Надо сказать, особенного общественного резонанса этот наш проект не вызвал, если не считать сумбурное выступление какого‑то чиновника по культуре, заявившего, что никто «Реальных богов» не запрещал и все это искусственно созданная истерия. В администрации президента поступили ещё умнее, признав, что «проблемы с беспризорностью ещё существуют, и фильм „Реальные боги“ ещё раз убедительно доказал, что правительство не зря придало борьбе с беспризорностью статус национального проекта». Супер‑успехом наше кино назвать было, конечно, трудно, но важнее другое. Через неделю после его показа на Первом вышел документальный фильм о людях без чести и совести, «отщепенцев от славной плеяды отечественных кинематографистов», готовых снимать за деньги любые сюжеты. От детской порнографии до сцен убийств животных. В конце фильма было показано интервью с одним из таких режиссёров, якобы снятое скрытой камерой. В нём он рассказывал, как снимал каких‑то актёров, загримированных под малолетних бомжей, в подвале, по заказу одной оппозиционной партии. Резюмируя материал, диктор недвусмысленно дал понять, что все это странно напоминает показанный недавно на «одном из каналов якобы документальный фильм про детей‑беспризорников». И это был ответ мне от «товарищей» из Комитета Третьего Срока. Этой наспех сляпанной шнягой они дали понять, что приняли поданный нами мяч. И что в их силах ответить сильнее, да только с нас хватит и такого фуфла. Знаете, как два конкурирующих писателя играют друг с другом, оставляя в своих книгах маячки‑подъёбки, понятные лишь им обоим да узкой группе поклонников, следящих за творчеством этих людей и всем, что их окружает. То же чувство испытал и я. Мой проект увидели, подъёбку с бомжами отметили и удостоили пусть пренебрежительным, но ответом. И это ощущение было дороже денег, карьеры и статусов. Это было признанием моей профессиональной состоятельности. И это означало, что игра началась.
Третьей темой, которая ещё только разгоралась, был грядущий банковский кризис. Начавшись с банального side‑проекта, решающего локальную задачу атаки на банк «Зевс», который мешал Никитосу получить контроль над нужным ему заводом, она переросла в нечто большее. После столь удачно инспирированной Сашкой паники в интернете я подключил Генку Орлова с его студентами, которые организовывали ежедневные флеш‑мобы перед отделениями «Зевса» с требованием вернуть деньги вкладчикам. Увидев, как быстро паника распространяется, я решил, что неплохо придать акции более масштабный характер. На следующий день после встречи с Угольниковым орловские «интернет‑рысаки» стали бить копытом также и у центрального офиса «Альфа‑банка», что убедило Костю Угольникова написать в «Коммерсанте» отличную статью – «Банковский кризис 2007. Уроки прошлого, которые никого не учат». В статье профессионально расписывалась связь кризиса 1998 года с нынешними событиями, давалась оценка финансового состояния банков первой десятки и был сделан шокирующий вывод: неминуемое банкротство двух банков из «Десятки» – «Зевса» и «Альфы» повлечёт за собой коллапс всей системы. Некоторые из официальных СМИ показали съёмки толп народа у офисов вышеозначенных банков, один из таких репортажей попал в новости на Первый канал, а дальше всё стало развиваться по принципу «бабки с солью».
Одна бабка сказала другой, что соль подорожает. Другая рассказала третьей, третья – четвёртой, и вечером все бабки скупили соль, а на следующий день она реально подорожала. Так получилось и в нашей ситуации. Только, в отличие от притчи, роль второй бабки исполнил глупый журналист, а третьей – остальные СМИ. И мы с нетерпением ждали неизбежного подорожания соли / финансового кризиса. Под организацию более мощных выступлений общественности и журналистов Вербицкий выделил дополнительные бюджеты, и теперь мы всерьёз обсуждали последствия банковского краха для политической обстановки в стране.
Мы с Вадимом сидим в кабинете Вербицкого на шестом этаже офисного здания, принадлежащего фонду «Гражданское общество», который возглавляет Аркадий Яковлевич собственной персоной. За последние три недели появляюсь я в этом кабинете уже раз десятый. Из чего сделал вывод, что Вербицкий, подобно монархам прошлого, приглашает подчинённых в свой офис только в знак особой благодарности: каждый мой визит сюда совпадает с успешно реализованным проектом. (За три месяца с начала работы, когда дела у нас шли неважно, я был тут раза два или три. В основном на разборе полётов.)
Мы сидим за роскошным столом для переговоров напротив друг друга, а Вербицкий ходит по кабинету и рассказывает о поездке в Лондон, о том, сколь положительную реакцию вызвали «в тех кругах» наши последние дела, и о том, что значат наши победы для будущего страны. Причём слова «в тех кругах» он произносит с пониженной интонацией, тогда как «будущее страны» звучит в его устах, как стихи Маяковского. Что‑то вроде:
Будущее
СТРА‑
НЫ!
Он даже останавливается для придания своей речи вящей торжественности.
Не знаю как для страны, а для меня последние успехи имели колоссальное значение. Во‑первых, Вербицкий стал считать меня чуть ли не героем отечественной медиа. Ввёл в ближний круг, намекал на скорый совместный визит в Лондон, а однажды даже пригласил на семейный ужин в «Царской охоте». Во‑вторых, в глазах Вадима и его подчинённых я стал кем‑то вроде гуру. На собраниях люди внимали моим речам подобно откровениям дельфийского оракула (я даже перестал выступать в состоянии похмелья, дабы особо ретивые не поспешили воплотить в жизнь какую‑нибудь совсем уж сюрреалистическую задумку). Некоторые молодые сотрудники копировали мои жесты и манеру говорить. Что мне, конечно, импонировало. В‑третьих, нам существенно увеличили финансирование.
Пока Вербицкий рассказывает, мы сидим и занимаемся обычными для такой ситуации делами: Вадим рассматривает собственные ногти, а я – стены кабинета. Вербицкий не обращает на нас никакого внимания. Как всякий человек, испытывающий страсть к ораторству, но оратором не ставший, Аркадий Яковлевич использует любую возможность превратить свой кабинет в трибуну. Малочисленность аудитории его не смущает. Вероятно, в эти моменты он представляет себе, что вместо нас двоих перед ним сидит несколько сотен слушателей, замерших в благоговейном трепете. Глядя, как ораторствует Вербицкий, я спрашиваю себя, тренируется ли он в одиночестве? Мне представилось, как он подходит к картине, занимающей всё свободное пространство между книжным шкафом и окном, встаёт перед ней и долго вещает, попеременно всматриваясь в каждой лицо. Лиц было шесть штук – три в верхней части полотна, три в нижней.
Когда я увидел картину впервые, я подумал, что это подлинник Уорхолла. Действительно, лики Джона Леннона в типичных круглых очках, написанные розовой, голубой и оранжевой краской, смотрелись аутентично. Но присмотревшись внимательнее, я понял, что изображения на картине чередуются: одни действительно являются лицами Леннона, а другие – лишь ловко стилизованными под Леннона лицами Михаила Ходорковского. Также в круглых очках. В углу полотна чётким типографским шрифтом было написано:
ROCK AND OIL:
Те, кто нас любят,
Смотрят нам вслед.
Понятно, что данный шедевр не имел к Уорхоллу никакого отношения и являлся лишь имитацией его стиля. Равно как надпись, представляющая собой вычурную пародию на песню БГ «Рок‑н‑ролл мёртв».
Что‑то мистически притягивающее было в этой картине. То ли техника исполнения вкупе со слоганом, то ли смесь духа хиппи 60‑х с русским лагерным шансоном. В любом случае, если Вербицкий и тренировался в собственном кабинете, то только перед ней. Слишком уж мощная у неё энергетика.
Вторым арт‑объектом был плакат, стоявший в шкафу, – чёрно‑белый Чубайс, смотрящий куда‑то вдаль и прикрывающий глаза от солнца ладонью, словно козырьком, и надпись:
И нет в России лучшей доли, чем
В ДОЛЕ!
Слава миноритарным акционерам!
У этого плаката был элегантный kick, сразу приводящий тебя в чувство. Смотря на него, я возвращался к мысли, что всё‑таки нужно помнить о том, что ты занимаешься бизнесом. На столе Вербицкого зазвонил телефон.
– Алло! Да, Ольга. Хорошо. Спасибо. – Он положил трубку. – Вадим, возьми пульт, включи Первый, там про этот ваш финансовый кризис говорят.
«Сегодня в 13.00 пресс‑секретарь банка „Зевс“ Василий Головенко сделал заявление для СМИ, в котором говорилось, цитирую: «Наш банк испытывает некоторые трудности, но они, вопреки слухам, не связаны с действиями государственных органов, – говорила ведущая, с каким‑то особенно просветлённым лицом. – Мы работаем практически в круглосуточном режиме и уверяем всех наших вкладчиков, что к концу недели все проблемы, связанные с их счетами, будут решены», – конец цитаты. Головенко, в частности, заметил, что «нездоровая истерия в СМИ вокруг банка инспирирована криминальными структурами».
– Ух, как интересно события разворачиваются! – говорит Вербицкий.
– Вот и всё. Это конец «Зевса». – Вадим повернулся ко мне и захлопал в ладоши.
– Пресс‑секретарь их ещё, идиот, сделал акцент на том, что проблемы с госпроверкой не связаны. Фактически расписался в обратном. Интересно, кто их учит? – Я качаю головой. – Сам себе в ногу выстрелил.
Новости закончились, и пошла реклама. Первым шёл ролик «Альфа‑банка», в котором Герой Советского Союза космонавт Леонов говорил что‑то вроде: «Если вы не верите в свой банк – забирайте вклады, а я своему банку верю».
– Смотри‑ка, – Вербицкий ткнул ручкой в сторону Леонова, – правильный ход сделали. Антон, ты как считаешь, «Альфа» устоит?
– Как сила инерции пойдёт. Я думаю, после того как «Зевс» грохнулся, все более или менее успокоится. Хотя статья в «Коммерсанте» фактически анонсирует общий кризис. Народ испуган.
– А дальше что?
– Дальше будем держать тренд в СМИ недели три. Народ окончательно озвереет, а там, глядишь, ещё какой‑нибудь из банков грохнется. Многим из них просто первый толчок нужно дать.
– А толчков будет больше чем достаточно, – соглашается со мной Вадим, – на теме кризиса сейчас мечтает отоспаться вся журналистская тусовка.
– Да, ребята, молодцы! – говорит Вербицкий, выключив телевизор. – Зайцевым и бомжами вы аудиторию напугали, финансовым кризисом вы её раздели, остаётся только, хе‑хе, убить. Шутка.
– Убить мы её, Аркадий Яковлевич, можем только постоянной демонстрацией шокирующих новостей. Может, нам телеканал открыть? Хоррор‑ТВ. Позволят нам такие бюджеты? – спрашивает Вадим. – Что‑то типа «Дискавери».
– Бюджеты‑то нам позволят, федералы не позволят. Все частоты под государственным контролем, – мрачно замечаю я.
– Насчёт «Хоррора», – обращается ко мне Вербицкий, смеясь. – А как вы умудрились прапора без ноги снять в первый раз?
– Да просто, – пожимаю плечами я. – Одеялом накрыли, ногу подогнули, а на месте сгиба сделали пятно, типа кровь.
– А как федералы потом его в эфире заставляли прыгать на одной ноге! – Вербицкий закрывает ладонью рот и практически всхлипывает. – Я чуть не умер, когда на это смотрел.
– Самое смешное было, когда они его с постели стаскивали, – говорит Вадим, – как он упирался и кричал: «Позовите мне адвоката!».
Мы все дружно хохочем, и тут, как бы невзначай, я говорю Вербицкому:
– А знаете, Аркадий Яковлевич, это хорошая мысль, про убийство аудитории.
– Ну, это метафора, – улыбается он.
– И «Хоррор ТВ» опять же в тему, – продолжаю вслух рассуждать я, глядя куда‑то поверх их голов.
– В смысле? – переспрашивает Вадим.
Я встаю, подхожу к телевизору и, опираясь на него, начинаю рассуждать:
– Давайте подумаем, что движет аудиторией? Что заставляет её принимать нужное нам решение?
– В основном телевизор, – Вадим, будто отличник, отвечает первым и косит глазом в сторону Вербицкого.
– Это средство передачи информации. А я говорю о самом информационном посыле. Какое чувство быстрее всего вовлекает аудиторию в процесс? Что делает из телезрителя участника?
– Любопытство? – предполагает Вербицкий.
– Слабо, что ещё?
– Сопереживание? – включается Вадим.
– Так, ещё?
Похоже, игра увлекла обоих. Вербицкий задумывается, постукивая пальцами по столу, и выдаёт:
– Любовь?
– Сильнее.
– Ненависть! – почти кричит Вадим.
– Тепло, но не то.
С минуту мы сидим молча, затем Вербицкий, видимо вспомнив, с чего начинался мой спич, встаёт и тихо говорит:
– Ужас. Вот что влияет сильнее всего. Я правильно тебя понял, Антон?
– Именно. Ужас. А если быть более точным – страх. Мы уже достаточно поиграли со страхами аудитории. Страх надвигающейся диктатуры, страх отдавать детей в армию, страх потерять сбережения. Мы не использовали самого главного. Страха…
– …смерти… Антон, это опасная материя, ты хорошо понимаешь, с чем мы будем играть и что нам нужно для этого?
– Нам нужно событие, безупречное с эстетической точки зрения и безотказное по силе своего воздействия на людей, Аркадий Яковлевич.
– А в чём эстетика‑то, Антон?
– Эстетика смерти и опасности, которая рядом с тобой, здесь и сейчас. Например, видео падающих башен 11 сентября останется самым сильным визуальным рядом ближайших ста лет. Если, конечно, какие‑нибудь хитроумные медийщики не уговорят властные структуры обрушить более высокое здание в качестве старта предвыборной или другой агитационной кампании. Парням, которые это придумали, перед арестом и заключением, нужно дать по «Оскару» – за спецэффекты и введение в информационное поле новой картинки‑ассоциатора. Изображение Микки Мауса ассоциируется с мультфильмами, «Биг Мака» – с едой, а изображение «Близнецов» теперь ассоциируется со смертью. Я думаю, в компьютерных играх смерть скоро будет изображаться пиктограммой с башнями. Вот это эстетика.
– Да уж, – отвернувшись, роняет Вербицкий.
– Во время «9/11» был пик посещаемости в интернете, – мечтательно улыбается Вадим.
– Вот именно, – сухо говорю я, – нам нужен теракт.
В кабинете повисла тишина. Слышно было, как за стенкой секретарша цокала каблуками и кипел электрический чайник.
– Теракт? – Вадим расслабляет узел галстука и смотрит на Вербицкого.
– Антон, это уже слишком. Это чистый криминал. Мы же работники СМИ, а не подрывники. Я на это никогда не дам санкцию.
– На что? – переспрашиваю я. – На подрывников?
– На терроризм.
– Аркадий Яковлевич, разве вы называете террористами пиротехников, работающих на «Мосфильме»?
– Антон, давай без твоего вечного эзопова языка, ладно? – раздражается Вербицкий. – Как ни назови, а терроризм он и есть терроризм. Во всём мире. И после исполнения твоей задумки нам наши, а не эзоповы языки оторвут и в задницы засунут. В наши, опять же.
– Да, Антон, это уже через край. Я согласен с Аркадием Яковлевичем. Они нас просто раздавят за это.
– Постойте‑постойте, – начинаю раздражаться я, – за что за «это»? Вы меня, может, дослушаете?.. Как правильно заметил Вадим, всё начинается с телевизора. А теперь представьте, что телевизор сейчас показывает, как я захожу в соседнюю комнату и убиваю секретаршу Аркадия Яковлевича.
– Э… – вставляет Вербицкий.
– Секундочку, – останавливаю я его и открываю дверь кабинета. – Вадим, ты пока представляй, что телевизор работает.
Я выхожу в приёмную и закрываю за собой дверь.
– Оленька, – обращаюсь я к секретарше, – крикните, пожалуйста.
– А зачем, Антон Геннадьевич? – спрашивает она испуганно.
– Ну, крикнете, крикнете. Будто вас режут, а то они не верят, что вы тут живая.
– Так вы вроде бы не заказывали ничего. Ни чая, ни кофе?
– Дело не в этом. Кричи, я тебе говорю!
– И‑и‑и‑и‑и‑и! – тоненько визжит она.
– Сильнее! – Я подхожу и беру ее за горло.
– А‑а‑а‑а‑а‑а‑а! – вопит она испуганно.
– Спасибо, Оленька.
Я иду обратно в кабинет, оставляя её в полной растерянности.
– Вы слышали крики и видели, как Антон Дроздиков убивает Ольгу. Убийство было?
– По‑видимому да, – уклончиво отвечает Вербицкий.
В этот момент заходит Ольга:
– Прошу извинить, у вас все в порядке?
– Да… – рассеянно отвечает Вербицкий, – все хорошо, спасибо.
Ольга выходит.
– Как видите, Ольга жива, – говорю я, – но отменяет ли это показанное мной на экране? Речь идёт об инсценировке. Представьте себе, что где‑то в Москве гремит взрыв. Приезжают «скорые», «менты», увозят погибших. Все это снимает на видео случайно оказавшаяся рядом группа телевизионщиков. Или любителей. К месту происшествия стягиваются журналисты и камеры. Врачи уже уехали, забрав пострадавших. Спецподразделения блокируют район и мешают снимать. А первая плёнка попадает на все каналы.
– Пиздец… Я прошу прощения, – тихо говорит Вербицкий.
– А на следующий день… – начинает Вадим.
– А на следующий день пострадавших найти в больницах не могут. Официальные СМИ предполагают, что теракт какой‑то странный. Возможно, его и не было. Что думает прир этом аудитория?
– Она думает… что «власти скрывают». – Вадим застывает в нелепой позе с раскинутыми в эмоциональном порыве пальцами.
Вербицкий сидит, закрыв голову руками. Вадим смотрит в пол. Кажется, даже Леннон с Хайдером смотрят на меня с удивлённым почтением. Один только Чубайс продолжает с улыбкой щуриться на солнце.
– Я предлагаю все детально обдумать и прописать сценарий по секундам, – первым оживает Вербицкий.
– А где мы возьмём технику и исполнителей? – спрашивает Вадим, и в его голосе читается явное нежелание отвечать за подготовку.
– Массовка не проблема, возьмём Генкиных маргиналов. А технику… Вадим, неужели ты не найдёшь несколько машин «скорой»?
– Да! Я думаю, Вадим, это не сложно, – поддерживает меня Вербицкий. – Мне нужен детальный сценарий, «тёмник» по СМИ и инструкция по нашим действиям. Это очень большой проект. Мне требуется согласование, – говорит Вербицкий, повернув голову к окну. – Антон, сколько времени уйдёт на подготовку материалов?
– Сутки, Аркадий Яковлевич. Одни сутки.
– Отлично. Я прошу об одном – детальный сценарий. Как ты понимаешь, мы идём на огромный риск.
– Вы мне про Зайцева так же говорили. Повторюсь, мы ничем не рискуем. Выруливать ситуацию будут они, а не мы.
Вадим выходит первым, я – за ним. Лифт останавливается на каждом этаже и принимает всё новых пассажиров. Вадим смотрит на меня, терзаемый каким‑то вопросом, но молчит. Только на улице он наконец решается:
– Антон, ты не боишься, что этот проект будет для нас последним?
– Нет, а ты? – Я закуриваю. – Боишься?
– Боюсь, – честно отвечает он.
– Не бойся, – усмехаюсь я, – в крайнем случае, тайгу посмотрим. Говорят, там места красивые. Ты был в тайге?
– Не‑а, – Вадим сплёвывает через плечо.
– Эй, коллеги! – Мы оборачиваемся и видим, что из припаркованной «Тойоты» высунулся Генка Орлов и машет нам рукой.
– Чего? – откликаюсь я.
– Я вообще‑то вас жду, – говорит Генка, – у водителя жену с аппендицитом увезли в больницу, он домой поехал. Заодно есть чего показать.
– Хорошо, – киваю я, – меня домой.
– А меня в офис, – откликается Вадик.
– На «Эхо» письмо пришло из Газпроммедиа, – сообщает Генка и плюёт в окно, – по поводу «лживой информации, распространяемой в отношении активов, меняющих собственников».
– По поводу чего? – кривится Вадим.
– Вчера на «Эхе» была программа о том, что госструктуры отнимают все оставшиеся мало‑мальски интересные активы Березовского – будь то сырьё, СМИ или просто компании, в которых у него есть участие. Заставляют продавать за копейки. И это после того что он продал государственным компаниям почти всё. Мы везде, где только можно, распространили вот это. – Генка протягивает файл с картинкой, изображающей Бориса Березовского в образе Алёнушки, скорбно сидящим на берегу пруда с распущенными волосами. За спиной «Алёнушки» ветки деревьев и стихи. Я читаю вслух:
Над рекой стояли ивы.
Низко головы склоня.
Я продал свои активы,
Отъебитесь от меня!
Мы хохочем.
– Сильная вещь! – восклицает Вадим.
– Да уж. – Я кидаю файл на переднее сиденье. – А чего ответил Комитет Третьего Срока?
– Они, похоже, всерьёз озаботились пиаром возвращения активов государству. – Генка передаёт мне ещё один файл. – Это сегодня с утра в блогах и на некоторых новостниках, в качестве стёба.
Плакат был разделён косой чертой по диагонали. Две части объединила надпись – «Роман Абрамович продаёт „Сибнефть“ Родине по справедливой цене». В правой части плаката, на фоне Вестминстера, стоял Роман Абрамович, одетый в форму футбольного клуба «Челси». Он махал правой рукой и застенчиво улыбался. Над его головой лепились друг к другу латинские буквы, исполненные готическим шрифтом:
Motherland. You have never been in love!
В левой его части на фоне Кремля был изображён Владимир Путин в красном адидасовском костюме с гербом СССР, поднявший над головой сцепленные в замок руки, на манер приветствия победившего олимпийца. Над головой Путина было написано:
Родина. Когда любишь – не считаешь!
– Это пять, – сказал Вадим и закашлялся, – тока «Ю хэв невер бин ин лове» не так переводится. Это значит «Вы никогда не влюблялись». Неправильный перевод.
– Это перевод… кого надо перевод. Правильный, не то слово, – ответил я. – Ген, а кто у них креативит?
– Не знаю, по ходу, какие‑то молодые перцы из лайвджорнал. А английская фраза на плакате из какой‑то песни… чего‑то знакомое…
– Это Моррисси, я только забыл, как называется, такое длинное название…
– Чего‑то там, «Лайт зет невер…» – предполагает Вадим.
– Не, не она. Ладно, проехали. Ген, а нам бы таких креативных где взять?
– Так, может, это кто из наших, я же не в курсе.
– То есть как? – Я подаюсь вперёд и смотрю на Гену.
– То есть так. Они же за бабки работают. Их попросили и объявили гонорар, вот они и сделали. Сегодня нам, завтра им.
– Ужас! Никаких моральных устоев. Только бабла срубить. Как‑то бездуховно все. – Я скорбно качаю головой, отворачиваюсь к окну и вижу, что мы проехали мой поворот. – Эй, Ген, тормози! Проехали поворот мой.
– Давай я развернусь, – предлагает он.
– Да ладно, не надо. Просто тормозни, я дойду.
Я вылезаю из машины, собираюсь захлопнуть дверцу, но вспоминаю название песни, сую голову в машину и говорю:
– Я вспомнил. «First of the gang to die». Ладно, до завтра.
– Во как, – делает глупое лицо Генка.
Дома сажусь писать. Все идеи «тёмника» крутятся вокруг одной – власть пытается замолчать теракт. Но этого мало. Прибавил про коррупцию в органах. Затем провёл логичную стрелку к «власть готова на всё». Полтора часа уходят у меня на то, чтобы выдавить из себя две страницы довольно примитивного текста:
МЕТРО – 2007
Главная тема: Совершён очередной теракт в Московском метро.
Событие: Сегодня вечером/утром около… часов (время уточнить по факту события) около выхода из метро «…» (станцию метро уточнить по факту) приведено в действие несколько (нужна ли конкретика, например, три?) взрывных устройств. По разным данным, пострадали около ста пятидесяти (двухсот? согласовать цифру на общем собрании) человек. По меньшей мере, сорок человек убиты (тоже на собрании). Среди них – женщины и дети. Сотрудники правоохранительных органов, ФСБ и МЧС России прибыли на место с огромным опозданием. Кареты «скорой помощи» продолжают развозить людей с ранениями различной степени тяжести в московские больницы.
По факту теракта возбуждено уголовное дело по статье…
Справка: Московское метро неоднократно становилось объектом террористических атак. (Хроника терактов в Московском метрополитене, с точным количеством пострадавших и убитых. Особый акцент на погибших детях.)
Рекомендации к освещению: Тема представляет стратегическую важность.
Очевидно, что до конца месяца тема теракта станет главной в отечественных и зарубежных СМИ, в первую очередь на телеканалах, в ведущих печатных изданиях и интернете. В связи с этим до всех дружественных СМИ целесообразно дважды в день доводить устные инструкции по дальнейшему освещению теракта.
Цели медийного реагирования:
С одной стороны, использование события для доказательства того, что за всё время нахождения у власти режим Путина так и не смог обеспечить гражданам России безопасность.
Максимальное привязывание события к фактам коррупции в органах правопорядка, МЧС и проч.
Актуализация в общественном сознании проблемы свободы слова и гонений на независимые медиа. Использование события, как подтверждения «политики замалчивания», царящих в государственных СМИ.
С другой стороны – постановка вопроса о том, что теракт был реализован самим Кремлём для подготовки общественного сознания к необходимости ужесточения внутренней политики и реализации проекта «третьего срока»
Нагнетание напряжённости в обществе. Создание истерии вокруг факта того, что нынешний президент готов остаться у власти на третий срок даже ценой жизни собственных граждан.
Выведение в информационное пространство требований представителей общественности придать расследованию теракта подробное публичное освещение и допустить до освещения независимые СМИ.
К концу месяца должна стать очевидной агония существующего режима, готового на всё ради следующих четырёх лет в обстановке удушения гражданских свобод, убийства собственных граждан, тотальной коррупции и воровства. Назревает необходимость в объединении всех граждан для последнего боя с агонизирующим Зверем и восстановления демократии в России.
То ли дело в том, что я постоянно отвлекаюсь на телефонные звонки, то ли у меня просто не тот настрой. В итоге я бросаю написанное, иду на кухню и наливаю себе кофе. Сделав первый глоток, закуриваю и беру с подоконника Playboy. Я пролистываю страницу за страницей, пялюсь на голых тёлочек, потом читаю анекдоты, снова листаю, пока не натыкаюсь на рекламу виски Dewars. Вот! Точно! Надо выпить.
Я открываю бар и не нахожу там ничего, кроме недопитой бутылки водки. Водку пить не хочется. Я достаю бутылку и выбрасываю её в помойное ведро. Пустой бар напоминает мне картонную коробку, в которой я в детстве держал хомяков. Интересно почему? Может, из‑за какой‑то кучки в углу, напоминающей помёт хомяка. Кстати, что за кучка? Я засовываю руку и нащупываю целлофановый свёрток. Сомнений быть не может. На моей ладони лежит «трава», завёрнутая в полиэтилен сигаретной пачки. Вспоминается поговорка «Подальше положишь, поближе возьмёшь». Или вот ещё – «Дорого яичко к…». Нет, это уже богохульство. С мыслями про пословицы я вытаскиваю зубами фильтр из сигареты, смешиваю табак с небольшой порцией «травы» и методично забиваю косяк. Потом возвращаюсь в комнату, кладу остатки травы на стол, ложусь на диван и «взрываю».
С первой же затяжкой голова легчает. Я делаю вторую. Потом сразу ещё одну. Я давно заметил за собой такую странность. Когда долго не куришь «дурь», первый же косяк после перерыва как бы вытесняет мозг. Не то чтобы я становился тупым, наоборот. Думается легче и приятней. Говорят, при курении анаши мозги становятся креативней. А я так думаю, дым попадает в голову и начинает рождать всякие образы. Ну, да, он вытесняет мозги. Я делаю ещё две затяжки.
Стоп. Если дым из косяка перетекает в голову, вытесняя мозги, куда мозги деваются? Плавно перетекают в косяк? Как сообщающиеся сосуды? А если я, к примеру, уроню косяк? Я тушу окурок в пепельнице. Всё‑таки что будет, если косяк упадёт и мозги растекутся по полу? У меня в голове на всю жизнь останется дым? Говорят же, «растает как дым». Это что же получается? Я останусь с пустой головой? Без мозгов и без дыма, так? Выходит, все «плановые» в опасности? Беззащитны перед падением косяка? Уронил косяк – и пиздец? Повезло, если быстро поднял, а если нет – мозги вытекли. Кстати, вот почему говорят: «быстро поднятая сигарета не считается упавшей». Раньше‑то я думал, тупая поговорка, а теперь понимаю, что совсем не тупая! Совсем не тупая…
Я сажусь. Закрываю лицо руками и пытаюсь справиться со стрёмом. Мне кажется, будто я узнал страшную тайну и сейчас придёт кто‑то и меня за это накажет. Например, замаскированный под мента. Так, если он под мента замаскируется, он меня ещё и за анашу на столе прихватит? Надо перепрятать. Куда? Кухня? Нет! Ванная? Нет! Да! Я двигаю в ванную, прячу остатки травы за трубу, включаю воду, смотрю на себя в зеркало. Глаза‑то какие красные, а? Я включаю холодную воду, засовываю голову под кран, пока не становится холодно.
Вытеревшись полотенцем, иду на кухню. Вижу на полу сигарету и вспоминаю мою недавнюю тему с упавшим косяком. Вот меня накрыло, а? Косяк уронил, мозги вытекли, придурок. Все в опасности. Вот урод! Я сажусь на стул, закуриваю сигарету и усмехаюсь. В опасности. Вот я на измену‑то подсел…