Стать морским пехотинцем 3 глава

Мы узнали, что на берег мы высадимся на следующее утро, так что мы провели день, свесившись через перила и разговаривая с несколькими морпехами на причале. Их дружелюбие и скромное поведение поразили меня. Несмотря на то, что они носили опрятную форму хаки, выглядели они усталыми, с ничего не выражающими глазами. Они не пытались впечатлить нас, зелёных новичков, хотя они служили в элитной дивизии, в Америке известной почти любому за взятие Гуадалканала и недавнюю кампанию на мысе Глостер в Новой Британии. Они покинули мыс Глостер 1 мая. То есть на Павуву они провели примерно месяц.

Многие из нас в ту ночь почти не спали. Мы проверяли и перепроверяли снаряжение, убеждаясь, что все приведено в порядок. Погода стояла жаркая, гораздо жарче, чем в Новой Каледонии. Я вышел на палубу и спал на свежем воздухе. Взяв мандолину и старую скрипку, двое наших морпехов играли едва ли не самую прекрасную музыку, что я когда-либо слышал. Они играли и пели народные песни и баллады почти всю ночь. Мы все думали, что это отменная музыка.

 

Со старой гвардией

 

Около 0900 утра 3 июня 1944 года, неся на себе обычную гору снаряжения, я с трудом спустился по трапу "Генерала Хаузе". Шагая к ожидающим нас грузовикам, мы миновали строй ветеранов, ожидающих погрузки на борт, чтобы отправиться домой. Они несли только рюкзаки и личные вещи, никакого оружия. Некоторые говорили, что рады нас видеть, потому что мы их сменили. Они выглядели загорелыми и уставшими, но явно испытывали облегчение, отправляясь домой. Для них война закончилась. Для нас она только начиналась.

На большой парковочной территории, усыпанной битым кораллом, лейтенант перечислил нас по именам и разделил на группы. Моей группе, в сотню или более человек, он сказал: "Третий батальон пятого полка морской пехоты".

Если бы у меня был выбор - а у меня его, конечно, не было - в какой из пяти дивизий морской пехоты служить, я бы выбрал 1-ю дивизию. Всего в Корпусе морской пехоты было шесть²⁸ дивизий, которые с отличием сражались на Тихом океане. Но 1-я дивизия морской пехоты была во многих смыслах уникальной. Она принимала участие в первоначальной американской обороне против японцев на Гуадалканале и уже провела вторую крупную битву на мысе Глостер, к северу от Соломоновых островов. Теперь её войска отдыхали, готовясь к третьей кампании на островах Палау.

Из полков я бы выбрал 5-й полк. Я знал его впечатляющую историю, как подразделения 1-й дивизии морской пехоты, но также я знал и то, что его корни уходят во Францию времён Первой Мировой войны²⁹. Другие морпехи из других частей гордились своими подразделениями и принадлежностью к морской пехоте, как им и следовало. Но 5-й полк и 1-я дивизия морской пехоты не только хранили традиции Корпуса, но и поддерживали свои собственные традиции и наследственность, связь времён со "Старым Корпусом".

Тот факт, что я попал именно в тот полк и в ту дивизию, какие я выбрал бы и сам, было чистым совпадением. Я чувствовал себя так, как будто бросил кости и выиграл³⁰.

Грузовики ехали по извилистой коралловой дороге вдоль залива сквозь кокосовые рощи. Мы остановились и выгрузили своё снаряжение рядом с табличкой, гласящей "3 бат 5 п морской пехоты". Унтер-офицер назначил меня в роту "К". Вскоре подошёл лейтенант и выбрал около пятнадцати человек, которые в Штатах проходили обучение в составе расчётов (миномётных или пулемётных). Он каждого спросил, на какой вид оружия его назначить в роте. Я попросился на 60-мм миномёт и постарался выглядеть слишком маленьким, чтобы носить 70-фунтовый огнемёт. Лейтенант назначил меня на миномёт, и я потащил снаряжение в палатку, где размещалось второе отделение взвода 60-мм миномётов

Несколько последующих недель большую часть дневного времени я проводил в рабочих командах на постройке лагеря. Ротный сержант роты "К", 1-й сержант Мэлоун шёл вдоль ротного проезда, крича: "Все новички - выходить на работы, бегом". Ротных ветеранов к работам чаще всего не привлекали. Павуву полагалось служить лагерем отдыха после долгой, сырой, выматывающей кампании в джунглях мыса Глостер. Когда Мэлоуну нужна была большая рабочая команда, он кричал: "Мне нужны все незанятые". Так что мы прозвали его Незанятый Мэлоун.

Никто из нас, "старичков" или пополнения, не могли постичь, почему командование дивизии выбрало Павуву. Только после войны я узнал, что командиры пытались избежать ситуации, с которой столкнулась 3-я дивизия морской пехоты, когда вернулась в лагерь на Гуадалканале после кампании на Бугенвиле. Удобства на Гуадалканале, к тому времени обширной тыловой базе, были вполне приемлемыми, но высшее командование приказало 3-ей дивизии выделять примерно тысячу человек в рабочие команды по всему острову. Не только ветераны Бугенвиля не получили или почти не получили отдыха, но и когда прибывали пополнения, в дивизии возникали трудности с выполнением учебного расписания в подготовке к следующей кампании, на Гуаме.

Если Павуву не выглядело тропическим раем для нас, свежего пополнения, только что из Штатов, для ветеранов мыса Глостер это было горькое потрясение³¹. Когда корабли входили в бухту Макитти, как это сделал "Генерал Хаузе", Павуву выглядел живописно. Но стоило ступить на берег, как оказывалось, что обширные кокосовые рощи задыхаются от гниющих кокосов. На вид твёрдая земля была мягкой и быстро превращалась в грязь от пешеходного или автомобильного движения.

Павуву стал классическим воплощением принятого в морской пехоте слова "глушь"³². После войны невозможно было объяснить, на что похожа жизнь на Павуву. Большая часть ворчания насчёт "сходили с ума от скуки" на Тихом океане происходит от военнослужащих, служивших на крупных тыловых базах вроде Гавайев или Новой Каледонии. Среди их главных жалоб было невкусное мороженое, недостаточно холодное пиво, и то, что шоу "Объединённых Организаций обслуживания"³³ проходят не слишком часто. Но на Павуву просто сама жизнь была трудной.

Например, большая часть рабочих команд, в которые я попадал в июне и июле, были бригадами чернорабочих, которые копали дренажные канавы или мостили дороги битым кораллом просто для того, чтобы избавить нас от сырости. Правила предписывали деревянные полы в каждой палатке, но на Павуву я ни разу их не видел.

Во всех рабочих командах одним из самых ненавистных заданий был сбор гнилых кокосов. Мы грузили их на грузовики, чтобы их увезли и свалили в болото. Если нам везло, то ножка кокоса служила ручкой. Но чаще эта штука отламывалась, разбрызгивая на нас вонючее кокосовое молоко.

Мы отпускали сардонические, абсурдные шутки насчёт жизненно необходимой, неотложной, секретной работы, которая составляет наш вклад в войну, и насчёт глубины и мудрости получаемых нами приказов. Проще говоря, мы становились "азиатами", этот принятый в морской пехоте термин означает своеобразную модель эксцентричного поведения у военнослужащих, которые слишком долго прослужили на Востоке. В первую неделю я немало жаловался относительно еды на Павуву и вообще условий проживания, но один из ветеранов, который потом стал моим близким другом, сказал мне сдержанно и по-деловому, что до той поры, пока я не побывал в бою, мне на самом деле не на что жаловаться. Всё могло бы оказаться гораздо хуже, сказал он, и посоветовал заткнуться и не ныть. Он здорово меня пристыдил. Но в первые несколько недель на Павуву вонь от гниющих кокосов наполняла воздух. Мы чувствовали её даже в питьевой воде. У меня и сегодня вызывает отвращение запах свежего кокоса.

Самыми мерзкими паразитами на Павуву были сухопутные крабы. Их иссиня-чёрные тела имели размер примерно с кисть мужской руки, а их ноги покрывали шипы и колючки. Эти гнусные твари днём прятались, а выходили по ночам. Прежде, чем надеть ботинки, каждый военнослужащий 1-й дивизии морской пехоты должен был их потрясти, чтобы вытряхнуть крабов. Не одно утро я находил по крабу в каждом ботинке, а иногда и по два. Периодически эта дрянь доводила нас до точки кипения, и мы выгоняли их из-под ящиков, рюкзаков и коек. Мы убивали их палками, штыками и лопатками. Когда всё заканчивалось, нам приходилось сгрести их лопатой и похоронить, иначе в горячем, влажном воздухе начинала распространяться тошнотворная вонь.

У каждого батальона была своя кухня, но еда на Павуву состояла в основном из разогретых пайков³⁴: яичный порошок, порошковая картошка и отвратительные мясные консервы под названием "Спэм"³⁵. Синтетический лимонад, так называемый "электролит", который оставался после еды, мы выливали на бетонные плиты пола, чтобы отчистить и отбелить их. Он отлично справлялся. Как будто разогретые пайки неделю за неделей не делали наше питание однообразным, мы пережили период дня в четыре, когда нам подавали овсянку утром, днём и вечером. Ходили слухи, что корабль, который вёз нам припасы, был потоплен. Так или иначе, единственным облегчением от монотонной пищи были лакомства в посылках из дома. Хлеб, который пекли наши пекари, был таким тяжёлым, что когда вы держали кусок за один конец, другой отламывался под собственным весом. Мука была настолько заражена долгоносиком, что в каждом куске было больше жучков, чем семечек в ломтике ржаного хлеба. Мы, впрочем, так привыкли к такому хлебу, что всё равно его ели; остряки добавляли: "Хорошая штука. С жучками получается больше мяса".

Поначалу у нас не было помывочного пункта. Побриться утром с каской, наполненной водой было достаточно просто, но помыться - другое дело. Каждый день, когда начинался обычный тропический ливень, мы раздевались и выбегали в ротный проезд с мылом в руках. Фокус заключался в том, чтобы намылиться, помыться и вытереться прежде, чем дождь закончится. Погода была столь капризной, что продолжительность душе невозможно было оценить. Ливни заканчивались так же внезапно, как и начинались и всегда обязательно оставляли хотя бы одного полностью намыленного, проклинающего всё морпеха без воды.

Утренний телесный осмотр в первые дни на Павуву тоже был необычным зрелищем. Ветераны мыса Глостер пребывали в скверном физическом состоянии после самой мокрой кампании во всей Второй Мировой войне, когда бойцы оставались мокрыми на протяжении недель. Когда я впервые попал в роту, их состояние меня ужаснуло: большинство их них были тощими, некоторые истощёнными, с джунглевой гнилью³⁶ в подмышках, на лодыжках и запястьях. На телесных осмотрах они разделялись на пары с бутылками генцианвиолета³⁷ и ватными тампонами, и, стоя под деревьями, обрабатывали язвы друг друга. Столь многим из них требовался медицинский уход, что им приходилось обслуживать друг друга под наблюдением доктора. Некоторым пришлось обрезать свои ботинки, превратив их в сандалии, потому что их ноги были так поражены гнилью, что они едва могли ходить. Излишне говорить, что в жарком, влажном климате Павуву процесс выздоровления затягивался.

- Я думаю, в Корпусе морской пехоты забыли про Павуву, - сказал один из них.

- Я думаю, сам Бог забыл про Павуву, - последовал ответ.

- Бог не может забыть, потому что он всё сотворил.

- Тогда я бьюсь об заклад, что про Павуву он хотел бы забыть.

Этот обмен мнениями отражает чувство одиночества и покинутости, которое мы испытывали на Павуву. На больших островных базах каждый видит оживление вокруг своей части и ощущает контакт по морю и воздуху с другими базами и со Штатами. На Павуву мы чувствовали себя так, как будто находились за миллион миль не только от дома, но и ото всего, что указывало на цивилизацию.

Я думаю, мы получили все неудобства и разочарования Павуву разом по двум причинам. Во-первых, дивизия была элитной боевой частью. Дисциплина поддерживалась жёстко. Наш боевой дух был высок. Каждый из нас знал, что делать и чего от него ждут. Все несли службу исправно, даже если ворчали.

Унтер-офицеры отвечали на наши жалобы словами: "Болтай больше, это полезно" или "Чего ты ноешь? Ты ведь сам попросился в морскую пехоту, да? Вот теперь получай, что хотел".

Без разницы, насколько раздражающими и неудобными были условия на Павуву, всё могло бы быть и хуже. В конце концов, там не было японцев, не рвались снаряды, не щёлкали и не свистели пули. Во-вторых, состав дивизии был молодым: примерно 80 процентов личного состава находились в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет. Около половины не достигли двадцати одного года до отправки за океан. Хорошо дисциплинированные молодые люди могут вынести многое, даже если оно им не нравится, а мы были сборищем воодушевлённых подростков, гордящихся своим подразделением.

Но у нас был и ещё один мотивирующий фактор: страстная ненависть к японцам, горящая во всех морпехах, которых я знал. Судьба патруля Гёттге³⁸ была одной из причин, эту ненависть порождавших³⁹. В один из дней, когда мы грузили вонючие кокосы, какой-то морпех-ветеран проходил мимо и обменялся несколькими словами с парой наших "старичков". Один парень из нашей компании спросил, знаем ли мы, кто это.

- Нет, я никогда его не видел, - ответил кто-то.

- Это один из тех трёх парней⁴⁰, кто уцелел, когда патруль Гёттге перебили на Гуадалканале. Ему чертовски повезло.

- А почему японцы напали на патруль? - наивно спросил я.

Ветеран посмотрел на меня, как будто не веря своим ушам, и произнёс медленно и отчётливо:

- Потому что они самые подлые засранцы, какие только бывают на свете.

Случай с патрулём Гёттге и японская тактика прикидываться мёртвыми, а затем бросать гранату - или притворяться ранеными, звать медика, а затем ударить его ножом - и вероломная атака на Пёрл-Харбор - всё это заставляло морпехов питать к японцам глубокую ненависть и не иметь желания брать пленных.

Отношение к японцам со стороны некомбатантов, или даже моряков или лётчиков чаще всего не отражало глубины той личной злости, какую ощущали морские пехотинцы. Официальные исторические книги и мемуары морских пехотинцев, написанные после войны, редко описывают эту ненависть. Но в то время, когда шла битва, морпехи чувствовали её, глубокую, жгучую и отчётливую, как сама опасность. Отрицать эту ненависть, или недооценивать её было бы такой же ложью, как пытаться недооценивать боевой дух или глубокий патриотизм, испытываемый морпехами, с которыми я служил на Тихом океане.

Мои приключения на Пелелиу и Окинаве привели меня к мысли, что и японцы чувствовали то же самое по отношению к нам. Они были фанатичными противниками, другими словами, они верили в своё дело с исступлением, мало понятным большинству послевоенных американцев - и, возможно, послевоенных японцев.

Взаимное отношение, у морпехов и у японцев, вылилось в дикий, яростный бой без ограничений. Эта война не была бесстрастным умерщвлением, как бывало на других войнах или других фронтах. Звериная, примитивная ненависть, стала такой же частью ужасов войны на Тихом океане, как пальмы и острова. Чтобы понять, что бойцам пришлось вынести там в то время, следует полностью принимать во внимание и эту сторону войны морской пехоты.

Думаю, что лучше всего наше моральное состояние в то время на Павуву поддержало объявление, что Боб Хоуп⁴¹ приедет с острова Баника⁴² и проведёт для нас шоу. Почти вся дивизия столпилась на большом открытом участке и ликовала, когда надо нами закружил "Пайпер Каб"⁴³. Пилот ненадолго заглушил мотор, а Джерри Колонна⁴⁴ высунул из самолёта голову и издал свой знаменитый вопль: "Йоу-оу-оу-оу-оу-оу!" Мы разразились дикими аплодисментами.

Боб Хоуп, Колонна, Франсез Лэнгфорд⁴⁵ и Пэтти Томас⁴⁶ устроили шоу на небольшой сцене возле причала. Боб спросил у Джерри, как ему понравилась поездка с Баники, а Джерри ответил, что "туговато шло", а когда у него спросили, почему, он сказал "мало снега". Мы думали, это самая смешная шутка, что мы когда-либо слышали. Пэтти дала нескольким парням из аудитории уроки танцев под хохот, радостные крики и аплодисменты. Боб отпускал бесчисленные шуточки и действительно поднял наш настрой. Это было самое лучшее представление, что мне приходилось видеть за океаном⁴⁷.

Шоу Боба Хоупа оставалось основной темой для разговоров, когда мы вернулись к упорной подготовке к предстоящей кампании. Павуву был таким маленьким, что большинство полевых занятий проводились силами роты, а не полка или батальона. Но даже так мы частенько натыкались на другие подразделения, проводящие свои занятия. Забавно было видеть, как рота продвигается сквозь деревья в боевом порядке и смешивается со строгими рядами другой роты, проходящей проверку оружия, а офицеры выкрикивают приказы разобраться.

Мы бесчисленное количество раз отрабатывали высадку на берег - по несколько раз в неделю, как мне кажется - на пляжах и в бухтах вокруг всего острова, вдали от лагеря. Обычно мы высаживались с амтраков. У самой последней модели сзади была откидной борт, который откидывался, как только транспортёр въезжал на берег, позволяя нам высадиться и занять позиции.

- Быстро уходите с берега. Убирайтесь с чёртова берега так быстро, как только возможно. Нипы будут молотить по нему из всего, что у них есть, так что ваши шансы вырастут тем больше, чем быстрее вы углубитесь, - кричали наши офицеры и унтера. Мы слышали эти слова снова и снова, день за днём. Во время упражнений по высадке, нам следовало выбраться из транспортёров, углубиться примерно на двадцать пять ярдов и ожидать приказа развёртываться и двигаться вперёд.

Первая волна транспортёров высаживала стрелковые отделения. Вторая волна подвозила ещё стрелков, пулемётчиков, гранатомётчиков, огнемётчиков и отделения 60-мм миномётов. Наша вторая волна обычно следовала примерно в двадцати пяти ярдах за первой, машины взбивали воду, двигаясь к берегу. Как только первая волна высаживалась, её амтраки давали задний ход, разворачивались и направлялись мимо нас в море, чтобы подвезти пехотные волны поддержки из десантных катеров, кружащих неподалёку от берега. На Павуву всё это работало отлично. Но там не было японцев.

В добавление к упражнениям по высадке и полевым сложностям перед Пелелиу мы нам освежили инструкции и провели практические стрельбы из всех видов ручного оружия, встречающегося в роте: винтовка М1, автоматическая винтовка Браунинга, карабин, пистолет 45-го калибра и автомат Томпсона. Ещё нас научили, как пользоваться огнемётом.

Во время обучения стрельбе из огнемёта мы использовали пень от пальмы в качестве мишени. Когда настала моя очередь, я взвалил на плечи тяжёлые баки, взял ствол обеими руками и нажал на спуск. Со свистом вылетела струя красного пламени, и ствол дёрнулся. Напалм ударил в пень с громким плеском. Я почувствовал жар на лице. Вверх повалил чёрный дым. Мысль о том, что я могу выплеснуть адское пламя так же легко, как полить газон возле дома, заставила меня задуматься. Стрелять по врагу пулями или убивать его осколками было мрачной необходимостью войны, но о том, чтобы зажарить его до смерти, было страшно и думать. Впрочем, мне вскоре предстояло узнать, что без этого японцев нельзя выкурить с их островов.

Примерно в это время я начал ощущать глубокую признательность старой гвардии за их влияние на нас, морпехов-новичков. Комендор-сержант Хэйни⁴⁸ являл собой живой пример такого влияния.

Я видел Хэйни в расположении роты, но впервые обратил на него внимание в душевой, из-за способа, которым он мылся. С дюжину голых, намыленных новичков, включая и меня, смотрели, широко раскрыв в изумлении глаза, и нас передёргивало, потому что Хэйни держал свои гениталии левой рукой, и натирал их солдатской щёткой таким образом, каким чистят ботинки. Если учесть, что солдатские щётки имели густую, жёсткую, синтетическую щетину, вставленную в прочную деревянную рукоять, и были предназначены для чистки плотного брезента, формы и даже полов, метод помывки Хэйни выглядел действительно впечатляющим.

Проявление его авторитета мне впервые довелось увидеть в один из дней на пистолетном стрельбище, где он выступал распорядителем. Новенький второй лейтенант, такой же новичок, как и я, стрелял с позиции, которую за ним должен был занять я. Когда он выпустил последнюю пулю, другой офицер-новичок его позвал. Лейтенант повернулся, чтобы ответить, держа в руке пистолет. Хэйни сидел около меня на скамейке из ствола кокосовой пальмы и не произносил ни слова, кроме обычных для стрельбища команд. Когда лейтенант отвёл ствол пистолета в сторону от мишеней, Хэйни среагировал, словно кошка, бросающаяся на добычу. Он схватил полную пригоршню кораллового щебня и швырнул его прямо в лицо лейтенанту. Затем он погрозил взбешённому лейтенанту кулаком и обругал его так, как я ещё никогда не слышал. Все присутствующие на стрелковом рубеже застыли на своих местах, и офицеры и рядовые. Оскорблённый офицер, с ярко сверкающими золотыми планками на воротнике, почистил оружие, убрал его в кобуру и пошёл прочь, протирая глаза и заметно покраснев. Хэйни вернулся на своё место, как будто ничего не произошло. Мы на стрелковом рубеже обмякли. С тех пор мы стали куда более внимательны к требованиям безопасности.

Хэйни был примерно моего сложения, около 135 фунтов весом, с песочными волосами ёжиком и глубоким загаром. Он был худощавым, жёстким и мускулистым. И хотя он не был ни широкоплечим, ни хорошо сложенным, его торс напоминал мне анатомические наброски Микеланджело: каждая мышца была чётко прорисована. Грудь у него была слегка бочковидной, а на верхней части спины мускулы так выпирали, что почти образовывали горб. Ни его руки, ни ноги не были объёмными, но мускулы напоминали мне стальные ленты. Лицо с мелкими чертами и немного косящими глазами было как будто покрыто загорелой, морщинистой выделанной кожей.

Хэйни был единственным из всех, кого я когда-либо знал в подразделении, кто не имел приятелей. Он не был одиночкой в том смысле, что был угрюмым или неприветливым. Он просто жил в полностью своем собственном мире. У меня зачастую возникало ощущение, что он даже не видит окружающего мира; всё, до чего ему, казалось, есть дело - его винтовка, его штык и его гетры. Он был абсолютно одержим идеей заколоть врага штыком.

Мы все ежедневно чистили своё оружие, но Хэйни чистил свою М1 перед утренней перекличкой, в обеденный перерыв и после роспуска вечером. Это был ритуал. Он садился в стороне от всех, зажигал сигарету, разбирал винтовку и педантично чистил каждый её дюйм. Затем он чистил штык. Всё это время он тихонько разговаривал сам с собой, то и дело улыбался и пыхтел сигаретой, пока она не сгорала до маленького окурка. Когда винтовка была вычищена, он собирал её, прикреплял штык и несколько минут выполнял выпады, блоки и удары прикладом в воздух. Затем Хэйни зажигал ещё одну сигарету и тихо сидел, разговаривая сам с собой и улыбаясь, ожидая приказа. Он проводил свои процедуры, как будто не замечая присутствия остальных 235 военнослужащих роты. Он был как Робинзон Крузо, на острове в одиночестве.

Сказать, что он стал "азиатом" значило бы полностью упустить главное. Хэйни превзошёл это состояние. В роте служило немало прожжённых индивидуалистов, своеобразных личностей, бывалых служак и тех, кто стал "азиатом", но Хэйни находился в своей собственной категории. Мне казалось, что он не человек, рождённый женщиной, а сам Бог сотворил его для Корпуса морской пехоты.

Несмотря на свои причуды, Хэйни воодушевлял нас, молодежь роты "К". Он служил для нас звеном, связывающим нас со "Старым корпусом". Для нас он и был "старой гвардией". Мы восхищались им - и мы его любили.

Ещё был офицер, командовавший ротой "К", капитан Халдейн⁴⁹ по прозвищу "А.А." Как-то вечером, когда мы уходили со стрельбища, разразился жестокий ливень. Пробираясь по грязным дорогам Павуву, поскальзываясь и спотыкаясь под дождём, мы начали думать, что тот, кто возглавлял колонну, кто бы он ни был, неправильно свернул и мы заблудились. В сумерках под проливным дождём все дороги выглядели одинаково: затопленная тропа, глубоко изрезанная выступающими корнями, окаймлённая высокими пальмами, бесцельно извивающаяся сквозь мрак. Пока я одновременно боролся с холодом и отчаянием, пытаясь удержать равновесие в грязи, крупный мужчина подошёл ко мне, шагая от конца колонны. Он шёл с лёгкостью пешехода на городском тротуаре. Поравнявшись со мной, он поглядел на меня и сказал: "Прекрасная погода, не так ли, сынок?"

Я улыбнулся Халдейну и сказал: "Не вполне, сэр". Он опознал во мне новичка и спросил, как мне нравится в роте. Я ответил, что считаю, что это отличное подразделение.

- Ты ведь с юга, не так ли? - спросил он. Я сказал, что я из Алабамы. Он пожелал узнать всё о моей семье, доме и образовании. Пока мы беседовали, сумрак, казалось, рассеялся, и у меня внутри стало тепло. Наконец, он сказал мне, что дождь не будет идти вечно, и скоро мы сможем обсохнуть. Он пошёл дальше вдоль колонны, заговаривая с другими бойцами так же, как со мной. Его искренний интерес к каждому из нас, как к человеку, помогал нам развеять ощущение, что мы просто животные, обученные воевать.

Отмеченный своими начальниками и подчиненными за свои лидерские способности, капитан Халдейн был самым лучшим и самым популярным офицером из всех, что я знал. Все морпехи в роте "К" разделяли моё мнение. Его называли Шкипер, у него было сильное, волевое лицо, большая, выдающаяся челюсть, и самые добрые глаза, что я когда-либо видел. Сколько бы он ни брился, и как бы ни старался, его лицо всегда покрывала полудневная щетина. Он был таким огромным, что боевой рюкзак у него на спине напоминал выпуклость от бумажника в кармане, тогда как мой закрывал меня от шеи до поясницы.

Несмотря на то, что капитан настаивал на строгой дисциплине, он был спокойным человеком, и отдавал приказы без крика. Он был редкой комбинацией ума, смелости, уверенности в себе и сочувствия, чем заслужил наше уважение и восхищение. Мы были благодарны судьбу за то, что А.А. стал нашим шкипером, чувствовали себя в большей безопасности и жалели остальные роты, которым не так повезло. Тогда как некоторые офицеры на Павуву считали необходимым заноситься или помыкать нами, чтобы подавить нас своим статусом, Халдейн спокойно говорил нам, что делать. Мы любили его за это и старались из всех сил.

Наш уровень подготовки в августе вырос, и то же самое можно сказать об интенсивности муштры. Мы сносили всё большее число проверок оружия, нарядов на работы и мелких заданий по уборке территории вокруг лагеря. Наращивание нагрузок вкупе с постоянным дискомфортом и суровыми жизненными условиями на Павуву ввели нас в состояние острого раздражения и неприязни к своему существованию перед отправкой на Пелелиу.

- Я раньше думал, что лейтенант - нормальный парень, но теперь, чёрт меня подери, я уже вижу, что он ослиная задница, - ворчал один из морпехов.

- Точно сказано, дружище, - присоединился другой.

- Чёрт, он ведь не один такой, кто сходит с ума, чтобы всё было только вот так, и орёт, если оно не так. Ганни⁵⁰ тоже злой, как чёрт, и ничего ему уже не нравится, - ответил ещё один.

- Не падайте духом, парни. Это просто часть плана Корпуса по поддержанию войск в боеготовом состоянии, - спокойно заметил философски настроенный "старичок", служивший ещё до войны.

- Что за херню ты несёшь? - раздражённо выпалил один из слушателей.

- Ну, это такой способ, - ответил философ, - Они считают, что если они нас достаточно разозлят, то мы всю злость выплеснем на нипов, когда высадимся. Я это уже видел перед Гуадалканалом и Глостером. Для парней из тылового эшелона они такое не устраивают. Они хотят, чтобы мы были злобными, бешеными и жестокими. Это точная информация, я вам говорю. Я это видел каждый раз перед отправкой в бой.

- Звучит логично. Возможно, ты и прав. А в каком смысле "жестокими"? - сказал кто-то.

- А, забудь, олух ты этакий, - прорычал философ.

- Правда или нет, но я уже устал от Павуву, - сказал я.

- Таков план, Кувалда. Тебя по горло закормят Павуву, или где ты там ещё окажешься, так что ты сам будешь рваться в другое место, даже если тебя там поджидают нипы, - сказал философ.

Мы засыпали молча, раздумывая над его слова и приходя к мысли, что он был прав. Задним числом я серьёзно сомневаюсь, что смог бы преодолеть психологический и физический шок и стресс, с которым столкнулся на Пелелиу и Окинаве, если бы на Павуву всё было иначе. Японцы дрались, чтобы победить. Это было дикое, зверское, нечеловеческое, изматывающее и грязное занятие. Наши командиры знали, что если мы намерены победить и выжить, мы должны тренироваться в условиях, приближенных к реальности, нравится нам это или нет⁵¹.

Глава 3

На пути к Пелелиу

 

В конце августа мы завершили нашу подготовку. Приблизительно 26-го числа рота "К" погрузилась на танкодесантный корабль LST-661⁵², чтобы отправиться в путешествие, которое должно было закончиться тремя неделями позже у берегов Пелелиу.

Все стрелковые роты, назначенные в десантно-штурмовые волны, ехали на десантных кораблях, перевозящих амтраки, которые должны были потом доставлять бойцов на берег. На нашем корабле не хватало войсковых отсеков, чтобы разместить весь личный состав роты, так что командиры взводов тянули спички за имеющиеся места. Миномётному отделению повезло. Нас определили в кубрик на полубаке с входом с главной палубы. Некоторым другим взводам пришлось устраиваться по мере возможности на главной палубе под десантными катерами и сложенным там снаряжением.