Она поднялась и направилась к выходу, но у двери остановилась и вежливо сказала:
– Спасибо за печенье. Очень вкусное.
Привычка – вторая натура.
К ланчу – хотя и в разное время – спустились все, кроме Феб и Гвен. Элейн похвалила суп (см. рецепт № 3), щедро добавив в тарелку гранатовых зернышек, которые Фейт предложила в качестве гарнира, и отметив, что на этот получилось даже вкуснее, чем в прошлый. Кроме супа, гостям подали сэндвичи, фрукты и шоколадное печенье. На какое‑то в столовой воцарилась теплая атмосфера, чему в немалой степени способствовал туман. Сидевшие за столом Люси, Крис и Рэчел сокрушались по поводу своей неспособности воспроизвести знаменитый пелэмский шоколадный торт. Слушая их, Фейт решила опробовать собственный рецепт, изобретенный относительно недавно, уже после приглашения. О знаменитом торте ей доводилось не раз слышать от сестры, а когда Хоуп заявила, что ее версия ничем не уступает оригинальной, Фейт подумала, что вполне может приготовить его на острове. И вот сегодня очередь дойдет и до него. Шоколадный торт будет подан в качестве вечернего десерта. Зная, что Феб муками голода не страдает, Фейт решила узнать, не нужно ли чего Гвен. Может быть, мисс Мэнсфилд и спускалась в кухню утром, но к ланчу она не появилась. Фейт поднялась наверх и постучала в дверь.
– Мисс Мэнсфилд? Это Фейт. Вам принести что‑нибудь?
Тишина. Она постучала еще раз. Ответа не было. Из комнаты не доносилось ни звука. Фейт приложила ухо к двери. Двери в доме представляли собой довольно толстые окрашенные дубовые или сосновые панели, но она слышала накануне, как печатает Гвен и перебирает струны Рэчел. Фейт покрутила ручку – как и следовало ожидать, гостья заперлась изнутри.
Никто не отозвался и на третий стук. Может быть, Гвен принимает ванну? Пожалуй, лучше подождать, испечь торт, а уж потом попробовать еще раз и воспользоваться телефоном. Она пожалела, что не позвонила раньше, но ощущение оторванности, отрезанности от мира было настолько сильным, что про внутреннюю систему связи как‑то забылось.
Часом позже Фейт забеспокоилась уже всерьез. Гвен Мэнсфилд не отвечала, не снимала трубку, а задержаться на час в ванне означало стать похожей на Танцующих Изюминок. Фейт прошла в буфетную, где на дощечке висели ключи от комнат. Она собиралась воспользоваться ключом, чтобы заглянуть в комнату, и уже протянула руку, но представила возможную реакцию гостьи и отступила. В отличие от Крис, Гвен не производила впечатления человека, неуютно чувствующего себя в четырех стенах, но все же она могла выйти на веранду или посидеть на крыльце, тем более что дождь почти прекратился, а ветер стих. Фейт заглянула на веранду. Никого. Она спустилась по ступенькам и оглядела внутренний дворик. Пусто. Опоясывающая патио галерея в летние месяцы должно быть скрывала его от солнца. До начала бури решетчатую сторону галереи покрывали побеги глицинии, расцветающей обычно к концу июля, но теперь от них почти ничего не осталось. Фейт внимательно оглядела конструкцию. Стихия ее не повредила, и она представляла собой вполне надежную лестницу для подъема на плоскую крышу. Комната Гвен находилась чуть выше. Оглядевшись в поисках неизвестно чего, Фейт поднялась на галерею, вскарабкалась на крышу и посмотрела в окно. Шторы были разведены, обе лампы, настольная и прикроватная, включены. Если Гвен поймает ее за подглядыванием, придется сослаться на врожденную эксцентричность.
Что оправдываться не придется, Фейт поняла с первого взгляда.
В поле зрения попадала только часть кровати, но и увиденного оказалось достаточно, чтобы повернуться и торопливо спуститься на галерею. Гвен Мэнсфилд лежала поперек кровати, лицом вниз и без движения.
Фейт вошла в дом через французское окно, пробежала мимо бассейна и влетела в кухню. Открыв дверь буфетной, она сорвала с крючка ключ от комнаты Гвен, потом, подумав, собрала остальные ключи, положила их в мешочек и спрятала мешочек в контейнер с мукой, который задвинула под нижнюю полку, загородив бутылочками с чистящими средствами и пакетами со стиральным порошком. Ни в кухне, ни в холле наверху никого не было. Фейт вставила ключ, вошла в комнату и зарыла дверь за собой.
Сомнений не оставалось – мисс Мэнсфилд была мертва. Воздух в комнате казался пустым, такое ощущение возникает в помещении, когда в нем долго никто не дышит. Нож в спине – из письменного набора, двойник которого имелся и в комнате Фейт, и, наверное, в других комнатах, – служил дополнительным подтверждением печального факта. Гвен была мертва весь день, а убили ее уже после обеда, поданного Фейт на подносе.
Бобби Долан. Гвен Мэнсфилд. Что они сделали? Что они знали?
Компьютер на столе замер в режиме сна, помигивая крохотным глазком. Стараясь не смотреть на убитую, застигнутую смертью в неподобающей даме позе, и засохшие пятна крови на покрывале, Фейт откинула крышку и включила ноутбук. Она понимала, что нарушает целостность картины преступления, но ожидать скорого прибытия следователей на Бишоп‑Айленд не стоило, а ответы были нужны уже сейчас.
Иконки программ и файлов развернулись в нижней части и на левой стороне экрана. Один значок был обозначен словом «Личное». Фейт щелкнула «мышкой», и файл открылся. Программа потребовала пароль. Разумеется, Гвен никогда бы не представила личную жизнь вниманию постороннего. Она перепробовала несколько вариантов имени Гвен, но успеха не добилась – слишком просто. Мисс Мэнсфилд была слишком находчива. Ни дня рождения, ни номера карточки социального страхования Фейт не знала, да и это тоже вряд ли помогло бы. И тут ее осенило. Она отстучала пять букв – «ПЕЛЭМ». Файл сразу же открылся: «Переписка», «Адреса», «Дни рождения», «Фарфор» и «Разн.». Она начала с папки «Разн.». – пусто. Далее по порядку. Все были пусты. Кто‑то – Гвен или, скорее, убийца – стер все документы.
Ни в спальне, ни в ванной ничего подозрительного не обнаружилось. Все было на месте. Следы борьбы отсутствовали. В камине только зола. Должно быть Гвен разводила огонь. Фейт вышла из комнаты, заперла дверь и остановилась, думая о решительной, энергичной, удачливой женщине, лежавшей там, на кровати. Безжизненной и холодной, как зола в камине.
Оставалось только одно. Она спустилась вниз, ударила в гонг и била в него до тех пор, пока в комнате не собрались все шесть женщин.
Глава 9
Четвертый год
Поначалу смерть означала интуитивное, физическое желание – обнять, поцеловать или просто побыть в одной комнате, подышать одним воздухом. Со временем Крис осознала, что невозможность этого, тоска по этому еще не самое худшее, а самое худшее – невозможность поделиться сокровенным, поговорить с бабушкой, рассказать ей все. Постепенно печаль отлилась в короткую фразу: «Она никогда этого не узнает».
В то лето на ферму приезжали все, дяди и тети, кузены и кузины, родственники, родители. Все было, как в добрые старые дни, за исключением причины, привлекшей их в деревенский дом. Причина эта лежала на кровати, большой, на четырех прочных ножках‑столбиках, той самой, на которой она родилась и на которой теперь умирала. Они обещали ей – никаких экстраординарных мер. Впрочем, нужды в них и не возникало. Со стороны казалось, что она и не страдает совсем, хотя к ней каждый день приходила медсестра, и Крис видела, как ее мама или кто‑то из женщин добавляют в бабушкин сок некую прозрачную жидкость, должно быть морфин.
Иногда Крис выходила в сад, но только тогда, когда не сидела у бабушкиной постели, держа ее за руку, разговаривая обо всем, что приходило в голову, отчаянно хватаясь за последнюю возможность получить ответ на тот или иной вопрос, заполнить пробел в воспоминаниях – «Расскажи еще раз, как ты встретилась с дедушкой», – но никогда не задерживаясь надолго, чтобы не утомить бабушку, хотя было ясно, что она уже устала, и что именно это убивает ее. Как никогда раньше, Крис отдавала всю свою энергию саду, принося в комнату больной и остальные комнаты пахучие букеты и свежие фрукты и овощи, которые как своего рода причастие съедались теми, кто приходил проститься с ней. Об этом не говорилось, но все знали – большинство из них на ферме в последний раз. Они ели выращенные и собранные Крис фасоль, помидоры, кукурузу, плоды небольшого участка земли, становившиеся их плотью. Когда поспела малина, ее оказалось столько, что многие из приходивших готовили джем и уносили с собой баночки – на память. У некоторых они так и остались неоткрытыми. Малину бабушку любила больше всего. Крис истолкла свежие, еще теплые от солнца ягоды, и бабушка с удовольствием, улыбаясь, ела их, охотно открывая рот перед очередной ложечкой. Ничего другого она уже не принимала. Следующие полтора дня старушка пролежала с закрытыми глазами, потом повернула голову на подушке, схватила дочь за руку и перестала дышать. Все произошло настолько заурядно, буднично – ни предсмертных хрипов, ничего такого, к чему они готовились, – что тетя Крис не сразу поняла, что ее мать умерла. Крис вошла в комнату и, подойдя к постели, погладила мягкую щеку. Находились там и другие, но впоследствии она никак не могла вспомнить, что это были за люди. Она опустилась на колени и прочитала короткую молитву, поблагодарив Бога и попросив Его позаботиться о бабушке. Хотя, непочтительно подумала Крис, скорее, будет наоборот. Уже потом, восстанавливая в памяти тот день, она изображала бабушку перед Господом с протянутой ложечкой желе из шиповника: «Надо принять, помогает от простуды». Крис поднялась, как слепая пересекла комнату и вышла в сад, где упала на траву и еще долго лежала, роняя слезы на мягкую землю.
Да, ей недоставало добрых, теплых бабушкиных объятий, прогулок рука об руку по полям, бабушкиного запаха – мыльного, свежего запаха «Понда», пользоваться которым она заставляла родственников вместо всех этих «дурацких магазинных лосьонов». Но больше всего Крис недоставало бабушки для разговоров. Именно бабушка опустила ее на землю, помогла понять смысл жизни. После похорон стало ясно, что ту же роль она играла и для своего мужа. Отстраненность дедушки, его уход в себя, даже рассеянность – кухонная рукавица в холодильнике, пижама под комбинезоном – объяснялись свалившимся горем, ощущением утраты. Все оказалось не так. Отведя дедушку на прием к доктору – после похорон он простудился, и простуда уже угрожала бронхитом, – мать Крис вернулась на ферму в слезах. У ее отца обнаружили болезнь Альцгеймера, и теперь ему надлежало найти другое место. Оставаться на ферме он просто не мог. «Откуда нам было знать? – расплакалась мать перед Крис. – Мы же не спрашивали его, кто президент Соединенных Штатов и какой сейчас год». Дедушка был вежлив, доброжелателен и на все вопросы отвечал неправильно.
Все случилось так быстро – смерть бабушки, болезнь дедушки, продажа фермы сыну соседей, только что обзаведшемуся семьей, – что Крис испугалась. Испугалась того, что жизнь способна на такие перемены. Она вернулась в Пелэм с ощущением полной потери ориентиров. Ферма всегда была для нее домом и даже чем‑то большим. А потом жизнь снова переменилась, и именно этим хотелось поделиться с бабушкой, единственным человеком, способным понять, какое с ней случилось чудо. Крис влюбилась, и, что самое поразительное, ее чувство было взаимным. Никогда она не говорила этих слов мужчине и никогда их не слышала: «Я тебя люблю». Счастье окрылило ее, она не ходила, а бегала, улыбалась без причины, не хотела спать и ложилась только помечтать. Да, она ходила на свидания и раньше, но никогда не воспринимала их всерьез. В лучшем случае было весело, но часто – мерзко: «А чего ты ожидала? Я же сводил тебя на обед и в кино, разве нет?» Она знала, чего хотела: чтобы кто‑то, заботливый и нежный, был рядом и терпеливо ждал, пока хрупкий росток вытянется, раскроется и расцветет. И она нашла его. Нашла – подумать только! – в Пелэме. Старая китайская пословица, та, которую бабушка выписала для нее когда‑то на листок и вставила в рамочку – «Сад нельзя взрастить за день или за неделю. Его нужно распланировать, его нужно ждать и поднимать любовью», – воплотилась в жизнь.
Обязательный зачет по математике она оттянула до четвертого курса, до последнего надеясь, что его отменят. Беря в пример сестер и братьев из других кампусов, студенты Пелэма тоже требовали перемен: учета их мнения в выборе обязательных предметов и полного обновления структуры и содержания курсов. Администрация, однако, уперлась, отвечая неизменным: «Мы лучше знаем, что для вас лучше». Долго удерживать эту позицию не получилось – на следующий год в колледже появился новый президент, новая метла, но для Крис перемена случилась слишком поздно. Кипя от гнева и чувства несправедливости и немножко труся – а вдруг провалюсь? – она отправилась на первое занятие. Математика всегда давалась ей с трудом, и только высокий балл по другим предметам позволил поступить в Пелэм. В школе ей помогала мать: «Здесь же все построено на логике, дорогая. Ты сама это усложняешь». Ничего не помогало. Любое уравнение или проблема эквивалентности представали перед Крис в виде загадки, изложенной древним языком клинописи.
Одноклассниками оказались почти исключительно первокурсницы, методичные девушки, планово вычеркивающие из списка обязательные предметы. Крис же занималась тем, что было интересно, полагая, что именно за этим она и поступила в колледж, и не беспокоясь о будущем. В некотором смысле это была хорошая стратегия. Ей нравилось учиться, и она шла легко, тогда как ее подругам каждый шаг давался тяжелым трудом. Она понимала, почему многие с удовольствием вспоминают студенческие годы – столько нового, интересного и полезного. Так чудесно быть губкой, впитывать и поглощать. Но только не вытирать грязные, жирные раковины, самой отвратительной из которых была математика. Профессор улыбнулся ей и попросил пересесть ближе. «У меня не настолько громкий голос», – извинился он. Крис, оказавшись в незнакомом окружении, заняла место сзади. «Извините», – сказала она и перешла вперед. Голос у него и впрямь был негромкий, но низкий, с легким, южным, как ей показалось, акцентом. Наверное, решила она, там, где он учился, проходить речевые тесты не требовалось. Ей нравился его голос. Если бы только предмет был другой. Но вскоре Крис переменила мнение. Ее неспособность понять смысл даже простейшей теории проявилась с такой очевидностью, что он попросил прийти на консультацию, чтобы они постарались прояснить кое‑что вместе. Она не оскорбилась, не сгорела от стыда, а почувствовала себя особенной, не такой, как все. Он позаботится о ней. Не даст ей провалиться. Защитит и обережет.
Роберт Александр Лафлер действительно был с Юга, если только Новый Орлеан, место уникальное само по себе, можно считать частью Юга. В Пелэме он уже третий год работал старшим преподавателем. «И почему я так долго тянула с математикой!» – воскликнула, узнав об этом Крис. Они жили в одном кампусе, проходили мимо друг друга по пути в библиотеку, а она его не замечала. Ему было тридцать, он закончил Гарвард: «Отец женился на янки, и мы могли вернуться в Новый Орлеан, но только после окончания колледжа на Севере». Север понравился так, что возвращение все время оттягивалось, пока Сэнди – так его называли друзья и родные – не принял решения остаться здесь навсегда.
Первая встреча с профессором Лафлером потянула за собой другие, и консультации стали регулярными. У Крис никогда не возникало проблем с другими предметами, а потому она даже не задала себе простой вопрос: почему профессор добровольно взял на себя дополнительную нагрузку вместо того, чтобы приставить к ней кого‑то из продвинутых студентов. Крис записалась на самый простой, базовый курс математики, тот, на уроках которого студенты режут бумагу и делают ленты Мебиуса, а преподаватель приносит с собой пончики, чтобы объяснить, что такое тор. Вскоре она поймала себя на том, что ждет этих консультаций в офисе Лафлера с нетерпением и волнением. После четвертого занятия они отправились на прогулку к озеру. Ей это показалось совершенно естественным. Они вместе вышли из здания и, оказавшись вдруг под лучами весеннего солнца, одновременно воскликнули: «Какой чудесный день!» «Согни мизинец и загадай желание – я очень суеверный», – сказал он, и она ответила: «Суеверный математик? Звучит как ответ на загадку. Ну, вроде такой, «кто считает только до двенадцати?» Глупо. Но Крис не стеснялась быть глупой с профессором Лафлером. В его изложении прояснялись самые туманные области математики. Они дошли до развилки, откуда ему надлежало повернуть к парковочной стоянке, а ей к общежитию, но оба, не сговариваясь, пошли дальше, к озеру, а потом по тропинке вдоль берега, через рощицы, мимо ухоженных лужаек солидных поместий, расположившихся на другом берегу, напротив колледжа.
Так же естественно выглядело и то, что они бросили книги – он нес свои в зеленом холщовом портфеле, она прижимала к груди – и сели у воды, возле березок. И, наконец, совершенно естественным показалось то, что он поцеловал ее, сначала нежно, потом с желанием, равным ее собственному. «Ты прекрасна, – пробормотал Сэнди, укладывая ее на мягкий желтый ковер из опавших листьев. – Ты самая прекрасная на свете».
Вскоре место «консультаций» перенесли в его кэмбриджскую квартиру. Иногда они ходили куда‑нибудь – в Брэттл‑тиэтр на богартовский фестиваль – с остановкой в «Бике», – но большую часть времени проводили дома, где сами готовили – Сэнди не мог поверить, что Крис никогда не пробовала гумбо – часами не вылезали из постели. Ей нравилось слушать его рассказы про свою семью, поколениями жившую в Новом Орлеане, про мать, из «бостонских браминов»[19], поправшую неписаные законы браком с южанином и переездом на юг, в город более чуждый и непонятный, чем любая европейская страна. Когда он говорил о домах в Парковом квартале, обедах в элегантном «Антуане», пирожках и кофе с цикорием в «Кафе дю Монд», неспешных деньках у реки, Крис казалось, что она там, рядом с ним. И когда‑нибудь будет по‑настоящему.
Он называл ее «милой» и «дорогой», акцент его проступал явственнее, когда они занимались любовью, и она таяла от его слов и прикосновений, с удивлением открывая, что не только доставляет наслаждение ему, но и блаженствует сама.
В свою очередь Крис рассказывала о ферме, о своей любви ко всему, что растет, о горе, постигшем ее со смертью бабушки. Сэнди хотел, что она поехала с ним в Новый Орлеан, на Марди‑Гра, веселый городской праздник, восхитительный и хаотичный ритуал, совпадающий по времени с весенними каникулами в Пелэме. В тайне от всех Крис связалась с новыми владельцами фермы – уже мечтая о долгом уик‑энде – и получила заверения, что ее с радостью примут в любое время и с любыми гостями. Никому больше она о Сэнди не рассказывала. Ни родителям, с которыми никогда не была так близка, как с бабушкой, ни даже Рэчел. Да, она хотела сохранить Роберта Александра Лафлера исключительно для себя. Их отношения не походили на то, что было у ее одноклассниц с их «кавалерами» – погулять, оторваться, может быть, обручиться. Банально и скучно. У них с Сэнди все куда глубже, реальнее, возвышеннее. У них – любовь до смерти.
– Я решила, что хочу закончить с отличием, – объявила Прин, входя – без стука – в комнату Феб. До недавнего времени эта ее привычка Феб не раздражала. В прошлом году ее это даже радовало, радовала близость к Прин.
– Чудесно. Но тебе нужно представить тему дипломной. Последний срок, по‑моему, пятница.
– Вот именно. Поэтому и вспомнила. Несколько страничек на латыни… через пару лет о них никто и не вспомнит, но мне они могут помочь получить работу в галерее. – Прин уже нацелилась на одну из модных галерей в Лондоне, Париже или Нью‑Йорке. – Пусть думают, что я красивая и жутко умная.
– Так оно и есть, – не стала перечить Феб. – Тебя с удовольствием примут в любом музее.
– Я подумала… может быть, что‑то насчет дизайна двадцатого века. Тебе не придется закапываться в незнакомую тему.
– Что? – Феб оторвалась от конспектов по психологии – зачет уже завтра – и повернулась к подруге. – О, нет, Прин. Только не сейчас. Хочешь написать дипломную, поработай сама. Не говоря уже об этической стороне дела, у меня просто нет времени. Я начала еще прошлой весной. Как и большинство. Это же огромная работа.
Прин ничего не сказала, но опустилась на кровать и откинулась на подушку.
– Я серьезно. Это же не доклад какой‑нибудь. Это дипломная работа. Исследование. Нас запросто выставят из колледжа, если поймают.
Тирада осталась без ответа. Прин закурила сигарету и выпустила в воздух колечко дыма.
– Послушай, я помогу составить план, подготовить литературу. Но не больше. Может быть, поддержу шоколадным сандеем, – добавила она, надеясь смягчить отказ и рассеять мрачное настроение Прин. Дымовые кольца и бесстрастное выражение на ее лице никогда не были добрым знаком.
– Думаю, ты кое о чем забыла, – негромко сказала Прин.
– Что? – Феб прекрасно знала, о чем речь, но решила не подавать виду.
– Некий инцидент.
Три с лишним года в Пелэме обрушились вдруг на Феб. Она почувствовала, что задыхается, как будто кто‑то высосал из нее весь воздух, и легкие сморщились, как проколотые воздушные шарики. Вся их дружба, так называемая дружба, вела к этому моменту, моменту, когда Прин попросит сделать что‑то абсолютно невозможное, моменту, который Прин планировала с самого начала. Необязательно к просьбе написать дипломную, но к чему‑то подобному. Все другие случаи были репетицией, и Феб исполнила свою роль идеально, вошла в нее настолько полно, что потеряла себя. И теперь ей ничего не оставалось, как играть до конца.
– Вдохни поглубже, – услышала она издалека. – Черт, вот, дыши в это.
Прин схватила бумажный пакет и прикладывала его ко рту и носу Феб. Помогло.
Феб отстранила пакет и встала.
– Нет. Извини, но я не могу это сделать. – Она была удивительно спокойна и уверенно себя контролировала. Новая Феб. Феб‑феникс, возродившаяся из пепла прежней Феб. Прин ничего никому не скажет, потому что тогда вскроется неприятный для нее факт незаконного использования машины. К тому же, если дело дойдет до разбирательства, ей ничего не доказать без свидетелей. Нет, так Прин никогда рисковать не станет. Она всегда должна быть уверена в победе.
Она и была уверена.
Прин стряхнула пепел на подоконник.
– Знаешь, я приняла некоторые меры предосторожности. Пит сфотографировал машину и снял с бампера образцы собачьей шерсти. Я описала, как все было. Документы у него в сейфе.
Феб не собиралась сдаваться. Она не поддастся шантажу, а в том, что это шантаж, сомнений уже не оставалось. Ужас и ненависть к той, что сидела перед ней, проникли во все клеточки ее существа, вытеснив мельчайшие молекулы обожания.
– Ты не сможешь доказать, что я была за рулем.
– А ты не помнишь, что говорила в гараже у Пита? Боюсь, дорогуша, ты вела себя немного несдержанно. «Я убийца! О, Боже, я убила пса!» Я запомнила эти слова, и Пит тоже. Мы с ним недавно как раз предавались воспоминаниям. Мне никогда не нравился новый цвет – серебристый, впрочем, тоже, – и его брат перекрасит ее для меня к выпускному в ярко‑красный. Будет очень неприятно, если профессор Шоу вдруг узнает, что в гибели его собачки виновата студентка старшего курса Пелэма.
Феб мысленно прокрутила сцену в гараже, разыгравшуюся в ту дождливую ночь. Все лето она старалась не думать о случившемся, все лето работала с детьми из бедных семей в центре социальной помощи и даже отказалась от предложенной родителями поездки в Европу. Она понесла наказание. Но этим дело не закончилось, и теперь платить придется до конца жизни. Феб поняла, что проиграла.
– Какая у тебя тема?
Гвен Мэнсфилд всегда нравился пелэмский обычай пятничного послеполуденного чаепития. Угощения стоило того, чтобы соблазнить самого привередливого кавалера и в свою очередь похвастать очередным завоеванием. После разрыва с Эндрю она пустилась во все тяжкие, собирая скальпы и теряя интерес к трофею, как он оказывался надежно приколоченным к стене. Гарвард, Йель, Принстон, Дартмут… Вот только МТИ пока не давался. Год пролетел незаметно. На календаре март, а мае она уже закончит колледж с отличием, может быть, даже с отличием высшей степени. Заявление о приеме в школу бизнеса было отправлено задолго до конечного срока, и Гвен не сомневалась в положительном решении. Сегодня ее парнем был старшекурсник Гарварда, Джефф Уивер, тоже готовившийся продолжать учебу в школе бизнеса. Они встречались несколько недель. Гвен уже планировала порвать с ним, но что‑то – может быть, его напористость, целеустремленность – постоянно вынуждало откладывать этот шаг. Кроме того, он был очень хорош в постели и весьма недурен собой: каштановые волосы, ясные голубые глаза. Джефф не шел на поводу у современной моды, оставаясь верным классике, «Брук бразерс» и твил, которую носил с тех пор, как вырос из коротких штанишек. Сегодня он пригласил ее на вечеринку в Гарварде, которую устраивал его приятель.
Гвен увидела Эндрю раньше, чем он увидел ее. Эндрю стоял с Прин, спиной к окнам, занимавшим целую стену в гостиной Крэндалла, и оба были окружены солнечной аурой. Прин крепко держала его под локоть. Гвен не знала за что ненавидит ее больше: за то, что отняла у нее Эндрю – Эндрю, который по‑настоящему любил Гвен, – или за то, что Прин делает с ним, водя за нос, как водила беднягу Макса Гоулда и других. На лице Эндрю застыла глуповатая улыбка. Гвен представила над его головой мультяшный груз в десять тонн, висящий на веревочке, которую уже готова перерезать Прин.
– Я знаю этого парня, – сказал Джефф. – Видел в клубе. Эндрю Скотт. Давай подойдем. – В Гарварде не было братств, но клубы функционировали активнее, чем где‑либо.
Гвен последовала за ним к стоящей отдельно парочке. Эндрю сразу же шагнул навстречу Джеффу, и они, обменявшись рукопожатием, заговорили об общих знакомых. Прин подождала с минутку, потом вмешалась.
– Думаю, Эндрю, ты кое о чем забыл.
Он смутился, покраснел и, торопливо поздоровавшись с Гвен, растерянно отступил в сторонку.
Прин вытянула левую руку и пошевелила безымянным пальцем.
– Да, я действительно кое‑что забыл, – подавив смущение, с явной гордостью заявил Эндрю. – Прин согласилась выйти за меня замуж.
– Отлично. Поздравляю. Как говорится, повесил камень на шею! – Джефф шутливо толкнул нового знакомого в плечо. Эндрю притворно обиделся и потер якобы ушибленное место.
– Перестань, приятель. Тебе бы и самому не помешало попробовать. Гвен потрясная девчонка.
Джефф одобрительно посмотрел на свою спутницу.
– Ты прав, Гвен действительно потрясная девчонка, и я буду счастлив, когда она скажет «да».
– Тогда почему же ты ее не попросишь? – бросила с вызовом Прин. Солнечные лучи, отражаясь от ее брильянта, переливались радугой на ковре.
– Что скажешь, Гвен? Думаю, из нас получилась бы отличная команда. – Джефф опустился на колено. – Ну, что, выйдешь замуж за такого бедолагу, как я?
Гвен посмотрела на Джеффа. Дурацкая сцена. И на виду у всего общежития. Комната притихла, все выжидающе смотрели на нее.
– Да, – сказала она. Год назад отец проинформировал Гвен, что ввиду просчета с его стороны, выразившегося в неудачном вложении семейных капиталов, им всем в ближайшее время придется сильно затянуть ремни. Денег хватит на последний курс, но дальше ждать нечего. Джефф, пожалуй, пойдет далеко, и почему бы ей не пойти вместе с ним? – Я выйду за такого бедолагу, как ты.
Он поцеловал ей руку и вскочил. Комната взорвалась аплодисментами. Гвен только что добавила титул «миссис» к степени «бакалавр», о чем большинство пелэмских выпускниц лишь мечтало.
– По такому случаю нужно выпить шампанского, – сказала Прин. – Идемте отсюда. Предлагаю «Ритц».
А Гвен Мэнсфилд думала, что никого не ненавидит и не будет ненавидеть так сильно, как Хелен Принс. Сказав Джеффу, что ей нужно переодеться, она пробилась через толпу доброжелателей, включая воспитательницу, которая сказала:
– Ты у меня уже десятая! Спасибо, дорогуша.
Да, только одна из этих десяти своего парня не получит, подумала Гвен. Она еще не знала, что сделает, но знала, что не допустит, чтобы Прин попала в брачную рубрику «Таймс» как миссис Эндрю Скотт. Гвен сдерживала слезы, пока не оказалась в комнате, и только там позволила себе минуту слабости, уткнувшись лицом в подушку и жалея, что не может придушить Прин.
Пропустив месячные, Крис не почти не обратила на это внимания. Ее цикл никогда не отличался регулярностью, а Сэнди всегда был осторожен и никогда не забывал предохраняться. Он удивился, узнав, что она не принимает противозачаточные, а она удивилась, что он думает, будто она их принимает. Он знал, что она девственница, и не раз говорил о ее даре ему. Таблетки. О них твердили все вокруг, но их не дают, если ты не замужем, а уж тем более в Массачусетсе. Крис никогда не принимала участия в дискуссиях о сексуальной свободе, проходивших в общей комнате на их этаже. До встречи с Сэнди она предпочитала думать о самом акте в терминах растительной жизни, а потом просто не желала подвергать его осмеянию и опошлению, с чем сталкивалась, увы, слишком часто. Мать изложила дочери основы сексуальной жизни, когда той исполнилось одиннадцать, и на этом просвещение закончилось. На последнем курсе колледжа для обрученных студенток вели краткий курс «Лекции о браке». В Пелэме студенткам, вышедшим замуж перед выпуском, разрешалось доучиться и получить степень, но оставаться в общежитии они уже не могли. «Не хотят, чтобы мы знали, что пропускаем», – сказала Рэчел на первом курсе, когда впервые услышала об этом правиле. Однако шли недели, а ничего не происходило. Крис заволновалась. Она не могла пойти в больницу и попросить провести тест на беременность, да и что это такое, представляла весьма туманно. И все же нужно было что‑то делать. Заглянув в телефонный справочник, Крис созвонилась с гинекологом в Кэмбридже и записалась на прием под девичьей фамилией бабушки, Толливер. Помогло и подаренное бабушкой кольцо, которое вполне могло сойти за обручальное. Врач встретил ее доброжелательно, осведомился, впервые ли она на обследовании, и, объяснив, что собирается делать, приступил к осмотру. Присутствовавшая при этом медсестра была примерно одного с Крис возраста. Вся процедура оказалась довольно страшноватой и весьма унизительной. Медицинской науке следовало бы изобрести более совершенный способ такого рода обследования, но вероятно для этого нужен более сильный стимул, думала Крис, представляя на своем месте мужчину. Вот тогда бы соответствующая передовая методика мгновенно появилась бы на рынке.