Изумленный Кокотов увидел, как со всех сторон к звездолету мчатся десятки, даже сотни «богомолов», и каждый несет что-нибудь в лапках: куски арматуры, гнутые автомобильные диски, сдохшие аккумуляторы, мотки ржавой проволоки и прочие железяки неясного назначения. Два пришельца, объединив подъемную силу крыльев, тяжело волокли по воздуху старую чугунную батарею.
«Богомолы» приземлялись на приступке откидной двери, складывали крылья, предъявляли двум рослым темно-зеленым стражникам какие-то удостоверения и скрывались со своей добычей внутри корабля. Когда последний летун зашел на борт, прохрипели прощальные гудки, и дверь захлопнулась. Погасли три луча, и пруды, похожие на просвеченные до дна бассейны, превратились в три огромных могильных плиты из черного, с синими крапинками, мрамора. Звездолет еще некоторое время повисел в воздухе, а затем исчез, точно лопнувший мыльный пузырь…
Андрей Львович вернулся в номер, лег, изнемогая от счастья, в постель и живо вообразил, как завтра помчится в «Панацею», потребует повторного рентгена и насладится растерянностью Пашки, который будет тщетно искать в серых размывах снимка следы болезни. Люба притащит Настю. Дочь бросится отцу на шею: «Папа, ты здоров! Не может быть!» Он, конечно, обрадует Нинку, позвонит и скажет, как робот: «Я. Теперь. Совсем. Здоров!» Затем призовет Жарынина и объявит, что готов писать четвертый синопсис, а Ибрагимбыкова резать не надо, лучше взять анализ мочи, найти в ней трипельфосфаты зла и откусить ему по закону голову. А дальше Кокотов отыщет сбежавшую Обоярову. Нет, она сама вернется, нежная и трепещущая, и увезет его в большой дом на берегу, где они будут наслаждаться бронзовыми морскими закатами, а по ночам любить друг друга с неторопливой изобретательностью. Ничего, что пришлось подарить инопланетянину камасутрин, у Виктора Михайловича большие запасы. А главное: Кокотову теперь открыта тайна вечного здоровья и неизбывной бодрости во всех членах. Ах, как жаль, что умерла мама! Он мог бы ее вылечить…
|
|
Автор «Полыньи счастья» на всякий случай решил проверить, не забыл ли он чудодейственную последовательность космического ритма. Барабаня по стене: трам-там-там-трам-там-там-трам-тарарам-там-там, Андрей Львович вспомнил: это же тот самый заветный стук в дверь, о котором они условились с Натальей Павловной! Вдохновленный таким мистическим совпадением, писодей торжественно постучал костяшками по лбу, а потом, радостно смеясь, еще и еще раз, все сильней, сильней, все громче и громче, все веселей и веселей. Он колотил себя по голове до тех пор, пока не услышал грохот, доносившийся из прихожей. Кокотов с трудом разлепил глаза, различил гулкие удары: трам-там-там-трам-там-там-трам-тарарам-там-там — и услышал знакомый голос:
— Мой рыцарь! Вы спите? Это я — откройте… Он окончательно очнулся: в темном окне стояла луна, яркая, точно освещенный иллюминатор. В номере было холодно. В приоткрытую балконную дверь сквозняк, пульсируя, втягивал и отпускал занавеску. Писодей сел на кровати, почувствовал игольчатую боль в виске и головокружение. Чтобы не потерять равновесия, оперся о матрац и с криком отдернул руку: его пальцы ощутили опасный скользкий холод, похожий на змею, неведомо как заползшую в постель. Но это оказался всего лишь кинжал, торчавший из-под подушки. Трость лежала в ногах.
|
|
— Мой спаситель! Почему же вы молчите?! — доносилось из-за двери. — Вы уснули? Я вас разбужу! Ах, как я вас разбужу!
Значит, «богомол» приснился! Андрею Львовичу показалось, что его позвоночник превратился в сосульку, упершуюся ледяным острием в мозг.
— Я привезла гаражное вино! Откройте!
Значит, нет никакого космического ритма!
— Трам-там-там-трам-там-там-трам-тарарам-тамтам! — грохотала упорная дама.
Значит, все осталось, как есть!
— О, мой герой! Проснитесь!
Значит, я по-прежнему болен и скоро умру…
Это открытие сокрушило Андрея Львовича. Он скорчился калачиком и с головой накрылся одеялом, подоткнув края так, чтобы не слышать воплей и грохота: бывшая пионерка, кажется, принялась бить в дверь каблуком. Но приглушенные звуки доносились и сквозь одеяло. От ее голоса, еще недавно желанного и волнующего, автора «Роковой взаимности» замутило. Невозможно было даже помыслить о том, что эта шумная женщина, эта ополоумевшая самка с мокрым мохнатым лоном и титановой шейкой, эта многомужняя распутница ворвется в его комнату. Зачем? Для нелепого барахтанья, кончающегося постыдным кряхтением. Ехидный Создатель, наверное, гнусно хихикал, придумывая для людей способ размножения. Испорченный старик!
Кокотов нашарил рукоять кинжала и решил: если бывшая пионерка все-таки снесет дверь, он встретит ее острием клинка. Да! Он ненавидел Наталью Павловну за то, что она здорова, за то, что своей нахрапистой похотью нарушает его тихий союз с небытием, губит загадочную тишину, в которой разворачивает бутоны страшная орхидея с изысканным именем Метастаза. И чтобы остаться наедине с этим загадочным цветком смерти, распускающемся в его мозгу, писодей был готов на все: убить, зарезать, загрызть…
|
|
Грохот и призывные крики стихли, но потом долго-долго звонил городской телефон и нескончаемо рыдала Сольвейг, оплакивая Андрея Львовича Кокотова, ничем не заслужившего такой неудачной и такой короткой жизни.
ЗАЗЕРКАЛЬНАЯ ЖЕНЩИНА
На следующий день Кокотов спал почти до обеда, а проснувшись, выглянул в окно: лес, прихваченный ранними заморозками, за ночь пожелтел и побелел, точно Хома Брут, насмотревшийся нечеловеческих кошмаров в ночной часовне. На ограде лоджии писодей увидел крупную птицу с серой головкой, палевой грудкой и зеленоватыми крыльями. Она клевала красную сморщенную рябину и осторожно поглядывала вокруг выпуклым юрким глазом. Ему показалось, что она вот-вот заговорит с ним о здоровье, но пернатая гостья, почувствовав на себе человеческий взгляд, взмахнула крыльями и улетела, как давешний «богомол».
Андрей Львович не удержался и коротко всплакнул над своим несбыточным сном, над невозможностью чудесного исцеления. Потом побрел в ванную — умылся, почистил зубы, снова улегся в постель и стал казнить себя за то, что не открыл вечор Наталье Павловне. Это ж какое-то помрачение — не впустить в номер женщину, которая от нетерпения даже колотила каблуком в дверь! Непостижимо! Автор «Преданных объятий» не поленился, сползал в прихожую, высунулся в коридор — так и есть: внизу на фанеровке виднелись черные загогулины — следы от каблуков. Он хотел немедленно звонить ей и просить о невозможном — о прощении, но взяв в руки «Моторолу», обнаружил, что Обоярова набирала его номер раз десять, а потом разразилась гневной эсэмэской:
Кокотов, Вы невыносимы. Прощайте! Н. О.
Звонить Андрей Львович не решился, а стал сочинять в уме ответную эсэмэску, крутясь мыслью почему-то вокруг знаменитого романа Кундеры «Невыносимая легкость бытия». Когда-то, мечтая разгадать секрет нобелевского мастерства, он прочел его дважды, никаких особых тайн там не обнаружил, зато удивился, насколько же этот чех не любит русских — до зубовного скрежета, до абсурда, до глупой и злобной напраслины. Надо додуматься: оказывается, наши солдатики в 1968-м, высунувшись из танков, исходили жадной слюной, провожая взглядами длинноногих пражанок в мини-юбках. Нет, не из-за уставного казарменного воздержания! А потому что якобы в СССР стройные женские ноги были такой же редкостью, как сервелат в гастрономе — сразу очередь выстраивалась. Уродливые лытки неопрятных советских баб навеки искривлены примесью грязной кочевой крови.
Писодей мысленно выстроил перед собой в ряд Елену, Лику, Лорину Похитонову, Валентину Никифоровну, Нинку и Наталью Павловну. Ну и где кривые ноги? А ведь лет пятнадцать назад, когда он читал «Невыносимую легкость бытия», эта злобная чушь отзывалась в нем болезненным сочувствием. Такое охватывает нашего начитанного соотечественника, когда при нем ругают Есенина.
«Встретить бы этого Кундеру и дать в морду!.. Господи, о какой ерунде я думаю!»
Булькнула «Моторола» — и на экране возник конвертик. Кокотов, затаив сердце, распечатал:
О, мой бедненький рыцарь, о, мой несчастный спаситель!
Я знаю про вашу беду. Мне рассказал Дм. Ант. Мужайтесь! Диагноз не приговор. Медицина всемогуща, а вера всесильна. Я позвонила отцу Владимиру. Он обещал сугубо молиться за вас и советует обязательно попоститься и причаститься перед операцией. Я говорила с отцом Яковом. У него есть молитва-оберег, найденная академиком Яниным в Новгороде в культурном слое XI века. Несколько человек, в том числе певец Марик Стукачев и боксер Клинченко, вылечились с помощью этой молитвы от серьезных болезней. Я скоро примчусь к вам и привезу текст. Когда буду подъезжать, дам знать. Надеюсь, дверь, жестокий, вы мне откроете! Я буду вашей сестрой милосердия, сиделкой, другом!
Еду, еду, еду.
Ваша, Ваша, Ваша!
Н. О.
Кокотов несколько раз перечитал «месседж», поцеловал «Моторолу», а потом долго лежал в мечтательной прострации. Сердце, словно маятник, ухая, качалось, то попадая в тень болезненного отчаянья, то вырываясь в свет любовного трепета. Из этого странного состояния его вывел тихий плач брошенки Сольвейг.
— Ну. Ты. Как? — спросила Валюшкина.
— Нормально.
— Извини. Сегодня. Не приеду.
— Работаешь?
— Угу. У тебя. Есть. Загранпаспорт?
— Есть… — удивился писодей.
— Мой. Кончился. Оформляю.
— Командировка?
— Пожалуй… Держись! Целую.
Кокотов выправил себе паспорт, чтобы съездить в тур «Милан — Флоренция — Венеция», но в последний момент пожалел денег — жаба задушила. Сердце снова качнулось в тень, и он затомился оттого, что никогда теперь не увидит Италию, что Нинка, в отличие от Натальи Павловны, уже избегает встреч с раковым больным, что все это страшно несправедливо, но абсолютная ерунда по сравнению со скорым исчезновением. Потом ему пришла в голову странная мысль: а вдруг рай — это такая туристическая фирма? Она отправляет праведников в лучшие отели у моря, в горах, у минеральных источников, снаряжает экскурсии к пирамидам, в Кижи, по замкам Луары, в Венецию… Мест отдыха и достопримечательностей в мире столько, что хватит до Страшного суда. А как быть с грешниками? Очень просто. Они будут скитаться по тюрьмам, колониям, лагерям. Мест заключения на планете еще больше — столько, что не управишься до трубы архангела…
В этот момент, деликатно постучавшись, в комнату зашел Жарынин. Прежде чем подойти к соавтору, он скрылся в санузле и возился там несколько минут. Андрей Львович даже засердился: мол, отправляясь к больному, мог бы воспользоваться и собственными удобствами. И тут же Кокотову стало смешно, что в последние дни уходящей жизни его волнуют такие пустяки. Игровод наконец вышел из туалета, присел к соавтору, пощупал лоб, пожевал губами, покачал головой. Писодей ощутил себя школьником, простудившимся на катке. Светлана Егоровна тоже щупала лоб, жевала губами и качала головой. Некоторое время Дмитрий Антонович молча сидел у изголовья, потом спросил:
— Ну, не надумали?
— Нет…
— Зря…
— Кто вас просил рассказывать Наталье Павловне про мою болезнь? — со скрипучим неудовольствием проговорил Кокотов, хотя в душе был благодарен режиссеру.
— Зачем вы так с ней?
— Как?
— Вы бы ее видели! Регина с Валькой даже испугались, валокордином отпаивали. Что вы с ней сделали? Решили напоследок оторваться?
— А она что сказала?
— Она не могла говорить из-за рыданий. Колитесь!
— Я… я… Я не открыл ей дверь.
— Что? Ну вы и садист! Теперь я понимаю, почему утром она уехала с вещами…
— С вещами?
— Да. Агдамыч грузить помогал. Столько сумок и картонок! Знаете, я читал, в египетских гробницах у фараоних археологи находят разного барахла гораздо больше, чем у самих фараонов. Правда, забавно?
— Забавно, — буркнул автор «Преданных объятий» и отвернулся, раненный бестактностью.
— …Когда я рассказал ей про ваш… диагноз, она сначала не поверила, потом заплакала и улыбнулась.
— Улыбнулась?
— Конечно! Поняла, что вы не открыли по болезни, а не из-за другой женщины.
— Что?! — вскричал Кокотов: такая простая мысль ему даже не пришла в голову. — Из-за другой?
— Конечно! Она же думала, у вас в номере Нина Владимировна!
— Откуда она узнала про Валюшкину? Надеюсь, вы…
— Не надейтесь…
— Зачем?
— Коллега, любовницы должны знать друг друга. Так проще и честнее. Берите пример с меня! Она все поняла и простила. Но, думаю, Лапузина больше к вам не приедет.
— Уже едет! — торжественно бросил писодей, откидываясь на подушке и закладывая руки за голову.
— Не обольщайтесь! Хотите пари?
— На что спорим?
— На удар кинжала.
— Опять вы за свое! Лучше расскажите, что новенького?
— С Ласунской проблемы…
Оказалось, весть о кончине великой актрисы мгновенно облетела все театральное сообщество. Организацией похорон занялся Союз служителей сцены во главе с народным артистом Борей Жменем, которому блестяще удавались роли мужчин, переодетых фривольными женщинами, чего не скажешь о руководстве такой хитрой организацией, как ССС. Третий загородный дом, воздвигаемый Борей на Нуворишском шоссе, серьезно подорвал финансовые возможности союза. По этой уважительной причине президиум постановил: за давностью заслуг, а также из экономии похоронить усопшую с тихим почетом в том же колумбарии, где теснится прах прочих умерших насельников «Ипокренина». А это значит — засунуть без лишних расходов урну с пеплом в нишу, похожую на ячейку автоматической камеры хранения, и прикрыть мраморной досточкой размером со школьную тетрадку. Дешево и сердито! Все проголосовали «за».
Так бы и поступили, но вдруг выяснилось, что покойная — любимая актриса тещи президента России. В юности она (теща, а не первая леди, конечно) сходила с ума, делала прическу «под Веру» и даже вырвала себе коренные зубы, совершенно здоровые, чтобы достичь той декадентской впалости щек, какой славились Ласунская и Марлен Дитрих. «Эго Москвы», как обычно, оперативно насплетничало, будто лучшая половина президента и ее мамаша уже шьют себе траурные платья у кутюрье Ягтдашкина, чтобы появиться на похоронах с корзиной белых роз. Обе давно мечтали поучаствовать в актерских похоронах, когда гроб с лицедеем выносят со сцены под бурные аплодисменты оставшихся в живых коллег.
Жмень возликовал и задумался. За долгие годы, проведенные в искусстве, Вера Витольдовна сменила много театров и выносить ее, честно, говоря, можно было из любого: Малого, МХАТа, Моссовета… Но Боря должен был сделать правильный выбор, ибо особняк а-ля Гауди с бассейном и полем для игры в гольф уже сожрал его личные сбережения и теперь доедал казенные деньги. Хорошенько подумав, он выбрал худрука Московского общедоступного театра (МОТ) Аскольда Махоркина, нестареющего шестидесятника и вечного молодожена. Его любил Сам и подарил МОТу новое здание, в котором Аскольд оборудовал себе на последнем этаже большую квартиру, соединенную с театром лифтом, опускавшим худрука прямо в рабочий кабинет, в кресло работы Вильяма Морриса.
Махоркин пришел в восторг, надеясь во время панихиды выцыганить у супруги президента деньги на радикальную реконструкцию зрительного зала. Дело в том, что на общедоступной сцене ставились в основном мюзиклы, вроде «Веселых псов», переводные комедии наподобие «Семи невест усталого гея», и, конечно, «новая драма». Про нее надо бы сказать особо! Вообразите себе сцену, на которой стоят два мусорных контейнера. В первом живет Он, во втором — Она. Страшно матерясь, оскорбляя друг друга и швыряясь тухлыми отбросами, они спорят, кому достанется последняя доза, уже заправленная в шприц. Ради «ширева» Она, выпускница филфака МГУ, была вынуждена орально услужить грязному цыгану, торгующему «дурью». В отместку Он сладострастно рассказывает ей, как много лет назад, будучи молодым талантливым спортсменом, грязно сожительствовал с ее матерью, спортивной обозревательницей газеты «Правда». Они начинают драться — долго, жестоко, кроваво. Наконец Он (все-таки в прошлом боксер) побеждает, вырывает шприц, колется и ждет «прихода». Но приходит смерть: подлый цыган впарил им вместо «геры» какую-то гадость. Она же, поняв, что любит его больше всего на свете, в отчаянье разбивает бутылку о край помойного контейнера и вскрывает себе вены. Кровь бьет фонтаном. Она ложится рядом с любимым и затихает. Через несколько минут на сцену въезжает настоящий оранжевый мусоровоз, парни в комбинезонах, страшно матерясь, хватают умерших за руки-ноги и, раскачав, швыряют в смрадную утробу, которая с жутким хрустом перемалывает и сплющивает то, что еще недавно было выпускницей МГУ и призером чемпионата Европы по боксу. Но скоро выясняется, что мусорщики — это ангелы, прилетевшие за душами погибших, чтобы повести их к престолу Господню. Богом же оказывается недобросовестный цыган, он сидит в джакузи с двумя кудрявыми херувимами, глушит виски с содовой и, страшно матерясь, объясняет новопреставленным, что, оценив глубину и бескорыстность их любви, он решил призвать парочку к себе. Спасенные залезают к нему в джакузи. Занавес.
Спектакль назывался «Гнойное небо». Пьесу сочинил лауреат премии «Русский Бункер» Алекс Хлаповский. Постановщик Махоркин получил за нее двенадцать «Золотых масок», в том числе «За смелое техногенное решение вечных вопросов». Имелся в виду настоящий мусоровоз на сцене. Кроме того, Аскольд с успехом провез ее по многим международным подмосткам, где она шла под названием «Fucken heaven» и вызывала у зрителей брезгливое сочувствие к жуткой жизни «этих странных русских». Московская публика тоже захаживала на «Гнойное небо». Театральная беднота — убедиться в том, что кто-то живет еще хуже, грязней и унизительней. А состоятельные зрители — для того, чтобы острее ощутить свое благополучие, чтобы лысый пузатый хозяин дюжины бензоколонок мог во время спектакля склониться к своей юной подруге, «вице-королеве Мелитополя», и шепнуть в розовое ушко: «Вот видишь, детка, от чего я тебя спас!»
Однако богатая публика заглядывала в МОТ неохотно, реже, чем хотелось. Она привыкла летать бизнес-классом и очень страдала оттого, что тесные кресла по ходу спектакля нельзя опустить, как в Боинге; для отдыха или глубокого трансатлантического сна. Рачительный Аскольд подсчитал: если в первых пяти рядах и в ложах установить откидные массажные сиденья с сенсорным управлением, можно привлечь денежного зрителя и втрое повысить цены на вип-места. Тогда косяком пойдут олигархи, чиновники, банкиры, посещающие театр, чтобы спокойно подремать и предъявить коллегам ювелирные новинки, навешенные на юных подруг, высоких и тощих, как голодные баскетболистки.
Но для реконструкции нужны были деньги, а жена президента отличалась необыкновенной добротой. За шанс пообщаться с первой леди Жмень потребовал недорого — двадцать пять процентов от выпрошенной суммы. Однако все понимали: дубовый гроб с Ласунской, вынесенный под аплодисменты, нельзя отвезти в дальний угол занюханного некрополя. Вдруг высокие гости захотят проводить актрису к последнему приюту? Срочно требовалось место на престижном погосте. Бережливый Жмень сначала решил поискать где-нибудь родственную могилку, чтобы уложить Веру Витольдовну рядышком с не чуждыми ей косточками без накладных расходов. Вот тут-то и начались трудности. Первый муж Ласунской, крупный инженер, чью фамилию она проносила всю свою творческую жизнь, был арестован по Шахтинскому делу и сгинул на Соловках. Со вторым мужем, актером Соколовым-Карачаровым, она жила в гражданском браке, не зарегистрировавшись. Третий муж, конструктор Скамейкин, мирно покоился на Новодавешнем со своей второй женой. Юную певицу Пеликанову он полюбил со страстной безответственностью в зрелом возрасте и, похитив ее из Владикавказской филармонии, поселил в семейной квартире с окнами на памятник Юрию Долгорукому.
Ласунская, скрепя сердце, поняла его страсть, смирилась и долго терпела жизнь втроем, страдая от страстных криков из спальни и встречаясь с соперницей утром возле туалета. Она горько переживала интриги домработницы Таси, перекупленной неверным мужем и его темпераментной пассией. Разъехаться не было никакой возможности: новую жилплощадь выделяли по ордерам, выдаваемым за верную службу Отечеству. Новый же истребитель Скамейкина никак не хотел взлетать, а если взлетал, сразу падал, и жестокий Берия предупредил: «Пока не полетит, будешь жить с Верой! Или на нарах. Посмотрим!» Ласунской оставалась одна радость — нечастые поездки в Лианозово, на дачу к давнему сердечному другу, титану советского цирка, гиревику-акробату Ивану Номадову. Немного могучего счастья — и снова домой, в ад коммунального треугольника! Бедняжка была близка к самоубийству, но тут истребитель наконец взлетел, Берия представил Скамейкина к ордену, разрешил развестись и жениться на Пеликановой, а вскоре дал молодым отдельную квартиру. Вера Витольдовна вздохнула спокойно и простила домработницу Тасю…
Все прекрасно понимали: посмертно возвращать Ласунскую в этот скандальный треугольник неделикатно, особенно учитывая присутствие на похоронах жены и тещи президента. А что делать? После развода со Скамейкиным и кончины Ивана Номадова, неудачно уронившего на себя двухпудовую гирю, Вера Витольдовна неоднократно выходила замуж, но достойного спутника, сопоставимого с конструктором и цирковым атлетом, так и не нашла, быстро охладевала, разочаровывалась, гнала краткосрочных супругов с глаз долой — и могилы их затерялись. Последний муж оказался и вовсе мерзавцем: интересуясь юношами, он женился на увядающей актрисе лишь для того, чтобы выведать, каков был в постели Сталин: подлец собирал материалы для книги «Секс за кремлевской стеной». А потом пришла старость, бесцеремонная и жестокая, как налоговая полиция…
Жмень понял: надо срочно брать место на приличном кладбище. Сначала он приценился к Новодавешнему, однако стоимость квадратного сантиметра оказалась такой, что дешевле купить остров в теплом океане. Тогда он обратил взор на некрополь поскромней — Ваганьково, там соотношение «цена — качество» оказалось куда разумнее: заброшенная родственниками могила у забора под сенью вековых лип стоила всего сто тысяч евро. Но скуповатый председатель ССС схитрил и побежал за помощью в администрацию президента: вдруг удастся выковырять казенных деньжат? Все-таки Ласунская! Да и теща главы государства на похороны собирается! Там его внимательно выслушали, поняли и обещали, учитывая заслуги актрисы перед Отечеством, помочь. Сработали они оперативно, перезвонили буквально через час, предложив тот же самый бесхозный участок у забора, но уже за двести тысяч евро…
— И что? — спросил Кокотов.
— Ищут могилу.
— Найдут?
— Такого еще не было, чтобы не нашли…
— Хорошо… — улыбнулся писодей, радуясь, что у него-то с могилой все в порядке.
— Пошли обедать? — предложил Жарынин, уловив на лице больного светотень оптимизма.
— Не знаю, не хочется…
— Надо!
Автор «Беса наготы» начал подниматься с кровати, но вдруг застеснялся: ему показалось, будто в его теле уже успели произойти какие-то болезненные истончения. Потупив глаза, он попросил игровода подождать в лоджии. Тот хмыкнул и вышел.
Одевался Андрей Львович тщательно и очень огорчился, обнаружив, что свежая сорочка по тону не подходит к пуловеру. Зайдя в ванную, он увидел на жердочке геополитическую шторку и оценил великодушное сочувствие своего мучителя. Кокотов отыскал на карте зеленую Болгарию, но Сазополя там не было, только София, Варна и Пловдив. Причесываясь перед зеркалом, писодей подумал, что пора бы и к парикмахеру, но тут же явилась горькая мысль: перед операцией его и так обреют наголо… Он внимательно всмотрелся в свое отражение, однако ничего страшного не обнаружил. Да, немного осунулся, под глазами легли тени, а в самих глазах появилась какая-то матовая грусть, но опасной восковой желтизны в лице еще не было.
Вдруг ему в голову пришел странный сюжет. Одинокий интересный мужчина, допустим, Альберт, однажды утром, проснувшись, отправился в ванную по освежительной надобности и с изумлением увидел в зеркале вместо своего привычного отражения прекрасную незнакомку. Ах, как она была хороша! Волосы, пышные, как у Елены, и рыжие, как у Лики, лицо нежное, манящее, как у Обояровой, и строгое, как у Валюшкиной, чуть раскосые глаза неверной Вероники, точеный торс Натальи Павловны, но зато Нинкины сильные стройные ноги. Кокотов захотел придать зазеркальной женщине еще и неземные ягодицы Лорины Похитоновой, но у него не получилось.
Самое же удивительное заключалось в том, что зазеркальница вела себя как самое настоящее отражение, то есть в точности повторяла все движения Альберта, который, конечно, в нее тут же влюбился. Спеша поделиться радостью, он пригласил в гости друга, но тот ничего в зеркале не нашел, кроме лица своего возбужденного, осунувшегося товарища, и посоветовал ему навестить психоаналитика. Альберт понял, что его считают сумасшедшим, замкнулся, потерял интерес к работе, к подругам, целые дни проводил в ванной, раздеваясь, принимая разные позы и восхищаясь ответными телодвижениями незнакомки. Бродя по улицам Москвы, он в каждой встречной искал черты своей Мирры. Тщетно! Горожанки были устало торопливы и хмурились, считая деньги до зарплаты.
Придумывая незнакомке имя, Альберт соединил английское «mirror» с библейским благовонным мирром, ему казалось: с тех пор как она появилась в зеркале, по квартире распространился тонкий дурманящий аромат влюбленного женского тела. По утрам, бреясь, художник вглядывался в ее чуть раскосые глаза и пытался… Минуточку, а что должна в ответ делать зазеркальная дама, когда Альберт бреется? Ерунда какая-то…
«Тьфу!» — расстроился Кокотов и вышел из ванной.
— Что-то вы долго! — упрекнул заждавшийся соавтор.
— Задумался…
— Как шторка?
— Спасибо, — сухо поблагодарил писодей.
— Не стоит. А кто у вас сожрал всю рябину?
— Птица…
— Надо же… Так значит, я могу забрать трость?
— Забирайте!
— Может передумаете? Все-таки — подвиг, слава…
— Не передумаю.
— Зря. Сен-Жон Перс говорил: «За славу всегда расплачиваются жизнью. Иногда в рассрочку, иногда сразу!» Нет так нет. Пошли обедать!
ПИР ПОБЕЖДЕННЫХ
Возвращаясь в человечество, Кокотов готовился к тому, что черная весть о его пугающем недуге, разойдясь по «Ипокренину», стала главной темой старческих сплетен и шепотов. Он заранее напустил на себя благодарную усталость от чрезмерного интереса к его пошатнувшемуся здоровью. Но дом ветеранов жил иными страстями и печалями. Еще не утихли споры о том, сколько Ибрагимбыков заплатил судье Добрыдневой и хватит ли ей этих денег, чтобы остаток жизни провести в курортном уединении. Еще предлагались и отвергались различные способы отмщения убийственному обжоре Проценко. По углам шушукались и составляли жалобное письмо к президенту, которое собирались ему передать через жену во время похорон Ласунской. Насельники были охвачены деятельной скорбью по великой актрисе и пересудами о месте ее последнего упокоения. Ящик, Злата и внебрачная сноха Блока, попавшиеся соавторам по пути, страстно обсуждали преимущества захоронения на интеллигентном Хованском кладбище перед сомнительной радостью быть закопанным на выселках новодавешнего официоза. С писодеем они поздоровались тепло, но без ожидаемого печального участия, что отозвалось досадой в мнительной душе Андрея Львовича.
Еще хуже поступила Валентина Никифоровна, выходившая как раз от Огуревича: завидев Кокотова, она сделала вид, будто забыла какую-то бумажку, и чтобы не встречаться с ним, вернулась в приемную. При этом на лице бухгалтерши мелькнуло выражение испуганной брезгливости, словно ее одноразовый любовник страдал не респектабельной онкологией, а какой-нибудь непристойной заразой, передающейся всевозможными половыми путями.
Зато казак-дантист Владимир Борисович остановился, жал руку и долго жаловался на трудную специфику воздушных битв над Балатоном. В горячке ночного боя, оказывается, очень легко перепутать небо с озерной гладью и со всей дури уйти не в облака, а в пучину. Он заставил Андрея Львовича широко открыть рот, полюбовался своей работой, спросил, не мешает ли пломба, и объяснил Жарынину, что новейший композитный цемент обладает удивительной прочностью: пройдут года, десятилетия, сам зуб источится, даже выпадет, а пломба будет целехонька. С тех пор как возникла стоматология стало гораздо проще датировать неизвестные захоронения. Достаточно сделать химический анализ пломбы и посмотреть в источниках, когда дантисты пользовались именно этими расходными материалами. Кстати, череп невинно убиенного царя-мученика Николая Александровича идентифицировали именно по зубоврачебным приметам. Кокотов вообразил роскошный полированный гроб, в атласной пустоте которого вместо мертвого тела лежит на подушечке пломба — ее-то и хоронят при огромном стечении народа под звуки траурной меди…
— Выходит, прохлопали мы суд? — вдруг сменил тему Владимир Борисович.
— Продажные мерзавцы! — как раненый прорычал режиссер.
— И что теперь? Вывозить бормашину?
— Все будет нормально! — успокоил Жарынин. — Ибрагимбыков — всего лишь человек.
— Эх, попался бы он мне над Понырями! — в сердцах ругнулся казак-дантист и зашагал прочь по коридору, мелькая лампасами и прижимая левую руку к бедру, точно придерживая шашку.
В оранжерее стояло пустое плетеное кресло Ласунской, уже заботливо перетянутое веревочкой, от ручки к ручке, как это делают в музеях, чтобы кто-нибудь случайно не плюхнулся на обивку, помнящую мемориальную тяжесть выдающихся ягодиц. В глиняном горшке как ни в чем не бывало доцветал любимый кактус Веры Витольдовны. Синий цветочек трепетал на сквозняке, гулявшем по оранжерее, и напоминал лепестки газового огня, навечно зажженного в память о великой актрисе. Сердце Андрея Львовича сжалось.