Наши герои вышли в зал выдачи багажа, такой маленький и обшарпанный, точно прибыли они не в столицу великой, хоть и обглоданной державы, а в занюханный областной аэропорт, куда большое начальство из Москвы в последний раз залетало лет тридцать назад по пути на медвежью охоту. Вокруг разбитого зигзагообразного транспортера толпился в ожидании чемоданов летучий народ. Кто-то, чертыхаясь, пытался из сплотки[2]тележек, вклиненных друг в друга, вырвать себе одну трехколесную помощницу, но выдрал целых три, и разъять их уже не было никакой возможности. По сторонам «зеленого коридора» стояли упитанные таможенники, похожие на усталых хищников, и философски наблюдали за тщетными усилиями отчаявшегося пассажира.
— Я же тебе говорил! — упрекнул Кокотов жену.
— Так лучше, глупый! — Она нежно провела пальцем по его новому носу, орлиному, как у Жарынина.
— Теперь надо будет паспорт менять…
— Поменяем!
— Я недавно менял. В сорок пять.
— Котик, ты такой у меня красивый! Не злись!
В глубине души Андрей Львович знал, что его лицо с новым носом стало интереснее, мужественнее, но Нинке старался этого не показывать, чтобы не загордилась: он и так был обязан ей слишком многим. Лента, громыхнув, наконец дернулась, поехала, люди теснее сгрудились вокруг конвейера, выслеживая, как из прямоугольного лаза выныривает кладь и ползет по извиву транспортера. Голубой Нинкин «Самсонит» появился одним из первых, писодей потянулся к ручке, но Валюшкина опередила, оберегая мужа от тяжестей. Он все же сумел настоять на своей полноценности и помог ей поставить багаж на тележку. Теперь оставалось дождаться коричневого с черной окантовкой чемодана, купленного перед отлетом вместо старого — неприлично ободранного. Автор «Беса наготы» вглядывался в движущиеся мимо баулы, коробки, кофры, сумки, и в нем нарастала плаксивая уверенность в том, что как раз его-то новенький чемодан обязательно затеряется.
Прошло минут пять. Проплыл мимо огромный плюшевый верблюд, обернутый целлофаном, словно оледеневший. Чемодана все не было. А ведь они с Валюшкиной зарегистрировались и сдали багаж одновременно.
«Ладно, подождем…» — успокоил себя Андрей Львович.
…И вспомнил почему-то своего соседа по двухместной палате Мишу Зиборова, веселого бурильщика из Ямбурга. Тот любил повторять: «За вас, за нас, за газ!», — поднимая кружку нефильтрованного пива, которое хлебал литрами, несмотря на строгий запрет доктора. А ведь и в клинику они поступили одновременно, и диагноз у них был почти одинаковый, и прооперировали их сразу, и химию начали делать в один день. И где он теперь, Миша Зиборов? Пропал, как чемодан…
Писодей нервничал, удивляясь, что после всего пережитого его еще могут волновать такие дорожные мелочи. Но если багаж улетел куда-нибудь другим рейсом, значит, надо идти в службу розыска, где, конечно, спросят паспорт, а в паспорте — старый нос. Вызовут милицию… Надо снова объясняться, рассказывать про Аннабель Ли… Зачем он только согласился?!
В клинике Метцегера Кокотова вел доктор Теодор-Иоганн Шульце, а на самом деле, Федор Иванович Шульц — шестидесятилетний поволжский немец из Джамбула. Еще в Казахстане, при Советской власти, он задумал собственный метод лечения одной из самых агрессивных форм рака, но ему не давали хода, пока он не пригласил в соавторы члена-корреспондента Тукомбаева. В результате один стал академиком, а второй — кандидатом наук. Начались клинические испытания лекарства, которое в комплексе с традиционными методами давало удивительные результаты. Но тут наивная советская империя зашаталась под тяжестью дружбы с Америкой и рухнула. В 1992-м научно-исследовательскую лабораторию закрыли, Шульц едва успел унести домой документацию и образцы препарата. Помыкавшись без работы, он вслед за родней, отъехавшей еще в конце 80-х в ФРГ, подался в фатерланд и устроился в клинику Метцегера чуть ли не санитаром, и то из милости: советские дипломы там не признавали. А могли бы, сволочи, признать, хотя бы за то, что мы им ГДР подарили — до кучи! В общем, со временем Теодор-Иоганн подучил язык предков, сдал экзамены, получил полноценную должность и даже внедрил в клиническую практику свой способ лечения, получивший в мировой онкологии название «метод доктора Метцегера».
Федор Иванович сразу объяснил: при удалении первичной опухоли нос сильно пострадает, поэтому надо бы сразу подумать о восстановительной пластике. Эту услугу за сравнительно невысокую плату могут оказать прямо здесь — в клинике есть профильное отделение. «Там вам любой паяльник пришпандорят!» Легковерный Кокотов воодушевился, ведь, если лечащий врач беспокоится о будущей внешности пациента, значит, выздоровление неизбежно. Валюшкина возликовала и потребовала для изучения красочный каталог вероятных носов, расположенных, так сказать, по возрастающей: от затерянных между щек пипок до шнобелей, с какими обычно карикатуристы-антисемиты рисуют евреев-банкиров. Надо ли объяснять, что за нос выбрала Нинка?! Тот, о каком мечтала всю жизнь. Андрей Львович пытался протестовать. Куда там! Одноклассница глянула умоляющими глазами и молвила: «Котик. Я. Тебя. Прошу!» Ну, как он мог отказать? Ведь это же она нашла деньги на лечение. А кто платит, тот и заказывает нос…
Бывшая староста не случайно спрашивала его про загранпаспорт — она уже по совету Оклякшина вела переговоры с клиникой. Выяснилось, что «метод доктора Метцегера» пользуется невероятной популярностью, тяжелые пациенты едут со всего мира. Очередь! Ей так и ответили: «Мест нет, но мы включим вас в лист ожидания. Оставьте на всякий случай координаты!». Вскоре сообщили, что появилась уникальная возможность: пациент-очередник из Австралии умер по пути в Дюссельдорф. Можно вылетать, переведя предварительно на счет Метцегера всего лишь треть суммы, которая до сих пор не укладывалась в бережливой голове писодея. Остальное потом.
Нинка предложила продать кокотовскую квартиру — выходило евро в евро…
— А где я буду жить? — растерялся автор «Русалок в бикини».
— Жить? — нахмурилась бывшая староста. — У меня!
— А Настя?
— И Настя. У меня.
Но деньги требовались немедленно, а второпях жилплощадь брали только за полцены. Кризис! Нинка готова была добавить свои сбережения, но все равно не хватало. Тогда она помчалась к управляющему банка «Северное сияние» Густомясову и попросила срочный кредит. Но тот решил воспользоваться случаем и повоспитывать подчиненную: ему давно не нравилось, с какой недовольной физиономией она выполняет его секретные поручения, не совпадающие, мягко говоря, с уголовным кодексом. Нет, он, конечно, не отказал, узнав, зачем нужна такая сумма, но объяснил, что ссуды сотрудникам банка утверждаются на совете директоров, поэтому надо написать заявление и терпеливо ждать.
И тогда Валюшкина надумала занять у Понявина. План был прост: вылечить Кокотова, дождаться денег от банка, вернуть долг Лешке, а потом тихо, спокойно задорого продать кокотовскую квартиру и сразу погасить кредит. Богатырь святорусский с готовностью согласился помочь больному однокласснику, но заломил просто нечеловеческие проценты, оправдываясь кризисом и рисками ресторанного бизнеса. Как раз недавно ему пришлось дать жуткую взятку ненасытным санэпидемщикам, чтобы замять отравление сальмонеллой делегатов XVII съезда Ассоциации фермеров России (АФР), в недобрый час заказавших в «На дне» отвальный банкет. Поскольку форум вольного посткрестьянства собрал практически всех немногочисленных российских фермеров, за исключением больных и отчаявшихся, можно сказать, что эта пищевая диверсия нанесла удар по продовольственной безопасности России. Делом заинтересовались в ФСБ — им тоже пришлось отстегнуть.
Опытная Валюшкина прикинула и поняла: чтобы вернуть долг с такими процентами, надо потом продавать обе квартиры — и свою, и кокотовскую. Бывшая староста пришла в отчаянье, а тут снова позвонили из клиники: не будет предоплаты, место уйдет, от желающих нет отбоя. Тогда она снова явилась к Густомясову и голосом Терминатора, принявшего милый женский облик, предупредила: если через два часа не будет перечислена требуемая сумма, она прямо из банка пойдет в ОБЭП. Да-да! Ей за сотрудничество со следствием дадут условно, а управляющего закроют по-настоящему. Густомясов долго смотрел на сотрудницу с раздумчивым изумлением, видимо, соображая, что дешевле: убить или заплатить.
— Это шантаж? — уточнил он.
— Да, шантаж! — простодушно подтвердила Нинка.
— Последствия осознаете?
— Осознаю…
— Мне вас жаль.
Однако все было не так просто. Как раз на днях наш горячий президент по телевизору рассердился на хозяйствующих субъектов, которые улаживают споры не в суде, как положено в правовом государстве, а с помощью стрельбы и жестоких увечий. Гарант погрозил пальцем распоясавшемуся бизнесу и пожурил министра внутренних дел, сидевшего напротив с таким нехорошим лицом, словно накануне наелся несвежих устриц. В результате стоимость услуг на рынке заказных убийств подскочила. Это и решило исход дела: Нинка осталась в живых, более того, через час стая электронных денег (даже не кредит, а выходное пособие!) по виртуальным тоннелям устремилась в клинику Метцегера. А через три дня, получив срочные визы, они вылетели в Дюссельдорф.
После операции, когда началась химиотерапия, Кокотов вообще не вспоминал про свой новый нос, ему было наплевать: какая разница, с каким паяльником лежать в гробу! Лечение проводили циклами — пять ежедневных процедур под капельницей, когда по прозрачной трубочке через катетер, вонзенный в локтевую вену, превратившуюся в синяк, в тебя, булькая, вливается желтая жидкость, а накрахмаленная немецкая медсестра заходит каждые пять минут в палату и спрашивает, каркая, будто говорящая ворона: «Тепер-рь все хор-рошо?» Потом неделю он мучительно приходил в себя, как от жуткого отравления: выворачивало после ложки бульона, кружилась голова, ходил по стеночке — шатало и подгибались ноги. Выпали волосы, и Андрей Львович, если верить Нинке, стал похож на Юру Деточкина, вернувшегося к своей водительнице троллейбуса.
После трех курсов химиотерапии пришлось остановиться: опасно снизились тромбоциты. Сделали контрольную томографию и взяли онкомаркеры. Пациенту сказали, что лечение идет нормально, однако Валюшкина помрачнела, а Федор Иванович, заходя к Кокотову в палату, стал улыбаться еще лучезарнее, но смотрел, как и Оклякшин, куда-то в угол. Однажды, вернувшись с осмотра, он заметил в руках у Нинки брошюру «Магия против рака». Бывшая староста смутилась, спрятала улику в сумочку и неумело объяснила, мол, дурацкую книжонку оставил на стуле кто-то из русских пациентов, а она взяла ради любопытства. Но писодей понял: дела его совсем плохи, и стал готовиться к исчезновению. Даже исповедовался и причастился у батюшки, приходившего в клинику по вторникам.
Здоровым людям Кокотов давно не завидовал. Так инвалиды, привыкая к безногости, забывают, что есть полноценный мир, и соотносят свою судьбу только с себе подобными, а таких писодей видел каждый день — в столовой, в коридорах, в старом парке, окружавшем клинику. Многих, особенно русских, он знал по именам, раскланивался, обсуждал с ними погоду, коварство раковых клеток, но чаще — случаи чудесных исцелений. Некоторые его собеседники внезапно исчезали, как исчез Мишка Зиборов со своим тостом «За вас, за нас, за газ!» Жена увезла его, истощенного, как блокадник, в Сибирь, где столетний старовер лечил рак толченым зобным камнем. В сущности, Кокотов был готов к исчезновению. Даже страшное зияние в сердце за время лечения открылось только раз, и он тихо поплакал, не разбудив соседа.
Две тысячи девятый Андрей Львович встретил в клинике. Нинка принесла в палату маленькую искусственную елочку, украшенную крошечными игрушками, тончайшей мишурой и микроскопическими лампочками, разноцветно мигавшими в темноте. Несмотря на строгие порядки, Федор Иванович разрешил Валюшкиной в новогоднюю ночь остаться и лечь на освободившейся койке: слухи о нехватке мест и очередях на излечение оказались преувеличенными. Бывшая староста спросила, можно ли Кокотову выпить шампанского? «А как же, — ответил Теодор-Иоганн. — Обязательно хряпните!» Но автор «Знойного прощания» выпил полбокала не за Новый год, предназначенный уже не для него, нет, он выпил за легкую смерть, о чем Валюшкиной, конечно, не сказал. Однако в феврале, после очередного обследования, доктор Шульц перестал лучезарно улыбаться, добавил в капельницу новый препарат и начал смотреть Кокотову в глаза. Вскоре Андрея Львовича отпустили из клиники, он переехал к обрадованной Нинке в трехзвездный отель «Бонн», и на процедуры теперь они ходили пешком вдоль Рейна, мутного, бурлящего и слишком торопливого для великой реки. Иногда к набережной причаливали теплоходы, напоминающие в несколько раз увеличенные московские речные трамвайчики, и оттуда высыпали беззаботные русские туристы, которые весело путешествовали, несмотря на немецкую зиму, промозглую и дождливую. С каждым днем он все легче одолевал путь от отеля до клиники и, глядя на круизников, стал мечтать, что тоже когда-нибудь поплывет — радостно и беззаботно. После шестого цикла Шульц торжественно объявил, что метастазы подавлены, томограмма хорошая, онкомаркеры отрицательные, и болезнь из организма, кажется, удалось выкурить. Федор Иванович, вынужденный теперь объясняться в основном по-немецки, любил, беседуя с пациентами из России, ввернуть ядреную идиомку из великого и могучего.
— Ну вот, я так и думал! — плаксиво сказал писодей, когда поток багажа иссяк, и лента остановилась.
— Кокотов. Прошу. Не нуди! — строго попросила Нинка.
За полгода совместной жизни за границей она растаяла, научилась говорить почти нормально, по-человечески и на телеграфный стиль переходила теперь лишь в официальных ситуациях или сердясь.
На транспортере сиротливо стоял чужой чемодан, очень похожий на пропавший, но не с черной, а с лиловой окантовкой. Мрачная догадка осенила Андрея Львовича: его багаж кто-то забрал по ошибке, а там: пять прекрасных свежих сорочек, новый свитер «Бугатти», в который завернута бутылка Айс вайн, и гвоздь сезона — выстраданный в долгих скитаниях по магазинам нежно-горчичный твидовый пиджак с замшевыми налокотниками. Его, как и куртку-«аляску», купили «на вырост», надеясь, что выздоровевший скоро наберет свой обычный вес.
— Ну, во-о-от! — простонал писодей.
И тут произошло чудо: к транспортеру веселым шагом, катя за собой пропащий чемодан, вернулся нетрезво улыбающийся пассажир:
— Простите, перепутамши. Sorry, sorry!
— Внимательней. Надо. Быть! — строго попеняла Нинка.
— Клювом не надо щелкать! — жизнерадостно огрызнулся пьяный, явно намекая на новый кокотовский нос, схватил свой багаж и укатил.
«Козел!» — подумал вдогонку пасынок пластической хирургии.
Возвращаясь с чужбины, он испытывал примерно те же трепетные чувства, как в детстве, когда, отболев гриппом с осложнениями, собирался в школу. Заласканный и закормленный матерью, намученный кашлем, обчитавшийся Жюлем Верном до буйных приключенческих снов, юный Кокотов складывал тетрадки-учебники в портфель и радостно тосковал по Истобниковой, по одноклассникам, даже по учителям, ожидая, конечно, от них встречного добросердечия. И что же? Ничего подобного! Ритка вообще не замечала его возвращения. Валюшкина, правда, светилась от счастья, но это не радовало. А подлый Рашмаджанов подкладывал выздоровевшему под зад острую кнопку: будущий писатель, дико крича, вскакивал, и молодая математичка, от возмущения забыв поправить бретельку, не разобравшись, кто виноват, командовала: «Кокотов, дневник на стол!» Вот он, бесчеловечный мир здоровых людей! Со времен детства ничего не изменилось!
…Когда проходили через «зеленый коридор», автор «Любви на бильярде», не ввозивший в Отечество ничего запретного, испытал тем не менее необъяснимое и незаслуженное чувство вины, свойственное русским и особенно советским людям. Сонный таможенник боковой линией мгновенно уловил этот не видимый обычному глазу нравственный спазм прилетевшего пассажира, ожил, по-кошачьи шевельнул пухлыми пальцами, но потом с ленивым презреньем махнул рукой: «Проходите!».
III. Театр имени Мцыри
В зале прилета теснились встречающие с букетами и призывными табличками, пестревшими фамилиями и названиями турфирм. Сводный хор таксистов и «бомбил» обещал домчать до Москвы быстро, надежно и недорого. Писодей осмотрелся и заметил ипокренинского шофера Колю, который с сомнением вглядывался в новое лицо Андрея Львовича. Но едва они встретились глазами, водитель узнал, заулыбался, шагнул навстречу и выхватил у прибывших чемоданы. Несколько беспассажирных таксистов глянули на него с классовой неприязнью.
— Ух, ты! — только и вымолвил Кокотов, увидев вместо заезженной «Волги» черный долготелый автомобиль с четырьмя серебряными кольцами на бампере.
— Теперь у нас так! — загадочно объяснил Коля.
В машине пахло новой кожей и знакомыми духами. Воскресная трасса оказалась почти свободной, если не считать длинномеров, везших жратву в ненасытную Москву. Обочины уже обтаяли и высохли под мартовским солнцем, обнажив затейливый весенний мусор. Но в чахлых придорожных перелесках еще лежал снег, старый, просевший, покрытый серой коростой. Деревья вскоре кончились и пошли огромные торговые центры, напоминающие океанские лайнеры, приставшие, как к пирсу, к Ленинградскому шоссе.
Сначала Коля неловко молчал, с интересом поглядывая через зеркальце то на Кокотова, то на Валюшкину. Продолжалось это до тех пор, пока писодей из вежливости и совершенно риторически не спросил:
— Ну, и что новенького?
Новенького оказалось столько, что голова пошла кругом, ведь Андрей Львович имел смутное представление о том, что случилось после его внезапного отлета из Москвы. Следователь Ершов хотел даже взять с него подписку о невыезде, но Нинка показала справку, выданную Оклякшиным, поплакалась и всего за одну тысячу евро возбудила в милиционере чувство сострадания. А в клинике Метцегера, когда от химии шатало и тошнило, когда немели ноги и останавливалось сердце, когда Федор Иванович лучезарно улыбался и смотрел мимо, писодею было вообще на все наплевать. Даже если бы наши полетели на Луну, вернули Крым или взяли Царьград с проливами, его бы это вряд ли взволновало. К тому же заботливая Нинка нарочно оберегала Кокотова от любой нервной информации, долетавшей из России. Но как-то раз в отеле «Бонн» они смотрели по телевизору «Интер-Рашу». Этот канал, наверное, нарочно задумали, чтобы гадкими новостями взбадривать тех, кто уже сбежал из России, подтверждая правильность сделанного выбора. А тем, кто приехал за границу осмотреться и колеблется, «Интер-Раша» как бы подшептывала: «И ты еще, дурачок, думаешь? Беги! Зачем тебе эта бессмысленная помойка размером в одну седьмую суши?»
В общем, лежа в постели и щелкая пультом, они наткнулись на передачу «Только не падайте!» На экране возник старый знакомец Андрей Мазахов, одетый в голубой полушубок с розовым кудлатым воротником. Округляя глаза от информационного ужаса, он шел вдоль ипокренинской балюстрады и вещал воющей скороговоркой:
— Здесь, прямо на ступенях дома ветеранов культуры разыгралась страшная трагедия. Пролилась кровь. Во-от они, эти ступе-ени! Кинжал против пули. Кто победил? Об этом после короткой рекламы…
— Выключи… — простонал Кокотов, чувствуя, как виноватое сердце проваливается в тошнотворную пропасть.
Нинка, вздохнув, нажала на пульт и, успокаивая, погладила мужа по безволосой голове. Она никогда не спрашивала его о том, что случилась в «Ипокренине», да он бы никогда и не рассказал ей правду.
— Новенького? — переспросил Коля, надуваясь тайной. — А что вы уже знаете?
— Почти ничего… — созналась Валюшкина.
— Ну, как же вы так! — воскликнул водитель, жмурясь от удовольствия, и начал выдавать одну новость за другой, искусно повышая градус сенсационности. — Ну, про Огуревича, вы, конечно, знаете?
— Нет. А что с ним случилось?
— Не-ет?!
…Аркадия Петровича уволили, обвинили в растрате, хищениях стариковских денег, незаконном предпринимательстве, а главное — в продаже неизвестным лицам «Пылесоса», являющегося национальным достоянием. Бывший директор уверял, что выполнял распоряжение нового хозяина «Ипокренина», но его взяли под стражу, правда, ненадолго. У торсионного прохиндея нашлась справка: оказалось, он давно уже слышит голоса и разговаривает с неизвестными науке сущностями, а также усилием воли отращивает себе утраченные органы, например, новенький желчный пузырь взамен старого, удаленного двадцать лет назад вместе с камнями. В общем, его признали недееспособным и отпустили, а дело закрыли.
— И кто же теперь директор? — не удержался Андрей Львович.
— Вы и этого не знаете?! — изумился Коля.
— Не-ет… Мы были за границей.
— Не поверите! Сплошная! — с глумливым торжеством доложил шофер.
— В каком смысле — сплошная?
— В прямом!
— Фамилия-то у директора есть?
— Есть. Сплошная. Валентина Никифоровна.
— А она разве Сплошная?
— Исключительно!
— Вот оно как! — подивился Кокотов, испытав странную неловкость оттого, что не знал фамилии женщины, подарившей ему однажды свое телесное расположение.
…Директором ДВК она стала внезапно, в одночасье, точнее, в одноночье. Поножовщина со стрельбой в легендарном «Ипокренине» широко освещалась в СМИ и вызвала неудовольствие за стеной — в Кремле. Президент распек милицию, пригрозив переименовать в полицию, а скандальное происшествие, не доверяя МВД, приказал тщательно расследовать начфуксу. Эдуард Степанович срочно выехал принимать меры. По дому ветеранов его и Дадакина водила Сплошная, так как Огуревича уже взяли. Она надела свое лучшее платье с радикальным декольте и позаимствовала из гардероба покойной Ласунской знаменитую персидскую шаль, подаренную актрисе генералом Батюковым, который командовал оккупационным корпусом в Иране во время Второй мировой войны. Скурятин, грозно косясь на стати Валентины Никифоровны, возмущался разрухой, сочувственно беседовал со стариками, качал головой, грозил всех посадить, клялся, что ляжет на рельсы, если хоть одного ветерана тронут пальцем, и остался на обед, весьма обильный, так как от Аркадия Петровича остался секретный погребок с деликатесами, включая бочонок черной икры, а также редкими винами почтенного возраста. Выпив двадцатилетнего токайского и заметив рояль, сановный баритон поддался уговорам бухгалтерши и спел под аккомпанемент Бренча романс «Не уезжай ты, мой голубчик!» Валентина Никифоровна хлопала дольше всех, а потом повела его, уже без свиты, к гроту, — испить целебной водицы. Там они пробыли долго. Вернувшись, Скурятин заявил, что буквально влюбился в эти места, и, спев романс «Дышала ночь восторгом сладострастья», остался до утра в люксе, откуда срочно выселили несчастного Меделянского. Через неделю Сплошную назначили директором. Регина же Федоровна не вынесла возвышения подруги и вскоре уволилась…
— А почему Меделянский — несчастный? — с тихим злорадством спросил писодей.
— Как, вы ничего не слышали? От него сбежала жена…
— Вероника? И от него тоже? — удивился Кокотов так живо, что Валюшкина вздрогнула и посмотрела с неудовольствием.
— Да! — радостно подтвердил водитель.
— К кому же?
— К Кеше, — еще радостнее сообщил Коля.
— К правнуку Болтянского? — Автор «Беса наготы» с полугодичным опозданием понял, кто ожидал Кешу в кабинете невропатолога.
— Ну да! Он же ведь всю эту кашу и заварил.
— Ян Казимирович?
— Да нет же! При чем тут Казимирыч? Правнук!
— Кеша? Кашу?! Не понял…
— Вы даже этого не знаете? — Шофер от недоумения пошел на обгон справа.
— Нет… Нас долго не было.
Услышанная история повергла писодея в изумление, а ведь он пережил беспредельные 90-е, и удивить его было трудно. Началось же все с пустяка: навещая прадеда, Кеша налил в бутылочку ипокренинской воды и отдал на анализ. Для интереса. Результат превзошел ожидания: оздоровительная формула источника вызвала благоговейную оторопь бальнеологов. Боржоми, ессентуки, нарзан, сан-пелегрино и прочие раскрученные бренды, как говорится, просто отдыхали! Стало понятно, почему насельники ДВК жили дольше и болели реже, чем обитатели других богаделен. И у Кеши созрел смелый бизнес-план: открыть в этом месте вип-водолечебницу. Зная, что прохиндей Аркашка проворовался и еле сводит концы с концами, хитроумный правнук через Яна Казимировича подкинул мысль акционировать «Ипокренино» и помог оформить бумаги. Затем он взял в своем банке кредит и скупил акции у Огуревича, Меделянского и Жменя, но не сам, а через подставное лицо… Артиста.
— Какого еще артиста?
— Вы не знаете, что Ибрагимбыков — артист?! — вскричал Коля, чуть не соскочив с трассы.
— Не-ет…
— Вы что, там газет не читали?
— Не читали.
…Кеша хотел напугать ипокренинцев, внушить, что они имеют дело с крутым криминалом, но с настоящими бандитами, будучи интеллигентом в четвертом поколении, связываться побоялся, зная, что потом от них не избавишься. Молодой проходимец поступил оригинально — нанял актеров Северо-Кавказского драматического театра (СКДТ) имени Лермонтова. Правда, в 90-е годы Лермонтова объявили колонизатором, воевавшим против свободных горцев, и театр переименовали в СКДТ имени Мцыри. Но, несмотря на эту предосторожность, ваххабиты «логово шайтана» все-таки взорвали, и актеры остались без работы. Сам Ибрагимбыков был заслуженным артистом республики и заведующим труппой, он-то и предложил нескольким коллегам, принадлежавшим к одному с ним тейпу, попытать счастье в Москве. Они надеялись получить роли в каком-нибудь кровопролитном сериале, благо имели типичную кавказскую внешность и в совершенстве владели той гортанной разновидностью русского языка, на котором говорят все башибузуки отечественного кино.
Кеша, катаясь на лыжах в Закопане, познакомился с неким Оглоедовым, постановщиком сериала «Жесть», и за выпивкой, смеясь, рассказал, что давно хочет разыграть одного своего крутого приятеля, устроив мнимый наезд на его фирму «злых чечен». Оглоедову идея понравилась, и он порекомендовал Кеше актеров из театра имени Мцыри, не прошедших кастинг по причине чрезмерной приверженности системе Станиславского, каковая для брутального современного «мыла» не подходит. Злонамеренный правнук, вернувшись в Москву, встретился с Ибрагимбыковым и договорился, что тот и его парни за хорошие деньги изобразят настоящих бандитов. Актеры отнеслись к делу творчески и создали сочные, полнокровные, убедительные художественные образы душегубов кавказской национальности. В детали хитроумного плана их, конечно, никто не посвятил, заказчика они ни разу не видели. Осторожный Кеша общался только с Ибрагимбыковым и наплел ему, что Огуревич, Жмень и Меделянский воруют, морят ветеранов голодом, а он, как почтительный отпрыск, хочет помочь прадеду и его друзьям взять управление ДВК в свои руки. Горские актеры, воспитанные на уважении к аксакалам, возмутились и поклялись напугать жуликов, обирающих стариков, на всю жизнь. Никому даже в голову не приходило, что дойдет до крови. Это была игра, театр, кино…
— А пистолеты? — нервно спросил Кокотов.
— Травматика.
Ибрагимбыков заподозрил обман лишь на суде, когда увидел орденоносных ветеранов и саму Веру Ласунскую, которую боготворил с детства: фотография великой актрисы висела у них в сакле на глинобитной стене рядом с портретом имама Шамиля. Чтобы разобраться во всем, он и поехал в «Ипокренино» навстречу своей смерти.
— Трое детей осталось…
Андрей Львович снова погрузился в стыд воспоминаний, которые, уродливо искажаясь, тревожили его во сне и отравляли минуты тихого безделья. Он снова увидел, как, визжа тормозами, остановился черный джип, как из машины выскочили телохранители и неторопливо вышел Ибрагимбыков в черном кожаном пальто, как Жарынин горячо обнял андрогинового соавтора, проверил еще раз, легко ли выдвигается клинок из трости, и перекрестил зилота добра…
— Кешу. Арестовали? — строго спросила Нинка.
— Нет. Ведь сначала никто не знал, что все это организовал он.
— Как. Узнали?
— Оглоедов увидел в МК фотографию мертвого Ибрагимбыкова, узнал и позвонил в милицию. Но Кеша с женой Меделянского уже был в Лондоне…
— Она все знала? — догадался Кокотов.
— Еще бы! Она и уговорила Гелия Захаровича продать акции.
— Гадина! — молвила бывшая староста, покосившись на долгожданный нос мужа.
— А почему именно в Лондон? — спросил писодей, душевно посвежев оттого, что коварная Вероника надула не его одного.
— С Лондону выдачи нет, — подумав, ответил водитель.
— А Ян Казимирович?
— Он, когда узнал, помер. От позора.
…Любимый фельетонист Сталина, услышав страшную правду, собрал всех ветеранов в холле у телевизора, встал перед ними на колени, попросил прощения и сказал, что никакого правнука Кеши у него теперь нет. Потом Болтянский заперся в номере и не открыл даже тогда, когда к нему приехал знаменитый депутат Илюхин, возглавлявший комиссию Госдумы по расследованию Катынской трагедии. Депутат просил Яна Казимировича как последнего свидетеля открыть дверь и рассказать правду, кто погубил цвет польского воинства. Но опозоренный Болт не отозвался. Он перестал принимать пищу, не ел даже любимую морскую капусту — и вскоре тихо умер, завещав все свои шелковые платки Ящику…
IV. Дедушка Кокотов
Некоторое время ехали молча.
За окнами мелькала серая неприбранная Москва. В эти весенние дни, когда снег сошел, а первая зелень еще не распустилась, столица выглядела, как запущенная, замусоренная, заваленная пустыми бутылками квартира алкоголика.
Проскочив Ленинградку, они развернулись на площади Белорусского вокзала, а потом по Лесной поехали к Новослободской и дальше к проспекту Мира. Когда проезжали мимо гигантских колонн Театра Российской Армии, писодей ревнивым оком заметил большую афишу, извещавшую о скорой премьере:
Юрий Поляков. Одноклассники
«Он уже, гад, и пьесы пишет!» — с профессиональной болью подумал Андрей Львович, но поборол в себе нутряную, кишечную зависть, какую литераторы обычно испытывают к более удачливым коллегам. Заболев, Кокотов часто размышлял о том, почему с ним такое случилось, и пришел к выводу: наверное потому, что слишком часто и самозабвенно завидовал. Надо радоваться за других! Но порадоваться за пронырливого Полякова у него не получилось, и автор «Кандалов страсти» решил как-нибудь тоже попробовать силы в драматургии.
На проспект Мира выскочили почти напротив «Аптекарского огорода», и Нинка с тайным значением нашла и сжала руку Кокотова, а он в ответ благодарно шевельнул пальцами, вспомнив, как хотел зазвать под сень перголы Наталью Павловну.
— А почему мы не поехали по Окружной? — спросил он, чтобы скрыть смущение.
— Нам надо забрать Маргариту Ефимовну. А на Третьем кольце авария, — Коля ткнул пальцем в навигатор.
— Значит, я успею зайти домой?
— Только по-быстрому. Сплошная не любит, когда опаздывают.
«Да, круто она взялась там за вас!» — подумал Андрей Львович, вспомнив почему-то гостеприимную муравьиную тропку.
— Строгая оказалась, — словно услышав мысли писодея, наябедничал шофер. — Никто не ожидал! Мне за ту же самую зарплату велела территорию подметать.
— А что же Агдамыч?
— Так ведь помер Агдамыч! — воскликнул водитель со скорбным воодушевлением, с каким обычно извещают о смерти общего знакомого.
Кончина последнего русского крестьянина оказалась такой же удивительной, как и его жизнь. Кровавый исход ипокренинской драмы потряс его, и в состоянии шока он вдруг постиг тайну добычи спирта из недр организма, но как все сметливые русские люди пошел дальше, развил метод Огуревича, освоив особое шевеление внутренностей и увеличив производительность во много раз. Агдамыч и раньше-то пил размашисто, а тут, бросив метлу, со всей сердечностью ушел в многонедельную запойную автономию, оглашая окрестности пением и криками. В доме ветеранов он появлялся изредка, домогаясь телесных излишеств Евгении Ивановны, которая все-таки пала под его хмельным напором, потряся все «Ипокренино»…
— Не может быть! — воскликнул Кокотов.
— Я тоже сначала не поверил…
— Вернули! — писодей удивленно показал на «Рабочего и колхозницу», которые, серебрясь сувенирной свежестью, вознеслись выше прежнего.
— А-а… Вот вы о чем… Это копия. Оригинал продали в Мексику, в музей Троцкого.
— Откуда. Вы. Знаете? — строго спросила Нинка.
— Это все знают… — вздохнул Коля и продолжил свой рассказ.
…Щедрый от природы, последний русский крестьянин пил не один, делясь внутренним спиртом с местными алкоголиками, возвращая синих доходяг к жизни, и они, благодарные, бродили за ним толпами, как ученики за Конфуцием. Но пал Агдамыч не от водки, от нее, родимой, не умирают, погиб он из-за того, что стал гоняться по деревьям за белками, которые страшно донимали его навязчивыми сущностными беседами. В итоге он полез за одним разговорчивым зверьком на сосну, сорвался, сломал позвоночник, но прополз около километра и умер на той самой лавочке, где любил сиживать Бабель. Разумеется, до белок дело бы не дошло, окажись рядом Владимир Борисович, но казак-дантист, опоясавшись дедовской шашкой, убыл с сотней добровольцев в Косово — защищать сербов от оборзевших албанцев.
Однако чудеса на этом не закончились. Тело Агдамыча и после смерти продолжало, изумляя патологоанатомов, источать чистый спирт в изрядных количествах. Из окон морга, куда его отвезли, струился, ошеломляя местных пьяниц, манящий дух, словно там, внутри скорбного склада, бурлил огромный самогонный аппарат. Уникальным случаем заинтересовалась Академия медицинских наук — и загадочные останки последнего русского крестьянина, не востребованные родственниками, забрали для научных истязаний…
Коля высадил Кокотова и Валюшкину у подъезда, а сам порулил к кирпичному дому Госснаба, предупредив, что у них всего десять минут и не больше: Сплошная за опоздание вычитает деньги из зарплаты.
Помойный бак был доверху набит высохшими букетами: Восьмое марта давно миновало, но мусор, видимо, с тех пор не забирали. Знакомая крыса, сгорбившись, сидела на своем месте, потирала лапки и смотрела на вернувшегося из странствий писодея с лукавым снисхождением — как на милую оплошность эволюции. В подъезде приветливо повеяло родными зловониями. На стенах лифта, испещренных прежде мелкими похотливыми гадостями, появились две порнографических фрески: видимо, в доме завелся монументалист.
Зато дверь квартиры удивила свежей обивкой: черный дерматин с помощью серебряного тросика, натянутого на криво вбитые золотые гвоздики, был художественно разделен на кособокие вспученные ромбы. Работу явно выполнил начинающий энтузиаст. Новый входной звонок обладал нежным колокольчатым переливом, видимо, чтобы не тревожить чуткого младенца.
Открыла Настя.
— Здравствуй, папочка! А я тебя к вечеру ждала! — Дочь поцеловала отца в щеку. — Это Леша сделал! — добавила она гордо, имея в виду дверную красоту.
От Насти исходил уютный, тепло-молочный запах кормящей распустехи, памятный Андрею Львовичу по временам сожительства с Еленой. Он не видел дочь с того самого момента, когда она, испуганная и растерянная, провожала его в Дюссельдорф. В Шереметьево ее вызвала Нинка. Несколько минут отец и дочь обнимались и просили друг у друга прощения, потом бывшая староста строго сказала: «Пора!». Кокотов и Валюшкина уже отдали билеты на регистрацию и поставили на ленту чемоданы, а Настя все еще стояла у стеклянной стены таможни и, прощаясь, махала им ключом от квартиры, полученным от больного отца, улетавшего в неведомую медицинскую неметчину. Потом они только перезванивались, и автор «Заблудившихся в алькове» узнал, что у него родился внук Константин. За минувшие полгода Настя располне