Мы выпили. Чем-то закусили. Пищевод и желудок адаптировались к алкоголю, поэтому на этот раз он прошел хоть и легко, однако не так трепетно как в первые разы. Но дело свое сделал. Меня уже крепко припечатало к очень удобному креслу, и я был не прочь порыться в своем прошлом, повспоминать былое, скоротать вечер, полюбоваться красивой женщиной, помечтать. И все этот «армянин»…
- И как же Вас проняло, Павел Иванович, - тепло и мягко спросила Наталья Ивановна, точно слегка обняла, своей горячей рукой.
- Ну, если женщина просит, - ответил я довольно пошло. Но это сказал не я, а все тот же крепкий янтарный напиток.
Едва я сосредоточился, и стал собираться с мыслями, как меня, будто швырнуло в глубокий тоннель-метро с запахом резины, людского пота, суеты и спешки, раздражения и страха. Засунули в вагон и тряско с визгом и грохотом повезли до станции Сокол. Там с огромной толпой вынесли наружу, под визг колес, отработанных газов и высокомерных взглядов фасадов домов сталинского ампира. Уже на подходе к Строгановке я почувствовал, что день действительно какой-то мистический, что в этот день обязательно должно произойти что-то важное и значимое.
- Ну, что, - я с трудом вырвался из памятных ощущений, - готовы слушать?
- Ну что Вы спрашиваете, Павел Иваныч, - произнес Игорек, глядя на свой пустой бокал.
И я начал рассказывать историю, которая многое перевернула во мне и в первую очередь мое отношение и к науке, и к Северу. Рассказывая, я видел просторный холл Московского Высшего художественно-промышленного училища, бывшего Строгановского, его помпезную лестницу с пузатыми гипсовыми балясинами, старинный паркет, пахнущий влагой от недавней уборки. Высокие потолки с лепными карнизами и величественными дверями в аудитории и кабинеты. Седовласых профессоров, чопорных студентов первокурсников и слегка разнузданных дипломников. И вот она скромная старинная табличка на серых двустворчатых дверях – «аспирантура». А за ней, за этой дверью небольшой длинный кабинет со столом слева у окна заваленный книгами, папками, бумагами, из-за которых выглядывает маленький, сухонький, с лукавым прищуром и прической Суворова «отец родной» - Прокопий Александрович Тельтевский. Вечная ему память и благодарность.
|
|
ЭКЗАМЕН
Итак: 1989 год. Строгановка. Аудитория напротив библиотеки. Сдача кандидатского минимума по художественному конструированию. Нас, аспирантов пятеро и членов ГЭК – пятеро. Точно по центру председатель комиссии, - глыба, мэтр, Монблан искусствоведения профессор Минервин Георгий Борисович. Высоченный, могучий, с седой академической бородкой, сизым носом и щелочками подслеповатых, но ужасно хитрющих глаз за толстыми стеклами очков в дорогой праве. В этих глазах и откровенная ирония и мудрость, и жалость к тем, кто встал на путь науки, то есть, в том числе и ко мне. Он сидит на стуле как на троне, прямо, отстранившись от стола, поскольку между колен трость, на рукоятке которой покоятся руки. На шее длинное, аж до самого пола белое кашне. Вальяжный, дородный, аристократичный, настоящий московский барин.
Выхожу сдавать последним. Последним, потому что последним брал билет. А брал последним, потому что братья-аспиранты заняли очередь задолго до экзаменов, а я опоздал.
Аудитория почти пустая. ГЭК вялый, утомленный, даже сонный, то и дело поглядывающий на часы.
|
|
- Вот, - промямлил я, присаживаясь на кончик стула прямо напротив председателя, - билет номер.… Первый вопрос…
- Подожди, милый человек – оживился вдруг классик искусствоведения, - все, что ты скажешь, мы знаем. Это скучно и малоинтересно. - Он скосил глаза в одну, потом в другую сторону, давая понять коллегам, что иного мнения быть не должно. Справа и слева охотно и злорадно закивали. - Так вот, уважаемый, - он глянул на список аспирантов, нашел последнюю строчку. - Павел из Свердловска, - он еще больше прищурился. - Когда-то мой учитель, а он был из бывших, дореволюционных профессоров, говорил - если хочешь получить «отлично» – удиви. – Хитрые глаза профессора блеснули озорством. – А, коллеги?! Пусть удивит своим Севером, - он снова посмотрел на список, в котором против каждой фамилии аспиранта стояла тема его диссертационного исследования.
Но коллеги были никак. У кого-то слегка вытянулось лицо, у другого прыгнули вверх и брови и плечи одновременно, еще кто-то развел руками, дескать «ну старик ты даешь».
- Георгий Борисович, - не выдержала прямолинейная декан факультета Ксения Андреевна Кондратьева, что сидела по правую руку профессора, – у нас экзамен по художественному конструированию, - напомнила она, выразив при этом на своем утонченно-красивом лице чрезмерное удивление и откровенный сарказм. Ей все прощалось. Она обвела взглядом коллег в надежде на поддержку. Термином «дизайн» уже давно пользовались. Он был в обиходе, но только не официально.
- А я помню, - невозмутимо ответил Минервин. – Именно своим дизайном он и удивит. Не так ли молодой человек?! – профессор и спрашивал и давал отмашку, мол «начинай». - И не робей, порадуй нас чем-нибудь забавным, из своей столь экзотической темы. – Георгий Борисович оторвал руку от трости, поправил тяжелые очки, а заодно прошелся широченной ладонью по седой бородке как в мусульманской молитве.
|
|
- Ну-у, я не готов… вот так… сразу?! – я растерялся и не на шутку запаниковал. Предложение или скорее воля председателя комиссии была настолько неожиданной и необычной, что сразу ответить я не решался. «Причуды» старого профессора были давно известны. Но чтобы вот такое?!..
Мысли в голове заметались. Они наваливались, обгоняя и перебивая, друг дружку, создавая при этом жуткий хаос, и в то же время что-то там выстраивая. Ответить отказом было невозможно, тогда, как и чем удивить?!..
- Не знаю, не знаю, Георгий Борисович, - снова проговорила декан, - север на кандидатском экзамене?!.. Не знаю?!..
- А что «не знаю», Ксения Андреевна, - Минервина явно веселила созданная им ситуация, - в конце концов, кто председатель?..
- Тогда зачем нас спрашивать?! - с нескрываемой обидой произнесла Кондратьева и демонстративно стала рыться в своих бумагах.
- Ну что, молодой человек, - это относилось уже ко мне, - есть ли там на твоем Севере дизайн?
Я смотрел в узенькие, влажные щелочки его глаз и лихорадочно соображал, что же такое рассказать. Меня мало интересовало мнение остальных членов ГЭК. Сейчас и здесь для меня главным экзаменатором, экспертом, оппонентом являлся только Георгий Борисович Минервин, авторитет которого был столь велик, что если он скажет «да», то это огромная удача, если ни счастье. А скажет «нет», то значит, нет, все, на этом можно ставить крест.
- В прошлом году, - начал я осторожно и тихо, - в августе…
- Погромче и смелее, - подбодрил меня председатель.
- В прошлом году, в августе, - осмелев, повторил я, - мне пришлось почти сутки блудить в ямальской тундре. То есть я заблудился….
- Ну вот, я так и знала! – все с тем же сарказмом проговорила Ксения Андреевна в «стол» и в крайнем непонимании закрутила головой.
Странно, но реплика декана меня не задела. Проговорив, «ямальская тундра», меня будто вновь ударил пропитанный влагой и запахом близкого океана упругий воздушный порыв и сбил дыхание. Уши заложило от многотысячного комариного писка, который я по-прежнему не замечал, и даже не отмахивался от маленьких «людоедов». Я помню, что даже слегка поежился от так остро ожившего воспоминания.
- Было так. – Продолжил я бодро. - В то утро, решив сократить путь и время, чтобы не делать большую петлю вместе с аргишем, пошел напрямую. Аргиш – пояснил я Минервину, а вместе с ним и комиссии, которая вольно или невольно все же вынуждена была меня слушать, - это такой длинный, часто в километр, а то и больше караван из оленьих упряжек.
Старик ненец из стойбища Дмитрия Хороля долго меня отговаривал, но цель в виде едва заметного яра находившегося всего-то километрах в десяти-пятнадцати соблазняла своей близостью, и я решили «прогуляться». А как если молод и полон сил? Свой рюкзак я увязал на свободную нарту, в аргише и отправился налегке, не сомневаясь, что часа через два-три буду на месте.
Погода была отличная. Солнце, хоть и осеннее и холодное, светило весело, многообещающе. Я думал тогда, что день таким и будет. Даже, помню, пошутил над старым ненцем, который говорил обратное. Что такое десять километров? Максимум два с половиной часа пути. Что может случиться за такое короткое время? Да мало что. Вот примерно так я рассуждал, наблюдая, как разбираются чумы, как раздуваются от домашнего скарба грузовые нарты, как запрягают оленей в нарты, как поворачивает трехтысячное стадо дежурный пастух. Короче говоря, обычная картина тундры.
Когда аргиш тронулся в путь, вытягиваясь в длинную живую змею, пошел и я, только немного в другую сторону.
Пройдя километра три, по моим прикидкам, со стороны океана на самом горизонте, во всю его ширину появилась и стала быстро расти низкая белая полоса. Я не обратил на нее особого внимания. Ну, полоса и полоса. Не прошел я и с полкилометра, как эта безобидная белая полоса превратилась в низкие, то и дело цепляющиеся за землю тучи. Они были тяжелые от влаги. Эти тучи настолько неожиданно накрыли меня своим мокрым телом, что я растерялся и, чего греха таить попросту испугался. Стало сумрачно. Дождь шел горизонтально. В момент вся моя левая сторона стала мокрой. Идти стало труднее. Да еще комары, которые с лету вонзались в кожу и тут же выкачивали мою кровь.
- Может, лирику опустим? – проговорил кто-то из комиссии, но ни я, ни Минервин даже не удосужились взглянуть на него. Меня захватило воспоминание и понесло безостановочно. Остановиться, вернее, остановить мог только Минервин. И я этого боялся. Боялся, что не скажу главного, не удивлю, как он хочет. Потому что до удивительного необходимо было передать состояние той среды, в которой и произошло главное событие.
- Ориентир, разумеется, я тут же потерял, - продолжал я. Яр и все маломальские возвышенности поглотила в себя эта тяжелая несущаяся пепельная масса. Оставался лишь небольшой зазор между землею и этой клубящейся массой. О том чтобы повернуть назад, не могло быть и речи. Да и куда возвращаться-то, если стойбище снялось с прежнего места, и где теперь находился их аргиш, то есть караван - неизвестно.
Поначалу особого страха не было, я продолжал идти, подставляя свою левую часть тела и ветру, и дождю и холоду. Может, час прошел, может два, ничего не менялось. Ровно дул ветер, тащил и тащил над землей точно грязное белье эти мокрые тучи.
Все чаще стали попадаться заболоченные места, которые от избыточной влаги на глазах разбухали. Кое-где приходилось брести чуть ли не по колено в воде. Вместе с сыростью и холодом, как ни странно пришел и голод. Возникновение голода, означало, что я шел уже довольно долго. Местность, по которой я передвигался, не походила на тот ландшафт, который я изучал накануне в бинокль. Это насторожило меня, и уже не отпускало. «Значит, я иду не туда!» - заныло в груди. Остановиться, чтобы осмотреться и пораскинуть мозгами означало еще сильнее замерзнуть. Тем не менее, пройдя еще какое-то время, я все же остановился, чтобы взглянуть на часы. Пока расстегивался, лез во внутренний карман озябшими руками, открывал крышку своих карманных, изрядно замерз. Но когда взглянул на стрелки, то вмиг забыл и про холод и дождь и вообще обо всем на свете. На часах стояло десять часов вечера! Это что же, я прошел одиннадцать часов, почти весь день?! Резко возник страх, за ним на подходе маячило отчаяние и чуть далее паника. Я поднял «деревянную» руку и приложил часы к уху – идут. Нежное мелодичное потикивание было домашним и уютным. Чуточку успокоился. Опустил руку с часами – идут?! Что это?! Явственно слышалось мелодичное позвякивание с одной лишь разницей, что этот звук был не ритмичным, а совершенно произвольным, хаотичным. Сначала была мысль, что с головой что-то. Но следующая мысль рванула мое утомленное тело на небольшой взгорок, который я обходил по его пологому склону, минуя заводненную часть в его основании. Я буквально летел на его вершину. То, что побудило меня к такому броску – аргиш! Только он мог так звенеть колокольчиками, подвешенными к шеям оленей. Так делают, когда в стойбище есть сразу несколько девушек на выданье, то есть невест. Едва девочка получала собственных оленей, нарту, личные вещи она становилась невестой. После этого нарта, оленья упряжь, как и сами олени, украшались цветными ровдужными ленточками, к шеям животных подвешивали древние, доставшиеся еще от матерей и бабок серебряные колокольчики.
- Слушайте, - вновь не выдержала Ксения Андреевна, - ну этнография какая-то, ей Богу!
- Сейчас, сейчас, еще секунду и перехожу к сути, - на этот раз я все же отреагировал. – Так вот взлетаю я на эту возвышенность и… замираю от неожиданности, разочарования и даже отчаяния. Вместо медленно ползущего аргиша, по другую сторону возвышенности в густом стланике я увидел… странные ящики. Их было много. Необычные по своей форме, длинные, из тесанных замшелых досок, они напоминали что-то вроде амбарных ларей с плоскими двускатными крышами. Они были почти одного размера и ориентированы на север. С вершины холма создавалось впечатление, будто ящики-лари, вползая на эту безымянную высоту, неожиданно замерли, да так и остались, старея и разрушаясь от времени.
Как бы обжав каждый ларь с боков по одну его сторону и другую, вертикально торчали высокие, метра в два, два с половиной тесаные брусья толщиной в руку. Их было по три пары. Переднюю, «северную» пару этих брусьев почти на максимальной высоте соединяла горизонтальная доска, которая придавала этой паре вид небольших ворот. Это было на всех ящиках. На этих горизонтальных поперечинах, посередине были подвешены колокольчики. Где латунные, где железные, даже кованные, а где и серебряные. Подобные колокольчики оленеводы используют главным образом в женских упряжках, как я уже говорил у потенциальных невест. Так вот, считается, чем больше колокольчиков, тем богаче невеста, богаче ее аргиш.
Я перевел дыхание. Все члены комиссии молчали. Минервин продолжал хитровато смотреть, ожидая продолжения.
- К язычку каждого колокольчика была подвязана узенькая ровдужная полоска, - продолжил я. - Именно с помощью этой полоски-паруса колокольчик и звенел: порыв ветра подхватывал эту полоску, относил ее в сторону, она увлекала за собой язычок, и последний касался колокольчика.
Не глядя на ящики, о назначениях которых я почти сразу же догадался, я слушал этот мелодичный звон, который, то затихал, то с очередным порывом ветра звучал с новой силой. Эти звуки очень гармонично вплетались в звуки ветра, шума дождя, ударов сердца и возникало очень странное, совершенно отстраненное от действительности фантастическое впечатление, не грустное и подавленное, а наоборот приподнятое, живое и даже уютное. Я закрывал глаза, впечатление усиливалось. Забыв о сырости, холоде, комарах, голоде и своем заблудшем состоянии меня точно перенесли в другой, сказочный мир. И все это сделал радостный, переливчатый звон множества колокольчиков, который в мгновение разогнал тучи, высвободил солнце, высушил болота. Теперь передо мной расстилалась теплая, цветочная земля, по которой ходили счастливые люди, бегали дети, грелись на солнце старики. Одним словом был праздник.
Но, открыв глаза и оглядевшись, настроение снова упало до нуля. Кладбище, а это было именно кладбище, раскинулось широко во все стороны склона. Оно было довольно древним, судя по старым полусгнившим и совсем заросшим стлаником ларям, но были и совсем свежие, которые выделялись среди черных ящиков светлыми досками и блестящими колокольчиками.
- А как на языке твоих северян будет кладбище? – неожиданно спросил Минервин.
- «Хальмер», - тут же ответил я.
- Чуть не Хаммер, - улыбнулся Георгий Борисович. – А ящик, он как будет?
- А ящик или по-нашему гроб будет – «тин».
- Во как! - посерьезнел профессор. - Ну ладно, продолжай.
- Подождите, а… ящики или эти как их?..
– «Тины» - напомнил говорившему сам Минервин.
- Да, да в них что… усопшие? Прямо на земле что ли, даже не зарытые?! - проговорил кто-то из членов ГЭК, используя возникшую паузу.
- Там же мерзлота! – я слегка притопнул ногой, - полкилометра сплошной мерзлоты. Если даже вырыть могилку через несколько лет мерзлота выдавит из себя и дерево и металл и… кости. Я видел русские могилы, из которых торчали сикось-накось кресты и остатки досок.
- Интересно, интересно.
Я немного подождал, не задаст ли кто-то из них еще вопрос и продолжил.
- Так вот, перед лицевой или фронтальной частью этих ящиков, то есть «смотрящей» на север, были придвинуты небольшие столики на низеньких ножках. Точно такие, какие они используют в чумах. А дальше шла перевернутая нарта носом на север со сломанными копыльями и вязками. Даже полозья были порублены. Порублена была и упряжь, которая лежала подле сломанных нарт. Здесь же кости собаки, олений череп с рогами. Уже по нартам, упряжи и собаке можно было определить, кто похоронен мужчина или женщина, какого рода, района, каково было состояние умершего.
- Слушайте, ну и тема! – вновь не выдержала Ксения Андреевна. Но Минервин даже ухом не повел.
- Точно забыв и про дождь и холод, я обходил одно захоронение за другим. Некоторые лари были разрушены временем, но были и такие которые были раздавленные гусеницами вездеходов. Зимой, когда ящики уходят под снег, а для лихого водителя дорога - вся тундра, он «не видит» торчащие из-под снега какие-то палки и, не сворачивая, прет напрямую.
Разумеется, я заглядывал в каждое захоронение.
- Георгий Борисович, ну честное слово у нас же экзамен по дизайну, а здесь черт знает что! Могилы! Гробы! – Ксения Андреевна чуть не сплюнула.
- Подождите коллеги, подождите, – спокойно отреагировал профессор.
- Теперь главное, - проговорил я, насколько мог таинственно. – Внутри каждого захоронения лежали предметы. Это были личные вещи покойного или покойной.
И вот что меня крайне поразило тогда: все эти вещи были испорченными. Они все до одной были поломаны, и поломаны преднамеренно. Например, дно металлического чайника было пробито насквозь в нескольких местах, керамические чашки - расколоты, топор настолько затуплен, что о его заточке не могло быть и речи, лезвие ножа сломано, сломано и порезано было все.
Я поднял глаза на Минервина, тот продолжал хитровато улыбаться в свои серебряные усы.
- Первое, что пришло мне в голову, как пришло бы и любому человеку – это сделали родственники покойного специально, во избежание воровства. Но точно в таком же состоянии находились вещи абсолютно во всех, и в новых и старых захоронениях, а в древние времена даже мысль о воровстве просто исключалась.
- Тогда в чем же дело?
Наш житейский опыт, традиции европейской культуры говорят о том, что, по меньшей мере, неразумно «уносить» с собой в иной мир все те вещи, что тебя окружали при жизни. Ведь за каждым умершим идет вереница наследников. Передать то, что тобой нажито сыну или дочери, внуку или правнуку эта традиция наиболее устойчива у нас. И мне казалось – она тем была бы разумной здесь, в предельно суровых условиях для жизни, когда с таким трудом создается какая-то вещь для быта или промысла, одежда или инструмент. И вот это «уходит» с хозяином, причем уходит без малейшего сожаления остальных членов семьи
- Интересно почему? - проговорил кто-то из членов ГЭК и тут же получил уничижительный взгляд Ксении Андреевны.
- Здесь два вопроса, - я повернулся в сторону спрашивающего, - зачем кладут с покойным его личные вещи? И почему их портят?
- Ну и где здесь дизайн?
- А я о нем уже и говорю, - ответил я бодро.
- Что-то не похоже, - отреагировал все тот же голос.
- Все обычаи, все житейские традиции на Севере, - продолжил я с прежней энергией, - отличаются предельной полезностью и направлены на выживание. Пришлому человеку это понять не просто, а порой и невозможно, поскольку он житель более умеренных условий. Понять это может либо носитель данной культуры Севера, либо человек, долго живший среди аборигенного населения. Вот я и попробовал оттолкнуться от главного – от условий региона, которые в той или иной мере отразились на предметном окружении коренного населения. То есть в системе человек – предмет – среда для любой вещи отводится главная роль в жизнеобеспечении человека в данной экстремальной обстановке. Иными словами, речь идет о том, что все до единой вещи северянина должны быть предельно надежными, защищать его от внешней агрессии среды, помогать добывать и сохранять дефицитное тепло, пищу, защищаться от зверя, передвигаться по тундре и так далее. Другой вопрос – кто может или должен создавать такие вещи.
Жизнь в условиях Севера – всегда испытание. Все должно быть у кочевника предельно полезным. И кто лучше самого кочевника может создать предельно функциональную вещь, которая станет, как бы продолжением его тела и в которой учтены особенности характера человека и множество самых интимных его черточек. Возьмем топор или нож – продолжение руки, ее возможность рубить, колоть или резать, лыжи – это продолжение ступни, причем до такого размера, при котором человек не проваливается в рыхлый снег, одежда – это дополнительная кожа. То есть личные вещи человека, живущего в экстремальных условиях, должны быть не просто надежными помощниками, снимающими те или иные проблемы, а в буквальном смысле продолжением его органов, его тела, которые как бы срослись с ним, сроднились с ним самым тесным образом, стали органической частью его, одухотворились им.
Естественно, что такую вещь купить невозможно. Невозможно сделать и на заказ, сколь бы искусным ни был мастер. Невозможна и передача личных вещей по наследству от отца к сыну. В любом случае какая-то незначительная деталь вещи, особенность ее формы, веса, размеров являлась совершенно характерной, скажем для отца, для его характера, антропометрических данных, физических возможностей, и совершенно не неприемлема для сына, что, кстати сказать, может обернуться в самый неподходящий момент бедой для последнего. Вот и получается, что такие вещи должны создаваться только самими для себя, и каждый таежник или тундровик должен быть искусным ремесленником. Другой вопрос, как достигается такое мастерство? Кто обучает ему?
Я перевел дыхание и обежал взглядом членов комиссии. У всех, даже Ксении Андреевны в глазах был неподдельный интерес.
- Обучает сама жизнь. – Я с прежней энергией взялся отвечать на собой же поставленные вопросы. – Каждый ребенок с самых ранних лет наблюдает за тем, как отец или мать, дед или бабушка занимаются изготовлением тех или иных вещей, предметов. Передача опыта от отца сыну, от матери дочери – процесс уникальный. И сегодня можно видеть как после длительного и трудного каслания, на очередной стоянке мужчины, берутся за инструменты, а вокруг моментально рассаживаются ребятишки и вообще все кто свободен. Собравшись вокруг мастера, дети ведут себя шумно, много разговаривают, двигаются, играют. Но все как один не сводят глаз с мастера. Детские глаза день за днем точно фиксируют, запечатлевают движение его рук, особенность изготовления и заточки инструмента, отношения к рабочему месту и так далее. Перед детскими глазами обнажается природа материала: его мягкость или жесткость, упругость, теплота, структура, и тому подобное. После таких «уроков» еще неокрепшая детская рука сама правильно возьмет инструмент и в точности повторит движение. Она это будет делать по памяти, копируя последовательность подготовительных и технологических этапов. Ни одного лишнего движения, никакого баловства в работе с инструментом, что позволит повторить, скопировать традиционную культурную форму.
К моменту перехода к самостоятельной, семейной жизни все молодые люди умеют в точности воссоздавать предметную среду своего образа жизни. Умеют предельно точно подгонять под себя любую вещь, вкладывать в нее свою душу в самом прямом смысле этого слова. То есть вещи делаются «живыми».
У нас же, - для убедительности я пожал плечами, - в условиях индустрии и массового производства товаров наоборот – человек подстраивается под промышленное изделие. Подстраивается, меняя свои привычки, особенности, характер, ломая свою физиологию.
Ни одному тундровику не придет в голову мысль – позаимствовать, попросить, а тем более украсть чью-то личную вещь. Он просто возьмет и сам для себя ее сделает.
Поэтому умирает человек – «умирают» его личные вещи, которые уже никому не смогут сослужить столь же полноценную службу, какую они сослужили хозяину-создателю. Нет смысла ими кому-то пользоваться. Умер человек, перешел в иное качество бытия, умерли, перешли в иное качество, то есть сломались и его надежные помощники – «органические части его тела» - его вещи. Только так они могут продолжить свою иную теперь «жизнь» с хозяином в ином «верхнем мире». И там они будут так же служить ему - согревать, кормить, защищать от зверей, и врагов. Оленевод будет каслать, охотник – охотиться.
Я сделал паузу, думал, что будут еще вопросы. И поскольку оные не последовали, закончил: - Так вот стоял я тогда, слушал легкий мелодичный звон колокольчиков над тундрой, и очень хотелось верить, что жизнь бесконечна, что она просто-напросто однажды перейдет из одного качества в другое. – Закончил я совсем не по научному.
- Ну, как коллеги? – Минервин поочередно оглядел членов комиссии.
Все молчали. Я ликовал. Неужели удалось?! Однако вопрос Ксении Андреевны отрезвил.
- А Вы-то сами, Георгий Борисович как считаете? Это ведь Вы хотели, чтобы аспирант Вас удивил.
- Не скрою, удивил, - серьезно проговорил профессор, - мало того он удивил и Вас, но для того чтобы поставить окончательно точку, - Георгий Борисович надолго задумался, потом поднял глаза и закончил, - я бы хотел услышать остроумный пример связи Севера и дизайна, на более современном уровне. – И профессор все тем же мусульманским жестом погладил свою бородку. – Я не сомневаюсь, что и Вы, очаровательная Ксения Андреевна того же мнения. Или я не прав?! - он повернулся в сторону декана.
- Георгий Борисович, - тут же среагировала дама, - Вы разве можете быть неправым! Однако, - она демонстративно посмотрела на часы, - мы уже больше часа слушаем про тундру, кладбище, даже мистику, но конкретно о дизайне я лично так ничего и не услышала. А хотелось бы.
- Вот! – весело вскрикнул Минервин, - а я что говорю. Вот и послушаем, да и время, - он посмотрел на свои часы, - время, правда, уже о-го-го! Но ничего, дадим аспиранту еще двадцать минут и все. Понял? – это относилось уже ко мне. Я кивнул.
Для меня это было неожиданно. Но раз назвался груздем…. Где же взять этот долбанный пример?! С полминуты подумав, я начал.
- Как-то в журнале «Наука и жизнь» я обратил внимание на изображение, которое демонстрировало результаты обследования собаки на тепловизоре.
- Ну вот, теперь пойдет анатомия, - тихо, но очень внятно проговорила Ксения Андреевна.
- Продолжай, - кивнул профессор.
- Ну и был поражен, - чуточку сбившись, продолжил, - пестроте и многоцветности этого изображения, на котором передавались температурные перепады, существующие внутри собачьего тела. По конфигурациям и раскраске этих цветовых пятен было не трудно определить расположение внутренних органов, ну там почек, печени, сердца, легких и так далее. Эти температурные перепады были незначительными, где-то в десятые, а то и сотые доли градуса, однако прибор четко зафиксировал их и выдал соответствующий цвет на дисплее. То есть каждый орган внутри собачьего тела имел строго устойчивую индивидуальную температуру. Не скрою, для меня это было открытием.
Разумеется, я мысленно поставил вместо собаки человека и поразился, что этот феномен до сих пор не используется в поисках комфортного состояния человека в той или иной температурной среде. Ведь совершенно не важно, какая температура и на сколько один орган теплее или холоднее другого, важен факт, что она различная и неизменная, что нарушение нормативного температурного баланса человеческого тела приводит к изменению, а за ним разбалансировке всей температурной системы организма. Иными словами, если в какой-либо из комнат многоквартирного дома добавить или убрать несколько секций радиатора, то во всем доме произойдет перераспределение температур. Что, в свою очередь, может привести в определенных значениях к сбою всей системы теплоснабжения.
Я посмотрел на Георгия Борисовича. Профессор величаво кивнул.
- Так и в организме, - продолжил я, воодушевившись благосклонностью метра, - перегрев или переохлаждение одного из органов человека заставляет всю систему работать в авральном режиме. Отсюда – чрезмерный избыток тепла или озноб при переохлаждении и так далее. То есть, от стабильности температурного режима отдельно взятого органа зависит устойчивое функционирование всего тела. Перепад температур ведет к дискомфорту и как следствие к различным заболеваниям.
- Мы не отвлекаемся? – подал голос кто-то из членов комиссии, явно подыгрывая декану. – По-моему это что-то из области медицины.
- Слушаем, слушаем, - то ли мне, толи в ответ на реплику жестче обычного проговорил Минервин.
- Сейчас, еще немного, – торопливо отреагировал я.
- Для людей, проживающих в умеренных широтах и выше, важное значение имеет одежда в поддержании температурного баланса организма как вторая кожа. Но как раз одежда чаще всего и вызывает аномалии в поддержании автономного температурного режима каждого из внутренних органов человека. Сейчас попробую это показать на примере.
Я перевел дыхание. Все члены комиссии, кроме председателя сидели отсутствующе понуро, точно на похоронах, глядя сквозь стол.