- Пошустрее, парни, в ускоренном темпе, - сказал наш унтер-офицер.
- Знаете что, парни, мне уже пора уводить машину нахрен отсюда. Если её расшибут, то это моя вина и лейтенант мне за неё раздерёт задницу, - заныл водитель.
Мы не ворчали на водителя и не попрекали его. На Пелелиу все хвалили водителей транспортёров за то, что те прекрасно справлялись с работой. Их храбрость и чувство ответственности были выше всех сомнений. Мы работали, как бобры, а наш унтер сказал ему: "Извини, дружище, но если мы не выгрузим все эти припасы, то это будет наша задница!"
Новые мины упали в стороне от нас, и в воздухе просвистели осколки. Было ясно, что японский миномётный расчёт пытался взять нас в вилку, но опасался стрелять слишком часто, чтобы не оказаться замеченным нашими наблюдателями. Мы потели и задыхались, выгружая патроны. Бочку с водой мы вытащили с помощью верёвочных лямок.
- Ребята, вам нужна помощь? - спросил морпех, появившийся сзади.
Мы не замечали его, пока он не заговорил. Он носил зелёную форму, гетры и обтянутую тканью каску, как и мы и имел при себе автоматический пистолет 45-го калибра, как любой миномётчик, пулемётчик или один из наших офицеров. Конечно, на нём не было знаков различия, как всегда в зоне боевых действий. Что нас поразило - то, что на вид ему было за пятьдесят и он носил очки - редкость (например, в роте "К" их носили всего двое). Когда он снял каску, чтобы вытереть лоб, мы увидели седые волосы. Большинство военнослужащих из передовых частей дивизии и полковых командных пунктов не достигли двадцатилетия или немного за него перевалили. Многим офицерам было лет по двадцать пять.
Когда мы спросили его, кто он и из какой части, он ответил:
-Капитан Пол Дуглас. Я был начальником отделения личного состава дивизии, пока вчера обстрелом не накрыло командный пункт 5-го полка, тогда меня назначили R-1 (офицером по личному составу) 5-го полка. Я очень горжусь, что служу в 5-м полку морской пехоты.
- Боже мой, капитан! Вам ведь вообще не надо здесь находиться, разве не так? - не веря своим ушам, переспросил один из нашей команды, передавая патронный ящик пожилому офицеру.
- Нет, - сказал Дуглас, - но я всегда хотел знать, каково вам тут приходится и собирался помочь при возможности. Вы, ребята, из какой роты?
- Из роты "К", сэр, - ответил я.
Его лицо засияло, и он сказал:
- А, так вы из роты Энди Халдейна!
Мы спросили Дугласа, знает ли он А.А. Он ответил, что знает, и что они давние друзья. Заканчивая разгрузку, мы все сошлись в том, что не бывает лучшего командира роты, чем капитан Халдейн.
Ещё пара миномётных мин рванула неподалёку. Наше везение обещало вскоре закончиться. Японские наводчики обычно сразу накрывали цель. Так что мы закричали водителю "Вали!" Он помахал нам, и разгруженная машина загромыхала прочь. Капитан Дуглас помог нам сложить в штабель часть боеприпасов и сказал нам, что лучше рассредоточиться.
Я слышал, как один из моих напарников спросил:
- Что этот полоумный седой парень здесь делает, если он может сидеть у себя в полку?
Наш унтер-офицер зарычал:
- Заткнись! Отставить, дурень! Он старается помочь болванам вроде тебя, и он чертовски хороший человек78!
Все члены нашей команды взяли ношу припасов, сказали капитану Дугласу "до встречи" и направились обратно к позициям роты. Другие бойцы сходили и притащили оставшиеся припасы до наступления темноты. Мы ели пайки и заканчивали приготовления к ночи. Это была первая ночь на Пелелиу, когда я смог заварить чашку горячего бульона из сублимированных таблеток в своём пайке и грязной, маслянистой воды. Горячая, как сама погода, это была самая сытная и питательная пища, что я съел за три дня. На следующий день мы получили свежую воду. Это стало большим облегчением после той масляной дряни.
По соседству с нашей ячейкой окопались 1-й лейтенант Эдвард А. Джонс по прозвищу Хиллбилли, командир пулемётного взвода в роте "К", и бывалый сержант Джон А. Тескевич. На нашем участке всё было тихо, если не считать беспокоящего огня нашей артиллерии, так что когда темнота скрыла нас от японских наблюдателей, эти двое пробрались к нам и уселись на край нашей миномётной ячейки. Мы разделили пайки и разговорились. Эта беседа оказалась одной из самых памятных в моей жизни79.
Среди личного состава Хиллбилли был вторым по популярности в роте "К" после А.А. Он был подтянутым, аккуратным, светлокожим мужчиной - не крупным, но хорошо сложенным. Хиллбилли рассказал мне, что служил рядовым в течение нескольких предвоенных лет, отправился с ротой на Тихий океан, и был произведён в офицеры во время Гуадалканала. Он не сказал, за что его сделали офицером, но среди бойцов говорили, что на Гуадалканале он отличился.
Во время войны среди личного состава была широко известна поговорка о том, что офицер становится офицером и джентльменом в соответствии с актом Конгресса после присвоения звания80. Акт Конгресса, может быть, и сделал Хиллбилли офицером, но джентльменом он родился. Неважно, сколь грязными и пыльными были на поле боя все остальные, лицо Хиллбилли всегда выглядело чистым и свежим. Он был сильным и крепким физически и очевидно силён духом. Он потел так же, как все остальные, но, казалось, каким-то образом стоял выше вони и отвратительных условий проживания в поле. Хиллбилли говорил тихим и приятным голосом, даже когда отдавал команды. Выговор у него был мягкий, больше похожий на привычный мне южный, чем на говор жителей Горного края81.
Между ним и знакомыми мне морпехами существовало глубокое взаимное уважение и тёплая дружба. Хиллбилли имел редкую способность дружить с рядовым составом без фамильярности. Он обладал редкой комбинацией храбрости, умения командовать, сноровки, честности, достоинства, целеустремлённости и сострадания. Кроме него, единственным офицером, кто мог сравниться с ним в этих качествах, был капитан Халдейн.
В тот вечер Хиллбилли рассказывал о своём детстве и своём доме в Западной Вирджинии. Он расспрашивал меня о моём доме. Также он говорил о своей довоенной службе в морской пехоте. Я мало что запомнил из его слов, но его спокойная манера говорить успокаивала меня. Он был оптимистично настроен относительно исхода битвы, и, казалось, понимал и разделял мои страхи и предчувствия. Я признался ему, что много раз так боялся, что мне становилось стыдно, и что многие другие бойцы не выглядели такими напуганными. Он посмеялся над моим упоминанием о чувстве стыда, и сказал, что я испытывал не больше страха, чем любой другой, просто оказался достаточно честным, чтобы признать его глубину. Страх живёт в каждом, сказал Хиллбилли. Быть смелым означает преодолеть страх и исполнить свой долг в опасности, а не то, чтобы не бояться совсем.
Беседа с Хиллбилли придала мне уверенности. Когда сержант подошёл к нам и присоединился выпить кофе, у меня уже было почти что легко на душе. Когда беседа утихла, мы молча прихлёбывали "джо".
Внезапно я услышал громкий голос, который сказал ясно и отчётливо "Ты переживёшь войну!"
Я взглянул на Хиллбилли, затем на сержанта. Они оба ответили на мой взгляд вопросительным выражением лица в сгущающейся темноте. Они явно ничего не говорили.
- Вы слышали? - спросил я.
- Что слышали? - поинтересовались они оба.
- Кто-то что-то сказал, - ответил я.
- Я ничего не слышал. А ты? - сказал Хиллбилли, поворачиваясь к сержанту.
- Нет, вот только пулемёт слева вдалеке.
Вскоре передали команду располагаться на ночь. Хиллбилли и сержант переползли в свою ячейку, а к нам вернулся Снафу. Как и большинство людей, я скептически относился к тем, кто наблюдает видения и слышит голоса. Но я верил, что в тот вечер на охваченном битвой Пелелиу со мной говорил Бог, и я решил, что моя жизнь после войны должна пройти не впустую.
В ту ночь - третью после высадки - устроившись в миномётной ячейке, я осознал, что мне нужно помыться. Проще говоря, я вонял! Во рту у меня было, как говорят, будто гремлины прошлись в грязных ботинках. Мои волосы, какими бы короткими они ни были, покрылись пылью и ружейным маслом. Голова у меня чесалась, а щетина на подбородке на жаре всё больше превращалась в источник раздражения. Питьевая вода была в те дни слишком драгоценной, чтобы расходовать её на чистку зубов или бритьё, даже если бы появилась возможность.
Мне тяжело было сносить личную неопрятность, продиктованную бойцам боевых частей условиями проживания на поле боя. Это раздражало всех, кого я знал. Даже самые суровые морпехи обычно держали своё оружие и тело в чистоте. Их разум или язык могли требовать некоторой чистки, но не их оружие, их форма или тело. Эту философию вдолбили в нас в учебном лагере, и много раз в Кэмп-Эллиоте мне приходилось пройти личный осмотр, вплоть до проверки чистоты ногтей, прежде, чем быть признанным годным выйти на свободу. Быть не вполне аккуратным и чистоплотным означало бросить тень на корпус морской пехоты и не допускалось.
По традиции так повелось в 1-й дивизии морской пехоты, что войска в поле обычно называли сами себя "обтрёпанными задницами82". Хуже всего во время манёвров и полевых заданий было при боевой готовности. Но едва вернувшись в базовый лагерь, неважно, в какой дыре он бы ни находился, бойцы, прежде всего, приводили себя в порядок.
В бою чистота для пехотинца стала вещью совершенно немыслимой. Грязь добавлялась к нашим невзгодам. Страх и грязь идут рука об руку. У меня всегда вызывало недоумение, почему этот важный аспект нашей повседневной жизни заслужил так мало внимания со стороны историков и часто опускается в прекрасных в остальном мемуарах пехотинцев. Это, конечно, гнусная тема, но это так же важно, как быть сухим или мокрым, на жаре или на холоде, в тени или на палящем солнце, голодным, усталым или больным.
Рано утром следующего дня, 18 сентября, наша артиллерия и 81-мм миномёты обстреляли японские позиции впереди от нас, так что мы приготовились продолжать вчерашнее наступление на север по восточной стороне хребта Кровавый Нос. Обычная модель атаки для нашей роты, или любой другой стрелковой роты, выглядела примерно так. Наши два миномёта должны стрелять по определённым целым или участкам, где находится или предположительно находится противник. Наши пулемётные взводы обстреливают участок перед стрелковыми взводами, которые им положено поддерживать. Затем два или три стрелковых взвода выдвигаются в рассеянном строю. Оставшийся взвод служит ротным резервом.
Прямо перед выдвижением стрелков мы прекратили огонь из миномёта. Пулемётчики тоже прекратили стрелять, несмотря на то, что располагались так, чтобы иметь возможность вести огонь через голову наступающих стрелков. Те двинулись шагом, чтобы беречь силы. Если им случалось попасть под вражеский огонь, они перебегали с места на место короткими перебежками. Так они наступали, пока не достигали своей цели. Миномёты были готовы открыть огонь в случае, если бы стрелки встретились с мощным сопротивлением, а пулемётные взводы выдвигались вперёд, чтобы добавить огневой поддержки.
Стрелки были остриём атаки. Как следствие, на них обрушилось больше ада, чем на кого-либо ещё. Пулемётчикам приходилось туго, потому что японцы сосредотачивали огонь, чтобы их подавить. Тяжело приходилось огнемётчикам, а также гранатомётчикам и подрывникам. 60-миллиметровые миномёты принимали на себя японский контрбатарейный огонь из миномётов и орудий, огонь снайперов, которые были бесчисленны, и оставшихся позади японских пулемётов, которые были обычным делом. Танкисты страдали от миномётов, артиллерии и мин. Но всегда самую скверную работу исполняли стрелки. Все остальные их только поддерживали.
Тактика корпуса морской пехоты предписывала оставлять позади отдельных снайперов или пулемёты, чтобы не прерывать движения вперёд. Оставленных позади японцев подавляли пехотные взводы или роты из резерва. Так что миномёты яростно палили по врагу впереди, а позади разгорался яростный бой между окопавшимися в тылу японцами и морпехами из резерва. Зачастую эти японцы открывали огонь с тыла, прижимая к земле авангард и нанося потери. Войска должны были быть хорошо натренированы, чтобы действовать подобным образом, и командование должно было вестись на самом высшем уровне, чтобы координировать действия среди подобного хаоса. Тактика морской пехоты напоминала ту, что выработали немцы под командованием генерала Эриха Людендорфа, и которая оказалась столь эффективной против союзников весной 1918 года.
Если стрелки встречались с упорным сопротивлением, то наши 81-мм миномёты, артиллерия, танки, корабли и самолёты призывались на помощь. Эта тактика хорошо работала на Пелелиу до тех пор, пока морпехи не столкнулись с комплексом взаимно прикрывающих друг друга пещер и ДОТов в лабиринте коралловых кряжей. Тяжёлые потери росли, и резервные стрелковые взводы, миномётчики, ротные офицеры и все остальные незанятые работали носильщиками, как можно быстрее вынося раненых из-под огня. Все до одного в роте "К", вне зависимости от звания и должности, бесчисленное множество раз исполняли обязанности стрелка и носильщика на Пелелиу и позже на Окинаве.
Обстрел с позиций на хребте слева от нас замедлил наше продвижение. Наши самолёты наносили авиаудары, а наши корабли и артиллерия бомбардировали хребты, но японский огонь не прекращался. Потери роты росли. Мы несколько раз переносили наш миномёт, чтобы уйти от обстрела, но японский артиллерийский и миномётный огонь стал таким плотным и нанёс нашему батальону такие потери, что наше наступление было, наконец, отозвано около полудня.
Справа от нас 2/5 преуспел больше. Этот батальон продвинулся вперёд через густые джунгли, скрывшие его от вражеских наблюдателей, затем повернул к востоку и вышел на меньшую половину "клешни омара". Мы двигались к востоку позади 2/5 по насыпи, чтобы развить их успех. Снова укрытые густыми зарослями, мы удалялись от Кровавого Носа.
Нам было жаль 1-й полк морской пехоты, штурмующий хребет. Они несли тяжёлые потери.
- Говорят, 1-й полк попал в передрягу, - сказал Снафу.
- Бедняги, мне их жалко, - сказал другой боец.
- Да, мне тоже, но я чертовски надёюсь, что они возьмут этот сраный хребет, - отозвался ещё один.
- Огонь оттуда просто адский, и даже в бинокль эти пушки не разглядишь! - добавил кто-то ещё.
Судя по тому, сколько всего было обрушено на нас с левого фланга за последние два дня, и по тому, что я потом увидел на хребте, мне представлялось, что рано или поздно все батальоны всех полков дивизии будут брошены на штурм хребта. Я оказался прав.
Трудности 1-го полка морской пехоты в то время были куда серьёзнее, чем у нашего 3/5. Они штурмовали край самого хребта, и попали не только под артобстрел из пещер, но и под смертоносно точный огонь из ручного оружия. Находясь в то время в контакте с 1-м полком, мы получали "новости" прямо от бойцов, а не от какого-нибудь чрезмерно оптимистичного офицера с командного пункта, втыкающего булавки в карту.
Прошёл слух, что когда бойцы из 2/1 двигались вперёд в сторону японских позиций, следуя за огневым валом артиллерии, противник открыл по ним огонь с взаимно прикрывающих позиций, прижал их к земле и нанёс тяжёлые потери. Если им удавалось взобраться на склоны, японцы открывали огонь прямой наводкой из пещер, едва прекращалась наша артподготовка. Затем враги возвращались в свои пещеры. Если морпехи подбирались достаточно близко к вражеским позициям, чтобы уничтожить их с помощью огнемётов или фугасных зарядов, японцы с взаимно прикрывающих позиций сметали их перекрёстным огнём. Любое небольшое продвижение 1-го полка морской пехоты достигалось почти перечёркивающей успех ценой потерь. Из того немногого, что мы увидели на месте, и из многого, что мы услышали из первых уст об отчаянной борьбе слева от нас, многие из нас сделали вывод, что бои за Кровавый Нос будут тянуться и тянуться, превратившись в долгую битву с многочисленными потерями.
Бойцы получали деньги за то, что воюют (я зарабатывал шестьдесят долларов в месяц), а высшее командование - за то, что думает; но высокие чины оптимистично предсказывали, что японская оборона на высотах будет "прорвана со дня на день", и Пелелиу будет взят через несколько дней83.
Когда 18-го сентября 3/5 двигался к востоку, один мой товарищ грустно заметил:
- Знаешь, Кувалда, один парень из 1-го полка сказал мне, что они, бедолаги, шли на эту чёртову скалу во фронтальную атаку с примкнутыми штыками, и даже не видели японцев, которые по ним стреляли. Он, бедняга, был совсем подавлен, и не видел шансов вернуться домой живым. Во всём этом нет смысла. Так ничего не добиться. Это бойня.
- Да, некоторые охочие до славы офицеры хотят ещё одну медаль, я так думаю, а ребята за это лезут под пули. Офицер получит медаль и поедет обратно в Штаты, и вот он герой. Герой, чёрта с два, отправлять войска на бойню - это не геройство, - горько ответил один из ветеранов.
Так горько и было. Даже самые первые оптимисты, что я знал, считали, что и до нашего батальона дойдёт очередь штурмовать эти немыслимые горы - и боялись этой мысли.
Смертельный патруль
Пока мы двигались в направлении меньшей половинки "клешни омара", Снафу напевал "Огонь японских батарей всю дружбу разбомбил" на мотив песенки "Весёлой свадьбы перезвон всю дружбу погубил84". Мы часто останавливались на короткие передышки, чтобы избежать случаев теплового удара.
Мой рюкзак, хоть и не тяжёлый, казался горячим, словно утюг, влажным компрессом у меня на плечах и на спине. Мы промокли от пота, лишь по ночам или во время привалов в тени наша форма немного просыхала. От этого проступали густые белые разводы мелкой соли, будто нарисованные мелом, по плечам, на талии и так далее. Позже, по мере того, как тянулась кампания, наша форма спеклась с коралловой пылью и на ощупь стала, как брезент, а не как мягкая хлопчатобумажная ткань.
Я носил с собой в нагрудном кармане маленький гедеоновский "Новый Завет"85, и в первые дни он всегда оставался пропитан потом. Японцы носили свои личные фотографии и другие бумаги в непромокаемом резиновом конверте карманного формата. Я "облегчил" один из трупов на такой конверт и использовал его, как обертку для своего Нового Завета. Маленькая Библия прошла со мной весь путь сквозь дожди и грязь Окинавы, укрытая в своей трофейной обёртке.
Во время одного из привалов на песчаной дороге в лесу мы услышали слова "горячая еда".
- Какого чёрта ты несёшь? - произнёс кто-то, не веря ушам.
- Точно говорю, свиные отбивные.
Мы просто не могли поверить, но это оказалось правдой. Мы встали в очередь к цилиндрическому стальному контейнеру, и каждый получил горячую, вкусную свиную отбивную. Еду для роты "К" отправил на берег экипаж корабля LST-661. Я поклялся, что если когда-либо представится возможность, я выражу этим морякам свою благодарность за горячую пищу86.
Пока мы сидели вдоль дороги и ели руками свиные отбивные, мой товарищ, сидя на каске рядом со мной, принялся рассматривать добытый им японский пистолет. Внезапно пистолет выстрелил. Мой товарищ упал на спину, но тут же вскочил, держась руками за лоб. Несколько человек бросились на землю, и все остальные дёрнулись от звука выстрела. Я видел, в чем дело, но инстинктивно дёрнулся из-за уже выработанного условного рефлекса. Я встал и осмотрел лицо бойца. Пуля едва миновала его лоб. Ему повезло. Когда остальные поняли, что его не задело, все принялись его безжалостно высмеивать. Типичные комментарии звучали так:
- Эй, дружище, я всегда знал, что у тебя твёрдый лоб, но не знал, что от него отскакивают пули!
- Тебе и каска не нужна, разве что посидеть на перекурах!
- Ты ещё слишком мал, чтобы играть с настоящим оружием!
- На что только люди не пойдут, чтоб получить "Пурпурное сердце"!
- Это такими вещами ты любишь удивить маму?
Тот в смущении тёр свой лоб и мямлил "Да ну вас, хорош".
Мы двигались по насыпи и в конце концов остановились на краю мангровых зарослей, где рота расположилась и окопалась на ночь. Всё было тихо. На следующее утро рота развернулась на север, продираясь сквозь густую растительность вслед за артиллерийским и миномётным обстрелом. В конце этого дня рота "К" снова расположилась на ночлег.
На следующий день рота "К" получила задание выслать сильный боевой патруль к восточному берегу острова. Мы получили приказ двигаться через густые заросли к полуострову, который формировал меньшую половинку "клешни" и обустроить оборонительные позиции на северной оконечности суши на краю мангровых зарослей. Наш приказ не уточнял, сколько дней мы должны были там находиться.
Первый лейтенант Хиллбилли Джонс возглавил патруль, состоящий из примерно сорока морпехов и служебной собаки, доберман-пинчера. Сержант Генри Бойес по прозвищу Хэнк стал старшим унтер-офицером. Как это всегда бывает в боевых патрулях, мы хорошо вооружились винтовками М1 и автоматическими винтовками Браунинга. У нас имелась также пара пулемётных отделений и одно миномётное. Никогда не упуская возможности поучаствовать в событиях со своим холодным оружием, сержант Хэйни добровольно вызвался идти с нами.
"G-2 (служба разведки дивизии) докладывает, что около двух тысяч японцев находятся где-то с той стороны зарослей, и если они попытаются пробиться через них, чтобы вернуться на оборонительные позиции на хребте Кровавый Нос, мы должны задержать их до тех пор, пока артиллерия, авиация и подкрепления к нам не присоединятся", - сжато объяснил нам унтер-офицер из числа ветеранов. Нашей задачей было войти в контакт с противником, оценить его силу, либо занять и удерживать стратегические позиции против вражеской атаки. Я не испытывал особого энтузиазма.
Мы брали дополнительные пайки и боеприпасы, когда шагали колонной мимо выстроенной роты, перебрасываясь словечком с друзьями. Направляясь в густые заросли кустов, я чувствовал себя очень одиноким, словно маленький мальчик, которому предстоит первый раз провести ночь вдали от дома. Я понимал, что рота "К" стала моим домом. Как бы ни были плохи дела в роте, она оставалась моим домом. Это была не просто обозначенная буквой рота в пронумерованном батальоне в пронумерованном полку в пронумерованной дивизии. Для меня она значила больше. Это был мой дом, это была "моя" рота. Я принадлежал к ней и никуда больше.
Большинство морпехов, что я знал, чувствовали то же самое насчёт "своих" рот в любом из батальонов, полков или дивизий морской пехоты, в которые им случилось попасть. Это было следствием, или, возможно, причиной нашего кастового сознания. В корпусе морской пехоты разумно ценят привязанность к подразделению. Бойцы, которые вылечивались от ранений и возвращались на службу, почти всегда попадали в свою прежнюю роту. Это была не неуместная сентиментальность, но залог высокого боевого духа. Морской пехотинец чувствовал себя принадлежащим к своему подразделению и занимал нишу среди товарищей, которых хорошо знал, и с которыми разделял чувство взаимного уважения, спаянное в боях. Это ощущение семьи было особо важным в пехоте, где выживание и боевая эффективность зачастую зависят оттого, насколько бойцы могут положиться друг на друга87.
Мы тихо пробирались через густые заросли растянутым строем, впереди шли разведчики, высматривающие снайперов. Вокруг всё было тихо, но на Кровавом Носу гремела битва. Густая тропическая растительность покрывала местность, изобиловавшую мелкими лиманами и лужами, заросшими манграми и окружённые тем же манграми и невысокими панданусами. Если существую деревья, специально придуманные для того, чтобы задерживать людей, несущих тяжёлую ношу, то это мангры с их сплетениями корней.
Я проходил под невысоким деревом, на вершине которого у гнезда сидела пара фрегатов. Они не выказывали страха и покачивали головами, глядя вниз со своего неуклюжего гнезда из палок. Самец не проявил особого интереса ко мне и принялся надувать свой большой красный зоб, чтобы произвести впечатление на свою подругу. Он медленно распахнул свои огромные семифутовые крылья и щёлкнул длинным изогнутым клювом. В детстве я видел фрегатов, летающих высоко над побережьем залива у Мобила, но никогда мне не доводилось видеть их так близко. Несколько больших белых птиц, похожих на цапель, тоже сидели неподалеку, но я не сумел их опознать.
Мой краткий побег от реальности был внезапно прерван, когда один из моих товарищей проворчал мне, понизив голос: "Кувалда, какого чёрта ты пялишься на этих птиц? Ты так отстанешь от патруля". И он энергично подтолкнул меня, чтобы я поторапливался. Он думал, что я забыл, где нахожусь, и он был прав. Мы были в неподходящем месте в неподходящее время для занятий вроде мирного и отвлечённого разглядывания птиц. Но я провёл несколько восхитительных и освежающих мгновений в мечтах, укрывшись в них от ужасов человеческой деятельности на Пелелиу.
Мы двигались дальше и, наконец, расположились на привал возле брошенного японского пулемётного бункера, построенного из пальмовых брёвен и обломков коралловых скал. Бункер послужил командным пунктом для нашего патруля. Мы расположились вокруг и окопались. Местность всего на несколько футов возвышалась над морем, а коралл был относительно рыхлым. Мы вырыли яму для миномёта в нескольких футах от воды, примерно в тридцати футах от бункера. Видимость сквозь заросли не превышала нескольких футов из-за плотного сплетения мангровых корней с трёх сторон оборонительного периметра. Мы не пристреливали миномёт, потому что полагалось всё время соблюдать полную тишину. Если бы мы наделали шума, то потеряли бы элемент неожиданности в случае, если бы японцы попытались пройти по этому участку. Мы просто нацелили миномёт в том направлении, в котором нам скорее всего пришлось бы стрелять. Мы ели пайки, проверяли оружие и готовились к долгой ночи.
Когда спустилась тьма, мы получили пароль. Начался морозящий дождь. Мы чувствовали себя оторванными от мира, слушая, как влага, стекает с деревьев и мягко капает в болото. Это была самая тёмная ночь, что я когда-либо видел. Нависающее небо стало чёрным, как и мокрые заросли, что окружали нас. Я испытывал чувство, что оказался в огромной чёрной дыре и протягивал руку, чтобы коснуться края ямы и сориентироваться. Постепенно у меня в голове сложилась подлинная сущность всего происходящего: мы были расходным материалом!
С этим трудно было смириться. Мы вышли из народа и культуры, где ценятся жизнь и личность. Оказаться в ситуации, где твоя жизнь мало значит - последнее дело в одиночестве. Это унизительное чувство. Большая часть боевых ветеранов уже преодолели эту мысль на Гуадалканале или Глостере, но меня она застигла там, на болотах.
Джордж Сарретт, ветеран Глостера, сидел в миномётной ячейке вместе со мной, и мы пытались приободрить друг друга. Понизив голос, он рассказывал о своём детстве в Техасе и о мысе Глостер.
Прошла новость, что Хэйни ползает вокруг, проверяя позиции.
- Какой пароль? - прошептал Хэйни, подобравшись к нам. Джордж и я оба прошептали пароль в ответ.
- Хорошо, - сказал Хэйни, - Вы, парни, будьте наготове, слышите?
- Окей, Хэйни, - сказали мы. Он пополз на командный пункт, где как мы полагали, он устроился.
- Я думаю, он на некоторое время успокоится, - сказал я.
- Надеюсь, что ты прав, - ответил Джордж.
Что ж, я не угадал, потому что менее чем через час Хэйни пошёл на новый круг.
- Какой пароль? - прошептал он, высунув голову над краем ячейки.
Мы сказали.
- Хорошо, - сказал он, - Вы, парни, проверьте своё оружие. Есть патрон в патроннике? - спросил он каждого из нас.
Мы ответили, что да.
- Окей, будьте наготове с миномётом. Если нипы пойдут из джунглей в штыковую атаку, вам придётся запускать разрывные и осветительные мины настолько быстро, насколько возможно, - он отполз.
- Пора бы этому старому азиату уняться. Мне он действует на нервы. Ведёт себя, как будто мы сборище желторотиков, - проворчал мой напарник. Джордж был хладнокровным, выдержанным ветераном, и он точно выразил мои чувства. Меня Хэйни тоже раздражал.
Тянулись тоскливые часы. Мы напрягали глаза и уши в мокрой тьме, пытаясь засечь передвижение противника. Мы слышали только звуки джунглей, издаваемые животными. От всплеск, как будто кто-то упал в воду, моё сердце заколотилось и каждый мускул напрягся. Инспекторские визиты Хэйни стали ещё более навязчивыми. Он явно всё больше нервничал с каждым часом.
- Мне чертовски хочется, чтобы Хиллбилли взял его за лямку на штанах и пристегнул на КП, - пробубнил Джордж.
Люминесцентный циферблат моих наручных часов показывал чуть более полуночи. С командного пункта донеслось "ох, ах, ох", и все замолкло, чтобы тут же повториться громче.
- Что это? - взволнованно спросил я Джорджа.
- Похоже, у кого-то из парней кошмары, - ответил он нервно, - Надо бы им поскорее его заткнуть, пока все нипы в этих сраных джунглях не вычислили нашу позицию.
Мы слышали, как на командном пункте кто-то двигается и бьётся.
- Заканчивай! - прошептали несколько голосов вокруг нас.
- Утихомирьте этого парня! - приказал Хиллбилли строгим тихим голосом.
- На помощь! Помогите! Боже, помогите мне! - кричал безумный голос. Бедный морпех вконец спятил. Стресс от боёв окончательно расшатал его рассудок. Мы пытались успокоить его, но он продолжал биться. Твёрдым голосом, полным сострадания, Хиллбилли пытался убедить бойца, что всё хорошо. Усилия оказались бесполезны. Трагически искалеченный разум нашего товарища сошёл с рельсов. Он громко кричал. Кто-то прижал его руки к бокам, и он кричал нашему доберману: "Собака, помоги мне, меня поймали японцы! Японцы поймали меня и хотят бросить в океан!" Я слышал тошнотворный хруст кулака об челюсть, когда кто-то пытался вырубить бойца. Ему это не помешало. Он дрался, как дикая кошка, кричал и вопил изо всех сил.