И как благодарна она была тогда своему Кашею, что он понял ее смятение и безо всяких расспросов, просто и хорошо, сказал: «Если хочешь со мной поспеть на вокзал, то ложись пораньше». Аночка перебирала в памяти свои давние встречи с Володей, и теперь они казались ей совсем не случайными…
Несмотря на суровую отчитку, которую Лихарев задал дочери, он видел, что Аночка загрустила, не встречается со сверстниками, не ходит к знакомым, не хочет видеть сестру. «Уехать ей, что ли, куда-нибудь!» — думал Федот Николаевич.
И когда Баграмов пригласил Аночку на оставшееся время каникул к себе в село, Лихарев с радостью ухватился за эту мысль. Он и помог Баграмову уговорить Аночку съездить повидаться с Фридой и Юлией Николаевной, подышать свежим воздухом, побродить по лесам и горам…
По возвращении Баграмова из города оказалось, что за эти дни эпидемия из деревень шагнула и в заводские и рудничные поселки, распространяясь на новый район.
Баграмов, Юлия Николаевна и Фрида были заняты. На Трубачевского Баграмов решил не обращать внимания: не может же он, действительно, потребовать устранения Фриды в такое напряженное время, не может и дать официальное согласие на уход Баграмова, пока не подыщет ему смены. И они все трое работали до упаду. Медикаменты, привезенные доктором, оказались каплей в море. Дезинфекционные средства быстро подходили к концу.
— Как мы уедем при такой обстановке, не понимаю! — говорила Фрида. — Ты знаешь, Юля, я думаю, мы не имеем права покинуть Ивана Петровича и больных. Если за эти недели не стихнет, считаю, что мы остаемся!
Аночка оказалась не у дел в этом общем напряженном труде, оставаясь в доме с Дарьей Кирилловной, которая хлопотала по хозяйству. Аночка не очень была приспособлена для хозяйственной помощи. Зато она здесь, у доктора, нашла несколько книг из тех, которые рекомендовал ей раньше Володя. И она занялась чтением, упорно одолевая трудные для неё страницы.
Когда к вечеру возвращалась домой вся «медицина», они были настолько усталыми, что только Саша был способен разговаривать с Аночкой. Его юность не знала ещё устали.
Когда Саша не был занят в больнице или в поездке с доктором, он сам разыскивал Аночку и расспрашивал ее о студенческих демонстрациях, о встрече с Толстым и ещё и ещё раз — о её свидании с Володей. Сашу тронуло, что Володя передал ему с Аночкой прощальный привет, что он не забыл его и в тюрьме.
Саша всегда старался увести Аночку куда-нибудь в сад, подальше от ушей Дарьи Кирилловны, потому что Дарья Кирилловна относилась к нему как к ребенку и считала, что с ним рано вести серьезные, взрослые разговоры, особенно о политике…
И Саша был горд тем, что Аночка именно ему первому прочла «Песню о Буревестнике». За «Песню» полиция тотчас закрыла журнал, который напечатал это стихотворение.
Правда, потом Аночка прочла «Песню о Буревестнике» и Юле, и доктору, и Фриде. Но им она прочла уже тогда, когда Саша запомнил почти все наизусть! Он узнал также, что Володя повез с собой эти стихи в Сибирь и теперь там над темной, непроходимой тайгой тоже реет буревестник и кричит всем ссыльным: «Скоро грянет буря!..»
Аночка рассказала Саше про Горького, советовала читать другие его произведения.
Прошло около двух недель после возвращения доктора из города. Эпидемия начала утихать, и в воскресенье в доме у Баграмова в первый раз за много дней все спокойно собрались к обеду. Открыв свежий номер «Седого Урала», на третьей его полосе доктор прочел заголовок, набранный крупными буквами: «П…п…плю!» В скобках было добавлено: «(Возрождение органчика на земском поприще)». И рассказывалось б том, как кем-то из деятелей губернии была найдена в канаве у проезжей дороги известная по повести Щедрина градоначальническая голова, которую выбросил по пути мальчишка, посланец часовых дел мастера Винтергальтера. Затем, по, совету некоего специалиста по земским делам, ученого механика фон Битте, эта административная голова, видимо в целях научного опыта, была приставлена одному председателю губернской управы, Тигру Васильичу Лихачевскому, и оказалась почти в полном порядке, восклицая при каждом случае: «Не по-терп…плю!» Но вместо второй музыкальной пьески: «Разорю!» — вероятно, от долгого пребывания органчика в придорожной сырости, — у председателя земской управы получалось: «Разгоню!» И действительно, доморощенный земский наполеон уже разогнал статистическое бюро губернского земства и принялся разгонять трудящихся на поприще медицины, начав с наиболее самоотверженных и бескорыстных, исходя особенно из признаков пола, вероисповедания и национальности, которые он считает наиболее важными для достижения успехов в охране народного здравия.
«Поднят вопрос об отправке органчика в паноптикум имени великого русского писателя господина Салтыкова-Щедрина», — заканчивается фельетон.
Как ухитрилась редакция протащить этот фельетон через цензуру и разослать номера подписчикам, было, должно быть, секретом издателя Митрофана Прокофьевича Саламатина. Не похоже было на Рощина, чтобы он взял на себя подобную дерзость…
Фельетон читали вслух. Доктор, Фрида и Юлия Николаевна восхищались смелостью Кости.
— Ну, молодец! Вот так ёж на свадьбе! — удовлетворенно восклицал доктор.
— Расцеловала бы вашего Коростелева от всей души! — соглашалась Фрйда. — «Специалист по земским делам, учёный механик фон Битте»! Это же замечательно, господа! Ведь это не просто метко, это — талантливо! Не каждый день и в столичных газетах прочтешь…
— Бесспорно, бесспорно, талантлив, — подтверждала Дарья Кирилловна. — И как печально, что Константин Константинович так много пьёт… Погубит он свой талант!
Этот разговор о Костином фельетоне еще не был закончен, когда в окошко стукнула тетя Маруся и поманила из комнаты Сашу. Минуту спустя Саша возвратился с телеграммой, которую только что принесли в больницу на имя доктора. Все тревожно глядели на Ивана Петровича, пока он ее распечатывал и пробегал глазами.
— «Ваше ходатайство принято. Губернская земская управа ваших услугах не нуждается точка. Считайте себя свободным от службы губернском земстве точка Больницу приказываю сдать земскому фельдшеру Павлу Никитичу Лобову точка Председатель губернской земской управы Трубачевский», — торжественно прочел Баграмов.
— Но это же беззаконие, Иван Петрович! — воскликнула Фрида. — Он не имеет права вручать такой серьезный участок пьянице фельдшеру!
— «Р-разгоню!» — выразительно выкрикнул Саша.
— Саша! — строго остановила Дарья Кирилловна. — Не вмешивайся никогда в разговоры взрослых!
Саша выбежал в сад, и через минуту оттуда послышался его голос, звенящий от обиды:
— «…им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает».
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
По старинным обычаям, после пасхи, на красную горку, в железнодорожной слободке справляли немало свадеб. В этом году самой веселой была свадьба Кирюши с Любой Ютаниной. Жених, вопреки слободским традициям, был не чопорным, невеста, против всяких приличий, не притворялась робкой. Оба были веселы, счастливы, оба смеялись, со смехом поцеловались у церковного алтаря, и до того были видны всем окружающим их согласие и общая радость, что даже завзятые кумушки позабыли обычное на свадьбах занятие — подмечать примету, и ни одна из них после никак не могла припомнить, кто первым ступил на коврик у аналоя — невеста или жених.
— Заодно уж, ребята, становитесь на наши места! — обратился счастливый Кирилл после венчания к своему «шаферу» Илье и к Луше. — Подержу уж венец жениху, отплачу за услугу!
Илья и Луша, поздравлявшие молодых, смутились.
После свадьбы Любка с Кириллом перебрались жить к Луше во двор, вернее — в сад, где была банька, много лет простоявшая в запустении. В ней Лушина мать как-то держала кур, потом была свалена всякая рухлядь: рассохшаяся бочка, бездонные ведра, сломанная кровать, худое корыто — «подарок молодым от золотой рыбки», пошутила Луша.
Ещё тринадцатилетними девчушками, валяясь как-то в траве возле баньки в саду, Любка и Луша мечтали о том, как Люба выйдет замуж и поселится в этой баньке.
Когда Любка призналась Луше, что полюбила Кирилла и что у них решено пожениться, Луша смеясь, спросила:
— Что же, баньку-то нашу помыть, приготовить к свадьбе?
— Ой, Лушка, какая ты молодчина! А я-то все думала, где бы нам поселиться! — обрадованно воскликнула Люба. — И у нас тесновато, а Кирюшка с братишкой да с матерью вот в такусенькой комнатенке ютятся! Эх, банька ты, банька моя! Хоть и старенькая, хоть и маленькая, а все-таки свой уголок!
Дня три баньку чистили, отскребали, мыли, потом побелили, и вот поселились Кирюша с Любой в весеннем саду. Цвели яблони, вишни, в траве золотились одуванчики, а кое-где на забытых, запущенных клумбах из свежей зелени любопытно поглядывали лукавые и веселенькие разноцветные анютины глазки…
Тётя Нюра заходила сюда почти каждый день, принося то от своих кур яичек, то пирог, то густого домашнего варенца, то студню или еще какой-нибудь материнской рукою сготовленной снеди. К молодым забегали младшие братья Любы — Сашка и Колька, приходила и мать Кирюши и брат его Боря, ученик железнодорожного училища, а под праздники или когда выпадали свободные вечера — сходились брат с сестрой Головатовы, иногда забредал Степан Горобцов с Парашей, и с удовольствием проводил свободный вечер в саду Григорий Ютанин.
— Ну и устроились ребятишки, чисто в раю, все цветёт! — приговаривал машинист, любуясь радостным счастьем дочери.
Постоянно приходил сюда и, Илья. Он подолгу сидел, поджидая, не зайдет ли к Любашке Луша. Луша, однако, в последнее время была особенно занята: она готовилась к экзаменам экстерном, не бросая работы в типографии. Илья её видел мельком лишь два раза, заметил, как она исхудала, как извелась и устала. При мысли о ней у него щемило сердце.
Илья считал виноватым себя перед Лушей. Не себя — всю семью Ютаниных, из-за которой так усложнилась Лу-шина жизнь. «А она все простила, все позабыла, и Любке приют дала, и Наташку с Никитой принимает и шутит с ними… Душа!» — взволнованно думал Илья.
После выписки Луши из больницы, в конце января, состоялось определение педагогического совета гимназии об ее исключении. По адресу Фотиной педагогический совет решил ограничиться строгим внушением, даже не сбавив балла за поведение. Все же Сима была дочкой известного в городе старого чиновника. Подруги создали Симе ореол принципиальности и уважительным шепотом называли ее «толстовской».
Вопреки увещаниям своей матери, Сима сняла у себя в комнате икону, а на стене над кроватью повесила репродукцию «Тайной вечери» Леонардо да Винчи и портрет Толстого. За это на первом же экзамене закона божьего поп влепил Симе тройку, лишив ее заслуженной золотой медали.
Сима уговорила Лушу сдавать экзамены экстерном, обещая помочь в подготовке.
Лушу экзаменовали строго, «с пристрастием», не поставили ни единой пятерки. И после экзаменов половина девочек демонстративно не явилась на выпускной вечер в гимназию, а на другой день они устроили вечеринку в саду у Фотиных с танцами на гладкой и заново выровненной крокетной площадке.
Вечер этот был прощанием подруг, проучившихся несколько лет вместе. У каждой начиналась своя отдельная жизнь, и хотя они никуда не уезжали из города, новая жизнь тянула каждую из них в свою особую сторону.
Теперь, когда оставалось свободное время, Луше хотелось побольше побыть с Ильей.
В этом городе, где их обоих так многие знали, отношения их складывались совсем не просто. Не то что у Любы е Кирюшей — захотели и поженились! Луша с Ильей оказались бы ни на что не похожей парой. «Образованная», «гимназистка» Луша и Илья — простой слесарь! Не для того же, на самом деле, из последних сил тетка Катерина обучала свою девчонку в гимназии, чтобы выдать за слесаря…
Даже в газетной типографии и среди ее подруг-гимназисток такое замужество показалось бы странным.
Илья и Луша об этом втайне думали и по молчаливому согласию оттягивали разговор на эту щекотливую тему. Они как будто надеялись просто на время, что оно что-то покажет, подскажет и как-то само упростит их сложное положение.
Им ещё не прискучили вечерние встречи, прогулки, сначала — по подернутым ломкой корочкой лужицам, позже — по обтаявшим, голым камням мостовой до какой-нибудь тихой скамеечки у чужих ворот, где можно сидеть молча, рука в руку. Не наскучили бесконечные ночные проводы и на прощание у ворот робкие поцелуи, после которых, словно боясь друг друга, оба спешили расстаться…
Настойчивые просьбы Симы, радушные приглашения Софьи Петровны всегда бывать у них запросто и предложение Викентия Ивановича о том, чтобы не только бывать, но еще приводить с собой кого-нибудь из железнодорожников, давали Луше возможность бывать запросто в этой интеллигентной семье. Луше нравились Фотины своей простотой, семейной дружбой, человеческой душевной добротой. Как бы хотела Луша пойти к ним с Ильей. Луша была уверена, что Илья, случись ему стать собеседником Фотина, будет оценен Викентием Ивановичем по достоинству и сам тотчас себй почувствует будто дома. Но разве его затащишь!..
Как-то Луша сказала, что Сима позвала ее к себе в воскресенье. Илья помрачнел: это значило, что в воскресенье они не увидятся.
— Идем же вместе, — с надеждой позвала его Луша.
— Да что ты! — почти в испуге отшатнулся Илья. — Там образованные будут, а я один, как дурак в зверинце, как дикобраз в клетке, стану сидеть! — возразил он.
— Дикобраз, — поправила его Луша.
— Ну вот, сама видишь, как! «Дикобраз», а я скажу «дикобраз». Над тобой же насмеются: мол, нашла кавалера!
— А я тоже могу сказать неправильно: какие-нибудь колосники, бегуны, кривошипы, поршни…
— «Поршня», а не «поршни» — удовлетворённо поправил Илья.
— Так что же я, значит, дура?
— Поршня понимать и не женское дело. Ты свое понимаешь!
— А ты — своё! Ты, думаешь, адвокаты в докторском деле смыслят? А Викентий Иванович Фотин — фабричный инспектор, он инженер, так он и в поршнях твоих разбирается! Ведь я со Степашей и с дядей Гришей говорить не стесняюсь!
— Да ведь они все простые, мои-то! — настойчиво утверждал Илья. — Небось мои тебе тоже свой. А там — гимназисты, барышни, да еще и старший фабричный инспектор! Старший фабричный инспектор — это, брат, будет по больше мастера. Это — нача-альник!
Луша понимала, что в чем-то он прав, но была убеждена, что спокойный, уверенный ум, положительное, смелое отношение Ильи к жизни одолеют тайное предубеждение, которое может родиться из случайного неуклюжего слова. Но как убедить в этом Илью?..
— Да чем же ты их хуже, Илюша? Чем хуже?! — отчаянно настаивала она.
— Да ничем я не хуже, а всё-таки там у них ручки целуют, коклетки вилками ковыряют, духами надушены…
Луша остереглась поправить «коклетки».
— Откуда ты взял! Никто там рук не целует, и вовсе надушены. Хорошие люди — и всё… Ты что, Симу не видел?
Илья усмехнулся.
— Видал. Индюшечка жирная, розовая такая, курносая. Очень смешная. Я ее с матерью ветрел, сразу видно, что мать, — тож курносая, круглая… Да я не сказал, что они плохие, а как-то не наши… Ну, не пойду, да и все! — решительно и вдруг с раздражением заключил Илья:
В воскресенье Луша позвала Илью «на пироги», которые ее мать пекла с особенным мастерством. Веселый и довольный Илья вдруг смутился, стал неестествен, натянут, когда в комнату впорхнула Сима, чтобы позвать Лушу с собой. Не зная, куда девать руки, Илья опрокинул чай на колени и залил скатерть…
Наблюдая ревнивым взором за Ильей и за Симой, Луша видела, что Илья вызвал в Симе удивленное разочарование. А Илья так и не смог оправиться от смущения.
Луша сама была так расстроена и раздражена Ильей, что для нее стало неодолимой потребностью показать подруге Илью настоящего, того, которого знала и любила она.
Она позвала Симу кататься на лодке в компании с Любой, с Ильей и Кирюшей, пригласив и Коростелева, с которым, как Луше было известно, Сима готова хоть на край света.
Солнце садилось, когда широкая и тяжелая двухпарная шлюпка с компанией молодежи отчалила от плотов и пошла по затону.
— Кто не привык, тот прощайся с жизнью: сожрут комарищи! — предупредил Кирюша, которого почему-то ни как не смущало общество «интеллигентов».
— А мы их дымком! — закуривая, сказал Коростелев.
— Нашего комара папиросой не прошибешь. На него костры нужны, как на волка! — заметил Илья, налегая на весла. — Нас, слободских, он, однако, не трогает, а вот Симочке и Константину Константиновичу будет плохо. От них комару свежатинкой пахнет!
— Вы пока хлопните по лбу себя. Я вижу, вас трое едят, — засмеялась Сима, на которую, к удивлению всех, почему-то как раз комары не садились.
Вначале медлительная и казавшаяся нескладной, шлюпка вдруг получила инерцию и скользила по глади затона легко, поворотливо, быстро направляясь к противоположному берегу, где потемневший лес подставлял закатному солнцу розовые вершинки.
Вни-из по Волге реке… —
завел песню Кирюша.
С Нижня-Новгорода, —
подхватил Илья.
Снаряже-ен стружок,
Как стрела ле-етит…
Они бросили весла, и шлюпка, легонько покачиваемая ветром, не спеша двигалась под подшлепывающйй звук небольшой волны.
Солнце спустилось за горизонт, и под зорним, пылающим небом песня летела просторная, задумчивая.
…призадумался,
Пригорюнился.
Об одной душе
Красной девице… —
высоко взлетел задушевный, глубокий и сильный голос Ильи.
— Хорошо-то как! — шепнула Симочка.
Луше сладко сдавило горло, и радостно увлажнились глаза. Она молча сжала руки подругу.
Лучше быть мне в волне
Уто-пи-имому,
Че-ем на све-е-ете жить
Нелюби-и-имо-о-ому… —
дружно завершили певцы и взялись за весла.
— 3…здорово, братцы, — с удовольствием похвалил Коростелев. — И ведь что уд…дивительно: все песни о Волге будто нарочно созданы для реки. Т…так они сильно звучат над простором! Удив-вительно просто!..
— А в лесу костёр будем жечь? — с восторгом спросила Сима.
— Без костра мы все просто погибнем. Конечно, костёр! — поддержала Луша.
В несколько сильных взмахов ладья подвалила к берегу и ткнулась носом в песок у кустов.
Затрещали сучья, раздалось перекликанье голосов, по берегу, и вот по сучкам и высохшей хвое побежали веселые огоньки, распространяя по влажной прохладе воздуха ароматный, чуть едкий дымок.
Мой костёр в тумане светит… —
тотчас же запела Любка.
Песню подхватили, и она полетела в просторзатона.
— На все случаи жизни у русского человека припев, — философически заметил Коростелев.
— Душа у нас певучая, Константин Константинович! — серьезно сказал Илья. — Загрустил — поешь, веселишься — поешь, и не хочешь, бывает, а запоешь!..
— А помнишь, Илья, мы с тобой под мороз да под вьюгу как здорово пели, когда с тем паровозом мучились? — напомнил Кирюша.
Илья усмехнулся.
— Я просто со злостью пел, — признался Кирюша. — Прямо скажу — пел до слез. Уж теперь не стыдно — прошло… Руки морозом скорежило, железо к рукам пристывает, аж кожу сдирает, ветер — за ворот, в пазуху, в рукава. Силы нет ни работать, ни петь. Так бы все бросил. А Илья, окаянный, новую песню заводит… Что тут поделать, хочешь не хочешь, а пой! На песнях и продержались… Я да же не помню, какие песни мы пели тогда.
— «Бородино», «Стеньку Разина» и «Вставай, подымайся» — все пели, — напомнил Илья. — А работу покончили — разогрелись на разъезде у печки. Тут бы как раз, пожалуй, и спеть на радостях, а мы — дрыхнуть на целых полсуток!..
Костёр разгорелся. День окончательно смерк, и только на краешке небосклона, как отсвет далекого зарева, чуть светилась красная узенькая полоска между облаков.
Девушки готовили угощение. Дым разогнал комаров, легонько щипал глаза, и была какая-то особая прелесть в этом вечере у костра над водой, под покровом пахучего дыма.
— Из…звините, Симочка, — обратился Коростелев, — а как быть с…со здоровьем Толстого? Раз…зрешается за его здоровье выпить рюмочку водки?
— Да, слыхать, что опять подкачал папаша: что-то опять хворал, в газетах писали! — отозвался Кирилл. — Ну что же, давайте его здоровье!
— Симочка, вы, как главная специалистка по Льву Николаичу, должны дать разрешение.
— Оставьте, пожалуйста, Константин Константинович! — взмолилась Сима. — Льву Николаичу ваша водка не принесёт вреда. Пить ее вредно вам. А что с вами поделаешь!
— Интересный факт, господа, — продолжал журналист, — Московское «общество трезвости» постановило исключить Льва Толстого из почетных членов, п…па-атому что его нельзя считать, православным…
— Только ему и осталось теперь, что с горя запить! — насмешливо вставил Кирилл.
— А з…здоровье его ничего. Поб…болел плевритом и снова п…поправился. Крепкий старик… Лукерья Фоминична, выпьем за Льва Толстого?
— А вам за кого ни выпить, только бы выпить, — неодобрительно сказала Лушка. — Я водки пить не могу.
— А мы для вас припасли «святого», церковного, — сообщил Кирюша. — Можно церковное, «православное» пить за Толстого?
— Господа, оставим Толстого в покое, право, — серьёзно сказала Сима. — Для России это великое имя. Пока он болел, столько людей о нем беспокоились. Казалось, угаснет Толстой — и вся правда угаснет в России…
— Вы что же считаете, Серафима Викентьевна, в самом деле я толстовском сектантстве вся правда? — вдруг обратился все время молчавший Илья.
— Конечно! — убеждённо сказала Сима. — Толстой — великий писатель, бесстрашный, правдивый гений в литературе и в социальном учении. Чехов, Максим Горький, Короленко — все перед ним преклоняются…
— Насчёт преклоняются — я понимаю. Гений в литературе — согласен, — сказал Илья. — Случись мне быть в обществе трезвости, я бы его и из трезвости и из церкви не стал отлучать, а вот насчет «социального гения» — извините! В социальных вопросах Толстой как ребенок… «Непротивление» — это революции палка в колеса, да и жандармам очень удобно…
— Непротивление придумал не Лев Николаевич, а Иисус Христос! — возразила Сима. — Толстой только напомнил об этом учении. Потому что…
— Не вовремя очень напомнил! — невежливо перебил Илья. — Кому не сопротивляться-то?! Нагайке?! Штыку?! Графу, конечно, лучше бороться непротивлением, а нам — топором и ружьем и бомбой! Графовым сыновьям не работать по двенадцать часов. У них и чахотки не будет, а если случится, то их куда-нибудь к теплому морю пошлют и вылечат…
Илья говорил со злостью, нахмурился. Пламя костра отражалось в его глазах и играло на остроскулом смуглом лице, на обнаженной под расстегнутым воротом шее. Луша хотела остановить его резкий порыв, но заметила удивлённый, почти восторженный внимательный взгляд Симы и смолчала.
— А потом, я скажу, ведь ваш граф живет в Ясной Поляне. Там все тихо и ясно… это я у него же читал… как за стеной у молодого царевича Будды, а я бы вот посмотрел на него, если бы казаки при нем стали топтать лошадьми баб и детишек, а у вашего графа был бы в руках револьвер… Что до меня, то я думаю, он пальнул бы в казака, а если бы он оказался и в эту минуту непротивлением, то плевать ему в рожу — и всё!
— Ну, «в рожу» — это уж ты загнул. «Плевать в рожу»! — остановил Кирюша.
— И ничего не загнул! — с жаром воскликнул Илья. — Ничего не загнул! Человек должен быть человеком… А тогда не пиши про Катюшу Маслову, не жалей ты нас, ради бога, если ты не человек, а лягушка! У человека жалость должна быть такая, чтобы он не слезами квакал, а встал бы с тобою вместе против всякой неправды, а нет — так к чёрту отстань. Значит, ты сам, такой же, как все эти судьи, которые топчут всех нас, простых людей…
— Я тоже думаю, что Лев Николаевич поступил бы, как вы говорите, — сказала Сима. — Ведь и Иисус как-то вспылил и веревкой погнал торгашей из храма, а Толстой офицером был… Он бы, конечно, вмешался.
— А вы бы его обвинили за это? Сказали бы, что он прынцип непротивления нарушил? — спросил Илья.
— Нет, я бы сказал, что старик молодец, так и надо! — призналась Сима.
— Зачем же тогда трепать языком про какое-то непротивленье?
— Илья, да потише на поворотах! — опять вмешался Кирюша. — Ведь ты говоришь про Толстого — и вдруг «трепать языком»!..
— Ну, ладно… Зачем проповедовать людям непротивленье?!
— Я сразу так не могу, Илья. Мне надо подумать. Только я чувствую, что вы в чем-то неправы, — ошарашенная напором Ильи, жалобно сказала Сима. — Жизнь, отдельные случаи могут толкнуть человека вразрез с его правдой, но сама-то правда от этого не пошатнётся…
— Меня никто не толкнёт нарушать мою правду! — взъелся Илья. — Моя правда ясная и прямая!
— Неверно, Илья Степаныч, — примирительно вступился Коростелев. — Вы будете присутствовать, допустим, при казни ваших друзей. Сердце ваше будет болезненно сжато, вы заскрипите зубами, но не броситесь же на палача. Это было бы просто не экономно — так отдать свою жизнь. И ваша правда не понесет урона оттого, что вы именно в эту минуту не ввяжеетсь в бесполезную драку, а будете жить и продолжать подготовку к решительной битве.
— Давайте после доспорим! — попросила Сима, с благодарностью поглядев на Коростелева.
Кирилл послушно расправил мехи гармони.
Много песен слыхал я в родной стороне…
И хор молодых голосов подхватил:
Эх, дубинушка, ух-нем!..
С замиранием сердца спросила Луша у Симы, как ей понравился Илья.
— Просто не ожидала, что такие бывают рабочие. Умный, прямой… Резковат, конечно… А мой братец Вася?! Как вцепится спорить, такого наговорит!.. Вот тебе и без образования! — увлечением ответила Сима. — Да разве дело в дипломах! Лев Николаевич и совсем отрицает нашу казенную школу. Я недавно читала в журнале, что настало время переоценки всех ценностей. По старым понятиям Илья — просто слесарь. А кто из интеллигентов знает, что за человек этот самый слесарь?! И если он не успел почитать Флобера или Шекспира, то это ещё ничего не значит…
— Ты приходи вечерком посидеть у нас в саду, — пригласила обрадованная Луша, — у нас все хорошие…
И Сима воспользовалась приглашением Луши, пришла вечером в субботу с Сережей Родзевичем, которому с гордостью рассказала, что идет в рабочую компанию.
Возле крыльца Любиной баньки на лавочке и просто на траве расположились Наташа с Никитой, Илья и Любка. Луша с Симой и младшим Родзевичем присоединились к ним, когда Илья уж совсем задразнил Любку, уверяя, что видел сам, как к ним в баньку ночью приходил домовой…
Сережа Родзевич воображал, что Сима ведет его в какой-то рабочий кружок, и был удивлен, что здесь просто «беспринципно» болтали о ягодах и грибах и о том, что завтра, в воскресенье, собираются на двух лодках за ежевикой…
— Небось Володька ещё не доехал до места, — предположил Кирилл, в сумерках уже слезая с широкого дуба, где он устроил себе «гнездо» для чтения.
— Ну как же! Уж месяц, почитай, прошёл! — возразила Люба.
— По пересыльным ещё намается. Я видал офицера, который сконвоем ехал. Он дён через пять воротился. Значит, первая «станция» недалечко, — сказал Кирилл. — Небось Челябинск, или Тобольск. А там, может, с месяц продержат. Уж это известно…
— А вы разве были в ссылке? — наивно спросил Сережа.
Все рассмеялись.
— Пока что мой дядя видал, а его барин едал, — ответил Кирюша. — А мы не торопимся. Вы студент будете? — спросил он.
— Гимназию только что окончил.
— В университет собираетесь? — продолжал Кирилл.
— В Казанский, на медицинский.
— Ну, а для нас приготовили Туруханский или где-нибудь рядом. Образованье отличное для рабочего класса! — подхватил Илья.
С веселым лаем в сад ворвался коростелевский пудель. Он потыкался носом по очереди в колени сидевших на лавочке и лизнул Лушу в щеку.
— Константин Константинович, где же вы там? — крикнула обрадованная Сима. — Что вы так поздно?
— Ждал, пока номер подпишут! — пояснил журналист. — Здравствуйте, г…господа! Приятная новость. К нам на гастроли едет театральная труппа.
— А что будут ставить? — живо спросила Люба.
— Должно быть, опять «Каширскую старину»! Каждая труппа все ставит её! — со скукой сказал Сережа.
— У ар-ртистов даже есть поговорка такая, — усмехнулся Коростелев: — «Каширка вывезет!» Она во всех труппах, как дежурное блюдо…
— Поеду на курсы — уж там нахожусь в театры. Пить-есть не стану, а буду в театры ходить! — мечтая произнесла Сима.
— А Лев Толстой? — с насмешкой заметил Сережа, который, как и все, привык дразнить Симу.
— Скучно, однообразно и утомительно, дорогой Сережа, — сказала Сима.
— Лев Николаевич лет пятьдесят во всех лучших театрах бывал, кровавые ростбифы ел и шамп…панское дул, а теперь отрицает! Симочка тоже лет п…пятьдесят походит в театры, потом придет к отрицанию, — вступился Коростелев. Он поднялся со скамейки и свистнул Мальчика, который что-то разнюхивал среди грядок.
Вся компания тоже встала. Луша с Ильей пошли провожать в город Симу, Коростелева и Сережу.
Стояла звёздная, тихая ночь. Они шли не спеша, ведь утром не нужно было вставать на работу.