Терон принялся развязывать свой пояс, и в это мгновение перепуганный Орестес попытался вскочить. Однако Терон новым пинком заставил его рухнуть ничком и наступил одной ногой ему на поясницу:
– Не дергайся, козленочек, не то я сломаю тебе хребет. Эй, друзья, подержите-ка нашего красавчика.
В ту же минуту Орестес оказался схваченным и прижатым к полу, однако один из тех, кто его держал, оттолкнул Терона, который уже начал спускать свои короткие штаны:
– Погоди, друг. Почему ты хочешь быть первым? Надо бросить жребий! Чтобы все было по справедливости.
– Спятил? – презрительно покосился на спорщика Терон. – Да ведь это мы с Кутайбой приволокли его сюда! Разумеется, мы будем первыми, как иначе? А после вы бросайте какой угодно жребий! Единственный, кому я готов уступить, это Кутайба. Эй! – обернулся он к сарацину. – Может быть, ты начнешь?
– Не люблю нехоженые тропы, – ухмыльнулся тот. – Начинай, храбрый Терон, а я потом.
– Кутайба! – отчаянно воскликнула Доркион. – Что вы хотите с ним сделать?!
– Сиди тихо и не мелькай тут своими хорошенькими ножками, Лаис, – отмахнулся сарацин. – Не то тебе придется их раздвинуть, на радость нашим удальцам, и не один раз.
– Думай, что говоришь, побратим, – чуть слышно сказал Леодор. – Никто не посмеет коснуться моей дочери! Да и парнишку не надо бы поганить. Он попал в ловушку из-за Лаис, а значит, из-за меня. Ты опозоришь меня в его глазах…
– Побратим, – серьезно произнес Кутайба, склоняясь над раненым, – ты знаешь, я обещал беречь твою дочь, как собственную жизнь. Но я ничего не обещал насчет этого мальчишки. Парни оголодали. Мы столько дней в плавании… Ты убедил их не сходить на берег и не трогать женщин в твоем родном селении – ладно! Но теперь дай им поразвлечься. Эка важность, что будет о тебе думать какой-то жалкий кусочек сладенькой плоти!
Леодор тяжело вздохнул, Доркион поняла, что ее отец смирился. Погасшими глазами он равнодушно наблюдал, как бился Орестес, пытаясь вырваться из рук мореходов, но это было бессмысленно: Терон снова наклонился над ним, готовый к насилию.
Доркион в ужасе стиснула руки: вот оно, сбывается пророчество незнакомки! Снова сбывается!..
Она хотела закричать, броситься на помощь Орестесу, но Леодор с неожиданной силой удержал ее, вцепившись в щиколотку.
– Ты погубишь себя! – прошипел он.
– Погоди, мореход! – послышался вдруг спокойный, мягкий голос, который, однако, легко перекрыл гвалт возбужденных мужчин.
Толстяк в синем гиматии, только что полулежавший в тени борта, обмахиваясь веером, неторопливо поднялся на ноги и, отбросив веер на палубу, воздел руку, призывая к тишине. Край гиматия соскользнул с его левого плеча, и стало видно большое родимое пятно. Поправив одежду и прикрыв пятно, толстяк заговорил с приветливой улыбкой:
– До Афин и их порта – Пирея – осталось всего ничего, о слуги Посейдона, покорители волн! Пара дней пути при попутном ветре! Можно немножко и потерпеть, а в самом крайнем случае вспомнить, что великие боги дали мужчинам руки не только для того, чтобы налегать на весла, верно?..
Он слегка приподнял гиматий, обнажив чресла, и сделал выразительный непристойный жест.
Моряки так и покатились со смеху! А толстяк продолжал:
– Там, в Пирее, в порту, к вашим услугам будут какие угодно девки и самые нежнозадые мальчишки. Но если вы беспокоитесь, что у вас недостанет денег заплатить за их ласки, то не стоит тревожиться: я увеличу долю каждого за перевозку моих грузов на двадцать драхм. А за шлюху вы заплатите пару-тройку оболов [7]. Так что я помогу вам разбогатеть. Только отдайте мне этого мальчишку!
– Стойте, друзья! – вскинул руку Кутайба. – Да подождите же вы! Тихо!.. Что это ты говоришь, Фаний? По двадцать драхм каждому из нас?! Неплохо, очень даже неплохо! Теленок стоит всего пять драхм, а хороший плащ – десять! Ты мастер швыряться деньгами, Фаний! И что, это будут настоящие совиные драхмы, не какие-нибудь там яблочные или розовые? [8]
– Даже не сомневайся, – приложил руку к сердцу Фаний. – Самые подлинные афинские драхмы. Пусть сожрут меня летающие акулы, если я изрек хоть одно слово лжи!
– Пожалуй, ты платишь за этого наложника слишком уж дорого! – удивился Кутайба. – Неужто Эрос пронзил твое сердце? Я-то думал, ты любитель женских прелестей. Вдобавок ты ведь не столь давно играл свадьбу!
– Мне не нужен любовник, – с достоинством проговорил Фаний. – Спасите меня, боги, от мужских ласк! И я в самом деле обожаю свою милую женушку. Но вот в чем беда: я бесплоден, а мы страстно хотим ребенка. Дети скрепляют брачный союз, это всем известно! А главное, ребенок – лучшее развлечение для женщин. Я не хочу, чтобы моя дорогая Алфия томилась и скучала в нашем прекрасном, осеняемом тремя серебристыми оливами доме близ Пирейских ворот, что между Пниксом и Мусейоном в Афинах. Поэтому я решил сделать все, чтобы она забеременела. Я бывал по своим торговым делам в Спарте и знаю, что там существует такой обычай: если супруг не может дать жене ребенка или если он собой нехорош, а желает иметь красивое потомство, он ищет самого приглядного раба и приводит его на ложе к своей жене. Потом он следит за их совокуплением столько ночей, сколько нужно, чтобы супруга его зачала. Убедившись, что жена понесла, он убивает раба, чтобы утешить тех демонов ревности, которые за это время его измучили. Ну а после этого с облегчением забывает о случившемся, вместе с женой радостно ожидая прибавления семейства, и потом любит ребенка как родного. В тех краях, говорю вам, такие вещи случаются довольно часто. И я решил перенять этот обычай.
– То есть ты выкупишь жизнь Орестеса, чтобы потом убить его?! – плача, закричала Доркион, но осеклась, услышав страдальческий шепот отца:
– Молчи! Заклинаю тебя всеми богами, молчи!..
Однако Фаний все же услышал ее и живо обернулся:
– А разве лучше, чтобы он погиб сейчас, раздавленный похотью этих неутомимых мужчин?! Вряд ли он останется жив после их ласк. Подобное вынесет лишь ко всему привычный потаскун – из тех, кто назначает за себя высокую цену на афинском Керамике или успешно соперничает с гетерами в Коринфе! Этот же юный, неопытный красавчик умрет в мучениях… А вот при мне он поживет еще месяц, а то и дольше, сколько будет необходимо, чтобы исполнить свое дело. Проживет он в довольстве и холе, при этом будет всласть обладать прекрасной, благородной женщиной, заронит семя в ее нежное лоно, а потом однажды легко умрет, не испытав ни мгновения боли. Это завидная участь, поверь мне. Конечно, мы можем спросить самого юношу… Как его там, Орестеса… Ну вот скажи, Орестес, чего ты хочешь: стоять тут, униженным, на карачках, испытывая весь ужас насилия, пока не изойдешь криками от боли и не испустишь дух, – или поехать со мной в Афины?
– Дай мне броситься в море и утонуть! – закричал Орестес.
– У тебя была бы такая возможность, – вздохнул Фаний, – если бы ты послушался этой девушки и ее отца. Но ты упустил время. Так что же выбираешь теперь?
– Говори скорей, проклятый мальчишка, – взрычал Терон, – мое терпение на исходе! – И он почти вплотную прижался обнаженными чреслами к Орестесу.
– Я пойду с Фанием! – забился, закричал Орестес. – Отпусти меня! Отпусти, проклятущий кинед! [9]
– За тебя дают слишком хорошую цену, не то я расквитался бы за это оскорбление! – проворчал Терон, пинком отправляя Орестеса к его новому хозяину.
Фаний помог юноше подняться и увел его вниз, в трюм.
Доркион провожала Орестеса испуганными глазами, но он даже не оглянулся: потащился вниз, повесив голову, понурив плечи, едва передвигая ноги от стыда и страха.
А Доркион тихо заплакала, прижав руки к сердцу и пытаясь задавить маленькую злобную змейку, которая там поселилась, взявшись неведомо откуда, и беспрестанно жалила ее так больно, что девушка едва сдерживала стон. Доркион еще не знала, что змейка эта звалась ревностью, но чувствовала, что ей было бы куда легче перенести разлуку с Орестесом, и даже его гибель в волнах, и даже жестокое насилие, которое готовы были над ним учинить изголодавшиеся мореходы, чем мысль о том, что он взойдет на ложе какой-то незнакомой женщины, чтобы обладать ею, как хотел обладать Доркион, и будет смотреть на эту женщину с тем же мучительным и жадным выражением, с каким смотрел на Доркион!
– Не плачь, дитя мое, – тихо сказал Леодор. Он пошарил рядом с собой, нашел большую мягкую лепешку, завернутую в чистый лоскут холста, небольшую деревянную выдолбленную флягу с водой и подал все это дочери. – Поешь!
Доркион ничего не ела с самого утра и сейчас ощутила такой голод, что готова была глотать эту черствую лепешку не жуя. Тесто оказалось пресным и невкусным, однако слезы щедро подсаливали его, и Доркион ела с жадностью.
– А ты? – всхлипнула она, отпив воды и спохватившись, что отец не взял ни кусочка.
– Доедай, я уже не чувствую голода, – слабо махнул он рукой. – Скажи, о чем ты так горько плачешь?
– Мне жаль Орестеса, ведь он пострадал из-за меня, – снова всхлипнула Доркион, слегка покривив душой. – И мне жаль тебя, потому что ты так тяжело ранен!
– О бедная моя, глупенькая девочка, – пробормотал Леодор. – Ты плачешь о мужчинах, которые сами сделали свой выбор… Но ты должна оплакивать себя, только себя!
– Почему? – непонимающе взглянула на него Доркион.
Леодор некоторое время лежал молча и неподвижно, потом заговорил:
– Во время своих странствий я встречал много разных людей. Среди них был один певец, который знал от слова до слова великого Гомера и часто пел нам о том, как Парис, любимец Афродиты, пленил сердце прекрасной Елены, как величавые корабли ахеян [10]стаями неслись под стены Илиона, как погиб благородный Гектор, а потом пал непобедимый Ахиллес, как Одиссеевой хитростью была взята Троя и от нее не осталось даже камня… Много строк, пропетых тем человеком, теснилось некогда в моей памяти, но сейчас забылись все они – остались только те слова, которые сказал Гектор своей жене Андромахе, отправляясь на смертельный поединок с Ахиллесом. Вот что он произнес:
Твердо я ведаю сам, убеждаясь и мыслью и сердцем:
Настанет некогда день, и погибнет священная Троя,
С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама.
Но не столько меня сокрушает грядущее горе Трои,
Приама родителя, матери дряхлой, Гекубы,
Горе, тех братьев возлюбленных, юношей многих и храбрых,
Кои полягут во прах под руками врагов разъяренных,
Сколько твое, о супруга! Тебя меднолатный ахеец,
Слезы лиющую, в плен повлечет и похитит свободу!
И, невольница, в Аргосе будешь ты ткать чужеземке,
Воду носить от ключей Мессеиса иль Гиперея,
С ропотом горьким в душе; но заставит жестокая нужда!
Льющую слезы тебя кто-нибудь там увидит и скажет:
Гектора это жена, превышавшего храбростью в битвах
Всех конеборцев троян, как сражалися вкруг Илиона!
Скажет – и в сердце твоем возбудит он новую горечь:
Вспомнишь ты мужа, который тебя защитил бы от рабства!
Но да погибну и буду засыпан я перстью земною
Прежде, чем плен твой увижу и жалобный вопль твой услышу… [11]
– Зачем ты говоришь мне это, отец? – испуганно спросила Доркион.
– Затем, что не в добрый час связал я Кутайбу клятвой привезти тебя с Икарии! И только теперь это понял… Слишком я слаб, чтобы защитить тебя от этих скотов, и вся надежда теперь на побратима и на то, что покину я сей мир прежде, чем увижу твои мучения, – прошептал Леодор побелевшими губами, и глаза его были полны ужаса.
Доркион повернулась и увидела, что взгляд отца устремлен на Кутайбу и Терона, которые, стоя неподалеку, яростно спорили о чем-то.
Вдруг молодой мореход презрительно махнул рукой и направился к Леодору.
Доркион подползла ближе к отцу и прижалась к нему.
Терон остановился. Снизу его исчерченное шрамами лицо казалось еще более уродливым и страшным, и у Доркион вдруг мелькнула мысль: а каким он был раньше, этот совсем еще юный человек, – до того, как меч или нож врага оставил эти ужасные отметины на его лице? Был ли красивее и добрее? Может статься, уродство лица изуродовало и его душу?
– Леодор, ты знаешь, что мы исполнили твое желание, когда, в обход привычных путей, свернули на Икарию, чтобы забрать твою дочь. И вот она здесь. Но ты ведь также знаешь, что именно из-за этого захода на Икарию мы попались на глаза пиратам. Многие наши люди тогда погибли. Кое-кто ранен. Мы думаем, что наша преданность тебе должна быть вознаграждена!
– Ты забываешь, что я тоже был ранен в той схватке и что именно я сразил капитана пиратов! – запальчиво начал было Леодор, но тут же тон его смягчился, сделался заискивающим: – Хорошо, хорошо, ты, конечно, прав, Терон! Преданность и отвага требуют награды. Моя добыча в этом путешествии очень велика. Возьмите половину всего, что принадлежит мне. Нам с дочерью хватит того, что останется.
– Ты забываешь, Леодор, что ты сейчас не в силах нам противостоять, даже если мы захотим забрать у тебя не половину добычи, а всю, – хмуро сказал Терон. – Однако твое имущество нам не нужно. Благодаря щедрости Фания у нас и своего прибавилось! Но никакие деньги не утолят нашего голода. Мы не желаем ждать до Афин! Нам нужна женщина… сегодня, сейчас! Ты должен отдать нам свою дочь.
Леодор побагровел; казалось, возмущение придало ему силы. Он приподнялся на локтях, с ненавистью глядя на Терона, как вдруг лицо его поблекло, и побелевшими губами он смог только прошептать:
– Кутайба! Твоя клятва!
Потом он рухнул навзничь, содрогнулся… кровь хлынула у него изо рта, и Доркион поняла, что утратила отца, едва успев найти его.
Она была слишком потрясена, чтобы рыдать, просто сжалась в комочек у его тела, вся дрожа, и с надеждой уставилась на Кутайбу.
Тот подошел, склонился над Леодором и мягким движением ладони закрыл ему глаза. Твердые губы его дрогнули, он прошептал что-то на непонятном Доркион наречии – может быть, это был его родной язык, тот самый, на котором слово «лаис» значило «львица»…
Потом сарацин пошарил в своем широком поясе и вынул оттуда несколько медных монеток – в обол каждая. Осторожно положил две на бледные веки Леодора и сказал – уже по-эллински:
– Передай это перевозчику… Но не спеши, подожди еще немного!
Тяжело вздохнул – и обернулся к Терону, за спиной которого настороженно собрались моряки.
– Друзья, – молвил Кутайба, – вы знаете, что мы с Леодором не раз спасали друг друга от смерти, что мы побратались, и я дал ему слово беречь его дочь как собственную жизнь. Однако разве я берег свою жизнь в бою или в шторм? Да или нет?
– Нет, – отозвались мореходы угрюмо.
– Разве я не был готов в любую минуту пожертвовать ею ради вас? Так или нет?
– Так…
– Вот и сейчас я готов отдать ради вас свою жизнь! Сердце мое рвется на части: я не могу нарушить клятву, данную побратиму, – и не могу оскорбить вас, друзья. Поэтому прости, Доркион, – обернулся он к девушке. – Предоставляю тебя своей собственной судьбе. Если богам будет угодно, они защитят тебя.
Кутайба выхватил кинжал и приставил его к горлу:
– Терон и вы все, делайте с ней что хотите, но если вы убьете ее, наши с Леодором тени не дадут вам покоя, пока не утащат в самые страшные бездны Аида! Побратим, я иду за тобой!
С этими словами он чиркнул себя лезвием по горлу и повалился на палубу, заливаясь кровью.
Ладонь его разжалась, и две медные монетки выкатились из нее. Два обола… Кутайба заранее приготовил свою плату перевозчику!
Доркион закрыла ему глаза, подобрала монетки и положила их на еще теплые веки.
А потом села, обхватив руками колени, и, покорно склонив голову, стала ждать, когда свершится ее судьба.
Пирей
Постоялый двор в Пирее – портовом городишке на берегу Эгейского моря, морских воротах Афин – всегда был переполнен. Постоялый двор назывался лесха. Раньше, только что построенная, лесха выглядела как обычный дом: внутри просторный общий зал, снаружи – очаг под навесом, – но со временем к ней лепились все новые и новые пристройки, в том числе загородки для купален, так что теперь она имела весьма причудливый вид, и народу здесь с каждым годом появлялось все больше. Частенько случалось, что в лесхе находили приют не только прибывшие в Пирей купцы или странники, но и местные жители, у которых вошло в привычку проводить здесь дружеские пирушки. На столичный манер их называли симпосиями, хотя, чего скрывать, это были самые обычные попойки в шумной компании. Такие пирейские «симпосии» стали весьма популярны в округе, и, хотя в Афинах они были публично презираемы и осуждаемы, все же находились афиняне, которые не ленились потратить несколько часов пути, отделявшие город от порта, ради веселого времяпрепровождения. В лесхе всегда можно было забыть про жену, детей и прочих домочадцев и вновь ощутить себя свободным человеком, можно было вволю поболтать, узнать самые свежие новости от мореходов и по дешевке выпить вина какого-нибудь нового сорта, которое потом в Афинах пойдет втридорога, да еще и не всегда его отыщешь, а вместо него тебе подадут какую-нибудь повторную выжимку, которая только для рабов годится!.
К слову сказать, рынок рабов был здесь также хорош – опытные торговцы нарочно караулили суда и закупали оптом сразу большую партию, а то и две, пленных иноземцев, чтобы в Афинах распродать их поодиночке и хорошо на этом нажиться. Пирейская лесха славилась также тем, что здесь можно было найти еще не истаскавшихся наложников и довольно свеженьких наложниц – кому что больше нравилось.
Одно – недавно построенное, с собственным водоемом, – крыло лесхи принадлежало некоему Элию из Эфеса, торговцу. У него всегда можно было купить знаменитые мелонские подушки, в которые тамошние мастерицы подкладывали шелуху от какого-то удивительного «сарацинского зерна» [12], уверяя, что это средство начисто избавляет от головных болей и сулит сладкий сон. Элий продавал прекрасные финикийские ковры и покрывала, хотя знатоки и уверяли, что называются они финикийскими потому лишь, что скуплены у пиратов, а на самом деле изготовлены тринакрийскими [13]и критскими мастерами. Торговал Элий и киосскими занавесями от мошкары, и мягкими тюфяками, набитыми морской травой, в которой не заводились блохи, и разными прочими постельными принадлежностями, необходимыми для сладостного сна. В число этих «постельных принадлежностей» входили хорошенькие мальчики и девочки, которых по сходной цене также можно было купить у Элия.
Разумеется, девственников и девственниц не отыскать было и здесь, однако Элий всегда призывал в свидетели богов, что товар побывал в одних, ну самое большее – в двух руках. Для особо недоверчивых Элий снабдил свое заведение несколькими отдельными клетушками, завешанными тростниковыми завесами. Сюда всегда стояла очередь из досужих посетителей лесхи. Прежде чем совершить покупку, ее разрешалось опробовать. Иные любители почесать блуд на дармовщинку часами пробовали да пробовали то один, то другой товар, задумчиво побрякивая кошелями: дескать, выбирают, выбирают, да никак не могут выбрать.
Элий, конечно, ворчал, но на первый раз никому не отказывал. Однако тем, кто никого не купил, впредь пробовать не позволял. Был, впрочем, один человек, который покупки совершал крайне редко, однако отказа у Элия не ведал. Более того! Торговец почти бесплатно отдавал этому человеку лучшие образцы своего живого товара в пользование – на несколько дней, даже на месяц, – стоило ему только пожелать! Элий относился к гостю с таким же нескрываемым восторгом, как и другие посетители пирейской лесхи, да, впрочем, и все прочие. Ведь это был знаменитый художник Апеллес, сын Пифия.
Однажды афинские живописцы спорили о том, чьи работы более правдоподобны, и вот на Акрополе, в Пропилеях – сооруженном из белого и фиолетового мрамора монументальном входе на Акрополь – устроили диковинное состязание, выставив на всеобщее обозрение огромные пинаки – картины, написанные восковыми красками на деревянных досках или терракотовых пластинах.
Яркий свет был вреден для восковых красок, а потому пинаки обычно держали в особой пинакотеке – в полутемном помещении, куда скупой свет проникал лишь через двери и два узких окна. Пинакотека размещалась в северном (левом) крыле Пропилей, более массивном, чем другие пристройки. Однако в тот день пинаки вынесли на солнце. Конечно, не все, а только те, на которых были изображены лошади.
Картины укрепили на некотором расстоянии друг от друга, а потом мимо них провели живых лошадей, копыта которых были обмотаны холстом, чтобы оберечь прекрасный мрамор Пропилей. Они равнодушно взирали на полотна, однако дружески ржали, проходя мимо лошади, изображенной Апеллесом.
Да, вот такой это был художник…
К яблокам с его картин тянулась рука, нарисованное вино, которое лилось из нарисованных кувшинов, пьянило одним своим изображением, ткани хотелось схватить и обернуть вокруг своего тела, в сандалии – обуться, в изображенных им мужчин влюблялись женщины, а нарисованных им женщин вожделели мужчины.
Слава Апеллеса гремела не только в Афинах, но и далеко за их пределами.
Вернее будет сказать, что слава пришла за ним в Афины из Македонии, где он был придворным художником царя Филиппа. В Македонию Апеллес отправился по совету своего учителя Памфила – македонца родом. Апеллес же родился в Эфесе, отчего поначалу был известен как Апеллес Эфесский, но затем, достигнув изрядной славы, он предпочел зваться одним только именем, заявляя, что Апеллес – один в Ойкумене [14], а может статься, и за ее пределами, и никаких уточнений не нужно.
В самом деле, его знали все – и все восхищались его полотнами и тихографией, то есть росписью стен [15], – даже те, кто слыхом не слыхивал об ионической и сиконской художественных манерах, в которых он работал, и не смог бы отличить одну от другой. Главное было в мягкости рисунка и нежности колорита творений Апеллеса, а также в том тщании, с каким он изображал самые мелкие детали лица и одежды богов или царей. Благодаря этому они становились похожими на самых обыкновенных людей, и, глядя на них, можно было убедиться: боги воистину сотворили людей по образу своему и подобию. И вот теперь Апеллес воссоздавал их образы благодаря людям.
Торговец Элий из Эфеса гордился, что был земляком Апеллеса. Вдобавок они знали друг друга с детства, отчего меж ними всегда существовали особо доверительные отношения. При всей своей болтливости (ну а как же иначе уговорить человека сделать покупку, если не уболтать его?!) торговец умел хранить чужие тайны, а потому никому не говорил, зачем Апеллес берет у него молодых красавцев и красавиц.
Все были убеждены, что он ищет чувственного разнообразия, ведь он был молод, бесшабашен и сладострастен. Однако они забывали, что Апеллес был не только мастером постельных дел, но и художником. Рабов и рабынь Элия он использовал как натурщиков и натурщиц, а потом возвращал торговцу для продажи.
Накануне Апеллес получил весть от Элия, что к нему поступил новый товар, и очень обрадовался. Художнику как раз была нужна натурщица. Заказанная ему тихография для храма царственного Зевса требовала изображений целого сонма небожителей, низших божеств и людей. С несколькими восковыми табличками и стилосом Апеллес бродил по Афинам, делая новые и новые наброски, ловя необычные выражения лиц, примечая особенно красивые и яркие. Чаще всего его можно было встретить возле лачуг портовых шлюх и на рынках, в том числе на рынках рабов. Если набросок не удавался или встречалось более интересное лицо, он безжалостно размягчал пальцем воск и стирал изображение.
Апеллес никогда не искал натурщиков и натурщиц среди свободных людей. Его произведения были слишком знамениты, на них ходили смотреть семьями, и Апеллес вовсе не желал, чтобы афиняне тыкали пальцем в какого-нибудь Нина, сына Салмокиса, или Феодору, дочь Лисия, крича: «Вот идет Арес, смотрите, это с Нина списан лик бога войны! А вот и Гера, она живет близ Акарнийских ворот, у нее трое детей, ее зовут Феодора!» Только однажды в жизни допустил художник подобную ошибку, и она чуть не стала для него роковой: царь Филипп Македонский, коего Апеллес изобразил в виде Посейдона (у Филиппа была необоримая страсть к морю, хотя войны свои он вел на суше), пришел в ярость, увидев на картине знакомые лица своих подданных, возведенных художником в ранг тритонов и нереид.
Сначала Филипп отдал приказ казнить самонадеянного пачкуна и мазилу, однако вступился сын, молодой Александр, который сказал, что столь величаво никто еще не изображал царя и просто глупо уничтожать такого мастера, если стену можно расписать заново.
Филипп редко внимал советам сына (впрочем, Александр еще реже осмеливался вообще открывать рот в его присутствии!), но на сей раз неожиданно для всех его послушался. Изображение Апеллес переделал очень быстро. Лица пришлось выдумывать, и они утратили то живое, непосредственное выражение, которым пленяли прежде. Но царь остался доволен, ибо его собственный лик засиял теперь еще ярче. Он щедро наградил Апеллеса, и тот некоторое время состоял в свите Филиппа Македонского, пока не устал от непрестанных кочевий и сражений, не встревожился, что разучится писать что бы то ни было, кроме военных сцен и свирепых воинских физиономий, и не отпросился на время в Афины – дать мирный отдых своему взнузданному и нахлестанному вдохновению. Александр снова помог ему убедить отца, и Апеллес уехал, увозя с собой свою мировую славу – и те уроки, которые он извлек из общения с сильными мира сего.
Именно благодаря одному из таких уроков он теперь искал натурщиков где угодно, только не среди своих будущих зрителей и ценителей.
Рабы в этом смысле подходили больше всего, ибо их постоянно перепродают, это раз, а во-вторых, ни один раб не будет настолько безумен, чтобы признать свое сходство с олимпийцем или хотя бы сатиром. За святотатство его колесуют, и это будет еще мягким наказанием. Как бы не содрали кожу с живого, как некогда поступил разгневанный Аполлон с чрезмерно самонадеянным Марсием!
В поисках новых лиц с необычным выражением Апеллес и прибыл в тот день в пирейскую лесху и попросил Элия показать свежий товар.
– Вряд ли тебя хоть кто-то привлечет, – огорченно махнул тот рукой. – Не на ком взору отдохнуть! Нынче все полудохлые, как на подбор. Мало ели, а…
– …а били их много, – со знанием дела продолжил Апеллес. – Лица изуродованы?
– Нет, просто грязные и тупые.
– Грязные?! Ты их что ж, еще в купальню не водил? – изумился Апеллес, зная пристрастие Элия к чистоте: вымытый, аккуратный товар можно продать дороже, чем чумазый и вонючий.
– Только собирался.
– Ну так веди сейчас. А я посмотрю.
Элий отдал приказ надсмотрщику отправить товар мыться и вновь обратился к уважаемому земляку:
– Изволь отведать вина – алого самосского, сладкого, как ты любишь. Мне привезли также беотийский хлеб с орехами, твой любимый… Великолепный хлеб! Разводишь в кратере водой вино, обмакиваешь туда тугой кусочек хлеба, и он сразу становится мягким, будто только что испечен, а уж благоухает-то как! – Элий причмокнул губами. – Отведай! А тем временем эти грязнули немножко отмоются.
– Вино потом, – отмахнулся Апеллес. – Я хочу посмотреть на них сейчас.
– На немытых? – изумился Элий.
– На купающихся, – ухмыльнулся Апеллес, и Элий только вздохнул, не смея больше спорить с великим человеком.
Апеллей отстегнул круглую сердоликовую, вплавленную в золото, карфиту [16], которая придерживала на груди нарядный, изысканно задрапированный гиматий с охряной каймой по краям, сбросил его и остался лишь в длинном золотистом хитоне, украшенном по подолу темно-красным критским узором. Одни лишь рабы или воины носили короткие хитоны до колен или выше – почтенные люди позволяли себе открывать только щиколотки. Конечно, во время работы Апеллес не стеснял себя – на нем вообще была только грубая короткая эксомида [17], открывавшая правое плечо и руку, что было очень удобно для размашистых движений, – однако пребывание при царском дворе приучило его к простой истине: встречают по одежке, даже если ты – художник, известный на всю Ойкумену.
Чуть приподняв полы хитона и ступая осторожно, чтобы не запачкать тонкие кожаные сандалии с яшмовыми пряжками, Апеллес прошел к купальне и опустился в кресло, стоящее в тени пальмы.
Купальня представляла собой небольшой, шагов двадцать на двадцать, неглубокий водоем с полого понижающимся дном и несколькими выступами в стенах. Сейчас на этих выступах там и сям примостились скорченные фигуры тех, кто уже помылся и теперь обсыхал.
Апеллес опытным взглядом скользил по лицам и телам – тела для художника имеют такое же значение, как лица! – и с грустью отмечал, что Элий с его наметанным глазом оказался прав.
«Люди вырождаются, – с грустью отмечал Апеллес. – Ну что это за сложение… что за руки и ноги… не найти даже намека на богоподобие! Как будто они все – из кривоногого племени лапифов, порожденных кентаврами! И можно подумать, их всех покусали бешеные собаки… у них водобоязнь! Даже помыться толком не могут, даже не способны получить удовольствие от купанья! Нет, этот товар мне не подойдет…»
Посреди купальни вдруг вспенилась вода, и оттуда показалась облепленная мокрыми волосами голова, и затем чуть не до пояса взметнулось девичье тело. Остальные купальщики с визгом метнулись врассыпную, словно от внезапно вынырнувшей акулы. Те несколько мгновений, пока девушка не канула снова в воду, сердце Апеллеса, казалось, не билось – во всяком случае, он ощутил резкий толчок крови в горле, когда купальщица исчезла. И поверхность воды вновь стала гладкой.