Он умолк, и я не спросил, что это «другое», что он любит.
– Насколько я могу судить, – продолжал он опять, – Соня удивительная женщина. Я не знаю ни одной женской черты, хорошей или дурной, которая бы в ней отсутствовала. И это привлекает.
Мне не очень понравилось суждение Елисеева о женской душе. Я не люблю цинизма. Когда я думаю об этом предмете, я всегда прихожу к заключению, что женщина прежде всего равноправный человек. Я смело могу себя назвать либералом в этом отношении.
Конечно, практическая жизнь часто совершенно не то, что теории, составленные лишь на основании логических данных, в практической жизни могут быть отступления, и даже отступлений больше…
А недаром я писал, что Томилина вся – женственна. В сущности, я даже быстрее все схватываю, чем Елисеев.
С Томилиной мы так расстались, что я твердо верю в нашу встречу. Не знаю где, когда и как, но встреча будет. Ей должны нравиться такие люди, как я, неизмеримо больше Елисеевых. Да, с кузеном они, кажется, сильно au froid[52]. По крайней мере, он к ней глубоко равнодушен, даже почти презрителен, как ко всем. И отчего эта его презрительность не оскорбительна? Верно, потому, что он несчастен и болен.
12 апреля
Сильно готовимся к русскому. Какая‑то будет тема? После обеда жестоко спорили о профессиях.
Чаплин объявил, что идет на филологический, а по окончании уедет в деревню, учителем. Ну, для этого не стоит возиться с университетом: в сельские учителя берут прямо из гимназии. Чаплин утверждает, что, чем шире собственное образование, тем легче просвещать темную массу, младших братьев, и что это единственное дело, которому порядочный человек в настоящее время может посвятить жизнь.
Необходимо поднять средний уровень. В русском народе – непочатые силы, источники жизни. Нужно только буравить почву. О хлебе, только о хлебе насущном надо думать. Надо идти бойцом на арену жизни – и покинуть ее победителем. Жизнь есть разумная работа и хлеб! И каждый имеет свое, равное с другим, право на работу и на хлеб!
Чаплин разгорячился и был похож на проповедника. Я хотел возразить ему тут же, но меня перебил Яша. Он, задыхаясь от волнения, проговорил:
– Напрасно ты, Чаплин, считаешь себя непогрешимым. Что такое твое образование, поднятие среднего умственного уровня? Выучишь крестьянина читать, писать – прекрасно. А для чего ты хочешь его выучить? Ведь не для того, чтобы он Евангелие читал – нет? А чтобы он соображал, вернее, проверял счета, чтобы ему легче было этот твой хлеб добывать. А сказано: «Не о хлебе едином будет жив человек». На что ему твой хлеб, ежели душа у него…
Чаплин прервал Яшу, пожав плечами:
– Я с богословами не спорю, – сказал он презрительно. – Текстов никогда не запоминал. Поди, заботься о душе Петра Сидорова, когда у него хлеб полгода с мякиной, да с ноября углы в избе промерзают! Ты мне еще докажи да так, чтоб какая‑нибудь возможность была поверить, – существование души докажи!
У Яши откуда только прыть взялась. Сцепились, кричали, кричали, – охрипли оба, а толку никакого. Еще бы, этакие проповедуют крайности! Чтобы их немного примирить, показать, что в крайностях нет истины, – я начал говорить сам. Говорю я легко и, кажется, красиво. По‑моему, Чаплин во многом прав. Образование, как свет, необходимо; дорога, которую избирает для себя Чаплин, – благородна, но я допускаю, что можно приносить людям пользу и другими способами, кто к чему способен. Я не пойду пахать; я гораздо больше принесу пользы меньшей братии, если я даже посвящу себе книжной науке или, например, буду ученым техником, химиком… Польза может быть и без непосредственного соприкосновения с народом. В настоящее время, конечно, главное внимание должно быть обращено на материальное благосостояние людей. Но, расширяя для этого общее образование, мы тем самым неизбежно будем влиять и на развитие народа в нравственном отношении. Предрассудки, суеверия, темные предания, – все это исчезнет. С дальнейшим развитием культуры возможно, что исчезнет и всякий мистицизм в том патриархальном виде, в котором существует теперь, но человеку, на известной ступени прогресса, может быть и не нужен никакой мистицизм. Все это покажет будущее, теперь же надо выбирать профессию по склонности, внимая голосу разума, считаясь со всеми соображениями, с требованиями жизни. Но духовные потребности человека крайне важны, и, прежде всего, аристократия и некоторое неравенство должны существовать. Я думал, что мои доводы успокоят их, они были логичны и ясны. Но, к удивлению, моя речь разбесила спорщиков до крайности. Яша, чуть не плача, проговорил, что никогда он не считал меня за такого грубого материалиста и либерала, что я настоящий «красный» и хуже Чаплина. Чаплин же угрюмо, глядя на меня исподлобья, обозвал меня «карьеристом на подкладке ханжи». Мы с ним, конечно, посчитались. Но – извольте радоваться! Думал примирить обоих – и ни одному не угодил. Печально, хотя отчасти и смешно. Жизнь покажет, кто из нас прав, господа! А пока я полагаю, что ни Чаплин, ни Яша просто не обладают гибкостью ума.
Мне с двух сторон попало, я ждал, что за меня заступится Елисеев, но он так и не подал голоса, хотя все время сидел и слушал. Иногда я думаю попросту, что вовсе его молчание не скрывает в себе кладезя премудрости, как он хочет показать.
Экзамены прямо на носу. Я не боюсь. И предметы мне знакомы, да и везет мне всегда неизменно. Можно сказать, что удача преследует меня. А здоровое соображение вместе с удачей, – что нужно еще человеку?
Поживем, поживем!
Москва. 25 августа
Я третий день в первопрестольной. Итак – свершилось! Я – студент университета, и старейшего университета. Товарищи в восторге, я тоже… хотя восторг мой несколько иной, не знаю даже, восторг ли это. Было два дня – тотчас после получения аттестата – когда я был беспричинно рад. Но эта животная радость прошла, я опять спокоен и объективно, даже скептически смотрю на все. Мой скептицизм мне во многом помогает, хотя, надо сказать правду, порою и отравляет минуты, которые могли бы быть счастливыми.
Не спорю, – я рад. Рад, что вступаю на более самостоятельный путь, избираю занятие по своему вкусу, рад свободе. Я подчиняю свою волю университетским властям, но подчиняю сознательно, добровольно, sua sponte[53], как скажет классик.
Нас четверо, все четверо мы поселились вместе. Квартиру – две небольшие и, главное, недорогие комнатки – нашли на Малой Бронной, около Тверского бульвара. Бронные, Козли‑ха – излюбленный студенческий квартал. Отсюда все близко, да и дешево здесь. И днем, и ночью тут видны студенты. Днем трезвые, вечером подгулявшие толкутся по улицам. Живут и не тужат, что могут быть дни, когда в кармане останется пять копеек: две на колбасу и три на булку. Недалеко тут и «Италия» – студенческий ресторан. Оттуда частенько выходит целая компания и идет на бульвар, распевая:
Есть в столице Москве…
Городовой сторонится и молчит. Около «Италии» городовые бессильны, тут студенты хозяева.
Однако я еще не сказал, кто мои товарищи. На математический факультет со мною поступил только Володя Пудик, славный малый, хотя и недалекий. Чаплин, конечно, пошел на филологический. Четвертый же наш сожитель… Нет, кто бы это мог думать! Четвертый студент нашего общежития – Яша! Он так и не пошел в духовную академию. И курьезнее всего, что он – юрист. Мы часто дразним его, расспрашивая, как он относится к завету «не судите, да не судимы будете», – но он отшучивается и уверяет, что пошел в университет только по желанию матери, а что в глубине души он все тот же.
Он действительно все тот же. Он, как говорили злые языки, еще гимназистом был влюблен в горничную директора. А теперь, я замечаю, он умильно посматривает на нашу хозяйку, Полину, прелестную небожительницу, по ошибке попавшую в Москву, вместо небес. Вот дивное существо! Сорокалетняя вдова какого‑то подпоручика, коротконожка, короткоручка, с подмазанными дряблыми щеками. Пыхтит, как паровик, томничает и через Яшину голову делает мне глазки. Воображает, что может понравиться!
28 августа
Москва, как город, не произвела на меня впечатления. Грязновата и совсем не грандиозна. Ехали мы поступать в святилище науки со страхом и трепетом; выполнив формальности, вступили в университет, благоговейно посмотрели на аудиторию – и до пятого сентября свободны. Что делать. Ну, устроились, заказали одежду… Получили вид на жительство, – что же делать?
Конечно, компанией, au bon courage[54], все отправились вечером… Это путешествие приобрело такое же право гражданства для всех поступающих студентов, как и форма, обязательная ныне для всех.
В течение одного дня – такие крайности: утром идейные разговоры и тому подобное, а вечером… Бесшабашные оргии сменили речи о личных надеждах, и это как‑то незаметно, будто одно вытекает логически из другого…
Мне стало больно за товарищей, и я, при первой возможности, удрал.
Не хочется ни с кем делиться мыслями. Думы про себя тяжелы, но я к этому привык. Пусть бумага будет моим единственным другом. А для других я – веселый товарищ, удалой повеса Юрий Карышев, ловлю моменты… Чем глубже человек, тем более он одинок и скрытен.
1 сентября
Познакомились с дальним родственником Яши. Некто Линев. Лет ему тридцать пять, холост, живет с мамашей, служит у купцов. Сам высок, ходит развинченной походкой, все лицо в веснушках, небольшая, круглая, рыжая бородка. Чрезвычайно много говорит о литературе и утверждает, что никого не любит так, как студентов. Обворожил всех наших любезностью. Скоро они увлеклись человеком, которого видят в первый раз. Очень довольны знакомством, а я – я должен быть доволен, на то я товарищ… хотя я и не привык водить компанию с приказчиками да «бухгалтерами».
Линев предложил, между прочим, устраивать литературные вечера: чтение и мнения о прочитанном. Это дельно. Посмотрим, что выйдет.
3 сентября
Ну и отличился наш «дядюшка» – так все наши, кроме меня, зовут Линева. И на первом же литературном вечере! Канта смешал с Контом – и верить не хотел, что ошибается. Но у него оказался Кант, – и я его ткнул носом. А ведь корчит какого знатока литературы и философии! В общем, вечер прошел мило. Много спорили, кто как умел, горячо. «Дядюшка» юлил до чрезвычайности. Его старший брат, женатый, он живет отдельно, совсем из купеческого звания, молчаливый, заросший, обрюзгший. За ужином «дядюшка» вызывал намерение подпоить всех, – почти успел. Кончилось тем, что после разговоров о Тургеневе, Гоголе, Белинском отправились… «Дядюшка» в роли ментора. Он там свой человек. Это по его части. А ведь корчит либерала!
Мы, молодежь, еще не впитавшая в себя житейской мерзости, можем говорить о равенстве и братстве и так третировать то, что поэты называют «венцом создания» – женщин! Говорить о высоком назначении женщины и через полчаса ехать к женщинам, которые потеряли образ человеческий! Петь рядом с ними «Gaudeamus», эту чудную песнь? Фу, мерзость!
Или у нас, студентов, слова будут идти врозь с делом? Я опять незаметно удрал и от «дядюшки» и от всей компании.
4 сентября
Слава Богу, завтра начинаются лекции. Какую жизнь мы ведем! Встаем в час, карты, карты, бесконечный винт, вечером. Тверской бульвар, Соболя или «дядюшка», а то и все вместе. Особенно карты осточертели: ведь в них втягиваешься.
Хозяйка наша Полина решительно делает мне авансы. Ах ты коротышка столетняя! Скажите пожалуйста! И что она во мне для себя нашла? Неужели молодость до такой степени непобедимо обаятельна?
5 сентября
Был на лекциях… и ровно ничего не понял, кроме вступительной речи профессора. Аудитории огромные, после гимназии все как‑то странно… Сел, кругом незнакомые лица, друг друга сторонятся. Держатся отдельными кружками по гимназиям.
Если так будут читать, то лучше не ходить на лекции. Все это не то, я не того ожидал. Слишком просто. Благодаря простоте исчезает взгляд на университет, как на храм науки. Неужели это пустое слово?
А общество братьев‑студентов, о котором мечталось в гимназии?
Разочарованы мы все. Об университете у нас сложилось грандиозное представление. Дома, сегодня вечером, мы молчим, но каждый знает, что у другого на душе.
16 сентября
Начинаю мало‑помалу привыкать записывать за профессорами. Решили с Володей разбирать записи в тот же день. Остальные из нашей колонии делают так же. Пока позабыли все, кроме лекций. Вечерами пьем чай по пяти часов и читаем свои предметы.
Порой приходит Махметка, старый студент. Он все посмеивается. «Ненадолго, – говорит, – ваше усердие».
Не верится. Сегодня уговаривал отправиться в театр «Салон» – не пошли. Никуда не ходим. И «дядюшку» забыли.
На курсе начинаем знакомиться. Какая масса публики. Войдешь в аудиторию – шум, гам, толки самые разнообразные. Из профессоров мне нравится особенно Ц. Говорит свободно, увлекательно, при этом толково и дельно.
1 октября
Большие дебаты по поводу издания лекций. Конечно, нужно издавать! Не на все же ходить. Я уж и так решил не ходить на богословие, например. Скорее потом один по книге просмотришь.
На первой лекции Ц., в вступительной речи, громил тех, кто избирает математический факультет как переходную ступень для поступления в технические училища. Он не прав: человек ищет, где лучше.
11 октября
Нет возможности ходить на все лекции. Да и никто не ходит. Только физика и полна; – гроза университета – Одногодов заставляет ходить всех, потому что не издает лекций. Горе!
По вечерам еще занимаемся, хотя пыль остывает в страшной прогрессии.
2 января 91 г.
Сколько времени прошло! Много перемен, много пережито. Однако надо же восстановить хронику. За это время я так вырос, окреп, узнал жизнь и людей, что, когда я вспоминаю мальчика, приехавшего из провинциальной гимназии полгода тому назад, – мне делается чуть‑чуть смешно. Хотя, конечно, у меня и тогда было много здравого смысла, но опыт великая вещь. Например, относительно женщин… Конечно, они не могут и не будут никогда играть большой роли в моей жизни, но все‑таки надо знать a quoi s'en tenir[55], как верно сказал молодой князь Редин, юрист. Я сошелся с ним не так давно, бываю у него. Княгиня хорошо знает мою тетку. Княжна очень недурна, хотя бледновата. А какой у них train![56]Да, это не коммерсанты Линевы! Впрочем, я забегаю вперед. Коснусь слегка всех происшествий последнего месяца.
Мы совершенно перестали посещать лекции с ноября. День проходил быстро. Вставали в одиннадцать. Чай, то да се… Бульвары, читальня пашковского музея, после обеда – спать, в восемь – карты у нас или у товарищей, иногда театр, знакомые… «Дядюшка», узнав, что мы забастовали, обрадовался. Пошли опять «литературные» вечера. Я было не хотел ходить, – терпеть не могу мещанства, а от всех этих бухгалтеров так им и разит. К тому же у меня подвернулось занятие: хорошенькая жена инженера, приезжая, случайное знакомство, победа неожиданно легкая… Тогда эта легкость была для меня особенно неожиданна… Но «дядюшка», кажется, держится за меня после инцидента с Кантом и Контом, – пришлось уступить. К тому времени и с инженершей я разорвал… Я не признаю увлечений на такой почве. Другое дело, если б она была свободна… А так – нет. Не могу тянуть сознательной гадости. Лучше сразу оборвать.
Моя прелестная хозяйка Полина делает мне целый ряд авансов. Я ее сто раз обрывал, но когда‑нибудь проучу, как следует. Погоди, старушка!
Продолжаю. Мало‑помалу, «дядюшкины» литературные вечера делались многолюднее. Появились дамы – коммерсантки, конечно. Делом занимались все меньше: почти сразу начинался пляс, а уж после ужина что делалось – беда!
В один из таких вечеров мое внимание обратили на жену старшего брата «дядюшки», Линеву. Она считается красавицей. Посмотрел я – ничего, только не в моем вкусе. Инженерша была пухленькая брюнетка. А эта – худая, высокая, искрасна‑рыжие волосы. По худобе она мне напомнила Томилину. Но какое сравнение с Томилиной! Та изящна, грациозна, а у этой резкие почти манеры, какое‑то соединение грубости с кошачьими ухватками, – этим она и берет. Глаза громадные, бледно‑зеленые, и глядит она ими прямо и настойчиво. Кстати, я вспомнил Томилину: сказать правду – это единственная женщина, которая мне более серьезно нравилась. Влюблен я не был – что за охота дурака ломать, – но очень она мне нравилась. И как я мальчишески глупо вел себя тогда с нею! Погоди, Соня, наше не уйдет!
Линева танцует недурно. После ужина, когда она немного выпила, – а это она, кажется, любит, – опять пустились в пляс. Завернул я с нею вальсом в темненькую гостиную – и поцелуй ее там. Ничего, думаю, скандала, наверно, не поднимешь. Недаром прямо в глаза смотришь.
И точно. После поцелуя шепнула: «Жду завтра, в двенадцать часов. Позавтракаем».
Другие дамы «купеческие» глядели злобно и завистливо, когда заметили, что я танцую почти с одной Линевой. Но я посмеивался в душе. Все вы одинаковы, миленькие! Линева только поблагообразнее прочих.
На следующий день был и завтракал у моей купчихи первой гильдии – Марии Ивановны Линевой. Экое имечко! Как раз по ней: «имя вам – легион!»
После завтрака. – очень вкусного, – долго мы сидели. Муж на своей «мануфактуре». Дом отделан с претензиями, желательно было, как видно, и шику подпустить: горничная в чепчике, обои темные, кушетки и козетки… Но в столовой висят такие олеографии, что тотчас сундучным рядом запахло.
Хорошо, что я вполне умею владеть собою во всех отношениях. И я тут же решил наказать ее, поводить хорошенько за нос, чтобы она вперед от живого мужа поостереглась кидаться на шею через день после первого знакомства.
И, хотя я уже не был прежним гимназистиком, я невольно подумал: «Какая гадость! Неужели большинство женщин таково? Большинство! А если все?» Конечно, я еще не смею так говорить, но мысль эта пришла и ужаснула меня. Женщина, существо, которое мы привыкли ставить на пьедестал, которому готовы поклоняться, в котором видим венец творенья!
Подобные истории подрывают во мне всякое доверие к женщине. Чапе до сих пор говорит о женщине, как о человеке, хотя кажется мне, что и он сбавил тон. Думал так прежде и я, даже больше – я готов был верить, что найду божество… А нашел Линеву. Со времени встречи с Линевой у меня окончательно выработался независимый и трезвый взгляд на женщин. Печально, но что делать с фактом! Надо думать о себе. Едва выпустила она меня тогда. Пришел домой, – товарищи только и болтают о своих интрижках. Тоже завели.
Яша краснеет, но рассказывает все подробно. Запечин один молчит, но, видно, и у него есть. Надоело мне это до смерти, хлопнул дверью и ушел спать. Провались вы там все!
Прошло два дня. От Линевой письмо за письмом. И как это женщина не понимает, что письмами окончательно опротиветь может, если мужчина не влюблен в нее, как дурак? Письма бесят, письма надоедают, письма – холодная вода для мужчины так же, как для женщины они – шампанское. Господи! ко всему прочему они еще непроходимо глупы, эти божественные существа!
Итак, я был засыпан письмами, которых даже и не читал. В то же время Полина удвоила свои ухаживанья. Зовет после обеда на кофе всех нас. Пошли. Но нежные взоры Полины скоро заставили меня встать и раскланяться. Она тотчас же покатилась шариком за мной и нагнала на пороге второй комнаты.
– Чем я заслужила вашу немилость, Юрий Иванович? Вы избегаете меня!
– Да, – говорю, – Полина Дмитриевна, поневоле от вас убежишь!
– Что же я вам сделала?
– Боюсь в вас влюбиться!
– Нет, это уж для меня невозможно! И с адским вздохом закатила глаза.
– Помилуйте, ваши лета…
– Ах, мои лета уж не те, что годков десять тому назад! Тогда я была непоседой, вострушкой, проказницей… В двадцать лет – какие заботы!
Двадцать лет! Нет, милая, верно, тридцать с хвостиком тебе тогда было!
На следующий вечер товарищи ушли в гости, явилась Полина ко мне, уселась и давай разговаривать про любовь. Ах, ты! Решился отучить. Тонко, но понятно, сам начал изъясняться. Чего только ни наговорил! Душа жаждет сочувствия, сердце ищет друга…
Полина расчувствовалась, подсела ближе и – хлоп! склонила голову на мое плечо. Ну, думаю, кончено! Сейчас полезет целоваться! Но, к счастью, в ту же секунду в передней позвонили. К Полине пришли спасительные гости. До сих пор еще не было случая проучить ее раз и навсегда, но это впереди!
На другой день я встал злой, с Полиной говорил через дверь, а получив десятое письмо от Линевой, немедленно ответил ей, что болен и не знаю, когда приду к ней и приду ли.
Надел халат и сел заниматься. Мы к тому времени опять стали заглядывать в университет, особенно на практические работы, и прочитывали дома. Товарищи ушли, я был не в духе и остался.
Признаюсь, не ожидал такого пассажа! Линева приехала сама, испугалась, что я сильно болен. Хорошо, что даже Полины не было дома. Вот пошли бы сплетни!
Влетает моя Линева – и прямо ко мне на шею.
– Милый, ты болен?
– Да, болен.
– Что же с тобой? Что у тебя болит?
Не ожидал этого вопроса, промычал что‑то, – она сообразила, что я вру – сцена!
Я взбесился и попросил ее убираться вон.
Слезы. Слезы взбесили меня еще больше, и я резко и ясно высказал ей мой взгляд на ее поведение.
К великому моему ужасу, это произвело действие неожиданное. Она пристально и долго глядела мне прямо в лицо своими огромными, зеленоватыми глазами, потом вдруг, как кошка, бросилась мне на шею, целовала меня и радостно повторяла, что все понимает и что лгу я из любви к ней, что люблю ее так сильно, что забочусь о ее чести, о спокойствии ее жизни, но что ей ничего не нужно, и любовь ее…
Совсем я этого не ожидал, но понял сразу, что все слова бессильны. Я вырвался из ее объятий.
– Что ты делаешь? – сказал я сурово. – Сейчас придут товарищи, хозяйка вернулась.
– Ах, мне дурно! У меня кружится голова… Туман перед глазами…
Эге, матушка, вон куда! Нет, меня не проведешь.
– Ступай домой. Я завтра к тебе приеду.
– Приедешь, да? Клянись… Клянись, что приедешь! Черт тебя возьми! Поклялся. Когда она уехала, я упал на стул в холодном поту. Нет, они меня окончательно изведут, если не положить предела!
Но я положил предел, по крайней мере, выходкам Линевой. Не поехал к ней, к себе велел не пускать, а письма ее бесчисленные вкладывал нераспечатанными в новый конверт и отправлял обратно. Уразумеет, опомнится. При встрече едва подам руку. Этакая гадость, этакая безнравственность! Как женщина она мне очень мало нравилась.
Я сказал, что мы опять слегка вернулись к университету. Нельзя, надо подогнать. Со студентами, кроме вот Редина князя, я ни с кем не сошелся. Университет хорошая штука, но… для человека с твердой волей, с желанием самому устроить свою жизнь, сообразно установившимся взглядам, это все не очень пригодно. Другое нужно, более осязательное, более широкое, более деятельное, более приспособленное к жизни. Недавно я слышал… И это дало мне мечту… Ни слова, даже здесь! Надо молчать, пока еще ничего нет.
Все разъехались на праздники… я остался. Всюду звали, но я не захотел. Разберу лекции. Хочется посмотреть, великий ли труд – издание лекций? Или не боги горшки обжигают?
В одиночестве недурно живется. С «дядюшкой» и всеми коммерсантами вижусь все реже и реже, думаю совсем порвать. У князя Редина я гораздо больше чувствую себя в своей тарелке. Тетка писала княжне обо мне, и княгиня начинает обращаться со мной по‑родственному. И молодой князь мне нравится. Он не глуп. Отчасти напоминает Елисеева. От Елисеева я однажды получил письмо. Странный человек! Письмо сухое, короткое, просит навести какую‑то справку. Но в конце прибавляет: «Что вам за охота жить в Москве: переводитесь в Петербург».
Да, Петербург! Много у меня мыслей…
Хорошо в одиночестве, если б не Полина. Опять, кажется, ломится. Вот проклятая старуха! Не отворю ей нынче и чаю ее не хочу!
5 января
Третьего дня случилось вот что. С самого утра Полина распустила свои хвосты и ходила около меня, как индюк. Наконец, изъяснилась в любви.
Я готов был вспылить, но молча ушел. Неужели она не поняла моих явных насмешек?
Через полчаса – так часов в десять вечера – зовет меня через дверь.
Отказываюсь идти.
– А к вам можно?
– Нет.
– Отчего же?
– Оттого что нельзя!
– Значит, можно?
– Не выводите меня, Полина Дмитриевна, из терпения!
– Я успокою вас!
– Не надо.
– Можно все‑таки войти к вам?
Фу ты, черт! Я не выдержал, распахнул дверь и прямо ей в лицо, нисколько не стесняясь, сказал, что это наглость, идиотство – и вообще таких вещей наговорил, что она долго помнить будет!
А теперь… у меня сердце не на месте. Хорошо ли я сделал? Она все‑таки женщина, и притом глупая, а не в моих правилах оскорблять женщин. Правда, нет ничего более возбуждающего бешенство, как навязчивость женщины, но ведь надо владеть собою! Я склонен осознать ошибку, если я ошибся, и теперь говорю себе: полно, хорошо ли я поступил? Ведь я забавлялся ею иногда, сидел с нею, позволял ей склонять голову на плечо? Правда, я сначала думал проучить ее тонко, и только когда она ничего не поняла – я решился на последнее…
Нет, надо выработать себе стальной характер, иначе женщины меня съедят. Сознание неполной правоты перед Полиной мучит меня. Я и так пропадал два дня. Голова болит. Полина как будто не замечает меня, – я тоже. Переехать с квартиры? Не стоит. Авось обойдется.
6 января
Наши съезжаются. Явились Чаплин и Володька. Хотел им рассказать про эпизод с Полиной, но в горле остановилось. Чаплин со своей грубой суровостью наверно бы стал доказывать, что я сделал свинство… не знает он ни в чем меры. Точно я сам не осуждаю себя ровно настолько, насколько нужно!
7 января
Приехал Яша. Ему я рассказал про мою расправу с Полиной. Яша помирал от хохота, расспрашивал подробности и в заключение шепнул со сладостью: «Так ей и надо!»
Нет, я не совсем согласен с Яшей. Мне неприятно думать… Не таков мой характер.
10 января
Лед растаял, – Полина заговорила. Слава Богу, с сердца камень свалился. Расположение духа изменилось, после занятий даже в «Италию» с товарищами пошел.
Замечательный это ресторан – исключительно студенческий. Редко‑редко зайдет сюда не студент, и ему неловко, и он спешит скорей уйти. Студенты сидят кучками, и по несколько столов сразу разговаривают, незнакомые знакомятся, – и, глядишь, поднялся горячий спор все о «живых» вопросах, – лица оживленные, речи искренние, пылкие, полная свобода мнений… Пить тут не пьют, то есть не напиваются. Выпьет компания за весь вечер дюжину пива, и довольно. А сколько принципиальных вопросов будет поднято, сколько мнений pro и contra[57]будет высказано… – знают только стены, да дремлющая прислуга. Вдруг горячие речи прерывает чей‑нибудь голос – кто‑то запел Gaudeamus, подхватил один, затем другой, а там и все запели, и полился мощный и красивый напев нашей студенческой песни. Забыты все вопросы, забыты горе и невзгоды… отдаемся какому‑то непонятному, дивному чувству, – и легко живется в эти минуты! Вот кончили Gaudeamus, и один из присутствующих предлагает тост за честное и доброе – за студентов, их идеи, стремления. Громкое «ура» отвечает на тост, и началась опять общая, бесконечная и волнующая беседа о «проклятых» вопросах.
Да, студенчество, настоящее, беспечное, вольное, московское – надо было пережить, даже если скоро дорога моя повернет в сторону. Хороша ты, кипучая и честная молодость!
А вот еще Татьянин день будем справлять. Говорят, грандиозные кутежи бывают. Посмотрим.
Вернувшись из «Италии» домой, опять нашел семидесятое письмо от Линевой. Не унимается! Нет, подальше от коммерсанток! Дама из общества хоть держать бы себя умела. Запечатал письмо – и опять назад. Будет ли этому конец? С Полиной, я убеждаюсь, я хорошо поступил. Небось прижала хвост.
Вообще, рассуждая здраво и твердо, приняв во внимание склад моего характера, я вижу, что мне было бы очень хорошо уехать из Москвы. Засасывает она, подлая, своим мещанством. Чаплин – другое дело. Он весь погрузился в товарищество, командует целыми кружками студентов, у них свои сборища и дебаты. Да и это мне кажется мещанством, Чаплина как‑то не шокирует. Другого склада человек. Хорошо студенчество, спору нет, увлекательно, но мне нужно что‑то и кроме товарищей, мне нужно общество, семейные дома… Мало ли что мне нужно! И я привык трезво смотреть вперед, надеясь только на себя и на свою звезду.
Молодость и энергия – всесильны.
15 января
Наконец‑то мы пришли в себя после Татьянина дня. Ну уж был денек! Запишем все по порядку; все‑таки останется воспоминание.
Праздник начался еще накануне. Сговаривались, где кто и с кем будет обедать. У нас составилась своя группа, почти все земляки.
Утром, двенадцатого, молебен, затем акт в университете. Публики масса. Мы – студенты – на хорах.
Профессора читали речи, мы аплодировали всем, за исключением Я., которому немного даже посвистали. Юристы жалуются на него, и, как говорят даже наши субинспектора, небезосновательно. Ну, пошикали ему и мы за товарищей.