Наиль, сожалея о краткости их визита, довел клиентов до самой двери и простился с тем прохладным радушием, с каким обычно провожают вон симпатичную мамашу, зачем-то притащившую в гости своего истеричного и антисанитарного ребенка. Очутившись на улице, бывшая пионерка спросила с нежным раздражением:
— Друг мой, вы забыли кредитку дома?
— У меня нет кредитки, — сознался Кокотов.
— Как это так?! — опешила она, словно он признался ей в отсутствии важнейшего жизненного органа.
— Говорят, с карточек деньги воруют…
— Что за чушь?! Завтра же идите в банк и заведите себе карточку! Вот еще…
Володя, охваченный должностным восторгом, руководил выездом с парковки страстно, — забегая то справа, то слева, приседая и маня на себя задний бампер. В завершение он вынесся на проезжую часть и властным взмахом остановил движение, давая Наталье Павловне возможность без помех влиться в шоссейный поток. Воздушный поцелуй был ему наградой.
Торгово-ресторанный анклав исчез так же внезапно, как и возник. Снова потянулось Подмосковье с желтеющими лесами, праздными полями, пряничными поселками, дальними церквушками. Миновав мост через Москву-реку, они въехали на Николину гору и вскоре остановились перед высокими коричневыми воротами. Обоярова требовательно посигналила и, ожидая отзыва, сообщила:
— Справа дача Мухалкова, слева Путанина, напротив — Кумарошвили…
Она бибикнула еще раз, подольше, и добавила:
— Они часто заходят в гости. Запросто. Милые люди. Тенгиз приносит настоящее мукузани. Роскошное! В магазинах, даже в винных бутиках, подделка…
Однако за мощными воротами никто не подавал ни малейших признаков жизненного присутствия. Наталья Павловна нахмурилась, вынула свой красный телефон и соединилась:
— Федя, в чем дело? Да, я уже доехала. Будь добр, не зли меня!
Прошло несколько минут, и ворота медленно, будто нехотя, отворились. В глубине виднелся барский дом. На въезде, возле флигеля, предназначенного для прислуги, стояла странная пара: бритоголовый черноусый мужчина в пятнистом комбинезоне, тюбетейке и с помповым ружьем. За его плечом притаилась темнолицая женщина в длинном платье без талии и хиджабе. Оба смотрели на приехавшую хозяйку исподлобья, с враждебной тоской, напоминая жителей павшего города, которые гадают, что сейчас с ними сделают: ограбят, выгонят вон или повесят. Неподалеку возле будки гремел цепью огромный лохматый кавказец, рыча и вибрируя от желания разорвать кого-нибудь в клочья.
Бывшая пионерка царственно вышла из машины, осмотрелась, мыском сапожка брезгливо поддела кленовый лист, прилепившийся к тротуарной плитке, сурово глянула на восточную пару и, покачивая большим пакетом из «Шестого континента», направилась к псу, нежно приговаривая:
— Русланчик хороший, Русланчик хороший…
Чудовище вместо того, чтобы совсем взбеситься, счастливо заскулило и верноподданно заколотило оземь хвостом, взметая сухую листву.
— Это тебе, мой верный Руслан, мой лохматый рыцарь! — Она доставала из пакета телячьи отбивные, мгновенно, с хрустом и клекотом исчезавшие в звериной пасти, точно в жерле мощной мясорубки.
Кокотов почувствовал голод: время обеда давно миновало. Он вспомнил, как краткосрочная теща Зинаида Автономовна баловала его деликатесами из мясного цеха военторга. А вот неверная Вероника за все годы брака никогда не кормила мужа подобными отбивными на нежных косточках.
— Подойдите, Андрей Львович, не бойтесь! Русланчик своих не трогает! Он умнее некоторых глупых людей…
От этих слов восточная пара совсем запечалилась, решив, очевидно, что захватившая дачу мстительница их непременно повесит. Скормив псу последний кусок, Обоярова обронила пакет и приказала через плечо:
— Мехмет! Убрать! Листья тоже. Пойдемте, Андрей Львович!
К дому, похожему на замок крестоносца, выписывающего журнал «Мир коттеджей», вела широкая аллея с искусно остриженными кустами. Проведя гостя по изящному подъемному мостику, Обоярова открыла своим ключом кованую дубовую дверь — и смятенному взору Кокотова открылся мир неохватной роскоши, вызывающей музейное оцепенение.
— Пойдемте, пойдемте, мой друг! — поторопила Наталья Павловна остолбеневшего писодея, который уставился на золоченые каминные часы в виде фавна, ущемляющего нимфу.
— Иду, иду… — Он споткнулся о медвежью шкуру, распластанную на полу.
Взяв за руку как маленького, хозяйка провела его по дому. На стенах висели картины, изображавшие женскую наготу как в академической достоверности, так и в треугольных муках авангарда. Задняя стена дома оказалась прозрачной. Через стеклянную дверь они вышли на полукруглую открытую веранду, буквально нависавшую над обрывом. Внизу, между курчавыми берегами, широко петляла Москва-река, алея в лучах заходящего солнца. В чистом небе уже обозначилась будущая луна, напоминая бледное круглое облачко. На веранде в окружении плетеных кресел стоял большой стол, а на нем — старинный начищенный самовар, весь в медалях, как ветеран, собравшийся на митинг к Зюганову. В узорной ограде обнаружилась калитка, от которой к серому речному берегу и деревянной купальне спускалась крутая железная лестница. Наталья Павловна сделала несколько шагов вниз по рифленым ступеням, но потом, передумав, вернулась:
— Не будем терять времени!
— Конечно, — кивнул Кокотов, чуя в теле набухающий гул вожделенья.
— Идемте, я вам еще кое-что покажу!
Она провела его по боковой лестнице в японский сад камней с крошечными сосенками и дубочками. На возвышении под открытым небом стояло массивное джакузи, а чуть в глубине — маленький домик под плоской крышей. Автор «Русалок в бикини» заглянул в пустую белую ванну, усеянную хромированными дырчатыми бляшками. Ветер намел в нее сухих листьев: видимо, тут давно никто не мылся.
— Знаете, я люблю сидеть здесь одна. Особенно зимой. Вообразите: на лицо падает снег, а ваше тело в теплой бурлящей воде. Роскошно, правда? Но вообще-то джакузи рассчитано на двоих. А в этом домике вы сможете сочинять, никто вас не потревожит. Я буду приносить вам чай. Вы какой любите?
— «Зеленую обезьяну».
— Не-ет! Надо пить «Проделки праздного дракона».
— Почему?
— Узна-аете! А вечером у камина вы будете читать написанное. Потом мы будем обсуждать. Спорить, ссориться. Правда, роскошно?
— Правда!
— Нет, вы мне будете читать в постели, перед сном. Ведь так лучше?
— Гораздо! — отозвался писодей, ощущая тяжелые толчки в груди.
— Вам здесь нравится?
— Очень!
— Но ведь и на озере тоже хорошо, правда?
— Хорошо…
— Можно плавать по Истринскому водохранилищу.
— Можно…
— Даже не знаю, что и выбрать. Я ничего не хочу отдавать Феде!
— Трудная задача.
— Что же нам делать?
— Не знаю! — всхлипнул автор «Похитителей поцелуев» и, не стерпев, впился губами в беззащитную шею Натальи Павловны.
— Ой! — вскрикнула она, отпрянув. — Я же не показала вам мою зеркальную спальню!
Они вернулись в дом. Поднимаясь вслед за хозяйкой по резной лестнице и любуясь скорой добычей, туго обтянутой лосинами, Кокотов испытывал то особое мужское предвкушение, то упоительное предстояние, когда женщина уже сдалась сердцем и до обладания поверженным телом, податливым и проникновенно влажным, остаются минуты горячечного воображения, которое всегда оказывается почему-то ярче и острее случившегося потом. Наверху Обоярова, шаря выключатель, замешкалась, и он натолкнулся на нее всей своей готовностью. Когда зажегся свет, бывшая пионерка обернулась и посмотрела на писодея с лукавым уважением.
Спальня была огромная, с глухими тяжелыми портьерами на окнах, пушистыми коврами, большой овальной кроватью, задвинутой в альков и застеленной алым бархатным покрывалом. А вот зеркал не оказалось — ни на стенах, ни на потолке. Курчавые рамы были пусты, а вверху виднелись неряшливые скрещения дюралевых кронштейнов и деревянной обрешетки.
— Гад! Гад! Гад! — взвизгнула Наталья Павловна и, гневно пнув ногой, опрокинула пуфик.
— Кто?
— Лапузин. Он испугался!
— Чего?
— Того, что я навсегда останусь в этих зеркалах и буду смотреть на него сверху!
— Вы думаете?
— Конечно! Ну что мне с ним сделать?
Вместо ответа автор «Кентавра желаний», издав нечто среднее между стоном и боевым кличем, опрокинул бывшую пионерку на кровать.
— Ну не надо же, не надо, Андрей!
— Почему-у?
— Я верю, верю… вы хороший… вы сильный… вы все можете! — отбивалась она.
— Могу… Все… Да!.. — бормотал он, роясь губами в ее груди.
— Но только не сегодня…
— Сего-одня! — писодей хватил ртом воздуха, точно вынырнул из пучины, и снова впился в Наталью Павловну.
— Андрюшенька, не надо, не надо… — Она с трудом вывернулась из его объятий, села на кровати и перевела дух. — Вы чего хотите — моей любви или моей крови?
— В каком… смысле?
— Ах, вы недогадливы, как все рыцари!
— Ну почему же? — осознал наконец Кокотов. — А если немножко? Чуть-чуть… Как-нибудь… — глупо предложил он.
— Дурачок! — Обоярова отвесила ему необидный подзатыльник. — Зачем мне «немножко» и «как-нибудь»? Послезавтра я вся ваша. Не чуть-чуть, а вся! Понимаете, мой спаситель?
— Да-да, конечно…
Растрепанная женщина встала с измятой кровати, тщетно поискала взглядом зеркало, поправила волосы наугад и прерывисто вздохнула:
— К тому же я очень несдержанна. Страшно кричу. Не надо, чтобы это слышал Мехмет и особенно его янычариха. Она меня ненавидит. Хотела даже отравить. Вставайте! Я опаздываю.
— Куда-а?
— У меня переговоры с Лапузиным и его юристами.
— Вы мне не говорили…
— Теперь говорю. Ну, не кукситесь! Послезавтра. Договорились?
— Договорились…
— Только не остыньте!
— Постараюсь.
— Та-ак, — она посмотрела на часы, — в Ипокренино мы уже не успеваем. Где вас высадить?
…Через час автор «Заблудившихся в алькове» стоял под фонарем у станции метро «Багратионовская» и не знал, что ему делать. Стемнело. Местность вокруг напоминала окрестности муравейника, выросшего до невероятных размеров. Только люди, в отличие от насекомых, тащили не иголки, щепки или оцепеневших червячков, а коробки с микроволновками, стереосистемами, телевизорами, магнитофонами, компьютерами и прочими дарами цивилизации. Изредка попадались и праздные прохожие. Некоторые из них, в особенности непарные дамы, смотрели на одинокого понурого мужчину с ободряющим интересом. Возможно, от него, взведенного камасутрином, исходили какие-то неведомые призывные импульсы, волнующие неухоженные женские сердца.
Но Кокотов стоял у метро не в ожидании случайных утех, хотя возбуждение не иссякало, зовя к безрассудству и бросая в озноб от каждой короткой юбки. Нет, ему было не до того. Андрей Львович обнаружил, что после посещения «Шестого континента» и «Фазенды» его бумажник окончательно пуст. Как и в 1993-м, писодею нечем было заплатить за билет в метро, а радикальный отлив крови от мозга к малому тазу явно не способствовал тому, чтобы быстро найти выход из ситуации, откровенно дурацкой и непривычной для солидного человека. Не просить же, в самом деле, деньги у прохожих! Не умолять же, ей-богу, дежурную в красной форменной шапке пустить на перрон бесплатно! Не продавать же, честное слово, из-под полы по дешевке свой любимый ноутбук! Конечно, можно взять такси и расплатиться по приезде домой. Но ведь и там, насколько он помнил, ничего не осталось. Повинуясь самозабвенному порыву, писодей отдал Обояровой все до копейки. Наконец, ему в голову пришла неловкая, но спасительная идея, он ее отогнал — она вернулась. Автор романа «Женщина как способ» вынул «Моторолу» и набрал номер.
— Ал-ло… — весело ответила Валюшкина.
— Это я.
— Кто — я? — спросила одноклассница, и в трубке послышались мужской смех и веселый женский голос.
— Я… Кокотов… — сказал он, цепенея от безнадежности. — У тебя гости?
— Муж. Бывший.
— А-а-а…
— Что — «а-а-а»! Зашел. С дочерью. Пообщаться.
— Значит, я не вовремя?
— Ты. Откуда. Звонишь. Из Сазополя? Ты где?
— На Горбушке.
— А-а… Покупаешь?
— Просто стою.
— Что случилось? — забеспокоилась бывшая староста.
— Нин, я без тебя не могу! — честно признался Кокотов.
— У меня желтый «Рено». Никуда не уходи, балда!
УТРЕННЯЯ ЖЕНЩИНА
Что такое первое обладание женщиной? Ничего. Пустяк. Пылкая суета. Телесная неразбериха. Бросок по Третьяковке за полчаса до отхода поезда. Внезапное счастье, похожее на мокрый ожог электричества…
То ли дело вторая ночь!
Горячка успела остыть. И вот теперь, мечтая о новом свидании, ты, как бывалый стратег, лелеешь план будущего сражения, учитываешь оплошности и промашки предыдущего, вспоминаешь тайные складки и впадины ландшафта, уловки, увертки и маневры воображаемой противницы. Прижмурив глаза, мысленно рассчитываешь направление первого удара, второго, третьего, обход, обхват, притворное отступление, внезапный набег с тыла, штурм и победные крики взаимного упоения.
…Кокотов вскочил от страха, что забудет окончание синопсиса, явившееся ему во сне. В спальне было полусветло от уличного фонаря. Часы, тихо щелкая, показывали половину шестого. С Ярославского шоссе доносился тяжкий шелест колес — в ненасытный город под покровом ночи длинномеры везли тонны нездоровой жратвы. На потолке мелькнул яркий свет фар — кто-то переехал «лежачего полицейского».
Валюшкина спала на спине. Правильное лицо было сосредоточенным, даже строгим, как у девушки-отличницы из советского фильма. Одеяло она целомудренно подтянула под самый подбородок, точно боясь, как бы ее отдыхающая нагота не напомнила о минувшем безрассудстве. Губы шевелились, наверное, повторяя вчерашние мольбы: «Я больше не могу, я сейчас умру, не надо…»
Гордясь собой, Кокотов склонился над Нинкой, чтобы расслышать сонное бормотание:
— Нет, не надо, нет… Отстаньте!
Писодей почувствовал ревность к неведомому домогателю и, желая подробностей, вплотную приблизил ухо к губам бывшей старосты:
— Нет, нет, не подпишу… — шептала она.
Он усмехнулся: одноклассницу мучили ночные банковские кошмары. Андрей Львович осторожно встал с кровати и тихо, стесняясь новой женщины в квартире, совершил неизбежные утренние процедуры. Особая изобретательность потребовалась, чтобы усмирить трубный клекот унитаза, разделив одно мощное водоизвержение на три умеренных. Затем он пошел на кухню, обнаружил на столе, под салфеткой половинку домашнего кекса, привезенного Нинкой, заварил «Зеленую обезьяну» и тихо позавтракал.
Включив ноутбук и дожидаясь, пока компьютер загрузится, задумался. Мысли, как обычно, разветвились. Прежде всего волновало будущее: камасутрин скоро кончится, и как прикажете соответствовать заявленным мощностям? Надо бежать к Виктору Михайловичу и брать оптом. Одновременно автор «Жадной нежности» размышлял о недвижимости: «Озерный рай» с яхтой или Николина гора с джакузи? Наверное, все-таки «Озерный рай». Рубляндия — это слишком пафосно и расточительно: справа Мухалков, слева Путанин, напротив Кумарашвили. Замучают визитами. Надо соответствовать. А рестораны там — просто какое-то позднеримское безумие, никаких денег не хватит! Андрей Львович, краснея, вспомнил свои замусоленные «квадрижки», удивленный взгляд пастушки и гнев Натальи Павловны. Придется завести кредитку, а для начала вытребовать у Жарынина следующую порцию гонорара. Неожиданно он решил, что и с Нинкой тоже будет встречаться — потихоньку, иногда. У писателя должна быть, между прочим, не только жена, но и любовница. Так заведено и очень полезно для творчества!
Уняв бесплодный поток сознания, он сосредоточился и, прихлебывая «Зеленую обезьяну», быстро записал все, что было придумано вчера, дойдя до места, когда мстительные америкосы сбросили облажавшегося Стрюцкого в канализацию к саблезубым крысам.
…Из открытого люка донесся страшный вопль, а потом послышались хруст и чавканье, словно там, внизу, заработала огромная мясорубка. Генерал Снарк смахнул с начищенного ботинка каплю крови, приказал заварить крышку и зашагал прочь. Его ждали на экстренном совещании начальников штабов, предлагавших уничтожить Вашингтон и еще парочку штатов, как Хиросиму, пока жуткие твари не перебрались в другие города…
«Жарынин будет доволен!» — подумал Кокотов, вскочил и вдохновенно зашагал по кухне.
Писодея охватил знакомый каждому сочинителю озноб творческого всемогущества, когда слова становятся податливыми и отзывчивыми, как влюбленные женщины. В порыве шкодливого восторга он кинулся в спальню, присел на краешек постели и, просунув руку под одеяло, проникновенно потревожил спящую одноклассницу. Она в ответ сжала мускулистые ноги и пробормотала сквозь сон:
— Нет. Никогда…
Андрей Львович вернулся на кухню, к ноутбуку, хлебнул «Зеленой обезьяны» и продолжил:
Прошел год.
В космическом пространстве сквозь млечную дымку летит круглая и зеленая, как арбуз, Земля. Она несется нам навстречу. Все ближе, ближе…
Андрей Львович остановился и хотел поначалу стереть сравнение с арбузом. Но потом решил оставить. Из принципа. Из брутального озорства, которого прежде за собой не замечал. В последние дни, переполненные мукой творчества, террором соавтора, борьбой с Ибрагимбыковым и дамским разноплотьем, с ним что-то произошло: он окреп духом, возмужал телом и заматерел сердцем. С суровой ухмылкой автор «Беса наготы» вернулся к синопсису:
…Уже можно различить Европу, похожую на тонконогую овечку, пьющую воду из Гибралтарского пролива…
Писодей с удовольствием представил себе недовольную физиономию игровода, возмущенные складки на загорелой лысине, крики о том, что ему нужен синопсис, а не метафорическая диарея! И продолжил:
…Все заметнее большие города, изрезанные радиальными и кольцевыми трещинами улиц. Мадрид, Париж, Берлин, Варшава, Минск… Но нам нужна Москва и только она — вся в лучах расходящихся магистралей, в дыму заводов и чаду автомобильных пробок. А в Москве нам нужен проспект Мира. Вот он, вырвавшись из узкого русла Сретенки, ширится и течет к окраине мимо Рижского вокзала, мимо ВДНХ… Но вернемся к Садовому кольцу, отыщем неприметный прямоугольник, стиснутый домами. Скорее туда — в «Аптекарский огород», скорее — к пестролистым купам, окружившим старинный пруд…
Кокотов откинулся в кресле, гордясь собой (талантлив, талантлив на всю жизнь!). Но тут же его мысли отнесло к Наталье Павловне. Надо обязательно повести ее в «Аптекарский огород». Они постоят у водоема, любуясь оранжевыми тенями вуалехвостов (странный все-таки был сон, очень, странный!), поцелуются в изумрудном тоннеле перголы, а потом посмеются над чудными именами растений… Весенница зимняя, лилия слегка волосистая, зеленчук желтый, медуница неясная… Медуница неясная. Как подходит к Обояровой! Ему стало совестно перед Валюшкиной, ведь «Аптекарский огород» принадлежал ей, и вести туда Наталью Павловну — то же самое, что уложить новую женщину в постель, еще теплую от прежней любви. Эх, Нинка, Нинка, весенница ты моя зимняя!
Вздохнув, Кокотов продолжил работу:
…И вот перед нами пруд с темной кофейной водой, с желтыми кувшинками, с неровными берегами, поросшими осокой, крапивой и рогозом. На берегу, у самой воды — странная старая ива. Ее ствол похож на туловище огромного ископаемого ящера, вытянувшего длинную шею высоко вверх. Но что это? Откуда-то из-под ствола вьется легкий дымок. Неужели кто-то посмел бросить окурок в заповедном месте? А может, прохожий в берете с петушиным пером обронил дымящуюся вересковую трубку? Проверим — раздвинем траву, присмотримся! Не может быть! У самой земли к коре, подобно ласточкину гнезду, прилепилась крошечная хижина, сложенная из щепок и веточек, обмазанных глиной. Крышу ей заменяют брошенные внахлест клочки полиэтиленового пакета из «Шестого континента», а вместо печной трубы торчит обломок пластмассового мундштука. Он-то и дымит. В хижине есть дверь, сделанная из спичек, скрепленных проволокой. Откроем и заглянем внутрь…
«А может, мне вообще сказки писать?» — подумал автор «Любви на бильярде», не отрываясь от творчества.
…Там, в глубине хижины, виднеется очаг, сложенный из мелкой гальки. Горит огонь, и кипит вода в котле — винтовой пробке от маленькой коньячной бутылки. За столом, приспособленным из спичечного коробка, сидит крошечный Кирилл, бородатый, как Монте-Кристо. Орудуя осиным жалом вместо шила, он чинит ботинки, сшитые из обрывка плащевки. Рядом с ним Юлия, обернутая с японским изяществом в шелковый лоскут. Она мерно качает люльку — кедровую скорлупку, подвешенную на тонких жилках к верхним балкам, — и поет:
Мой Лизочек так уж мал, так уж мал!
В скорлупке спит крошечный, точно комариная личинка, младенец, укутанный в белый лепесток. Рядом с Юлей, положив брудастую морду на лапы, дремлет серый дог. Тот самый, исчезнувший! Внезапно пес открывает красные глаза, вскидывается и гулко лает. Дверь хижины медленно отворяется. Юля пугается и закрывает собой младенца. На пороге возникает страшно обросший человек с посохом. Одет он в невероятные лохмотья, похожие на маскировочный халат снайпера.
— Вы кто? — хрипло спрашивает Кирилл, сжимая в руках секиру — обломок безопасной бритвы.
Но тут из густой бороды выглядывает веселое морщинистое лицо.
— Дедушка! Ты жив! — вскрикивает молодая мать, не веря глазам.
— А что мне сделается?
Дадим нашим героям несколько минут для счастливых возгласов, объятий, поцелуев, гаданий, на кого похож Лизочек.
— Как вы нас нашли?
— Я же старый грушник! — усмехается старик. — Год к вам шел! Чайком не угостите?
— Конечно!
Кирилл кидается к белому мешку, от которого тянется толстая веревка, оканчивающаяся желтым картоном с надписью «Липтон». Художник, как хворост, берет в охапку чай и бросает в кипящую воду. Юля тем временем накрывает на стол и ставит вместо чашек пневматические пистоны, а в качестве угощения — земляничину размером с дыню. От праздничной суеты просыпается Лиза и звонко кричит, наполняя сердца счастьем новой жизни.
КОНЕЦ
Перечитав написанное, поправив опечатки и ошибки, Кокотов решил: если уж дерзить — так до конца:
Мой дорогой Андрогиновый Соавтор! Посылаю Вам окончание синопсиса. Надеюсь получить завтра вторую четверть гонорара. Поиздержался. Как там античный хор и марципановая Стеша? До встречи!
Ваш А. Кокотов
Неумело повозившись с электронной почтой, он послал свое сочинение по адресу garynin@mail.ru, запавшему в память с тех пор, когда Жарынин, наливаясь лиловым гневом, объяснял, почему нельзя переводить русский язык на латиницу. Едва ноутбук доложил, что «письмо отправлено», на плечи писодея опустились ласковые руки. Андрей Львович обернулся: за спиной стояла Нинка, умытая, причесанная, даже слегка подкрашенная, одетая в длинный розовый халат, привезенный, видимо, из дома вместе с кексом. Лицо у нее было выжидательно-строгое, как и подобает приличной женщине, перешалившей накануне.
— Я и не слышал, как ты встала! — удивился Кокотов.
— Научилась, — бывшая староста пожала спортивными плечами. — Муж. Просыпался. Поздно.
— Мышка ты моя!
— Не надо! — вздрогнула Нинка и схватила его за руку.
— Я думал, тебе нравится…
— Нравится. Но сейчас не надо! — Она тронула губами его макушку и кивнула на ноутбук. — Аннабель Ли?
— Нет, это синопсис.
— Смотри у меня! Пойдем. Завтракать.
Валюшкина накрывала на стол так споро и буднично, словно делала это в кокотовской квартире много-много раз. Она безошибочно доставала с полок нужную утварь, выдвигала необходимые ящики, легко находила тарелки, чашки, ложки, ножи…
«Вероятно, у всех баб одинаковая система размещения кухонных принадлежностей, — размышлял, глядя на одноклассницу, автор дилогии «Отдаться и умереть». — Впрочем, и все остальные системы у них тоже почти одинаковые. Почему же одни дарят счастье, а другие…»
— Где. Миксер?
— Зачем?
— Омлет.
— У меня нет яиц…
— Есть! — возразила Валюшкина, не удержав улыбку.
Действительно, в холодильнике, прежде пустом и безвидном, обнаружились: бугристая упаковка с профилем жизнерадостной курицы, молоко, сливки, творог, нарезки сыра, колбасы, семги, пачка масла и даже баночка красной икры. Откуда? Кокотов вспомнил, что Нинка вечор поднялась к нему в квартиру с тяжелой продуктовой сумкой, но он был так обуян камасутрином, что прямо из прихожей утащил одноклассницу в спальню. Наверное, она встала ночью и все переложила в холодильник…
— Повтори! — попросила одноклассница, намазывая бутерброд.
— Что?
— Сам. Знаешь.
— Зачем?
— Надо.
— Я без тебя не могу… — произнес он дрожащим от раскаянья голосом.
— Спасибо!
«Бедная Нинка, — думал, жуя, Андрей Львович. — Прожить целую бабскую жизнь, вырастить дочь, выгнать пьяницу-мужа, уцелеть в банковском гадюшнике и остаться такой же наивной, доброй девочкой, с которой ты целовался в школьном саду тридцать лет назад! Господи, что же будет, когда она узнает про Наталью Павловну?!»
Он мысленно обозвал себя мерзавцем, но ощутил при этом странное, гадливое уважение к себе — крушителю женских судеб.
— Давай никуда не пойдем! — Валюшкина от радости перешла на нормальный язык. — Я взяла отгул.
— Давай!
— Знаешь, я подумала, можно жить у меня, а твою квартиру сдавать. Хватит лабиринтов страсти!
— Да, можно…
Ему стало так жалко старосту, что к горлу подступили слезы, и он, чтобы скрыть волнение, громко отхлебнул чая. Но тут в дверь позвонили — нервно, требовательно, непрерывно: так обычно давят кнопку залитые нижние соседи. Андрей Львович пошлепал открывать, на ходу вытирая мокрые глаза. За дверью стоял злой Жарынин. Казалось, даже петушиное перо на берете вибрирует от ярости.
— Какого черта?! Почему вы не берете трубку?
— А сколько уже времени?
— Половина одиннадцатого! Мы опаздываем в суд…
— Вы получили мою концовку?
— Какую, к дьяволу, концовку?! Ничего я не получил. Я утром не смотрел почту. Собирайтесь! Скорее!
— Да, сейчас…
— Э-э-э… здравствуйте! — игровод удивленно поклонился вышедшей из кухни Нинке.
— Доброе утро! — смутилась бывшая староста, поправляя халат.
Режиссер умелым взором охватил все ее тело, овеянное розовым шелком, и посмотрел на соавтора с поощрительным недоумением:
— Жду вас внизу!
Когда через пять минут, наспех одевшись, писодей, слизывая с губ прощальный поцелуй Валюшкиной, выскочил из подъезда, Жарынин со знанием дела рассматривал припаркованный у детской площадки Нинкин желтый автомобиль. Крыса по-прежнему сидела у бака, и казалось, они вдвоем обсуждают сравнительные достоинства «Рено».
— Я готов…
— Помнится, вы отбыли с другой дамочкой! — задумчиво заметил игровод.
— Так получилось.
— Когда вы только все успеваете? И синопсис, говорите, закончили?
— Закончил.
— Жаль, я не прочитал. Было бы за что вас отругать.
— Мне кажется, вам понравится…
— Надеюсь. А знаете, я, пока вас ждал, вспомнил одно трогательное соображение старика Сен-Жон Перса.
— Какое?
— «Жаждут ночных женщин, а любят утренних!»
КАПИЩЕ ФЕМИДЫ
— Ну что — вперед, в капище Фемиды! Какие у вас предчувствия? — весело спросил Жарынин, когда они сели в машину.
— Никаких, — сознался писодей. — А у вас?
— Только победа! Выиграем процесс — отметим хорошенько. Я вас приглашаю куда-нибудь…
— В «Аптекарский огород». Я там знаю отличный ресторан.
— Напьемся до синих зайцев! А потом пора, батенька, садиться за полноценный сценарий. Чер-ртовски хочется поработать!
— А как насчет… э-э-э… ну, понимаете…
— Понимаю. Кокотов, побойтесь бога! Сен-Жон Перс учит: нельзя любить деньги больше искусства, и то и другое надо любить одинаково!
— Постараюсь. Но я остался совершенно без копейки…
— Как? Уже? Так быстро?! Вы напоминаете мне Ипполита Матвеевича из некогда любимого мной романа!
— Почему «некогда»?
— Произведеньице-то русофобское, хоть и талантливое.
— С чего вы взяли?
— Ну как же, коллега! Разуйте мозг! Отрицательные герои у них — кто? Русский дворянин Воробьянинов, православный священник отец Федор, монархист Хворобьев, добычливый малоросс Корейко и так далее. А кто же там у них положительный? Еврей Бендер. Вопросы есть?
— Есть. Папа Бендера был турецкоподданный… — заметил писодей, подумав, что сам Жарынин напоминает ему иногда великого комбинатора.
— Даю справку для неначитанных. В Одессе, чтобы уйти от налогов, продвинутые негоцианты брали турецкое подданство, оставаясь при этом кем? Правильно подумали! О, наша русская всеотзывчивость! Вы можете себе представить, чтобы в Израиле на цитаты растащили книгу, в которой хитрый, умный, обаятельный славянин дурачит простодушных иудеев? Это импосибл! А теперь мой вопрос: куда же вы дели столько денег?
— Пришлось одолжить большую сумму близкому человеку.
— Пришлось? Хм… Наталье Павловне?