Стоило мне почувствовать под ногами сушу, и я уже не так боялся, как в те минуты, когда мы пересекали риф. Мои ноги зарылись в песок, когда я попытался встать. Крепкая рука схватила меня за плечо. "О Господи", - подумал я, - "Это нип, выскочивший из ДОТа!" Я не мог дотянуться до своего кабара - к счастью, потому что когда я поднял лицо из песка и поглядел вверх, то увидел встревоженное лицо склонившегося надо мной морпеха. Он думал, что пулемётная очередь задела меня и подполз посмотреть. Увидев, что я цел, он повернулся и быстро пополз прочь с берега. Я поспешил за ним.
Вокруг повсюду рвались снаряды. Осколки проносились с жужжанием, ударяясь об песок и шлёпаясь в воду в нескольких ярдах позади нас. Японцы оправлялись после шока от нашей артподготовки. Их пулемётный и ружейный огонь усиливался, всё громче звучали злобные щелчки пуль над головой.
Наш амтрак развернулся и поехал назад, когда я добрался до края песчаного берега и растянулся на земле. Мир превратился в ночной кошмар из вспышек, оглушительных взрывов и щёлкающих пуль. Почти всё, что я видел, было размыто. Мой разум оцепенел от шока.
Я глянул назад, на берег, и увидел, как плавучий грузовик DUKW62 выкатился на песок возле того места, где только что высадились мы. В тот миг, когда DUKW остановился, его окутал густой грязно-чёрный дым от прямого попадания снаряда. В воздух разлетелись обломки. В странном, отстранённом изумлении, присущим всем, кто оказался под обстрелом, я наблюдал, как плоская металлическая пластина площадью около двух квадратных футов взлетела, переворачиваясь, высоко в воздух, а затем шлёпнулась в воду, словно большой блин. Я не видел, чтобы кто-то вылез изDUKW.
|
|
По всему берегу и вдали на рифе горело несколько амтраков и DUKW. Японские пулемётные очереди оставляли на воде цепочки всплесков, как будто хлестали по воде гигантским кнутом. Море неустанно изрыгало фонтаны воды в тех местах, куда падали снаряды и миномётные мины. Краем глаза я заметил группу морпехов, покидающих дымящийся амтрак на рифе. Некоторые падали под ударами пуль и осколков, взбивавших воду вокруг них. Их товарищи пытались помочь им, пока те барахтались в доходящей до колена воде.
Я содрогнулся, и дыхание у меня перехватило. Дикое, отчаянное чувство гнева, горя и жалости охватило меня. Впоследствии это чувство будет терзать мой разум всякий раз, когда мне придётся видеть людей, попавших в ловушку и не иметь возможности сделать что-либо, кроме как наблюдать, как их убивают. Я тут же забыл о своём собственном положении, и чувствовал себя отравленным до глубины души. Я спрашивал Бога: "За что, за что, за что?" Я отвернулся, желая, чтобы всё это мне лишь показалось. Я попробовал горькую суть войны, вид беспомощных, погибающих товарищей, и это наполнило меня отвращением к войне.
Я поднялся на ноги. Пригибаясь к земле, я побежал вверх по прибрежному склону к ложбине. Добежав до внутреннего края песчаной полосы чуть выше верхнего уровня прилива, я посмотрел вниз и увидел нос большой чёрно-жёлтой бомбы, торчащий из песка. Металлическая пластинка на носу бомбы служила спуском взрывателя. Моя нога промахнулась всего на несколько дюймов.
Я снова бросился на землю, едва оказавшись в ложбине. На песке прямо передо мной лежала мёртвая змея около восемнадцати дюймов длиной. Она была пёстрой, и чем-то напоминала американских змей, которых я в детстве держал в качестве домашних животных. Это была единственная змея, что я видел на Пелелиу.
|
|
Я ненадолго выбрался из-под плотного обстрела, накрывающего берег. Сильный запах химикалий от снарядных разрывов наполнял воздух. Участки коралла и песка вокруг меня пожелтели от пороха из взорвавшихся снарядов. На краю ложбины стояла большая белая табличка высотой фута в четыре. На стороне, обращённой к берегу, была краской нанесена японская надпись. Для меня она выглядела, как если бы курица с грязными лапками побегала по табличке туда-сюда. Я почувствовал гордость от того, что мы находимся на вражеской территории и захватываем её для нашей страны, чтобы помочь выиграть войну.
Один из наших унтер-офицеров подал нам знак двигаться вправо от нас, за пределы узкой ложбины. Я был этому рад, потому что японцы запросто могли обрушить на ложбину миномётный огонь, чтобы предупредить её использование для укрытия. Впрочем, в тот момент казалось, что японские артиллеристы сконцентрировались на берегу и надвигающихся волнах морпехов.
Я подбежал туда, где один из наших ветеранов стоял, глядя вперёд, и шлёпнулся наземь возле его ног. "Тебе лучше лечь!" - закричал я, потому что повсюду вокруг щёлкали и хлопали пули.
- Пули летят высоко, Кувалда, они попадают по листьям, - ответил он беззаботно, даже не посмотрев на меня.
- Чёрт, какие листья? Где тут деревья? - снова закричал я ему.
Удивлённый, он поглядел направо и налево. Ниже по берегу, едва различимая, стояла ободранная пальма. Ничто вокруг не возвышалось выше колена. Он бросился на землю.
|
|
- Я, должно быть, спятил. От этих пуль звук прямо как в джунглях на Глостере, и я думал, что они попадают по листьям, - сказал он раздосадовано.
- Кто-нибудь, дайте мне сигарету! - заорал я своим товарищам из отделения.
Снафу торжествовал.
- Я тебе говорил, что ты начнёшь курить, разве нет, Кувалда?
Один приятель дал мне сигарету, и трясущимися руками мы её зажгли. Все отпускали шуточки насчёт моего отказа от всех своих прежних обещаний отказаться от курения.
Я всё смотрел направо, ожидая увидеть бойцов из 3-го батальона 7-го полка морской пехоты (3/7), которым там полагалось быть. Но, пока мы удалялись от берега, я видел только знакомые лица морпехов из своей собственной роты. Морпехи в больших количествах начали прибывать позади нас, но никого не было видно на нашем правом фланге.
Незнакомые офицеры и унтер-офицеры кричали, отдавая приказы: "Рота "К", первый взвод, ко мне!" или "Рота "К", миномётное отделение, ко мне!" В течение примерно пятнадцати минут царила неразбериха, пока офицеры и командиры из одноимённой роты 7-го полка морской пехоты не разделили наши два подразделения.
На всём протяжении побережья длиной в 2200 ярдов 1-й полк морской пехоты, 5-й полк морской пехоты и 7-й полк морской пехоты высадились одновременно. 1-й полк высадил по одному батальону на каждый из двух северных "Белых". В центре фронта дивизии 5-й полк высадил свой 1-й батальон (1/5) на берег "Оранжевый-1", а 3-й батальон (3/5) на берег "Оранжевый-2". Чтобы сформировать правый фланг дивизии, 7-й полк морской пехоты должен был отправить один батальон (3/7) на штурм берега "Оранжевый-3", самую южную из пяти выделенных частей побережья63.
В действительности, в замешательстве первых минут после высадки, рота K/3/5 оказалась впереди штурмовых рот 3/7 и немного правее, чем предполагала. Судьбе было угодно, чтобы две роты смешались на правом фланге дивизии. В течение примерно пятнадцати минут мы были краем правого фланга на всём побережье.
Мы начали продвигаться вглубь. Мы прошли всего несколько ярдов, когда вражеский пулемёт открыл по нам огонь из зарослей кустов справа от нас. По нам начали стрелять японские 81-мм и 90-мм миномёты. Все попадали на землю, я нырнул в неглубокую воронку. Рота оказалась полностью прижата к земле. Все передвижения прекратились. Мины падали всё чаще, в конце концов, я уже не мог различать отдельные взрывы, просто слышал невыносимый, непрерывный грохот, и временами поверх него раздавался душераздирающий звук осколков, разрывающих воздух прямо у нас над головами. Воздух сделался мутным от дыма и пыли. Каждый мускул в моём теле был натянут, как рояльная струна. Меня трясло и передёргивало, как будто в приступе конвульсий. Пот тёк ручьями. Я молился, стиснув зубы, сжимая приклад своего карабина, и проклинал японцев. Наш лейтенант, ветеран мыса Глостер, лежал неподалёку, и, казалось, пребывал в том же состоянии. Из своего убогого укрытия в воронке я чувствовал жалость к нему и всем остальным, оставшимся на плоском коралле.
Плотный миномётный обстрел длился, не ослабевая. Я думал, он никогда не закончится. На меня наводили ужас большие снаряды, обрушивающиеся повсюду вокруг нас. Одному из них было назначено упасть точно в мою воронку, так я думал.
Если передавались приказы, если кто-то кричал, вызывая медика, я ничего этого не слышал из-за шума. Я как будто бы остался на поле боя в одиночестве, совершенно покинутый и беспомощный в урагане яростных взрывов. Всё, что оставалось делать - терпеть и молиться о выживании. Встать на ноги в этом огненном шторме было бы верным самоубийством.
Находясь под своим первым обстрелом после быстро сменяющихся событий высадки на берег, я познал новое чувство: полную и абсолютную беспомощность. Обстрел закончился примерно через полчаса, хотя мне казалось, что он молотил многие часы. Время для меня ничего не значило. (Эти слова были особенно справедливы под жестоким обстрелом. Я никогда не мог оценить, сколько он продолжался). Пришёл приказ выходить, и я поднялся, покрытый слоем коралловой пыли. Я чувствовал себя, как желе, и не мог поверить, что кто-то из наших пережил обстрел.
Ходячие раненые начали проходить мимо нас в сторону берега, где они могли погрузиться на амтраки, чтобы их отвезли обратно на корабли. Унтер-офицер, который был моим личным знакомым, спешил мимо, прижимая окровавленные бинты к левой руке.
- Сильно задело? - закричал я.
На его лице засияла широкая улыбка, и он ответил беззаботно:
- Меня, Кувалда, жалеть не надо. Ранение на миллион долларов. Для меня всё закончилось.
Он помахал мне и поспешил на выход с войны.
Нам приходилось постоянно быть настороже, пока мы продвигались сквозь кишащие снайперами заросли. Мы получили приказ остановиться на открытом участке, где я наткнулся на первого убитого врага, что мне довелось увидеть, мёртвого японского медика и двух стрелков. Медик, по-видимому, пытался оказать медицинскую помощь, когда был убит одним из наших снарядов. Его медицинский чемоданчик лежал открытым рядом с ним, и различные бинты и медикаменты были аккуратно разложены по отделениям. Медик лежал на спине, его брюшная полость была вскрыта. Я смотрел, объятый ужасом, шокированный видом блестящих внутренностей, присыпанных коралловой пылью. Это не может быть человек, билось у меня в голове. Это больше походило на кишки одного тех из кроликов или белок, что я потрошил на охотничьих вылазках в детстве. Глядя на трупы, я почувствовал тошноту.
Потный, покрытый пылью ветеран роты "К" подошёл, поглядев сперва на мертвецов, потом на меня. Он повесил свою винтовку М1 на плечо и склонился над телами. Большим и указательным пальцем одной руки он ловко снял очки в роговой оправе с лица медика. Это было проделано таким же привычным движением, каким гости берут hors d"oeuvre с подноса на коктейльной вечеринке.
- Кувалда, - сказал он укоризненно, - не стой там, разинув рот. Здесь повсюду полно отличных сувениров.
Он показал мне очки и добавил:
- Смотри, какие толстые стёкла. Эти пидоры должны быть наполовину слепые, только на их меткости это, похоже, не сказывается.
Затем он забрал пистолет "Намбу", стянул с трупа ремень и снял кожаную кобуру. Он стащил стальную каску, сунул руку внутрь и вынул аккуратно сложенный японский флаг, покрытый надписями. Ветеран бросил каску на коралл, по которому она с лязгом покатилась, перевернул труп и начал рыться в рюкзаке.
Приятель ветерана подошёл и начал обирать другие японские трупы. Его добычу составили флаг и другие вещи. Затем он вынул затворы из японских винтовок и разбил их приклады о коралл, чтобы сделать их бесполезными для лазутчиков. Первый ветеран сказал: "Пока, Кувалда. Смотри в оба и не хлопай ушами64". Они с приятелем пошли дальше.
Я не сдвинулся ни на дюйм и не проронил ни слова, я просто стоял, остолбенев, словно в трансе. Трупы валялись там, куда ветераны оттащили их, чтобы добраться до их рюкзаков и карманов. Стану ли я таким же огрубевшим и привычным к вражеским трупам, думал я. Обесчеловечит ли война меня до такой степени, что я тоже смогу "раздевать" вражеских убитых с подобной небрежностью? В скором времени это уже ни капли меня не беспокоило.
В нескольких ярдах от этой сцены один из наших медиков из госпиталя работал в небольшой, неглубокой ложбине, оказывая помощь раненому морпеху. Я подошёл ближе и сел на коралл рядом с ним. Медик стоял на коленях, склонившись над молодым морпехом, который только что умер на носилках. Сбоку на шее умершего виднелись окровавленные бинты. Его тонкое, красивое лицо стало пепельным. "Какая горькая потеря", - подумал я, - "Ему вряд ли исполнилось и восемнадцать". Я поблагодарил Бога за то, что мать погибшего не может его видеть. Медик мягко взял подбородок мёртвого морпеха большими и указательным пальцами левой руки, а правой перекрестил его. Слёзы струились по его пыльному, загорелому, искажённому горем лицу, и он тихо всхлипывал.
Раненые, получившие дозу морфина, сидели или лежали вокруг, словно зомби, терпеливо ожидая внимания "дока". Снаряды с рёвом проносились над головой в обоих направлениях, временами один из них падал неподалёку, и пулемёты грохотали, словно болтливые демоны.
Мы продвигались вглубь. Заросли, возможно, замедляли движение роты, но и скрывали нас от жестокого вражеского обстрела, который задержал остальные роты, вышедшие к открытому аэродрому. Я слышал далёкий грохот разрывов и боялся, что мы попасть под них.
То, что начальник штаба нашего батальона65 погиб через несколько мгновений после высадки на берег, и амтрак, перевозящий полевое телефонное оборудование и связистов, был уничтожен на рифе, затруднило управление. Роты 3/5 утратили контакт друг с другом и с 3/7 на своём фланге66.
Проходя мимо разных подразделений, и здороваясь со знакомыми, я был поражён выражениями их лиц. Когда я попытался улыбнуться в ответ на замечание, которое отпустил один мой приятель, моё лицо оказалось натянуто, словно кожа на барабане. Мои лицевые мышцы были так напряжены от нервозности, что я почувствовал, что улыбнуться никак не получится. Внезапно я осознал, что лицо моих товарищей по отделению и всех остальных вокруг выглядели незнакомыми и похожими на маски.
Продвигаясь к востоку, мы ненадолго задержались на привале неподалёку от тропы Север-Юг. Прошёл слух, что нам предстоит быстрее двигаться вперёд к тропе, тогда мы сможем выровняться с 3/7.
Мы продолжали движение сквозь заросли и плотный снайперский огонь, пока не вышли к открытому месту, выходящему к океану. Рота "К" достигла восточного берега. Перед нами лежал мелкий залив с заграждениями из колючей проволоки, железными пирамидами и другими препятствиями против десантных средств. Я порадовался, что нам не пришлось штурмовать этот берег.
Около дюжины стрелков роты "К" открыли огонь по японским солдатам, пробирающимся по рифу с нескольких сотнях ярдов от нас у устья залива. К нам присоединились другие морпехи. Враги выходили из узкого выступа мангровых зарослей слева от нас и двигались к юго-восточному мысу справа. С дюжину вражеских солдат то плыли, то бежали вдоль рифа. Иногда над водой виднелись лишь головы, а мои товарищи отправляли пули в самую середину их строя. Большинство бегущих врагов со всплеском упали в воду.
Мы воодушевились оттого, что достигли восточного берега и оттого, что можем стрелять по врагу на открытой местности. Несколько японцев проскочили и теперь карабкались среди скал на мысе.
- О"кей, парни, целимся и шлёпаем их! - скомандовал сержант, - Шумом их не убьешь, для этого есть пули. Вы, парни, даже буйволу в задницу с трёх шагов не попадёте67! - кричал он.
Ещё несколько японцев выскочили из укрытия в мангровых зарослях. Под градом винтовочных пуль все они со всплеском повалились в воду. "Вот так-то лучше", - проворчал сержант.
Миномётчики скинули на землю свою ношу и ждали команды устанавливать миномёты. Мы не стреляли по врагу из карабинов. На таком расстоянии винтовки были более эффективны, чем карабины, так что мы просто ждали.
Позади нас усиливалась стрельба. Мы не имели контакта с подразделениями морской пехоты справа и слева от нас. Но ветеранов не занимало ничего, кроме японцев на рифе.
Приготовиться к отходу! - пришёл приказ.
Какого чёрта? - проворчал один ветеран, когда мы направились обратно в заросли. - Дрались-дрались, добрались до цели, а теперь они приказывают идти обратно.
Остальные к нему присоединились.
- Эй, отставить. Мы должны установить контакт с 7-м полком, - сказал один из унтеров.
Мы снова вошли в густые заросли. На некоторое время я полностью потерял ориентацию, и понятия не имел, куда мы направляемся.
Морпехи не знали, что там были две параллельные тропы Север-Юг примерно в двух сотнях ярдов одна от другой. Из-за плохих карт, плохой видимости и бесчисленных снайперов различить две тропы было трудно.
Когда 3/5, с ротой "К" на правом фланге достиг первой (более западной) тропы, то на самом деле двигался вровень с 3/7. Однако из-за плохой видимости контакт между двумя батальонами установить не удалось. Считалось, что 3/5 остался далеко сзади. Таким образом, 3/5 приказали двигаться вперёд, чтобы выровняться с 3/7. К тому времени, как ошибка была обнаружена, 3/5 выдвинулся на 300-400 ярдов вперёд относительно фланга 3/7. Второй раз за день D рота K/3/5 оказалась крайним подразделением на правом фланге дивизии. Весь 3-й батальон 5-го полка морской пехоты превратился в выступ, вклинивающийся глубоко на вражескую территорию к восточному побережью. Вдобавок, три роты батальона утратили контакт друг с другом. Изолированные подразделения подвергались критической опасности быть отрезанными и окружёнными японцами.
Погода становилась всё жарче, и я промок от пота. Я начал есть солевые таблетки и чаще отхлёбывать тёплую воду из своих фляг. Нас предупреждали, чтобы мы берегли воду как можно дольше, потому что никто не знал, где мы сможем её заново набрать.
Запыхавшийся посыльный с озабоченным лицом подбежал сзади.
- Эй, парни, где штаб роты "К"?
Мы показали ему, где, как мы сами думали, мог оказаться А.А.
- Какие новости? - задал кто-то тот самый волнующий вопрос, который всегда задавали посыльным.
- Штаб батальона говорит, что мы должны наладить контакт с 7-м полком, потому что если нипы контратакуют, то они пройдут прямо сквозь разрыв, - ответил тот на бегу.
- Господи! - сказал боец рядом со мной.
Мы прошли вперёд и подошли к остальной части роты на открытом месте. Взводы строились и составляли отчёты о потерях. Японский миномётный и артиллерийский огонь усиливался. Обстрел становился плотнее, указывая на возможность контратаки. Большая часть снарядов свистели над головой и падали у нас в тылу. Это казалось мне странным, хотя и очень удачным в ту минуту. Пришёл приказ выдвинуться не небольшое расстояние к краю зарослей. Примерно в 1650 я посмотрел в сторону южного края коралловых хребтов под общим названием "Кровавый нос", за аэродром, и увидел какие-то машины, движущиеся среди взметающихся туч пыли.
- Эй, - сказал я стоящему рядом ветерану, - зачем амтраки едут через аэродром, прямо к джапам?
- Это никакие не амтраки, это ниповские танки! - ответил он.
Вокруг вражеских танков вспыхивали взрывы. Несколько наших танков "Шерман" появились на краю аэродрома и открыли огонь. Из-за туч пыли, поднятой гусеницами и взрывами, я почти ничего не мог разглядеть и не видел какой-либо вражеской пехоты, но стрельба слева от нас была плотной.
Передали приказ бегом занимать боевые позиции. Стрелки сформировали линию на краю зарослей и залегли, пытаясь по возможности укрыться. От начала до конца кампании на Пелелиу было совершенно невозможно окопаться на твёрдой коралловой скале, так что бойцы укладывали вокруг себя камни или прятались за брёвнами и обломками.
Мы со Снафу установили наш 60-мм миномёт в нескольких ярдах позади стрелков, на другой стороне тропы, в неглубокой воронке. Все напряглись, когда пришёл приказ: "Быть готовыми к отражению контратаки. Контратака направлена на фронт роты "I".
Я не знал, где находится рота "I", но полагал, что она слева от нас - где-то слева. И хотя я полностью доверял нашим офицерам и унтерам, мне казалось, что мы одиноки и затеряны посреди грохочущего хаоса, где повсюду снайперы и нет контакта с другими подразделениями.
- Надо бы им прислать сюда побольше войск, - бормотал Снафу своё стандартное замечание для напряжённых моментов.
Снафу установил миномёт, а я вытащил мину из контейнера в своей снарядной сумке. Наконец-то мы сможем отстреливаться!
- Огонь! - крикнул Снафу.
В этот же самый миг танк морской пехоты принял нас за вражеских солдат. Едва моя рука поднялась, чтобы бросить мину в трубу, по нам открыли огонь из пулемёта. Он звучал как один из наших - и, к удивлению, из нашего тыла! Когда я выглянул из воронки, то сквозь пыль и дым увидел танк "Шерман" на поляне позади нашей позиции, танк выстрелил из 75-мм орудия куда-то направо и назад от нас. Снаряд взорвался неподалёку, близ изгиба той же тропы, на которой находились мы. Затем я услышал ответ японского полевого орудия, которое вело огонь по танку. Я снова попытался выпустить мину, но нас снова обстреляли из пулемёта.
- Кувалда, смотри, чтобы он не попал в мину! Нас всех разнесёт к чертям! - сказал встревожено подносчик боеприпасов, скорчившийся в воронке позади меня.
- Не беспокойся, он чуть не попал мне в руку, - рявкнул я.
Наш танк и японское орудие продолжали свою дуэль.
- Боже, когда этот танк разнесёт ниповскую пушку, он повернёт сюда, и мы все в заднице! Он думает, что мы нипы! - сказал один из ветеранов в воронке.
- Господи Иисусе! - простонал кто-то.
Меня накрыла волна паники. За несколько кратких мгновений наш танк низвёл меня от хорошо обученного, решительного помощника миномётчика до дрожащего сгустка ужаса. Меня лишало духа не то, что я оказался под огнём пулемёта, а то, что это был наш пулемёт. Погибнуть от рук врага было весьма скверно, это была реальная возможность, к которой я себя готовил. Но оказаться убитым по ошибке своим собственным товарищем, такую участь мне трудно было принять. Это было уже слишком.
Властный голос на другой стороне тропы закричал: "Миномёт в походное положение!"
Нашёлся доброволец, который прополз влево, и вскоре танк прекратил по нам стрелять. Позже мы узнали, что наши танкисты стреляли по нам, потому что мы выдвинулись слишком далеко вперёд. Они думали, что мы - прикрытие полевого орудия. Это также объясняет, почему вражеские снаряды пролетали над нами и взрывались позади. Трагично, но морпех, который нас спас, объяснив танкистам, кто мы, был сбит с танка вражеским снайпером и погиб.
Плотная стрельба слева от нас почти угасла, так что японская контратака была сорвана. К сожалению, я никак этому не поспособствовал, потому что нас прижало к земле огнём одного из наших собственных танков.
Несколько наших прошли по тропе и осмотрели японскую полевую пушку. Это было хорошо изготовленное, грозного вида артиллерийское орудие, но меня удивило, что колёса были тяжёлыми и деревянными, характерными скорее для полевых пушек девятнадцатого века. Солдаты японского артиллерийского расчёта валялись вокруг пушки.
- Это самые высокие японцы, что я видел! - произнёс один из ветеранов.
- Посмотри на этих пидоров, они все больше шести футов ростом, - сказал другой.
- Они, должно быть, и есть тот самый "Цвет Квантунской армии"68, нам про него говорили, - добавил капрал.
Японская контратака не была безумной, самоубийственной банзай-атакой, которую морпехи могли ожидать по прошлому опыту. Множество раз в течение дня D я слышал от опытных ветеранов догматическое утверждение, что враг начнёт банзай-атаку.
- Они начнут банзай, а мы надерём им задницы. Затем мы сможем слезть с этой раскалённой скалы, и командование, возможно, отправит дивизию обратно в Мельбурн.
Вместо банзай-атаки японский ответный натиск оказался хорошо скоординированным пехотно-танковым наступлением. Приблизительно рота японской пехоты при поддержке примерно тринадцати танков осторожно пересекли аэродром, а затем были уничтожены морпехами слева от нас. Это было нам первым предупреждением, что на Пелелиу японцы могут сражаться не так, как во всех других местах.
Прямо перед наступлением сумерек японский миномётный залп накрыл командный пункт 3/5. Наш командир, подполковник Остин К. Шофнер69, был ранен, пытаясь наладить контакт между ротами нашего батальона. Его эвакуировали на борт госпитального судна.
Роты "I", "K" и "L" не смогли восстановить контакт до наступления темноты. Каждая рота окопалась, заняв на ночь круговую оборону. Ситуация была рискованной. Мы остались изолированы, почти без воды на ужасающей жаре, и патроны подходили к концу. Подполковник Льюис Уолт в сопровождении одного лишь посыльного вышел в непроглядные, кишащие врагами заросли, разыскал все роты и направил нас на позиции дивизии на аэродроме. Ему следовало бы дать "Медаль почёта"70 за его подвиг71!
Пока мы окапывались, прошёл слух, что дивизия понесла тяжёлые потери во время высадки и последовавшего боя. Знакомые ветераны говорили, что это, наверное, самый тяжёлый день войны, что им приходилось пережить72.
Я испытал глубочайшее облегчение, когда мы закончили яму для нашего миномёта и пристреляли его, выпустив два или три мины по территории перед позициями роты "К". Жажда стала почти невыносимой, желудок у меня закрутило в узел, и я обливался потом. Немного помогли декстрозные таблетки из пайка, которые я растворил во рту, выпив последний глоток из моих исчезающих запасов воды. Мы понятия не имели, когда нам доставят припасы и дополнительную воду. Артиллерийские снаряды всё чаще свистели и визжали над головой туда и сюда, и повсюду гремела стрельба из ручного оружия.
В мрачном свете осветительных снарядов, покачивающихся подобно ожерельям на своих парашютиках, отчего повсюду безумно плясали и колебались тени, я начал снимать правый ботинок.
- Кувалда, какого чёрта ты делаешь? - спросил Снафу раздражённым голосом.
- Снимаю ботинки, у меня ноги болят, - ответил я.
- Ты что, азиатом стал? - спросил он тревожно, - Что ты будешь делать в одних носках, если нипы повалят сюда из джунглей или через аэродром? Нам, возможно, придётся убираться из этой дыры и шевелить задницей, если прикажут. Они запросто могут устроить банзай-атаку ещё до рассвета, и как ты думаешь бегать по камням в носках?
Я ответил, что просто не подумал. Он как следует меня отчитал и сказал, что нам очень повезёт, если удастся снять ботинки до того, как остров будет захвачен. Я поблагодарил Бога, что мой сосед по ячейке оказался боевым ветераном.
Затем Снафу небрежно вытащил свой кабар и воткнул его в коралловый гравий возле своей правой руки. У меня внутри всё сжалось, и спина покрылась гусиной кожей от вида длинного лезвия в зеленоватом свете и осознания причины, по которой нож находился под рукой. Затем Снафу проверил свой автоматический пистолет 45-го калибра. Я последовал его примеру со своим кабаром, перебравшись на другую сторону от миномёта, проверил свой карабин и осмотрел миномётные мины (разрывные и осветительные), сложенные в пределах досягаемости. Мы устраивались на длинную ночь.
- Снафу, это наш или их? - спрашивал я каждый раз, когда сверху пролетал снаряд.
В приближении и разрыве снаряда нет ничего изысканного или сокровенного. Когда я слышал свист подлетающего издали снаряда, каждый мускул в моём теле сокращался. Я весь сжимался в жалком усилии уберечься, чтобы меня не смело. Я чувствовал полную беспомощность.
По мере того, как дьявольский свист приближался, мои зубы стискивались, моё сердце начинало колотиться, во рту пересыхало, дыхание превращалось в неровные всхлипы, и я не мог сглотнуть, боясь задохнуться. Я постоянно молился, иногда громко вслух.
Иногда, в зависимости от расстояния и ландшафта, я мог услышать приближающийся снаряд со значительного удаления, таким образом, продлевая напряжение от, казалось, нескончаемой муки. В одно мгновение звук снаряда нарастал до максимума, и заканчивался вспышком и оглушительным взрывом, подобным сильному раскату грома. Земля сотрясалась и ударная волна била по ушам. Осколки раздирали воздух, проносясь мимо с воем и рычанием. Грязь и камни сыпались на землю, пока рассеивался дым от разрыва.
Нахождение под длительным обстрелом просто приумножало весь ужасный осязаемый и эмоциональный эффект от одного снаряда. На мой взгляд, артиллерия - адское изобретение. Приближающийся свист и вой большого стального ящика, полного разрушения - воплощение жестокой ярости и бесчеловечности. Я приобрёл страстную ненависть к снарядам. Оказаться убитым пулей казалось хирургически чистым. Но снаряды не только рвут и калечат тело, они терзают разум порой сверх пределов душевного здоровья. После каждого снаряда я чувствовал себя выжатым, обмякшим и истощённым.
Во время длительных обстрелов, мне часто приходилось сдерживать себя и бороться с безумным, неодолимым желанием кричать и плакать. Всё время, пока тянулась битва за Пелелиу, я боялся, что однажды под обстрелом потеряю самообладание, и мой разум повредится. Я ненавидел снаряды за ущерб, наносимый ими разуму так же сильно, как и за их ущерб телу. Пребывание под плотным обстрелом было, без сомнения, самим страшным из всего, что мне довелось пережить на войне. С каждым разом он заставлял меня чувствовать себя ещё более покинутым и беспомощным, ещё более фаталистичным, и ещё меньше верить в то, что мне удастся избежать грозного закона средних величин, который неумолимо прореживал наши ряды. У страха есть много граней и много тонких нюансов, но ужас и отчаяние, что я испытывал под жестоким обстрелом, вне сомнения, были самыми невыносимыми.