несовместимое с натурой подлинного театра. Театр никогда ничего не иллюстрирует. Театр, как всякое искусство, сам в себе произрастает. <…> Да, вызванное на сцену с единственной целью — предоставить зрительному залу “полюбопытствовать” — и не может быть искусством»[cclxxxiii].
Итак, с одной стороны — правда жизни, верность драматургу, примат литературы, актерское существование в формах «переживания», с другой — осознание специфики сценического искусства, формирование собственного театрального языка, остранение актера от образа. Это — внутреннее противостояние, оно в подтексте писем, сюжет же их прост; в основе его — конфликт гения, не терпящего возражений, и учеников, выразивших сомнение по одному частному поводу.
Публикация ставит скромные задачи: открыть малоизученную страницу истории русского театра и творческой биографии В. Э. Мейерхольда, предложить еще один штрих к сложному и противоречивому человеческому портрету великого режиссера, показать круг людей, находящихся в то время около него.
А. В. Рыков — в те годы двадцатитрехлетний юноша, впоследствии известный театральный художник, нуждается в рекомендации. Художник, входивший в четверку ведущих мастеров Ленинграда 1920 – 1930‑х гг., сегодня почти забыт. 36 строк в Театральной энциклопедии, автор которых М. Н. Пожарская, — все, что написано об этом замечательном мастере.
Александр Викторович Рыков (1892 – 1966) прожил насыщенную событиями жизнь. В ней было много встреч, событий, перипетий личной и творческой судьбы: от шумного успеха в 1920 – 1930‑х гг. до почти полного забвения в 1940 – 1960‑х. Но все в его жизни было разумно, все уравновешивалось то ли силой судьбы, то ли свойствами характера — тяжелого для окружающих, но обстоятельного, даже педантичного (видно, сказывалась четверть немецкой крови), достойного и гордого. Потеря работы в театре обернулась счастьем педагогической деятельности, ощущением своей необходимости, отторженность от реальной жизни ленинградской {127} сцены — годами плодотворной работы в Китае, где он воспитал целое поколение художников и режиссеров, издал книгу «Изобразительное искусство театра». Два имени для А. В. Рыкова неизменно оставались святы — имена Учителей: В. Э. Мейерхольда и А. Я. Головина. Им посвящены лучшие из написанных им страниц.
А. В. Рыков начал свою театральную биографию в 1914 г. оформлением первого вечера Студии В. Э. Мейерхольда на Бородинской. Затем были петроградские-ленинградские театры, малые, и большие. Он работал в Академическом театре драмы (б. Александринском), ГАТОБе (Мариинском), в «Привале комедиантов» и Госагиттеатре, в Молодом театре и в «Комедии». В 1941 – 1946 гг. был главным художником БДТ, находился с этим театром в эвакуации в Кирове, а с февраля 1943 г. — в Ленинграде. К тому времени и относятся публикуемые в сборнике «письма из осажденного города». Чаще, чем с другими режиссерами, сотрудничал с В. Н. Соловьевым, С. Э. Радловым, Н. В. Петровым, Н. С. Рашевской, Л. С. Вивьеном, Л. С. Рудником. Занимался научной и педагогической деятельностью. В 1918 – 1920 гг. преподавал макет на Курсах мастерства сценических постановок (Курмасцеп). С 1922 г. работал в Институте истории искусств на секторе изучения западноевропейского театра, руководил там же макетной мастерской, занимавшейся проблемами реконструкции разных исторических форм театра. С 1923 по 1935 гг. — в Институте (одно время — Техникуме) сценических искусств читал курс «Изобразительное искусство в театре и макет».
Среди лучших его работ — «Ревизор» (Театр-студия Акдрамы, 1926), «Ода Набупаго» (там же, 1927), «Лед и сталь» (Ак. театр оперы и балета, 1930), «Отелло» (Молодой театр, 1932), «Западня» (Малая сцена Акдрамы, 1934), «На дне» (БДТ им. М. Горького, 1941), «Волки и овцы» (там же, 1943), «Враги» (там же, 1948), «Живой труп» (Ак. театр драмы им. А. С. Пушкина, 1950), «Достигаев и другие» (БДТ им. М. Горького, 1956). А. В. Рыков оформил более 150 спектаклей. Разделил судьбу многих мастеров 1920 – 1930‑х гг., после войны оказавшихся практически «не у дел». Сегодня кажется, что А. В. Рыков был «подготовлен» к переходу в 1940 – 1950‑е гг. особенностями дарования больше, чем многие его коллеги. Знаток русской материальной культуры, проведший детство и юность в русской провинции, отпрыск мелкопоместного дворянского рода, он чувствовал и отлично передавал вещественный мир русской классики, завоевавший в 1930 – 1950‑х гг. советскую сцену. Традиционалист, он любил павильоны, наполняя их ароматом навечно ушедшей и хорошо ему знакомой дворянской культуры. Он не был авангардистом, хотя в 1920 – 1930‑е гг. успешно справлялся с поставленными самому себе сложнейшими формальными задачами, предлагал острые, лаконичные пространственные решения, много внимания уделял жанру. Но не был он и консерватором. Будучи человеком интеллигентным и стойким в своих эстетических воззрениях, {128} он не пожелал сделать необходимую в те годы «прививку» сталинским классицизмом. И театр 1940 – 1950‑х гг. повернулся спиной к ученику В. Э. Мейерхольда и А. Я. Головина.
Два десятилетия вне сцены, вне возможности творческой самореализации завершились подарком судьбы — командировкой в Китай, преподавательской и театральной работой в Пекине и Шанхае (1955 – 1957). Вернулся А. В. Рыков «посвежевшим, помолодевшим, значительно обновившим свой гардероб»[cclxxxiv]. Годы в Китае дали почувствовать личную и художественную состоятельность. Потому и возвращение было особенно драматичным. 1958 – 1960‑е — годы разочарования, тяжелого душевного кризиса: на родине никто не ждал, об успехах в Китае не знали или были к ним равнодушны. В театре работы по-прежнему не находилось, персональная выставка, к которой он после возвращения долго и усиленно готовился, все переносилась, когда же открылась, он уже был в больнице, на выставке состоялась и гражданская панихида.
1. А. В. Рыков — В. Э. Мейерхольду
21 января 1915 г. [cclxxxv]
Дорогой Всеволод Эмильевич!
Я должен покинуть студию и журнал[cclxxxvi]. Я не могу говорить о причинах и оставляю мой уход на совести Вл. Н. Соловьева[cclxxxvii].
Я прошу принять Вас мою глубокую благодарность за все, что Вы дали мне в течение моего пребывания в студии, и очень прошу верить, что мое теплое личное к Вам отношение и глубокое сочувствие к тому, что Вы делаете в театре, остаются неизменными.
Все материалы по студии и журналу я на днях отдал Г. Г. Фейгину[cclxxxviii]. Что касается моих долгов по журналу (заметка о цирке и рецензия на книгу Тугендхольда), то я готов их выполнить, если это будет необходимо[cclxxxix].
Любящий Вас
А. Рыков
2. В. Э. Мейерхольд — А. В. Рыкову
29 мая 1915 г. [ccxc]
Дорогой Александр Викторович!
Не сердитесь на меня, что я Вам не писал: писал статью (ах!). К Вам просьба: статью, которую я сегодня отправил на имя Фейгина[ccxci], внимательно прочитайте и помогите придумать заглавие. То, что у меня, — нехорошее заглавие: и длинное, и скучное. Не кажется ли Вам, что все цитаты, которых так много (я говорю, конечно, о больших цитатах, не тех, что в три слова), надо набрать петитом? Но уж, во всяком случае, большие цитаты в сносках непременно набирать нонпарелем (или как грамматически вернее: нонпарелью?).
Я уже писал Фейгину (между прочим, одно письмо мое — там о Жирмунском[ccxcii] и корректировании головинской обложки — не получилось, что заключаю из сегодняшнего письма Фейгина): Головин, с которым только что виделся, просит Вас просмотреть обложку и выпускать, просит Вас сочинить и цифры. Если решите, что статья моя годится, если не попросите меня сократить, тогда пускайте этот № тройным. Это выручит нас осенью. Вы смотрите: как трудно выпускаем мы №№. Осенью будет еще труднее. Право, этот № (если моя статья удалась) стоит, чтобы именоваться тройным.
Привет Вашему дому и особый Нат[алье] Викт[оровне][ccxciii]. Вам тысяча благодарностей.
Любящий Вас Вс. Мейерхольд
{130} Надо прибить на моей дв[ери] почт[овый] ящик. Ключ пусть возьмет Фейгин. Да? Прошу проверить в статье: верен ли год пост[ановки] «Д[он] Жуана» на Александр[инской сцене].
3. Г. Г. Фейгин — В. Э. Мейерхольду
[Июнь 1915 г.] [ccxciv]
Дорогой Всеволод Эмильевич,
целый ряд причин побудил нас послать Вам телеграмму с просьбой разрешить нам отложить Вашу статью до следующего № журнала. Получив Вашу статью, мы поняли, что были непозволительно назойливы, вымогая у Вас Вашу статью во что бы то ни стало в столь короткий срок и в такой неподходящий для Вас момент. Статья Ваша, затрагивающая весьма важные вопросы и заключающая в себе целый ряд чрезвычайно ценных и волнующих всех нас мыслей, — по вполне понятным причинам вылилась в недостаточно стройную форму. И именно потому, что статья эта представляется необходимой для журнала во что бы то ни стало, и именно потому, что она, в том виде, как Вы ее написали, так дорога нам, мы примиряемся с отсрочкой ее появления для того, чтобы она могла появиться в форме совершенной, соответственно значительности ее содержания. Благодаря нашим неотвязным настояниям, Вы не имели времени отойти от сырого материала в виде статей Бенуа и Пушкина, и из-за этого статья оказалась перегруженной цитатами, осложнившими Ваши собственные мысли, которые по своей значительности должны быть не просто рельефными, но и забивать цитируемый материал. По этой же причине фигура Бенуа и его фельетон заняли в Вашей статье несоответствующее место, заслонив и самый предмет ее — спектакль Художественного театра[ccxcv]. Приведение статьи в надлежащий вид — есть вопрос простой перегруппировки материала и некоторой стилистической обработки, которая для Вас [будет] представлять небольшую и нетрудную работу на 1 – 2 дня, но которая {131} не могла бы быть нами взята на себя, даже при условии Вашего разрешения на это. Наше телеграфное обращение к Вам и все, что мы позволили себе сказать Вам в эт[ом] письме, продиктовано было нам отношением к Вам, не допускающим, чтобы Ваши враги могли принять мелкие шероховатости Вашей статьи за главное в ней и построить на них свое хотя бы и совершенно малообоснованное ликование.
Мы просим Вас, д[орогой] В. Э., простить нам, что мы как бы вторглись в сферу прерогатив, принадлежащих единственно Вам, как ред., но…
4. В. Э. Мейерхольд — А. В. Рыкову
2 июня 1915 г. [ccxcvi]
Дорогой Александр Викторович,
крайне удивлен, что Вы подписываетесь под письмами Г. Г. Фейгина. Вы такой особенный, совсем (ни одной чертой) на Ф. не похожий. Попросите у Фейгина все последние письма мои к нему, Особенно последнее. Мне необходимо, чтобы Вы знали, что я говорю против решения выбросить меня из № I журнала. Мне необходимо, чтобы Вы знали все, что я отвечал на письма Ф. — Я послал сегодня телеграмму в ответ на посл[еднее] письмо Фейгина (не Ваше, не Соловьева). Если № сверстали, то поместите мою статью, хоть после объявлений, но без моей статьи прошу номер не выпускать[ccxcvii]. Я несу ответственность как редактор и знаю, что с честью вынесу это звание. Пришлите лишь корректуру. Помогите выдумать заглавие.
Привет Нат[алье] Викт[оровне]. Спасибо за рисунок.
Ваш Вс. Мейерхольд
5. В. Э. Мейерхольд — А. В. Рыкову [ccxcviii]
Дорогой Александр Викторович,
благодарю за Ваше милое письмо. Оно меня очень успокоило. Я, оказывается, совсем не умею переписываться с присяжными {132} поверенными и их помощниками. Когда Вы мне написали, я все сразу понял.
Вот только не знаю: кого я должен простить. Я ни на кого не сердился. Был очень огорчен, и только. В этом, однако, вы — без вины виноватые. Вы порицали «ландыш за то, что он не пахнет розой» (К. Р.). Ландыш хочет остаться ландышем. «Son genre est petit, mais il est graud daus son genre»[ccxcix].
Очень прошу, непременно найдите Васю Великанистова[ccc]. По паспорту он: Василий Егорович Зыкин. Адрес, по которому я переписывался с ним в этом году, был таков: Старая улица, Бодалевский переулок, д. Цуцкаревой, Ижевский завод (Вятской губ.).
Если Вы его увидите, скажите ему, что я послал ему заказное письмо с почтовыми марками (вложены были), но не получил ответа на письмо. Мне необходимо знать, получил ли Вася это письмо. Как только найдете Васю, сейчас же пришлите мне его адрес. Я пошлю ему денег. Он всегда очень нуждается. Передайте ему мой поклон. И дайте ему мой московский адрес: Сретенка, Мясной, 10, кв. 5. Скажите ему, что я в Москве, пробуду и весь июль (не только июнь).
Вашей сестре и всем Вашим мой привет.
Я писал Фейгину, что за третий номер надо назначить цену — 1 р.
Благодарю за три цифры для обложки.
Что делать: как вышли, так вышли; знаю, как трудно подлаживаться под другого[ccci].
Благодарю за все, за все.
Любящий Вас Вс. Мейерхольд
6. В. Э. Мейерхольд — И. Ф. Федорову (для А. В. Рыкова) [cccii]
Дорогой Александр Викторович!
Получил я Вашу открытку и Ваше закр[ытое] письмо (из Вятки оба). Благодарю за память. От Васи я получил письмо. Он в Перми. Вам, мне кажется, дали сведения не о Васе Великан[истове], {133} а об его брате (на Васю не похоже, чтобы из-за сердечных дел он мог бросить цирк). Он не писал, как и зачем попал он в Пермь, но мне кажется, его сманили от Коромыслова или цирк Великомировых снова взял его к себе (ведь Вася был в Ижевском заводе) в учение частно. Номер задержался из-за недоразумений с бумагой. Бумага не подошла под формат обложки. Только вчера я дал телеграмму с советами насчет бумаги. Сколько, еще пройдет времени, пока вопрос уладится. Передо мной обложка, сработанная Бутковской[ccciii]. Синий и черный цвета вышли, но желтый очень плохо вышел. Что скажет Головин? Боюсь. Отчего № 13 на обложке, а не 1 – 3? Пишу открытку, а не пространное письмо, в надежде скоро Вас увидеть. Как приедете, телеграфируйте 4-24-47.
Встретим. Если не сможем выехать на вокзал, приезжайте к нам. Будем вместе блуждать по Москве в свободные от наших работ часы. Тут нет никаких балаганов.
Гр. Г. Ф.[ccciv] шлет Вам привет. Я пробуду здесь весь июль.
Привет сестре.
Любящий Вас Вс. Мейерхольд.
29 июня 1915 г. Сретенка. Мясной, 10, кв. 5.
7. В. Э. Мейерхольд — А. В. Рыкову
11 августа 1915 г. [cccv]
Дорогой Александр Викторович!
Будьте любезны побывать в Общ[естве] инженеров (Бородинская, 6) в часы, когда там бывает Станислав Мартынович Жван. Спросите его: передал ли он наше заявление Совету (о предоставлении нам помещения в этом сезоне); заявление было мною подано в канцелярию клуба весной. Скажите, что я приду 14 – 15 с[его] месяца. Быть может, надо подать еще раз заявление.
Будьте добры, узнайте. Извините, что я беспокою Вас.
Шлю приветы всем Вашим.
Когда приезжает Соловьев?
Я здесь остаюсь до 14‑го. Адрес: Ст. Преображенская Петроградско-Варшавской ж. д., дача Скобельциных, 9.
Новый адрес в Петрограде: 6 рота, д. 8, кв. 5.
До скорого свидания.
Ваш Вс. Мейерхольд
{134} 8. Г. Г. Фейгин — А. В. Рыкову
25 ноября 1915 г. [cccvi]
Петроград
Пушкарская 69
Его благородию
Александру Викторовичу Рыкову
Дорогой Александр Викторович,
я пребываю в убийственном состоянии духа по ряду причин, в числе которых прибытие, а затем кончина раненого товарища — офицера. Это послужит моим оправданием как в опоздании, с каким отвечаю Вам, так и в лаконичности этого ответа.
О делах писать не хочется. Книжка выйдет 30 июня — напишите, выслать ли ее Вам и куда. Мечусь, как проклятый, никогда еще не был так занят, как теперь, устаю страшно, но все же не хотел бы покинуть Петербурга, который по вечерам прекрасен томящей до слез болезненной красотой, — обменялся письмами с Нат[альей] Викт[оровной], которой послал том комедий и водевилей Скриба с неплохими гравюрами 40‑го года (есть кое-что Гаварни). В. Э. ответил К. А. Вогаку[cccvii] на его загвоздистое письмо в довольно милом и покорном тоне. Но отношение его к инциденту со статьей меня переполнило огорчением. «Меня действительно возмутило [?] письмо Фейгина [?], — приблизительно так пишет он, — но затем я получил письмо от Рыкова, которое немножко смягчило резкость [!] письма Ф., т. ч. можно считать инцидент исчерпанным»; можно, но нужно ли? Это покажет очень и то, какой будет наша милая Студия[cccviii].
Вы понимаете, дорогой Александр Викторович, что меня огорчает эта тирада не в отношении моего самолюбия, а в отношении извращения смысла того выступления по поводу статьи, которое я считал, во-первых, чисто идейным, диктуемым интересами дела и достоинством В. Э., во-вторых, нашим, а не моим; между тем в представлении В. Э. оно отразилось как мое личное, притом как выходка, как возмутительная бестактность. Неужели же любить апельсинную идею и любить В. Э. можно только в формах льстивого царедворца и нельзя в форме нелицеприятного друга? Но Бог с ней, с этой историей. Подожду и я ее развязки осенью. — Приезжайте скорее, дорогой Александр Викторович. Я совершенно один остался, нет совершенно никого. Тоскливо страшно. Сейчас хлопочу с подготовкой экспедиций журнала.
Шлю Вам лучшие мои приветствия.
Пишите — подарите.
Ваш Григорий Фейгин.
9. В. Н. Соловьев — А. Л. Грипичу [cccix]
Милостивый Государь Алексей Львович!
Ввиду предложения В. Э. Мейерхольда (сегодня по телефону) вступить с ним в дальнейшие переговоры и отвода им предложенного мною представителя в лице М. Л. Лозинского[cccx], довожу до Вашего сведения, что, за неимением других лиц, я вторично просил А. В. Рыкова согласиться взять на себя труд выработки модусов.
При этом я считаю необходимым довести до Вашего сведения и просить Вас подтвердить В. Э. Мейерхольду, что как согласие А. В. Рыкова быть моим представителем, так и всякие переговоры мои с В. Э. Мейерхольдом могут иметь место исключительно после предварительного объяснения В. Э. Мейерхольда с А. В. Рыковым[cccxi], на котором я настаивал вчера во время Вашего отсутствия.
Примите искренние в совершенном почтении
Вл. Соловьев.
{136} А. В. Рыков
Письма из осажденного города
(Публикация Л. Овэс)
Адресат: Рыкова Вера Федоровна (1902 – 1988), жена А. В. Рыкова — певица (меццо-сопрано), до войны имела непродолжительную сценическую и концертную практику. В 1941 г. с мужем эвакуировалась в г. Киров (Вятка), где выступала в госпиталях и воинских частях.
Источник: Письма печатаются по подлинникам, хранящимся в личном архиве Е. Н. Рыковой, племянницы А. В. Рыкова (Ленинград — Петербург).
1.
4 февраля 1943 г., Буй
Родная моя Манюня, путешествие наше продолжается. Вчера в 12 ч. дня пришли в Буй, простояли там до 2 1/2 часов ночи, затем пошли и сегодня в 8 ч. утра пришли в Вологду. <…> В этом тупике сейчас и сидим, километрах в 5 от Вологды. Когда уедем — неизвестно. Была попытка отцепить вагоны с декорациями, за пол-литра ликвидированная. Сейчас Рудник[cccxii] и Клейнеров[cccxiii] отправляются в Вологду, в управление Сев[ерной] ж. д., проталкивать нас дальше. <…>
Вчера была попытка организовать общественные работы; каждый мужик должен был привести по 1 ведру воды для уборной. Принесли 6 ведер, — в том числе я, дальше расстроилось, так как орденоносцы отказались. Я сказал Полибину[cccxiv], что от дальнейших работ прошу меня освободить, поскольку в орденоносном БДТ социализма не построить, с чем он и согласился. <…>
Целую тебя крепко.
Будь здорова и благополучна. Твой Шура.
2.
12 февраля 1943 г., Ленинград
Дорогая моя, сижу на Фонтанке[cccxv]. После дня мытарств устроились хорошо. Тепло, вода, свет. Живем вшестером: Сорокин, Карнович, Москвин, Кузнецов, Семилетов[cccxvi] и я. Начальство и орденоносцы — в «Астории». Жалуются на холод. <…> Города {137} пока не видел, везли ночью на автобусе. Уже видел много людей, они особенные, непохожие. <…>
3.
12 февраля 1943 г., Ленинград
<…> Подвожу итоги сегодняшнего дня. Обедал, кормят превосходно: сегодня 1) щи, 2) гуляш, 3) каша ячневая, 4) желе. Выдали карточки. При первой возможности пришлю тебе сладкого. С мылом и стиркой хорошо.
Настроение к вечеру ухудшилось. Приходит масса народу, очень много воспоминаний о том, кого уже нет. Но это пройдет. Когда откроемся, непонятно — очень много надо делать еще. 20 января в театре вылетели почти все стекла — в Лигове очень сердятся за Синявино и Шлиссельбург[cccxvii]. Но я уже привык не обращать на это внимания, как и все здесь.
4.
15 февраля 1943 г. Ленинград
<…> Здесь нас встретили неорганизованно, из-за этого пришлось мерзнуть несколько часов где-то на путях; холодно, рядом бьет наша гаубица — словом, неприятно. Попали в театр часам к 12 ночи. Приехал промерзший и ужаснулся — в театре холоднее, чем на улице. Но оказалось, что в комнате, где мы поместились, тепло, стоит времянка, и мы топили ее до 4 ч. утра, пили чай и водку, а затем прекрасно выспались на великолепных пружинистых кроватях.
Живем вшестером, и пока думаю тут жить. Здесь тепло, свет, весь день вода, рядом столовая, потолочные своды, что еще имеет значение, два больших окна упираются прямо в стенку дома. Главное же — не нужно выходить на улицу, чтобы идти на работу. Я же, познакомившись с обстановкой, пришел к убеждению, что выходить на улицу следует только в случае безусловной необходимости. Этого правила я и буду придерживаться. Но, несмотря на это, общее настроение чрезвычайно бодрое и того сознания безвыходности и обреченности, которое было перед отъездом, — нет и следа. Огромную роль в этом играют окружающие люди, которые, конечно, хоть есть тут и другие элементы. Но об {138} них после — еще не разобрался. Но, в общем, презрение людей к обстановке и к опасностям, которым они подвергаются, — просто потрясает, и хочется быть таким, как они.
Город изменился. Он почернел и обуглился. Но он остается прекрасным, несмотря ни на что. Чисто, достаточно милиционеров. Ходят трамваи. В парикмахерских девушки завиваются и делают маникюр. В театре еще не был. На днях в Филармонии пела Пакуль[cccxviii]. В ближайшие дни предполагаем с С. Сорокиным послушать «Онегина»[cccxix]. <…>
5.
17 февраля 1943 г., Ленинград
<…> Сейчас рысью под «Интернационал» (11 ч. ночи)[cccxx] прибежал от Бартошевича[cccxxi], где пил чай и беседовал по деловым вопросам. Предлагают работу — выставка к 25 [-летаю] Красной Армии. Если не будет трудно организационно — возьму, благо пока в театре не беспокоят. Сейчас идет разгрузка вагонов, на ней работают все, даже заслуженные, но меня освободили, очевидно, по возрасту.
С сегодняшнего дня получили дополнительные талоны на столовую, на которую отобрана дополнительная карточка. Сейчас обедал в ней (тоже в театре), — еще лучше, чем первая. Завтра и далее буду завтракать в 12 ч. и обедать около 5 часов. Все по этому случаю в восторге.
Сегодня на Невском встретил композитора Кочурова[cccxxii], который учил меня, как ходить по улицам. Пока непонятно, ибо практики было еще маловато. <…>
6.
1 марта 1943 г., Ленинград
<…> Основным в Ленинграде является крайняя неопределенность возможности сделать что-либо, и никакие поставленные сроки — нереальны. Происходит это, во-первых, из-за краткости времени вообще — после 11 ч. ходить нельзя, да и как только стемнеет, люди стараются передвигаться по улицам возможно меньше — темно, оттепель, везде лужи; во-вторых, по причинам тебе известным, которые возникают неожиданно[cccxxiii]. Только ты напрасно {139} волнуешься — все это страшнее кажется в Кирове, чем здесь. Здесь я уже привык различать разнообразные шумы и от кого они исходят. Кроме того, существенные неприятности за наше пребывание были три раза, причем на улице я оказался только раз, а именно 15 февраля, причем учинил быструю перебежку до почты на Невском и там отсиделся. Когда же мы находимся в здании, например, в Александринке, то на все чихаем с высокого дерева — стены толстые, и им никакая шрапнель не страшна. Таким образом, все это в основном создает осложнения в работе и передвижении, но само по себе очень мало эффективно. Только напрасно ты желаешь нам метелей — именно в метели и туманы это и бывает. Что же касается тревог, то они бывали очень редко, и никаких эффектов с воздуха я не видел и не слышал. Тут у наших, по-видимому, дело поставлено крепко. Думаю, что и все остальное скоро прекратится, да и сейчас соседи[cccxxiv], как я уже сказал, позволяют себе это не часто — ибо обходится им это дорого.
7.
27 марта 1943 г., Ленинград
<…> Сегодня было открытие — торжественное и многолюдное — «Давным-давно»[cccxxv]. Огромный успех, в особенности Карповой, действительно хорошо играющей роль Ефимовой[cccxxvi]. Вообще в городе ажиотаж — у кассы толпы народу, до 10‑го все продано. Было два общественных просмотра «Нью-Йорка»[cccxxvii] и «Давным-давно». Как ни странно, второй спектакль у театральных людей (Бартошевич и пр.) котируется выше, чем первый. <…>
8.
28 марта 1943 г., Ленинград
<…> Сегодня прошел первый спектакль «Нью-Йорка». Успех грандиозный. Зритель шалеет, главным образом, от общей слаженности спектакля, вида театра — чисто, тепло, снимать верхнее платье обязательно. Следовательно, и в зрительном зале нарядно, много военных, генералов и т. д.
Был сегодня на Чайковской[cccxxviii]. Окончательно надо считать утраченными все папки зарисовок Севера, черновики работ по {140} Шекспиру, «Западне», «Ревизору»[cccxxix]. Жалею, но отношусь к этому спокойно, ибо все пережил в Кирове. <…>
9
1 апреля 1943 г., Ленинград
<…> Начну с квартиры. Я привел ее в относительный порядок, т. е. сжег весь мусор, подмел и произвел ревизию вещей. В конечном счете нас все-таки потрепали. <…>
Из рисунков уничтожено не менее 50 %. От ряда работ не нашел и следа («Лед и сталь», «Человек-масса»)[cccxxx]. Но самое главное — уничтожены все папки с зарисовками за 15 – 20 лет.
Таким образом, если принять во внимание кировские кражи, потерпел я ущерб довольно сильный. Реагировал на это слабо — все это я пережил в Кирове в прошлую зиму, более того — теперь могу сказать, что видел во сне по ночам реально, как горят мои работы, — от того так и запсиховал. <…>
За квартиру, увы, пока приходится держаться, хотя она и без света, и без воды, и без стекол. Дело в том, что годный жилищный фонд города весьма невелик и пока неуклонно уменьшается. Получить новую квартиру в надежном доме и хоть сколько-нибудь подходящем районе нелегко. Пока решил жить в театре до тех пор, пока не выгонят. Добился у Рудника официального согласия на организацию театрально-макетной мастерской. Если он не обманет и даст комнату в театре, буду жить неофициально — во всяком случае, до тепла. А там будет видно. <…>
Жизнь моя в театре, по-моему, улучшилась. Рудник — надолго ли, не знаю — резко изменил свое отношение ко мне в лучшую сторону. Все произошло из-за «Парня из нашего города»[cccxxxi], где я кое-что прокорректировал, а многое сам лично переписал. <…> Сейчас возобновляем «Слугу»[cccxxxii], дальше буду делать «Кремлевские куранты»[cccxxxiii]. Мысли есть. На днях должен получить комнату свою в театре. Буду там жить — пока неофициально, но, по-видимому, ведущим работникам это разрешат. Все хорошо, только очень раздражают и дезорганизуют обстрелы. Это хуже, чем тревоги и налеты, ибо чувствуешь себя совершенно беспомощным и незащищенным. При налете отвечает зенитками весь город: их масса, красиво это необычайно; кажется, что все небо начинает раскалываться и искриться. <…>
Забыл тебе написать, что сегодня был в ЛОСХ. Окончательно зарегистрировался. 20‑го принимаю бразды правления декорационной {141} секцией. Встретил Альмедингена[cccxxxiv]. Вид хороший. Белицкий[cccxxxv] жив, находится где-то под Ленинградом. <…>
10.
31 августа 1943 г., Ленинград
<…> Сегодня получил твою открыточку от 19.07 и, по случаю только что сданной премьеры («Беспокойная старость»)[cccxxxvi], доставляю себе удовольствие немедленно на нее ответить. Кстати сказать, спектакль прошел с огромным успехом, подогретым к тому же двукратным выступлением Рудника о взятии сначала Ельни, а потом Рыльска[cccxxxvii]. Но и независимо от того, спектакль очень хорош, много лучше нормальных спектаклей БДТ. По-видимому, это объясняется игрою двух основных исполнителей (Грановская, Жуков), не являющихся актерами БДТ[cccxxxviii] — остальное играет молодежь: Семилетов и др. Это доходит до наших зубров, и они только тихо шипят от злости, — но очевидная оплеуха получена, и так, что громко ничего нельзя сказать.
По меткому выражению Ирины[cccxxxix], Рудник сейчас является чем-то вроде укротителя в цирке — стреляет, бьет хлыстом по морде, а зверье БДТ ползает на брюхе, опустив голову, боится ударов, но все же норовит зайти сзади и вцепиться в затылок. <…>
Мы, небольшая группа, любящая в искусстве — искусство, а не собственное в нем участие, естественно, поддерживаем Леву, несмотря на его тяжелый и трудный характер, и работаем сейчас действительно не за страх, а за совесть. <…>
Мне ищут квартиру, но поскольку этим занимаются основные работники БДТ, то могут проискать еще полгода. Впрочем, стараюсь мазать их скипидаром не меньше двух раз в неделю <…>
У нас принята куча новых актеров: Папазян, Честноков, Аскинази, Антипова, Чернов, Рынкевич, Матвеев и т. д.[cccxl] Из старых работников БДТ взяты Копелян, Осокина, Богдановский, Корн[cccxli]. Все это, конечно, усугубляет вину Рудника перед заслуженными и орденоносцами…
Жизнь стала в театре последнее время надоедливой. Очень утомляет шум, рядом у Тараса не умолкает радио, с другой стороны, мой приятель В. И. Прокофьев осваивает для халтур саксофон, пиликает на скрипке Ломов. Внизу нередко великий русский {142} композитор Любарский играет свои произведения[cccxlii]. Когда же ко всему на улице еще стреляют, получается чересчур громко. А бегать отсюда ты запрещаешь. Впрочем, не только ты, но часто и ленинградская милиция. <…>
11.
3 сентября 1943 г., Ленинград
<…> Сижу и делаю женские костюмы к «Волкам»[cccxliii]. Надоело и злой. Квартиры не ищут, из театра хотят выселить. Завтра иду объясняться к Руднику. <…>
Самое паскудное в нашей жизни здесь то, что, несмотря на Ленинград, хамства больше, чем нужно. И неизвестно кто обхамит. Но почти каждый день это обязательно.
Сейчас разобрался в населении города, которое осталось. Оно делится на три группы — потрясающих по своей душевной красоте людей, чудовищных сволочей и больных. Последних мало. Военные, конечно, не в счет. Они хорошие и хотят быть еще лучше. Промежуточных категорий нет. Решил, кроме «Лен[инградской] правды», посылать тебе «Литературу и искусство». Все-таки интересно. <…>
Будь здорова и хранима Богом. Целую крепко. <…>
{143} 12.
11 сентября 1943 г., Ленинград
<…> Сегодня в первый раз ставили декорацию 1‑го акта «Волков». Она почти готова, причем Рудник утверждает при всех, что это лучшая декорация за все время его работы в БДТ, считая в том числе и работы Альтмана. С моей точки зрения, она для меня интересна новым подходом к теме, и мне очень хочется ее доработать. Внутренне я посвятил эту работу памяти великого режиссера, на принципах которого моя работа и зиждется[cccxliv], хотя этого никому пока нельзя говорить. <…>
13.
12 октября 1943 г., Ленинград
<…> Вчера вечером была Юдина[cccxlv], много играла, играла замечательно, играла Баха, Прокофьева, Рамо, Моцарта, Шопена и, наконец, Apassionat’у. Последней был совершенно потрясен и раздавлен и, полагаю, в первый раз в жизни ее понял.
Несмотря на выходной день и отсутствие концертов, на «творческой встрече» было 25 человек. Из них актеров — 8 человек. Такова культура театра! Ненавижу его плотью, чувствую себя прикованным к нему, и это источник всех моих болезней, огорчений, а может быть, и большего.
Сегодня премьера. В общем, у нас все готово, и настроение пока спокойное. Что вышло, то вышло, а остальное от меня не зависело. <…>
14.
15 октября 1943 г., Ленинград
<…> Сегодня смотрели эскизы Рудакова к «Много шуму из ничего». Не одобрили, но виноват в этом Вейсбрем, связавший художника по рукам и ногам… Пытаемся им помочь (я заинтересован в том, чтобы спектакль был хороший). Но все портит упрямство П. К.[cccxlvi]
О декорациях к «В[олкам] и о[вцам]» разговор идет по всему городу. Вот уж не знаешь, где найдешь, где потеряешь.
А Запорожье-то взяли![cccxlvii] А ты говоришь — не видно конца… А ведь это флагман германской армии, вообще разворот получается удивительный. <…>
{144} 15.
2 ноября 1943 г., Ленинград
<…> Вчера было торжественное открытие Студии при театре. Принято 30 человек. Много интересных девушек, на которых уже нацеливаются наши моншеры[cccxlviii], благо дамы в Кирове и держать за фалды некому. Нас с тобой это не касается, мы уже старички.
Пос