— Про тихую пристань талантов?
— Злой вы и недобрый. Я не отдам вам паспорт.
— А что — эти? — спросил писодей, пропустив угрозу мимо ушей.
— Ничего. Кочуренко нес какую-то околесицу. Он, по-моему, вообще никакой не адвокат. Мопсы стали врать, что стариков у нас плохо кормят. Но Саблезубова вскочила, дала кудлатой пощечину и сорвала с нее парик. Представляете, эта…
— Боледина.
— Вот-вот. Она лысая, как шар для боулинга. Судья выгнала обеих. Пока заседали, я сгонял Огуревича в ССС, и он привез еще одно заявление — в нашу пользу. В общем, все шло к победе. Добрыднева дважды интересовалась, все ли в порядке с Ласунской, слушала нас не перебивая, кивала, даже подсказывала старичкам, если они от волнения забывали слова. А ибрагимбыковцев, наоборот, гноила, обещала выставить вон Кочуренко, если еще раз скажет «в натуре». Спросила у Гавриилова, кто он по профессии. «Писатель? Что же вы мямлите, как контуженный?» Вот тут я насторожился. Обычно благоволят к тем, кого хотят засудить. Так и вышло: удалилась, попила чайку и через десять минут: «Суд идет. В иске отказать!»
— Почему?
— Кокотов, задавать такой вопрос суду бессмысленно. Вы же не станете спрашивать у гулящей жены: «Почему?» Потому! Впрочем, Морекопов по своим каналам навел справки: ей приказал председатель суда Лебедюк. Редкая сволочь! Коллекционер. Русский авангард собирает. Видимо, ему впарили какого-нибудь Немухина или Целкова — и порядок! Но и это еще не все. Позвонил Кеша, буквально рыдал. Наши акции ушли.
— Куда ушли?
— На хер!
— Поточнее можно?
— Можно. Оказалось, внезапно вернулся какой-то начальник. Он ничего не знал про кредит. А тут котировки на азиатских биржах обвалились. Доуль-Джонс или Даун-Джойс забарахлил. Ну, он и выставил наши акции на торги. Их немедленно купили.
— Кто?
— Догадайтесь с одного раза!
— Ибрагимбыков?
— Правильно.
— А вы откуда знаете?
— Он сам сказал.
— Когда?
— После приговора подошел ко мне, тварь аульная, был глумливо учтив, спросил про Ласунскую, выразил соболезнования и объяснил, что у него теперь полный пакет акций. Деваться нам некуда. Сказал, хочет послезавтра заехать в «Ипокренино» — поговорить!
— О чем?
— Наверное, о том, как мы будем отсюда выметаться.
— И что вы предлагаете?
Жарынин несколько мгновений вглядывался в соавтора, словно ища в его облике подтверждение своим тайным надеждам.
— Я предлагаю вам подвиг.
— Что-о?
— Подвиг.
— Какой?
— Безумный.
— А именно?
— Убить Ибрагимбыкова!
— Вы в своем уме? — Андрей Львович посмотрел в глаза игроводу и уловил в них мутную сумасшедшинку, замеченную еще в день знакомства.
— Конечно! Кокотов, подумайте, неужели у вас нет чувства мерзкого бессилия перед злом? Мы живем в мире, где невозможно найти управу на мерзавца, обирающего стариков! Все куплено: газеты, телевидение, суд, закон, конституционная стабильность! Уходя, Ибрагибыков поманил пальчиком Огуревича, и эта торсионная сявка побежала за ним как привязанная. Меделянский спрашивал только об одном: когда ему отдадут деньги за его акции. Ничтожество! Прав, прав старый пес Сен-Жон Перс: «Демократия — это подлость в законе». Тоталитаризм благороден, он берет все зло на себя, и люди могут жить в добре. А демократия раздает зло людям как бесплатные презервативы. Скажите-ка мне, что страшнее — один кровожадный тигр или тысячи голодных крыс?
— Ну, не знаю… — заколебался Кокотов, чувствуя, что его завлекают в какую-то умственную ловушку.
— Не лукавьте! Конечно крысы! Тигра можно накормить, приручить, приласкать… Тысячу крыс не прокормишь и не приручишь! Они всегда хотят жрать. Помните крысу возле вашего дома?
— Помню! — вздрогнул писодей и почувствовал игольчатую боль в виске.
— Признаюсь вам как старый диссидент. Когда выходишь на бой с государством и проигрываешь, чувствуешь гордость поражения. Да, я повержен, но кем? Голиафом…
— Однако Давид…
— Бросьте, коллега, Давид обманщик. Пошел на поединок с пращой. Подло! Представьте: вас обматерили в кабаке. Вы говорите: «Пойдем выйдем, поговорим по-мужски!» Обидчик доверчиво выходит, надеясь честно набить вам морду, а вы укладываете его из помпового ружья. Неспортивно! И вообще, не очень-то доверяйте Ветхому Завету. Типичный «Краткий курс», только очень толстый…
— А Новому Завету доверять можно? — усмехнулся автор «Преданных объятий».
— В вашем положении лучше доверять. Кстати, неужели вы ничего не чувствовали, никаких симптомов: ну, боль, головокружение… Все-таки третья стадия.
— Мне говорили: вторая… — похолодел Андрей Львович.
— Да?! Значит, я перепутал…
— Что же делать?
— Прикончить Ибрагимбыкова. Знаете, после предательства Дадакина я подумал, что этого гада проще убить. Так сказать, асимметричный ответ злу. Нет человека — нет проблемы. Но у меня еще оставались надежды на суд. Как же я был глуп! Мы живем в обществе, где несправедливость стала цементом, скрепляющим все это зловонное сооружение. И теперь, после гибели Ласунской, только кровь Ибрагимбыкова утешит меня!
— И как же вы его собираетесь убить? — спросил Андрей Львович, удивляясь, что всерьез обсуждает с игроводом весь этот бред.
— Когда он приедет, я хочу подойти к нему вплотную и… — Жарынин схватил трость, прислоненную к креслу, и молниеносно обнажил клинок. — В сердце! Давайте выпьем, и обязательно закусите салом! Божественное! Осталось от пана Розенблюменко.
— Но вас же посадят! Дадут лет двадцать. Не меньше!
— Нет, мой пугливый друг. Я консультировался с юристом. Мы живем в стране торжествующего зла, которое возможно лишь при добром уголовном кодексе. У нас нежнейший уголовный кодекс, его, наверное, долгими тюремными ночами писали рецидивисты-интеллектуалы. Двадцать лет вам дадут, если вы бросите гранату в детский садик. И то не факт. Скажете, что в детстве вас растлевала воспитательница, — могут оправдать. А у меня смягчающие обстоятельства: я защищал стариков от произвола. Я был в состоянии аффекта под впечатлением смерти Ласунской. Наконец, у меня есть справка.
— Какая?
— Самая лучшая! Лет семь-восемь дадут. Полечат. Выйду через четыре года. А Ибрагимбыков будет гнить в гробу! Улавливаете?
— Вы несете бред! — вздрогнул Кокотов, подумав о себе.
— Почему бред? Победить зло можно только массовым индивидуальным террором. Добро должно вооружиться и уничтожать зло при каждом удобном случае. Вы думаете, Дадакин сдал бы нас, зная, что за это его прирежут в подъезде? А Лебедюк? Да он бы от ужаса стал омерзительно справедливым. Я хотел сам открыть эпоху террора. Но теперь, все обдумав, почетное право стать первым зилотом добра отдаю вам!
— Зилотом?
— Были такие древние евреи. За правду маму могли зарезать.
— Вы же не любите Ветхий Завет!
— Как раз в деле уничтожения врагов Ветхий Завет — незаменимое пособие! Соглашайтесь!
— Но почему я?
— Очень просто! Во-первых, вы и так умрете или станете калекой после операции.
— Ну-у, знаете…
— Хорошо. Операция пройдет успешно, и здоровье к вам вернется, — сказал Жарынин с насмешкой. — Но опухоль-то у вас, простите, где?
— В голове.
— Вот именно. В голове! Вы вообще за свои действия не отвечаете. Вас даже не посадят — отправят в больничку. Зато вы начнете кинжальный террор против коррупции. А как еще спасти Россию? Вы станете героем Интернета, миллионы пользователей захотят быть похожими на вас и подхватят почин!
— Великий почин…
— Да, великий. Напрасно иронизируете!
— Это чушь. Вы спятили, Дмитрий Анатольевич!
— Антонович, с вашего позволения!
— Да, конечно… Я не стану никого убивать! Уйдите! Я устал. У меня раскалывается голова! — Кокотов потер немеющий висок. — Я больной человек. Зачем вы мне все это говорите?
— Жаль! Я надеялся, вы достойно завершите свой литературный путь. Неужели не понятно: чтобы стать большим писателем, надо иметь в биографии что-то необычное, содрогательное? Например, погибнуть на дуэли, как Пушкин с Лермонтовым. Или уйти на старость глядя из дому, как Лев Толстой. Неплохо быть расстрелянным, как Гумилев. Можно посидеть в тюрьме, как Достоевский или Солженицын. В крайнем случае — застрелиться, как Маяковский, или повеситься, как Есенин. Гадко, конечно, но эффектно. Разумеется, я не желаю вам быть задушенным женой, как Рубцов, или похороненным заживо, как Гоголь. Все-таки вы мне дороги! И уж точно не стоит умирать от водки, как большинство русских писателей. Это, знаете, вообще у нас не считается…
В подтверждение сказанного Жарынин наполнил рюмки, соавторы хлопнули, и режиссер с аппетитом заправил в рот тонкую, будто розовый лоскут, ветчину, а потом еще закусил двумя маслинками и облизал пальцы. Писодей тоскливо позавидовал его нерушимому здоровью, позволяющему в застольных битвах отвоевывать земли, разбазаренные демократами.
— Кокотов, я предлагаю вам небывалое — стать первым истребителем зла. Подумайте, Бродскому хватило ссылки за тунеядство, чтобы получить Нобелевскую премию за стихи, которые вообще невозможно запомнить. А вы станете первым в новой истории зилотом добра! Прикиньте: ну, умрете вы на операционном столе от неудачной анестезии или оттого, что у врача с похмелья дрогнул в руке скальпель. И что? Ничего. Загнетесь от жутких болей, изъеденный метастазами, как сыр рокфор зеленой плесенью…
— Не надо! — попросил Андрей Львович, испытывая ужас, переходящий в дурноту.
— Нет, дослушайте! Какая вам польза от такой смерти? Ну, появится в какой-нибудь занюханной литературной многотиражке крошечный некролог, мол, жил, писал сначала под своим именем, потом под псевдонимом «Аннабель Ли» и умер от тяжелой продолжительной болезни. Помним, скорбим. И забудут на следующий день, а ваша Аннабель, как последняя курва, будет рожать те же идиотские романы, но только от другого неимущего автора…
— Замолчите! — истошно взмолился Кокотов и сам налил себе перцовки.
— Выпейте, выпейте! Вот так, хорошо. Все-таки алкоголь — это сироп бессмертия…
— Откуда вы знаете про сироп бессмертия? — задохнувшись водкой, прошептал писодей.
— Мама в детстве рассказывала. А теперь лишь на минуту допустите, что вы приняли вызов. На минуту! Информационное пространство гудит, как разворошенное осиное гнездо. Первые полосы газет кричат: «Прозаик прустовской школы Андрей Кокотов ударом в сердце убил рейдера Ибрагимбыкова!» И вы становитесь другим человеком, но самое главное — другим писателем. Понимаете? Критики и литературоведы набросятся на ваше наследие, как гиены на труп льва, оближут и разгрызут каждую косточку, найдут мозг и смысл там, где его никогда не было. Ваши дурацкие «Лабиринты страсти» объявят сложнейшей художественно-философской криптограммой, тайным знанием, дошедшим из эры Лемуров. Даже в псевдониме «Аннабель Ли» Дэн Лобасов обнаружит гендерный вызов, подвиг, равный Флоберу, который испытывал оргазмы вместо Эммы Бовари. А какой-нибудь Гонопыльский составит сборник воспоминаний «Неузнанный», где все, включая Лапузину и вашего покорного слугу, будут каяться, что не поняли, не разгадали, не оценили вас при жизни. Вы станете классиком…
— Так уж и классиком…
— Еще бы! Вспомните Пургачева! Ему памятник поставили. Кто он такой? Пьющий стукач. А я вам предлагаю подвиг, предлагаю совершить то, до чего не додумался еще ни один писатель!
— Это невозможно.
— Жаль. Очень жаль. Придется все-таки мне самому…
— Что же вас смущает? Боитесь?
— Дурашка! Я о вас забочусь. Я хочу снять кино… Зачем вы писали синопсисы?
— Но вам же ни один не понравился!
— Не имеет значения! Если вы станете знаменитым кинжальщиком, я сниму три фильма по всем трем синопсисам, и мы получим три Оскара!
— Знаете, Дмитрий Антонович, мне кажется, вы сейчас тоже придумываете какой-то новый синопсис…
— Возможно. Мы придумываем, нас придумывают, тех, кто нас придумывает, тоже кто-то придумал. Не важно. Бессмертие стоит риска!
— А если меня убьют? У Ибрагимбыкова охрана.
— И отлично! Вы умрете мгновенно, без операции, без химии, без облучения. Не будете шляться, как желтая мумия, пугая друзей и радуя врагов. Погибнете в славе. Раз — и нет! — в подтверждение Жарынин хрустнул огурчиком.
— Нет. Никогда!
— Погодите, вы не понимаете, от чего отказываетесь! Попробуйте-ка! — Он протянул соавтору трость.
— Нет, не хочу…
— Да вы только попробуйте, чудак!
Кокотов, не понимая, почему уступает этому безумию, нехотя взялся за теплую рукоять в форме прыгнувшей пумы. Легко вынув клинок из ножен, он почувствовал брутальную нежность к кинжалу и боязливо коснулся большим пальцем острого как бритва лезвия. Жарынин наблюдал за ним с умилением отца, подарившего сыну обещанный паровозик.
— Вы никогда не замечали, что клинок входит в ножны, словно мужчина в женщину? — спросил режиссер.
— Н-нет… — сознался автор романа «Плотью плоть поправ».
— Ну, тогда не буду вам мешать…
Он вышел, забрав поднос. Писодей еще некоторое время ощупывал и оглаживал холодное оружие, потом, почувствовав слабость, перебрался на кровать и, продолжая холить в руках кинжал, думал о том, почему Жарынин обмолвился о третьей стадии — Пашка говорил про вторую. Чтобы избавиться от мучительных мыслей, Кокотов стал фантазировать, как завтра убьет Ибрагимбыкова. Брызнет алый фонтан, напитывая дорогую сорочку. Андрей Львович устало опустится на землю рядом с алебастровым трупом и будет окровавленным клинком чертить на земле бессмысленные руны. Жарынин поощрительно потреплет соавтора по волосам, точно пса, выполнившего сложную команду. Примчится перепуганный Огуревич, окруженный детьми в черных непроницаемых масках. Прибегут и застынут в скорбном изумлении бухгалтерши. Валентина Никифоровна взглядом простит не чуждого ей убийцу. Начнут потихоньку, шаркая и звеня наградами, подтягиваться самые смелые и любопытные ветераны во главе с Ящиком. Приползет старая рептилия Меделянский с вероломной Вероникой, которая впервые посмотрит на бывшего мужа с уважением и поймет наконец, кого бросила! Придет Агдамыч с гвоздодером, похожим на гадючку. Неожиданно налетит из города Наталья Павловна, веселая, роскошная, ароматная. Она сразу все поймет, нахмурится, схватит его за руку, потащит в номер, ведь скоро наедет милиция, и другого шанса у них не будет.
…О, вот уже она стоит перед ним во всей могучей наготе, дрожит от страсти, и ее меховое лоно нетерпеливо сыплет электрическими искрами:
— Ко мне, мой рыцарь!
ТРИПЕЛЬФОСФАТЫЗЛА
Проснулся Кокотов из-за того, что ощутил в пальцах металлический холод. Он лежал в постели, обнимая спящую Наталью Павловну. Его застывшая ладонь покоилась на крутом бедре бывшей пионерки.
«Наверное, холод идет от титановой шейки!» — догадался автор «Заблудившихся в алькове», пошевелил пальцами и спрятал озябшую руку в паху, обнаружив, что камасутрин еще действует.
Отогревшись, он навестил лежащее рядом теплое тело, и оно приняло это с дремотной благосклонностью. Потом осторожно, чтобы не разбудить Обоярову, писодей выбрался из ее сонных, вязких объятий и ступил ногами на холодный пол. Бывшая пионерка не проснулась, а лишь застонала от внезапного постельного одиночества и отвернулась печальным лицом к стенке. Нетерпеливо переступая, Кокотов заметил в лунном свете на столике две пустые бутылки гаражного вина и надъеденные фрукты. На полу вытянувшейся змеей лежала кинжальная трость.
…Однако вернувшись из ванной, он с изумлением обнаружил, что кровать пуста. Наталья Павловна исчезла. Исчезла и трость. Зато осталась разбросанная одежда: курточка с мушкетерской пряжкой, джинсы с вставками из искусственной зебры, ботфортики с серебряными шпорами, а сверху, словно скомканные гроздья жасмина, белело ажурное белье. Писодей невольно потянул руку за стрингами, но ощутив озноб, оглянулся: дверь в лоджию была открыта, и сквозняк таинственно волновал занавеску.
«Господи, ушла! Обнаженная! Зачем? С кинжалом!» Обжигая пятки о ледяную плитку, Андрей Львович выскочил в ночной холод, однако вместо голой Обояровой обнаружил там странное зеленое существо величиной с первоклассника, похожее на гигантского богомола. Тварь сидела верхом на ограждении и, причмокивая, лакомилась рябиной.
— Женщину не видели? — спросил писодей, совершенно не удивившись странной встрече.
— Какую? — знакомым голосом уточнило разумное насекомое.
— Нагую.
— Нагую? Кто же в заморозки голышом бегает?
— Да, в самом деле… — пробормотал автор «Русалок в бикини», заметив иней, посеребривший перила. — А вам не холодно?
— Я в скафандре.
— А-а-а… — ничего не понял Кокотов и, чтобы завязать общение, кивнул на рябину: — Вкусно?
— Не очень. Зато полезно. Авитаминоз — болезнь скитальцев.
Богомол повернул к писодею треугольную голову с большими, переливающимися, как черный жемчуг, глазами, и шевельнул длинными подрагивающими усами, похожими на гибкие автомобильные антенны. Наблюдательный писатель заметил, что членораздельные звуки идут не из мощных челюстей, напоминающих каминные щипцы, а откуда-то из-под хитиновых надкрылий.
— Сами-то откуда будете? — поинтересовался он, чтобы поточней определить источник звука.
— Оттуда! — Гость расправил суставчатую лапку, раскладывающуюся, как перочинный ножик, и указал длинным коготком в сторону прудов.
Кокотов окончательно убедился, что говорит пришелец, задевая шипастым бедром о край надкрылий, которые помимо прочего служат, наверное, еще и резонаторами. Только после этого Андрей Львович взглянул в указанном направлении и увидел, что над прудами зависла огромная летающая тарелка. Она, словно на треногу, опиралась на ослепительные лучи, пробивавшие черную воду до самого дна. Даже из лоджии были отчетливо видны медленные тени крупных карпов и бесчисленная рыбья мелочь, роившаяся в освещенной глубине. Сама же тарелка не вызвала у писодея особого удивления — именно так он и представлял себе космические корабли инопланетян. Заинтересовали его большие, как у круизного лайнера, иллюминаторы, в которых торчали любопытные треугольные мордочки «богомолов».
— Гагарина вы забрали? — светски полюбопытствовал он.
— Нет, мы по металлу, — ответил пришелец.
— С какой планеты к нам прибыли?
— Тебе-то какая разница? Все равно не запомнишь. Допустим, с планеты Джи.
— Это где ж такая?
— Блин, я сюда что, астрономию прилетел преподавать? Ладно, смотри! — он разложил свою лапку, заканчивавшуюся коготком, и указал вверх.
Писодей с готовностью запрокинул голову: звезды сплошь усыпали черное осеннее небо. Казалось, кто-то грабанул магазин «Якутские алмазы» и, спасаясь от погони, рассыпал по Млечному пути всю добычу: попадались яркие «каратники», вроде Полярной звезды, но в основном это была алмазная крошка и даже пыль.
— Ищи Малую Медведицу!
— Нашел! — сразу ответил Андрей Львович, поневоле преподававший в школе еще и астрономию.
— Теперь чуть выше и левей: найди две звезды. Видишь? Малый Пес называется.
— И у вас тоже?
— Глупый вопрос! Имена созвездиям давала Працивилизация. Они у всех «разумников» одинаковые.
— Но ведь вроде…
— Вроде у Мавроди. Продолжаю: если посмотреть в сильный телескоп, можно увидеть несколько точек вокруг правой звезды. Это планеты. Самая яркая точка называется Джи. Это моя родина. Понял?
— Понял.
— А теперь объясни, куда я-то попал? Когда наши прилетали сюда в последний раз, никаких «разумников» не видели. Бродили какие-то гамадрилы. Была, правда, в Африке выездная генетическая лаборатория этих засранцев с Андуара. Но мы с ними не разговариваем…
— Видите ли, эволюция за время вашего отсутствия значительно ушла вперед… — с внутренней гордостью сообщил писодей.
— Вы еще верите в эволюцию? Наивные!
— Откуда же тогда берутся новые формы? Человек, например… — удивился Кокотов.
— Выдумываются.
— Кем?
— Старыми формами.
— Да? А вот скажите, я слышал, что разум есть не что иное, как смертоносные вирусы вроде СПИДа, которыми одна галактика в момент астрального соития заражает другую.
— Возможно. Не знаю, — подумав, ответил «богомол», — Половая жизнь Вселенной еще плохо изучена. А тут у вас не бордель?
— Почему бордель?
— Ну, вопросы интересные задаете. Голых женщин ищете.
— Нет, тут «Ипокренино», — с достоинством объяснил Кокотов. — Дом ветеранов культуры.
— Даже так? В самом деле, продвинулись… И кто же здесь живет?
— Поэты, актеры, художники, архитекторы, композиторы, чекисты…
— Не может быть! Ты тоже ветеран?
— Нет. Я писатель и сюда приехал сочинять сценарий с режиссером Жарыниным.
— Надо же! — От восторга пришелец сложил лапки и молитвенно прижал к груди. — Знаешь, я тоже в юности мечтал стать режиссером. Но пробиться совершенно невозможно…
— Почему?
— По кочану! Страшная, чудовищная семейственность. Мафия!
— И у нас тоже! — обрадовался такому межгалактическому совпадению писодей. — Михалковы, Кончаловские, Германы, Тодоровские, Чухраи, Бондарчуки, Лунгины… Отцы, сыновья, внуки. Страшное дело!
-— Как?! Всего-навсего три поколения?! И вы еще жалуетесь! — вскрикнул «богомол», от удивления затрепетав прозрачными узорчатыми крыльями. — О, счастливцы! У вас какой витальный лимит?
— Простите?
— Живете сколько?
— Лет семьдесят, если повезет… — вздохнул Андрей Львович.
— А мы — тысячу лет! Вообрази, двадцать поколений одной семейки колготятся одновременно. И все — режиссеры! Не пробиться! Никаких шансов. Кто меня поддержит, я ведь не голубой. Я, как видишь, зеленый и предпочитаю самок. В результате пришлось в космосе челночить. У нас астронавтика — профессия неудачников. Семью-то надо кормить! Вот и летаю туда-сюда, мусор всякий собираю. А ты почему такой грустный? Сценарий не получается?
— Нет, вроде с третьего раза получился.
— Жарынин гнобит?
— В известной мере. Но не это главное…
— Ясно. С дамами проблемы?
— Нет, все в порядке. У меня в настоящее время две женщины, — печально похвастал автор «Беса наготы». — Даже три.
— Не может быть!
— Да: Нинка и Наталья Павловна. Была еще Валентина. Но это так… для разминки…
— Для разминки? О, счастливчик! — заломил лапки «богомол». — У нас, понимаешь, на планете дамократия. Им все можно — нам ничего нельзя.
— Почему?
— Потому что мы, самцы, можем один раз в год, а самки — всегда. Поэтому они всем недовольны. Слова им поперек не скажи! Сразу начинается: «Трахнуть раз в год любой дурак может, а ты попробуй хоть одну оотеку отложить — узнаешь, что такое материнство!»
— Что отложить? — не уловил Кокотов.
— Оотека — это капсула с яйцами. А про то, чтобы для разминки, и не мечтай! Один раз налево посмотрел — строгое предупреждение. Если второй раз застукала, приставит яйцеклад вот сюда, — несчастный самец показал на свою тонкую шейку. — Это последнее предупреждение. Ну, а если попадешься в третий раз, просто откусит по закону голову…
— Как по закону?! — воскликнул Андрей Львович.
— Вот так! — «богомол» грозно щелкнул хитиновыми сочленениями, словно резаком. — И конец!
— А у вас случайно после спаривания самцов не съедают?
— Ну, ты сказал! Это ж когда было! Раньше, конечно, съедали. Ведь мы-то можем один раз в год, а они, сучки, постоянно! В прежние времена так и было: сожрет, гадина, и берет себе нового мужа. Но с развитием гражданского общества съедать полового партнера строго запретили. Вот они теперь и бесятся: посмотреть ни на кого нельзя… Но ты мне так и не ответил, почему грустишь?
— У нас хотят отобрать «Ипокренино»…
— Кто?
— Ибрагимбыков.
— Режиссер?
— Нет, бандит.
— Это одно и то же. Так в чем же дело? Возьмите у него анализ мочи и откусите голову. По закону.
— Мочи? По закону?
— Ну конечно! У нас на планете Джи полный социальный мир и правовая тишь. А почему? Да потому, что каждый гражданин раз в месяц обязан сдавать анализы, и если в моче находят трипельфосфаты зла, то назначают испытательный срок. Если повторная проверка дает такой же результат — виновнику просто откусывают голову. Вот так! — он снова щелкнул хитиновым бедром о шипастую голень.
— А откуда берутся трипельфосфаты зла? — поинтересовался писодей.
— От дурных мыслей, конечно. Зло ведь материально, зло — это просто дурная биохимия. У нас не только нельзя кому-то навредить, у нас невозможно даже подумать про это — сразу без головы останешься! Но ты такой грустный не из-за Ибрагимбыкова. Нет. Ты заболел?
— Заболел, — понурился Кокотов.
Слеза безысходности, искрясь, сорвалась с его ресниц. «Богомол» ловко поймал ее кривым ногтем, полюбовался, точно драгоценным камешком, слизнул длинным чешуйчатым языком, пощелкал челюстями, помотал треугольной головой, повращал глазами и после недолгого молчания произнес полувопросительно:
— Онкология?
— Да, — еле слышно ответил писодей, борясь с отчаяньем.
— Третья стадия?
— Вторая…
— Третья. Но это ерунда! Нашел из-за чего расстраиваться. Где опухоль-то?
— Здесь. — Писодей осторожно приложил палец сначала к носу, а потом к правому виску.
— У врачей был?
— Был.
— Что говорят?
— Резать.
— Вот врачи — им бы только резать! Погоди… — Зеленый пришелец протянул к нему свои суставчатые лапки. — Все болезни от нарушения космических ритмов. Верни организм в нормальную колебательную систему, и он самооздоровится. Не шевелись!
«Богомол» застучал по писательской голове коготками, словно кленовыми палочками по барабану: трам-там-там-трам-там-там-трам-тарарам-там-там…
Андрей Львович почти сразу почувствовал светлую легкость, знакомую по редким минутам всемогущего вдохновения. В теле появилась давно забытая бодрая истома, с которой Кокотов просыпался в далеком детстве. Тогда казалось, что вся твоя юная плоть от макушки до кончиков пальцев есть продолжение веселой утренней мысли, и хотелось выбежать на солнечный балкон, с хрустом потянуться навстречу новому, полному радостных новостей дню — одному из миллионов дней, ждущих тебя впереди!
— Ну, вот — ты и здоров.
— И все? — удивился исцеленный.
— Все? Ну ни хрена себе! Наша цивилизация шла к этому тысячи лет: сначала мы не могли понять причину болезней, потом не умели расшифровать космический ритм. А когда расшифровали, боролись с фармацевтическими монстрами, пичкавшими нас химией. Представляешь, обычную мигрень они лечили лошадиными дозами анальгетиков — уроды капиталистические! Пришлось делать революцию. А когда последнему монстру наконец по закону откусили голову, болезни отступили навсегда. Мы здоровы. Запомнил?
— Кажется…
— Кажется! — Инопланетянин еще раз медленно воспроизвел последовательность ударов: трам-там-там-трамтам-там-трам-тарарам-там-там. — Повтори!
Кокотов успешно повторил, смутно припоминая, что уже где-то слышал этот исцеляющий ритм.
— Отлично! Стучи себе по голове раз в квартал для профилактики. Проживешь лет сто двадцать, если не будешь курить…
Тем временем летающая тарелка замигала огнями и хрипло загудела, будто круизный лайнер, предупреждающий туристов, рассыпанных по торговым улочкам, что скоро отчалит.
— Ну, мне пора! — воскликнул «богомол» и отломил от ветки пышную гроздь рябины с перистыми листьями. — Жене. Сожрет, если без подарка вернусь.
— А ты сказал, у вас мужей теперь не едят.
— По-всякому бывает… — вздохнул обитатель планеты Джи.
— Погоди! — воскликнул Кококтов, изнемогая от благодарности к зеленому целителю. — У меня есть для тебя сюрприз…
Андрей Львович бегом вернулся в номер и стал лихорадочно искать камасутрин. Писодей задыхался от волнения, шарил везде, нервно переворачивал вещи и наконец обнаружил упаковку под подушкой. Вот они, все четыре таблеточки! Почему после ночи с Обояровой количество пилюль не уменьшилось, он даже не задумался. Его мысль страдала о другом. Возвращаясь в лоджию, автор «Знойного прощания» больше всего боялся, что никакого пришельца там нет, что все это ему привиделось, примстилось, а значит, он не выздоровел, и метастазы продолжают неумолимо въедаться в мозг! Но «богомол» сидел на ограждении и любовался рябиновой кистью.
— Вот! — Кокотов с гордостью протянул ему початую упаковку камасутрина.
— Что это? — спросил пришелец, осторожно принимая подарок в коготки.
— Природная мощь Тибета!
— Конкретнее можно? — раздраженно скрипнул хитиновым бедром инопланетянин. — На Тибете у нас ремонтная база. Шамбала. Слыхал?
— Слыхал… С помощью камасутрина ты сможешь… э-э… радовать жену гораздо чаще, чем раз в год!
— Да-а? — Богомол изучил таблетки вращающимися глазами, ощупал усиками-вибриссами, даже лизнул чешуйчатым языком. — Химия?
— Ну, что ты! Только природные ингредиенты. Закупали в Индии специально для Политбюро…
— Смотри! Если что не так, вернусь и откушу голову! — предупредил тот и сунул блистер в карман на брюшке.
— Не волнуйся, жена будет довольна!
— Сомневаюсь. Как сказал Сен-Жон Перс: «Легче найти братьев по разуму в космосе, чем довольную женщину в Париже!»
— Вы знаете Сен-Жон Перса?! — изумился Кокотов.
— У меня незаконченное высшее…
Последние слова пришельца потонули в новом, более мощном гудке звездолета. «Богомол» всплеснул лапками, приподнял надкрылья, выпростал и расправил светло-зеленые, пронизанные прожилками, похожие на занавесочный тюль, крылья. Они мелко завибрировали, пришелец, махнув на прощанье рябиновой гроздью, взлетел. На покрытых инеем перилах остался темный след от лапок. Стремительно уменьшаясь, инопланетянин помчался к «тарелке». В ней как раз отворилась дверь, устроенная так же, как подъемный мост в замке.