Что толку бунтовать, если ты предоставлен самому себе и никем не обижен?
А все же взбунтоваться Кенди хотелось. Она без колебаний села бы на ближайший поезд до Индианы и через восемь часов обнимала бы своих друзей в Доме Пони. Однако на сей раз её "тюрьма" оказалась куда надежней: она дала обещание, взяла на себя обязательство. Сетовать ей было не на кого, да и жалеть, в сущности, было не о чем. Решения своего она бы не изменила, даже если бы и знала, что придется так туго, ведь просьба пожить в Чикаго исходила от человека, которому она стольким обязана.
Кенди не глядя пошарила в нагрудном кармане платья. Захрустела бумага. Уф! Вот оно, одно из тех немногих сокровищ, которые Кенди страшилась потерять: крестик на шее, фотография на полке в гостиной, брошка в шелковистой утробе резной шкатулки под зеркалом и свернутая в трубочку театральная афиша в надежной тьме чулана.
И это письмо.
Кенди бережно развернула бумажный квадратик и побежала взглядом по чернильным узорам, уже не столько разгадывая их значение, сколько вспоминая.
Мягкий ласковый голос обращался к ней:
Дорогая Кенди,
Благодарю тебя за письмо.
Рад был узнать, что мисс Пони идет на поправку. Должен сказать, ты заставила меня поволноваться. Я уже готовился к худшему, и вот ты пишешь: обострился артрит. Кенди, возьми себя в руки! Нельзя же паниковать всякий раз, как мисс Пони чихнет. Принято считать, что свойства характера и состояние духа отражаются на нашем здоровье. Если так, мисс Пони ведет самый здоровый образ жизни.
Увы, не могу сказать того же о мадам Элрой. Когда я мысленно сравниваю их, мисс Пони кажется мне не в пример счастливее, бодрее и моложе. А ведь они ровесницы.
Мисс Пони я представляю не иначе как в кругу воспитанников. Она заботится о вас, а вы платите ей уважением и любовью. В то время как моя тетушка с каждым годом все больше сдает. И я вижу её, вечно хворую на фоне не нужной роскоши, одинокую, уставшую, облаченную в траур – то с мигренью, то с болью в пояснице.
Никакие врачи не научат мадам Элрой снова радоваться жизни. Но и ей, как ты знаешь, ведома радость заботы о близких. С какой горечью она думает о тех воспитанниках, которых потеряла, и как мало утешения находит она в нас. Ведь мы выросли и больше в ней не нуждаемся. Но она еще способна от всего сердца полюбить того, кто примет её заботу. Я вижу, что гордость мешает ей задать этот вопрос, поэтому спрошу сам, а примешь ли ты, Кенди?
Вопрос тебя удивит, ведь прежде тетушка обходилась с тобой сурово. Но причина все та же. Когда ты покинула колледж без её ведома и отказалась быть частью семьи Эндри, это задело её гордость. И все же она не забывает о тебе и часто сетует, что ты живешь не так, как подобает дочери семьи Эндри.
Да, моя бедная старая тетушка несколько чванлива и делает вид, что идет на уступки из чувства долга, но меня ей не обмануть. Горячность, с которой она пишет, что мой долг приглядывать за тобой, кажется совершенно излишней. Как и само воззвание.
Я знаю, что за ним кроется. Тетушка жаждет принять в тебе участие. Поэтому, хотя мне известно, что ты больше не нуждаешься в опекунах, я спрашиваю: примешь ли ты опекуна, который нуждается в тебе?
Теперь, когда вопрос задан, я боюсь, что моя добрая отзывчивая Кенди согласится без долгих раздумий. Но ты хорошо знаешь мою семью. Будь же разумной. Представь, какие испытания повлечет за собой согласие. Откажись, и я буду за тебя спокоен.
На тот случай, если ты не пожелаешь ко мне прислушаться – для твоего возвращения всё готово. Но об этом позже. Пора мне перейти к самой трудной части письма.
Знать, что ты в Доме Пони, среди людей, которые тебя любят – чего еще я могу желать, покидая Америку? Да, если ты вернешься в Чикаго, меня не будет рядом. Дела заграницей требуют моего участия. Очень жаль, что мы расстаемся, не простившись, но отправляться надо сейчас же. Когда вернусь, предсказать сложно, ведь из-за войны путевые сообщения затруднены. Скорее всего разлука нам предстоит долгая.
Пишу об этом с тяжелым сердцем, зная, что новость тебя огорчит. Эти последние месяцы в Лейквуде... Я храню их среди самых драгоценных воспоминаний.
Ну же, Кенди, улыбнись. Три месяца счастья – разве это мало? Память о том, как мы провели их, будет согревать меня вдали от дома. Надеюсь, ты поймешь, почему я радуюсь – не нашей разлуке, но самой возможности уехать.
Представление обществу снова откладывается. Годы странствий, весь мой жизненный опыт не дают ответа на вопрос: почему я не готов стать самим собой? Но вот дорога снова позвала меня в путь, и моё сердце откликнулось. Это последнее путешествие мистера Альберта, свободного от имени Эндри. Еще один глоток воздуха.
Мне не раз случалось отправляться в путь внезапно. Одному, налегке, в ночь. Я тушил костер, перебрасывал через плечо дорожный мешок и устремлялся вперед без сожалений.
Сейчас все иначе, моя Кенди. Путь открыт передо мной, но я не двинусь с места, пока не окончу это письмо. Я пишу его уже очень долго. Я был расточителен, и бросил несколько черновиков в костёр, так что теперь у меня остался последний лист – этот. И я пробуду здесь до рассвета, если потребуется, чтобы не нём не осталось ни дюйма свободного места.
Ночь теперь ясная. Какие красивые звезды сейчас надо мной, какая луна! Я вижу две туманности в созвездии Лебедя. И нежно-голубую звездочку Альбиеро в его хвосте. И самую яркую звезду в ожерелье Северной Короны – Гемму. Орел, обе Медведицы и Голова Дракона надо мной в эту секунду. А ты сейчас, наверное, спишь, Кенди.
Как должно быть сладок и крепок твой сон после всех дневных трудов! Как приятно мне было оберегать тебя все это время и наблюдать за твоей жизнью. Храни тебя Господь.
По совести сказать, мне бы хотелось, чтобы тетушка в мое отсутствие приглядывала за тобой. Я верю, что намерения у неё благие. Вот только боюсь, что она чересчур рьяно возьмется за дело. Слишком много сомнений, не так ли? Одно скажу с уверенностью: если бы я лечил людей от уныния, то прописывал бы тебя как лекарство.
Видит Бог, Кенди, другой мог бы стать тебе лучшим опекуном. Настоящим отцом, может, более строгим, зато надежным во всех отношениях. Но даже и этот образец родительского попечения не желал бы тебе счастья сильнее, чем желаю я.
Мои странствия больше не одиноки, звезды тому свидетели. Смотри на них, Кенди, и помни – где бы я ни был, мысли мои с тобой.
С тобой.
Кенди привычно задержалась на этой строке. Слова звучали сладко и грустно, как припев в песне про далекий родной край. Лейтмотивом вступил усилившийся за окном дождь. И сладостный прилив тоски, любви и надежды иссяк, стих постепенно, заглушенный дождем и посторонними мыслями.
Кенди положила исписанный до краев листок на стол и натянула рукава на озябшие пальцы. Оставшуюся часть письма она проглядела бегло, выхватывая из текста обрывки – буквенную дробь в очередях строк.
Мадам Элрой. Тебя. С ней. Чикаго. Условие. Джордж. Квартира. Робота. Доктор Мартин. Святого Иоанна. Не принуждать. Дала слово. Береги. Любящий.
Твой друг и опекун,
Уильям Альберт Эндри
Кенди спрятала письмо в нагрудный карман и накрыла ладонью.
С тех пор "друг и опекун" не написал ни строчки. Ну и что из того? Он не заставлял её ехать в Чикаго. Даже отговаривал. И писать он ей вовсе не обязан, так?
Он, верно, там занят, раз ему пришлось так срочно уехать, и дела у него очень важные в сравнении с её пустяшными делами. Подумаешь, кофе пропал! Какая ерунда...
Кенди напустила на себя бодрый вид, как если бы мистер Уильям Альберт Эндри мог её видеть.
– Вы могли бы, конечно, и позвонить, мистер Альберт, раз выбрали для меня квартиру с телефоном, – заметила она и очень живо представила его лицо, глаза, улыбку. – А может, вы звонили пока меня не было дома? Нет, – вздохнула она, сама себе ответив. – Вы, наверное, очень далеко.
Друг и опекун в её воображении виновато улыбнулся. "Путевые сообщения затруднены в связи с войной", – вспомнила Кенди и на душе у неё стало еще тревожнее.
– Может, вы снова поехали в Африку? – предположила она с надеждой. – Оттуда письма идут о-очень долго. Хотя письмо Арчи добиралось до меня всего три недели, а он с родителями на Аравийском полуострове! Это тоже очень далеко. Надо будет спросить у тетушки, что дальше от Чикаго…
"Нет, Кенди, это плохая идея," – подсказал ей с веселой улыбкой друг и опекун.
– Да уж, – усмехнулась Кенди. – Тетушка до сих пор злиться. С этим несостоявшимся представлением обществу очень неловко получилось. Все газеты писали, что вы вот-вот появитесь. Когда вас так и не дождались, шуму было! Теперь одни пишут, что вы переехали в Европу, другие, что вы снова болеете, а в одном дешевом журнале, я его для вас сохранила, сообщили о вашей безвременной кончине. Очень трогательно, между прочим, с большим сочувствием к семье покойного старца! Тетушка даже получила несколько писем от друзей с соболезнованиями и, по-моему, они пришлись, как нельзя более кстати. Ей совсем несладко оправдываться за вас перед всеми. Ясное дело, она обиделась, вот так уехали, не попрощались…
Кенди поймала себя на том, что чувствует с мадам Элрой некую солидарность. Внутренним взором она смотрела на своего улыбающегося опекуна и думала такие вещи, которых вслух бы никогда ему не высказала.
Ей стало неловко, но досада не прошла.
Мало того, что он оставил её, снова оставил, неожиданно, надолго, да еще в такой компании! Ну, то есть, её очень тронула его забота о тетушке, и рассказ о том, какая она старенькая, больная и одинокая. И, разумеется, Кенди было приятно, что он доверил ей такую ответственную задачу – позаботиться об этой несчастной женщине.
Но на деле всё выглядело несколько сложнее.
Осчастливить мадам Элрой – да выполнима ли эта миссия? Кенди сомневалась. Конечно, она согласилась пожить в Чикаго под её не слишком пристальным надзором, и отношения между ними вроде бы потеплели. Но…
Не сосчитать сколько тут было всяких "но".
Глава 2. Greek Gift*
Последние деньки августа, тёплый душистый вечер.
Чикагский особняк Эндри, встречая гостью, сверкал окнами в лучах заката. Слуги с поклонами приветствовали её у парадного входа. На летней веранде "мисс Эндри" уже ждал накрытый к чаю стол, увенчанный четырехъярусным блюдом с пирожными.
Кенди не ожидала такого радушного приема. Прежние обиды она простила. Но... Холода стояли слишком долго, чтобы вот так сразу наступила оттепель. Кенди никогда не слышала о данайцах, дары приносящих, но при виде горы сладостей невольно насторожилась. А тетушка появилась спокойная, одетая непривычно светло, и совсем, кстати, не больная, а напротив, очень бодрая и деловитая. Поздоровалась она сухо, но вежливо, величала Кенди по имени, на «Вы», предложила ей сесть, угоститься сладким, расспросила о том, как она доехала.
Само гостеприимство, ни малейших признаков былого.
Кенди спросила тетушку о здоровье. Как говорится, попробовала глубину реки одной ногой. В ответ тетушка утопила её в благодарности (за заботу). Кенди смущенно гадала, к чему столько пышных фраз вместо простого "спасибо"?
Нет, здесь точно должен быть подвох. Как же так? Строгая придирчивая мадам Элрой до сих пор не сделала ей ни одного замечания! Вместо этого старая леди пела хвалебную оду, посвященную добродетелям мисс Кендис Уайт Эндри.
Воздавалась сия ода без намека на улыбку, с торжественностью, приличествующей похоронам. Кенди с надкусанным пирожным в одной руке, с чашкой в другой, никак не могла взять в толк, что же такого похвального успела сделать?
Меж тем, она узнала, что семья Эндри в неоплатном перед ней долгу. С нарастающим изумлением она обнаружила, что является достойной всяческого восхищения юной леди, примером истинного благородства, образцом высокой нравственности и…
Наконец, она вынуждена была принять глубочайшую признательность от мадам Элрой и от всего клана Эндри в её лице – суровом старческом лице, не терпящем возражений и пререканий. "Меня разыгрывают?" – Кенди почти уверилась в этом.
Вот только мадам Элрой, которую она знала все эти годы, была последним человеком, от которого можно было ожидать дурачества.
Кенди забеспокоилась. А вдруг у старой тетушки начались проблемы с памятью?
Возможно, она просто забыла о том, как "девочка с конюшни" раздражала её в прошлом?
Словно в ответ на эту мысль, мадам Элрой кашлянула и подала знак слуге. Тот с поклоном поставил перед гостьей одну из тех огромных, перевязанных красивыми лентами коробок, какие обычно получали в подарок от тетушки родные племянники.
На изумленном лице Кенди легко читался вопрос: «Вы уверены, что это мне?» Мадам Элрой натянуто улыбнулась. Обозначив содержимое коробки, как вечерний туалет, она выразила надежду, что мисс Кендис появится в нем на скромном банкете для друзей и членов семьи, который состоится в конце сентября.
Отказаться Кенди не могла при всем желании, а таковое имелось. Перспектива провести вечер в компании приемных родственников, среди которых не будет ни одного её друга, а то и вовсе появятся враги, отнюдь не прельщала. И все же приглашение она приняла, сочтя благоразумным не вступать в спор с человеком, который чуть ли не впервые за годы знакомства вел себя доброжелательно.
Залогом её покорности стало и обещание, данное мистеру Альберту, согласно которому она должна была позволить тетушке о себе позаботиться и, тем самым, осчастливить.
Столь быстрый и безоговорочный внешний успех этого предприятия Кенди сильно смутил – уж какой угодно, но только не счастливой выглядела мадам Элрой.
Кенди непременно заподозрила бы временную опекуншу в каком-то умысле, если бы об искренности её благих намерений не свидетельствовал сам мистер Альберт.
Отбросив сомнения, Кенди принимала беспричинную доброту мадам Элрой с улыбкой.
К счастью, встреча закончилась быстро. А то из-за неловкости улыбка на лице "мисс Эндри" не держалась. Не считая пустых похвал, сказано было немногое.
Мадам Элрой проводила Кенди до автомобиля и по пути осведомилась, не против ли она тех условий, на которых ей предстоит жить в Чикаго. Кенди была далеко не со всеми условиями согласна, но что поделаешь – отдала десять центов, доллара не жалей.
Мадам отметила хорошую погоду и пожелала, чтобы во время еженедельных визитов Кенди в особняк было также солнечно. "Чаепитие вдвойне приятно на свежем воздухе, вы не находите?" Кенди не нашлась. Её слегка мутило: то ли от кремовых пирожный, то ли от переслащенного приема.
___________
Дар греков (англ. greek gift) или Дары данайцев – отсылка к крылатой фразе " Бойся данайцев и дары приносящих". Слова жреца Лаокоона при виде троянского коня. Фраза употребляется в случае, когда некий подарок или благодеяние представляют потенциальную опасность для принимающего эту помощь.
***
Визиты в особняк Эндри случались дважды, а иногда и трижды в неделю, днём или вечером, в зависимости от обстоятельств – удобных мадам Элрой, разумеется.
Нет, старая леди не мешала Кенди работать. Она просто присылала за ней своего шофера аккурат к тому времени, когда заканчивалась смена. И, конечно, не считала нужным предупреждать об этом заранее. Шофер появлялся у ворот госпиталя внезапно. Заметив его издали, Кенди искала предлог, чтобы задержаться в госпитале, упрашивала других медсестер поменяться с ней сменами, пробовала скрыться через черный ход – бесполезно.
Шофер находил её.
Всегда.
Это был могучий человек, выше среднего роста, с тонким косым шрамом от виска до подбородка через левую щеку. Что за оружие могло оставить такой тонкий и при этом глубокий рубец, Кенди не знала. Но в том, что это было именно оружие, нисколько не сомневалась.
Шофер или "Человек со шрамом", как его называла про себя Кенди, даже в форменном сером костюме, при фуражке и галстуке, походил на охотника за головами. Лично ни с одним охотником Кенди знакома не была, но, впервые увидев шофера, подумала, что с такой внешностью хорошо грабить банки. Или ловить тех, кто грабит банки.
За месяц Кенди ни разу не видела, чтобы шофер улыбнулся, нахмурился, да и вообще как-то выдал свои чувства. Складывалось впечатление, что у него их попросту нет. Говорил он мало, отвечал до крайности односложно. Должность предписывала ему быть вежливым, но и учтивые слова звучали в его устах как-то совсем неучтиво. Встретишься с таким в темном переулке и вздрогнешь, если он вдруг скажет тебе: "Добрый вечер".
Кенди была уверена, что человек, который даже в темное время суток не расстается с тёмными очками, непременно скрывает какую-нибудь страшную тайну. Склонная искать в людях лучшее, к шоферу тетушки Элрой она старалась не присматриваться. Убил он кого-то или ограбил, или убил кого-то, кто убил или ограбил, приятным человеком он в любом случае не был и быть не пытался, а скрытность его настораживала.
Когда он стоял у распахнутой дверцы автомобиля и щурился на неё сквозь дым от зажатой в зубах сигареты, она чувствовала навязчивое желание дать деру.
Впрочем, если бы не шофер, Кенди пришлось бы самой добираться в северную часть города, при том, что она жила и работала в западной. Прогулка вышла бы малоприятной, ибо погода, обманув чаяния тетушки, испортилась с первых же дней сентября.
Итак, полчаса тряски в автомобиле и Кенди, уставшая и взвинченная соседством с жутковатым водителем, попадала в особняк. Похвал тетушка ей больше не расточала. Напротив, начиная со второй встречи, она будто опомнилась и начала обучать Кенди хорошим манерам и тонкостям этикета.
Уроки протекали, точнее, проползали, как улитки, в душной, жарко натопленной гостиной, с чаем и неизменными пирожными. Длились они не полтора часа, как показывали часы, а бесконечно, бессмысленно дольше.
О времени, потраченном на изучение форм ножей и вилок, Кенди жалела, но в некоторой степени её даже радовала возможность поговорить хоть с кем-то знакомым. Ну, а с тем, что собеседница ей досталась до ужаса нудная, пришлось смириться. Как и предупреждал мистер Альберт, мадам Элрой явно черпала особую радость в том, чтобы поучать ближних, и звуками своего голоса могла наслаждаться бесконечно. Никогда еще Кенди так не утомляла необходимость принимать чью-то заботу.
Миновал месяц, а у неё так и не прибавилось того, что тетушка называла "хорошим воспитанием" – качества, присущего всем приличным людям. Медленно, через скуку и борьбу с сонливостью Кенди узнавала, как приличные люди должны и не должны себя вести. Но поскольку в душе она не признавала правил и ограничений, которые приличным людям предписаны, воспитание её нисколько не пострадало.
Случалось ей и повеселиться, когда речь заходила о примерах невоспитанности, проявленной людьми, принятыми в обществе.
На званом обеде у лорда Б. он ел горошек с ножа. Какой позор!
Она посмотрела его светлости прямо в глаза и громко сказала: «Сир, у вас развязался шнурок!» Шнурок его светлости! Да как она посмела, нахалка?!
Подчас эти курьезы настолько развлекали Кенди, что она едва сдерживала смех, а тут еще манера изложения тетушки – драматический шепот, которым она повествовала о людях, которые не вовремя сморкались, чихали, зевали, чесались. Так и хотелось спросить, случалось ли тетушке бывать в уборной? Она бы наверняка отрицала.
Леди в уборной? Скандал!
Для себя Кенди решила, что вести себя прилично может любой дурак. Большого ума-то не надо, чтобы молчать, кивать и улыбаться. Нет, Кенди, конечно же, было ясно, что в её случае не всё так просто. Ведь далеко не всем и не во всех случаях леди из рода Эндри может оказывать та-акую милость! С равным по положению или в близком кругу – да, с аристократами и богачами – да, если они сами проявили к леди из рода Эндри интерес, ну а с простым людям – никогда, ни в коем случае, никаких улыбок, только кивки.
Что же касается репутации леди Эндри, тут Кенди запомнилось сравнение, предложенное тетушкой: хрупкая женская честь походит на зеркало, которое тускнеет от одного дыхания. "Стало быть, – заключала про себя Кенди, – выход у леди Эндри остается только один – не дышать".
"Стало быть, – нудно вещала тетушка Элрой, – леди должна не только остерегаться совершить предосудительный поступок, но с не меньшим рвением должна избегать всего того, что могло бы послужить поводом к невыгодным для нее толкам".
Кенди хоть убей не понимала, в чем выгода от хорошей репутации, если для её сохранения надо задохнуться. Впрочем, смеялась она лишь первое время.
Лекциям тетушки, казалось, конца не будет. Кенди узнавала всё новые и новые законы поведения в обществе, и тоска брала её за душу. В мире ведется страшная война, счет погибших идет на миллионы, а какие-то люди всерьез озабочены правильным выбором формы столового прибора и, Боже правый, скольким еще глупостям они придают значение!
А потом Кенди начала замечать взгляды. Соседи, коллеги, прохожие, которые наблюдали за тем, как она садиться в автомобиль, украшенный фамильным гербом, смотрели так, что у неё возникало желание начать оправдываться: "Вы ошибаетесь! Это всё не моё! Я – такая же, как вы, нормальная!"
Горькое это было чувство.
Но мисс Эндри из дома на Вест Мэдисон Стрит не могла пожаловаться на судьбу, да и послушать её не нашлось бы охотников. Люди её сторонились, эту мисс Эндри, словно опасались, что она призовет всю свою могущественную родню во главе с мадам Элрой и обвинит их в том, что они неправильно едят горошек.
Столь величественной, угрожающей и плотной была тень дома Эндри, что Кенди Уайт за ней просто терялась. Люди подчеркнуто вежливо обращались к мисс Эндри, а скромную медсестру, воспитанную в сиротском приюте, предпочитали не замечать.
Одна мадам Элрой теперь и звала её по имени. "Кендис", – сухо, церемонно тетушка обращалась к ней, при каждой встрече особо выделяя принадлежность её имени к фамилии Эндри. А нескончаемые наставления, хотела она того или нет, постоянно напоминали Кенди о том, сколько обязательств эта принадлежность накладывает.
Однажды Кенди сказала, что желает развязаться с Эндри раз и навсегда. Мадам Элрой была этому только рада –или прятала так задетую гордость? Как бы то ни было, теперь всё иначе. По словам тетушки, Эндри гордятся приемной дочерью.
Кенди при всей своей прямолинейности не решалась спросить: "Почему?" Ведь это значило напрашиваться на похвалу. Вероятней всего, это мистер Альберт убедил тетушку, что Кенди – достойная юная леди. Остается одно: соответствовать. Как же иначе?
Разве не просил её мистер Альберт уделять тетушке внимание? Разве не написал он, что тетушка обещала не навязывать ей свою волю? Мадам Элрой своё слово держала, и Кенди приходилось держать своё – не покидать Чикаго, регулярно оповещать её о состоянии своих дел, составлять ей компанию время от времени.
Всё было по-честному.
Добровольная заложница своего слова, Кенди безвыездно жила в городе, что было особенно тягостно после трех счастливых месяцев, проведенных на лоне природы. Не удавалось ей заново привыкнуть к бурлящему ритму и устройству мегаполиса – как никогда остро она скучала по тихой мирной жизни в сельской глуши. И ей, и мадам Элрой не давал покоя один и тот же вопрос: что изменится, когда мистер Эндри вернется?
Глава 3. Morgue
Доктор Леонард – главврач госпиталя Святого Иоанна
Кендис Уайт Эндри – хирургическая медсестра, соискательница.
Старший делопроизводитель – человек, который… производит… дела?
– Кем, простите? – в десятый раз допытывалась Кенди.
– Помощником старшего делопроизводителя, – похоронно отвечал доктор Леонард, чье терпение явно было на исходе. – Вы зачислены в штат. Что вас не устраивает?
– Но, сэр, я – медсестра, – повторила Кенди в надежде услышать что-нибудь новое.
– Вы – приемная дочь семьи Эндри, – мрачно высказался доктор. – Вас рекомендовали, и я со своей стороны дал согласие. Если место вам не по душе, не смею настаивать.
***
Мисс Милдред – старший делопроизводитель госпиталя Святого Иоанна
Кендис Уайт Эндри – её помощница.
Должностные обязанности: обеспечение отдела чаем и пончиками.
Надежда доискаться правды в отделе канцелярии не оправдалась.
Мисс Милдред, сухонькая пожилая дама, была очень приветлива с Кенди и никаких возражений к тому, чтобы взять её ассистенткой, не высказала. Даже признание Кенди в полной некомпетентности её не смутило. За чаем и сладостями (провались они пропадом!) мисс Милдред рассказала Кенди о её новых обязанностях.
Чтобы вникнуть в смысл словосочетания "сопроводительная документация", Кенди понадобилось полтора часа. "Какой ужас!" – думала она, изучая груды бумаг, заполненных описаниями всех дел человеческих в стенах чикагского госпиталя. А сколько их еще, этих делопроизводителей, трудится по всему миру!
Педантичные канцелярские служащие день за днем собирают тома макулатуры, подобные Книге Жизни, запечатанной вплоть до прихода какого-нибудь Великого и Ужасного государственного инспектора. Форма документа не предусматривала пункта о Добре и Зле, её назначение – сухая констатация фактов.
Кенди, профессиональная хирургическая медсестра, зачисленная в отдел канцелярии госпиталя Святого Иоанна, не знала, как и почему будет заниматься констатированием. Одно для неё было несомненно – радости ей эта работа не принесет. Скука и грусть, которых не изложить ни в одном формальном отчете, сопровождали рабочие будни Кенди. Довольно скоро она убедилась, что мисс Милдред только рада избавить её от обязанностей, которые ей не по нраву, то есть, собственно говоря, от работы.
Из чистого упрямства Кенди изучила особенности больничного документооборота, но мисс Милдред никак не поощряла её рвения. Напротив, она делалась нервной и раздражительной, стоило Кенди взяться за самое пустяшное дело. Довольной начальница бывала лишь в обеденный перерыв, когда Кенди приносила ей чай и горячие пончики.
Пользуясь минутой благодушия, Кенди приставала к мисс Милдред с расспросами, но та отвечала, как и доктор Леонард, уклончиво и неохотно.
– Милочка, вам вообще незачем было приходить сегодня, – торопливо уверяла её мисс Милдред, роняя пончик обратно в коробку. – Вы так молоды! Не забивайте себе голову ерундой. Сходите с подругами в кафетерий. Я и сама тут управлюсь.
Кенди поглядывала на стопки бумаг высотой с саму мисс Милдред и оставалась на месте до тех пор, пока не получала задание. Долго так продолжаться не могло. Простодушная доброта начальницы была, как соль на рану, для Кенди, которая и рада была бы последовать её совету насчет кафетерия – всё лучше, чем часами бездельничать, – да вот только в стенах госпиталя у неё не было ни одной подруги.
"Текучка кадров," – бормотала мисс Милдред в ответ на её вопросы о том, куда делись её знакомые врачи и медсестры.
"У меня нет на это времени", – сухо отвечали новые коллеги на все её попытки завязать беседу.
"Вы – Эндри? Из канцелярии? Здесь вам делать нечего, возвращайтесь в свой отдел", – резко отвечали врачи, когда она предлагала им помощь с больными.
Кенди, которой всегда чужда была робость, столкнулась с чем-то доселе незнакомым. За три недели работы в госпитале она не встретила ни одной приветливой улыбки в ответ на свою. Кенди догадывалась, в чем проблема, но что она могла поделать с "мисс Эндри"?
От "мисс Эндри" нельзя было откреститься, так же, как и от шикарного автомобиля тетушки, который регулярно поджидал Кенди у ворот.
Единственным работником госпиталя, который смотрел на Кенди и видел её, а не только дочь богатого семейства, была мисс Милдред. Грустное девичье личико с печатью упрямства отражалось в очках-половинках старой девы. В поблекших глазах женщины то и дело мелькала симпатия. Молодость так скоротечна! А эта девушка, Кендис, она была очень милой, внимательной и такой целеустремленной.
Мисс Милдред, в противоположность Кенди стеснительная по натуре, часто придумывала добрые слова для своей помощницы, мысленно произносила целые речи, в которых пыталась увещевать её и ободрить, однако маячившие на горизонте проблемы с начальством лишали её смелости. Однажды она написала Кенди письмо, в котором рассказала о себе, о своей юности, о пережитых разочарованиях и неизбывной тоске последних лет.