По прибытии в Париж граф Грансай казался задумчивым и созерцательным. Окончательный разрыв связи с леди Чидестер‑Эймз сделал его пресыщенный ум добычей навязчивых новых фантазий, и он теперь проводил почти все вечера в особых книжных лавках – искал книги и документы, способные прямо или косвенно подкрепить странные соображения, выработанные во время его монашеских уединений в поместье де Ламотт и подогретые постоянным избыточным ферментом воображения его долгих ежедневных бесед с Пьером Жирарданом. Более того, мысль о Соланж де Кледа, чья безмолвная доступность за четыре года изничтожила в его сознании все остатки вожделения и желания обладать ею, вновь начала будоражить его, а ее образ, казалось, вжился в его свежие фантазии, и ей уготована была судьба стать их главной героиней. И все же он по‑прежнему отказывался размышлять об этом всерьез, говоря самому себе: «Она будет моей в тот же день, когда я пожелаю». Образ Соланж притворялся, будто исчез и потерял навязчивую ценность, – на несколько секунд, но Грансай вдруг вновь вспоминал откровенную и благородную интонацию, с коей она недавно ответила на некие его светские намеки: «Вы прекрасно знаете: я очень вас желаю!» И тогда Грансай чувствовал, что слабеет, и пускался в дальнейшие разнузданные покупки древностей…
Через девять дней в Париже граф Грансай больше не мог противостоять желанию долгого тет‑а‑тета с Соланж. Это будет их первая настоящая встреча с того самого случая в спальне графа в поместье Ламотт четырьмя годами ранее.
Подобающей Грансай счел обстановку строгого ресторана с высокими потолками и изящными хрустальными канделябрами, расположенный у Ворот Дофин, места, во время вечернего чая пустевшего; в завершение вечера они могли поехать потанцевать вальс в Лес – в «Шато де Мадрид». Грансай выехал на автомобиле и забрал Соланж из ее дома на улице Вавилон. Когда добрались до Ворот Дофин, пошел дождь. Они выбрали столик у большого окна, оживленного извивавшимися дождевыми узорами, и граф дал на чай скрипачу, чтобы тот не играл до истечения вечера.
|
|
– Успехи, коих вы добились за последние четыре года, – начал Грансай, – неизбежно заставили меня задуматься о моем дряхлении. Вы никогда не стремились в Лондон, но ваша блистательность отражалась и на расстоянии во всех салонах – особенно в самых недружественных.
– Все это я делала только ради вас, – ответила Соланж, наблюдая за ливнем. – С того дня, когда пожертвовала своей гордостью, признавшись в любви к вам, я желала, чтобы эта любовь была на вашем уровне.
– И все же вы не станете отрицать, – сказал Грансай, – что ваша новая rôle общественного кумира отчасти воздает за гордость, жертву коей я до сих пор ни разу не желал принять.
«Слава мира, – подумала Соланж, – подобна дождевым пузырям».
– Если б нам было любопытно попытаться рассмотреть основанье наших чувств объективно, – продолжил Грансай, передавая зажженную сигарету Соланж, – уверен, ваша гордость могла бы удовлетвориться текущей уязвимостью моего желания, – кое я не дерзну определять именованием «любовь» с вашей уверенностью, ибо его так легко искоренить. Напротив, согласно моим стендалевским методам наблюдения знаменитой «кристаллизации» любви, в моих чувствах ничто не указывает на это, совершенно ничто…
|
|
– Знаю, я выросла в ваших глазах, но отчего вы используете слово «желание», коли в нем не нуждаетесь? – спросила Соланж с достоинством.
– Не могу и высказать, насколько ценю ваше теперешнее состояние ума – оно позволит нам наконец обсудить наш случай без ослепленья, – сказал Грансай, внимательно наблюдая за Соланж, дабы убедиться, что спокойствие ее не деланое.
Соланж взглянула на Грансая с обожанием. «Чудесно, – сказала она про себя. – Столько расчетливости и жесткости. Он уже пользуется плодами своей лести, чтобы навязать мне свой план, – даже не смягчает слова „ничто”: ему нужно подчеркнуть его словом „абсолютно”… „Легко искоренить”… какая жестокая фраза… Искоренить!..» – зачарованно повторила про себя Соланж.
– У меня нет права задавать вам вопрос, который желал бы. Я лишь могу обращаться к кредиту доверия, коим вы, быть может, одарите мое воображение, – сказал Грансай и остановился, ожидая приглашения продолжить.
– Не следует навязывать условия поверженному, способному оставаться на равных – на коленях.
– Красота и благородство вашего ответа вынуждают меня не скрывать от вас мой вопрос. Желаете ли вы спуститься со своего нынешнего пьедестала и стать просто моей любовницей, даже зная, что я не люблю вас?
– Я вам уже ответила – да!
– Что ж, – сказал внезапно тронутый Грансай, – это даже менее того! Но и гораздо более! То, чего я от вас хочу… – Тут он на несколько секунд упокоил лоб в ладони.
Соланж мягко отвела его руку от лица.
– Вы опять собираетесь уйти, – сказала она с упреком, – не рассказав мне, что это!
|
|
– Да! Сегодня не могу, – ответил граф, вновь прохладно, – но, обещаю, скажу в следующий раз. Нынче я хотел поведать вам о моей связи с леди Чидестер‑Эймз: эта страсть оставила руины в моей душе – непредставимые.
Соланж едва заметно сжала его руку.
– Да, я знаю, – сказал Грансай, – вы хотите, чтобы я пощадил вас… Уверяю, там все кончено… И все же мне жаль, что вы не станете слушать… Все эти басни об извращенности наших отношений – в целом неправда; более того, если бы вы знали все подробности этой страсти, вы бы поняли, что от вас я хочу гораздо более человечного и постижимого.
– Ничто не покажется моей любви непостижимым… если только вы дадите моей ревности крошечную возможность подремать.
– Тогда я не стану рассказывать вам о леди Чидестер‑Эймз, – ответил Грансай. Задумчиво посмотрел на нее. – Вы верите, – вымолвил он наконец, – что в идеальной физиологии любви оргазм должен непременно случаться одновременно у обоих партнеров?
– Не думаю, что это ключевое условие, однако оно очень желательно, – сказала Соланж.
– И тем не менее вся традиция физической любви еще с античных времен, кажется, вращается вокруг этого вопроса, – сказал Грансай. Затем, после долгого молчания: – Некоторые широко распространенные практики Средневековья ставят магическому искусству в сфере любви такую конечную цель.
– Вы имеете в виду приворотные заклинанья?
– Да, – ответил Грансай. – Я размышляю о верованьях, несколько столетий считавшихся догмой, – о возможности применять магические процессы для возбуждения любви в паре, целенаправленно избранной так, чтобы ничто между партнерами друг к другу не тяготело. Любовь вызывали в них постепенно, как наложение проклятья или наказание.
– Ни современная психология, ни кое‑какие недавние биологические открытия, думается, не стали бы полностью опровергать подобные магические процессы, – рискнула Соланж заискивающе, вытягивая белую кошачью лапку эрудиции по волнистым перьям ковра их текучей беседы.
– Пожалуй, верно, – сказал Грансай. – Я недавно перечитал несколько историй, повествующих о подобных заклинаньях, процессы и методы коих, помимо их поразительной поэтической красоты, видятся мне образно убедительными!
Соланж сложила руки на груди и обхватила себя за плечи, выказывая готовность слушать.
– Начинать следует, – продолжил Грансай, – с выбора пары, которой суждено стать любовниками, и предпочтительны особы с взаимной неприязнью. Оба непременно не девственники, но с момента выбора их необходимо держать в полном целомудрии, не нарушаемом до самого конца. Через несколько месяцев телесного воздержания, в течение коих тела партнеров ублажаются едой и напитками, в приготовление которых включаются все мыслимые знания трав‑афродизиаков со времен Древнего Египта, а воображение непрестанно подогревается подходящими рассказами, в основном – диалогами знаменитых любовников и пылкими максимами Одоклире, объединяющего любовников, и вот тогда и только тогда в паре случается первая встреча для наложения заклятья. Для этого «представления» они должны встретиться нагими, убранными лишь украшениями, составленными из драгоценных камней и металлов, подобранных в соответствии с их объединенным гороскопом и учитывая другие благоприятные влияния. В течение всей этой встречи, церемония которой тщательно прописана, не должно прозвучать ни единого слова и не произойти никакого физического соприкосновения. Любое нарушение этого ограничения поставит под угрозу успешность заклятья. После этой предварительной дальнейшие встречи изощренно размерены так, чтобы пробудить и поддержать зарождающуюся страсть. Но, в противовес ожидаемому, вместо развития в направлении обычных физических искушений их отношения двигаются вспять. Путь их романа выходит, что называется, на новую ступень идеализации.
– Сублимация, – вставила Соланж.
– После второй встречи их нагота почти полностью прикрыта перевитыми листьями, а на четвертой они присутствуют облаченными в роскошные одеянья, а их жесты, по‑прежнему заранее отрепетированные, как в балете, вместо грубо нескромных, как на стадии наготы, становятся по мере движения к финальным этапам чище, выразительнее для тонких чувств, благодати и смирения.
– Я понимаю, – сказала Соланж, – что подобное попятное обнажение может стать сильным побужденьем чувств участвующих в таких церемониях, вплоть до возникновенья в них полностью умозрительного желанья друг к другу. Но разве есть в этой чудовищной танталовой пытке их плоти хоть что‑то общее с полновластным вечным чувством любви?
– Да, несомненно, – ответил Грансай, – или, во всяком случае, так утверждают тексты – при условии, что пара удовлетворительно достигает финала своего испытания.
– А что происходит после того, как заклятье наконец завершено? – спросила Соланж. – Какова конечная цель?
– В конце, – продолжил Грансай, – любовников оставляют одних, лицом к лицу, облаченными в вуали, напоминающие своей роскошью великолепные брачные одеянья. Оба привязаны по отдельности к ветвям миртового дерева так, чтобы не только не допустить никакого прикосновения, но и обеспечить обоим полную неподвижность. Через некоторое время, если заклятье успешно, у обоих любовников одновременно возникает оргазм – без всякого другого взаимодействия, кроме выражений лиц. Говорится, что это явление почти всегда сопровождается слезами, – добавил в заключение Грансай, подливая Соланж чаю. Вновь наступила тишина.
– Эти слезы, – наконец вымолвила Соланж, – и выраженье лиц, способных на бесконечное множество оттенков боли и удовольствия, несомненно и наиболее всего отличают действия человека от животных… – И, словно споря с самой собой, продолжила: – Так, значит, это возможно – предаться великой физической страсти без прикосновений? Это, похоже, ведет к совершенно новой теории любви, коя в самом деле может объединить представленья Эпикура и Платона в одно.
– Во всяком случае, можно обмысливать это как еще одно извращенье, – сказал Грансай сдержанно.
– Но, даже если так, вы всерьез считаете, что подобное возможно для кого‑то, кроме людей в чрезвычайно податливом состоянии ума, вероятном при наличии всей системы средневековых верований?
– Вы правы, – сказал Грансай, – такие состояния эмоциональной сверхчувственности можно достичь в наши дни только созданием подлинных психологических чудовищ… И тем не менее, современная психопатология ежедневно открывает нам явления того же порядка, что и ведьмовство, – в сералях истероэпилептиков, коими полнятся наши больницы. Арка истерики, мгновенно скручивающая женское тело в фигуры, на какие нормальному человеку потребуются недели акробатических тренировок, имеет ту же духовную природу, так сказать, что и припадки, столь хорошо известные еще по Чаплину, позволяющие пациентам демонстрировать чудеса координации, на которые они в нормальном состоянии не способны. Потоки слез, проливаемые актрисами, показывают возможность нервных разрядок, во всех отношениях соответствующих подлинному горю; здесь пределы симуляции, похоже, имеют тот же мозговой источник, что и удовольствие. Вообще, явление удовольствия, хоть и менее зависимое от нашей воли, чем слезы, тем острее, когда не связано с механическим действием и проявляется медленнее, вызываемое средствами, кои можно было бы назвать в большей мере духовными. Я понимаю, что слово «духовный» в употребленном мною значении кажется нелепым и может вызывать у материалистических умов нашей эпохи лишь усмешку. Но общее представление о любви, как его нам являли с XVIII века, видится мне заблуждением. Понятие «любви с первого взгляда» – варварство, оно само по себе есть серьезный симптом смутного упадка, недостатка очертаний и подробностей, в коих тонет «мечта» человечества. Стоит задуматься о египтянах, о людях Возрождения, видевших сны об обелисках, глубинной геометрии, математических пропорциях, позволявших им воплощать наяву изощренные задачи архитектурной эстетики, кои решали они в сновидческой жизни, недостаток же строгости в сновидениях наших современников позорен, а их онирические припадки едва можно отличить от несчастных водевилей их жалкой повседневности!
Соланж вспыхнула – ей сны не снились никогда.
– Тот же недостаток тщания изничтожает страсти, – с горячностью продолжил Грансай. – Стоит лишь двум особам пожелать друг друга, как они бросаются воплощать свои желания, не важно, как, где и в каких условиях – неловко, выкручивая друг другу руки, захлебываясь слюной друг друга, лишь бы утолить мимолетные позывы и обострения. Весь любовный опыт моей жизни порицает и отвергает подобное оргиастическое распутство! Как вдохновленный поэт [36] не способен писать красивые стихи, так и любовник не в силах возвести подлинную страсть… Напротив, почти не существующее поначалу желание можно взрастить, проявить поэтапной кристаллизацией из смятенного состояния сентиментального сердечного шума в холодные красоты эстетики иного порядка, чем жаркое плоти. Я желаю выстроить страсть как подлинную архитектуру, где жесткость всякого ребра запоет с точностью каменных углов каждого карниза сонетов палладианских окон, – страсть с лестницами боли, ведущими к площадкам предвкушений неопределенности, со скамьями, где можно сидеть и ждать на пороге врат желания, с колоннами страданий, капителями ревности с вырезанными на них листьями аканта, со скупостью форм заломленных фронтонов, округлыми, спокойными улыбками балюстрад, сводов и куполов зачарованного экстаза…
Соланж, дабы лучше слышать, усилием воли выключила все звуки вокруг себя. Почему, ради всего святого, не может она быть любима Грансаем? Если каждое слово его так переполняет ее – как не жить с ним всегда! Слушая его, Соланж де Кледа повторяла про себя: «Что же вы делаете такого, что каждое ваше слово тайно обустраивается в моей душе!»
Но Грансай уже натянул свою очень тесную перчатку, и она по‑особенному щелкнула так, будто граф уже ушел далеко по улице.
– Хотите встретиться здесь же, послезавтра, в то же время? Да, знаю, я должен все вам рассказать! – воскликнул Грансай, но затем вновь стал мирским: – Вы не обидитесь, chérie, если я не возьму вас с собой в «Шато де Мадрид», как обещал? Простите великодушно, уже очень поздно.
– Я бы хотела потанцевать с вами еще раз, прежде чем мы примемся за эксперимент, – нам же и это будет запрещено? – спросила Соланж, поднимаясь и кладя руки на плечи Грансая. Тот лишь повернул голову – поцеловать левую руку Соланж – и ответил:
– Прекрасное чудо, что между нами ничего никогда не было, – и добавил хрипло: – Поклянемся же никогда не делать ничего такого, что может уменьшить наше желанье! – Поцеловав ей и другую руку, сказал тихо, твердо: – Мы свяжем друг друга чарами!
– Могу ли я быть зачарована вами больше, чем теперь? – спросила Соланж, потянувшись к нему.
– Я хочу оказаться под вашими чарами, – ответил Грансай, глядя в глубину ее глаз, беря ее за руку, едва касаясь.
Прежде чем расстаться, Соланж напомнила ему:
– Завтра вечером мы вместе ужинаем у Беатрис де Бранте. Поскольку мы лишь начинаем, могу я пока надевать декольтированное?
Беседа с Соланж вымотала графа, и он, чувствуя себя так, будто пережил сильное нервное потрясение, рано отправился в постель в своем доме в Булонском лесу. В кровати он открыл наугад «Annales de Démonologie» [37] и напал на очень подробное описание занимательного случая посещения суккубом человека в состоянии бодрствования; почтенный доминиканский священник начала XIV века трижды оказался жертвой такого визита, и всякий раз суккуб являл разное обличье. Однажды в исповедальне демоническое тело женщины, исповедавшейся пред ним, вырвалось наружу и, связав все его члены, подвергла его чудовищному узническому наслаждению, при этом двойник суккуба как ни в чем не бывало продолжал разговаривать, при этом почтительно и богобоязненно преклонив колени. Грансай захлопнул книгу, а большим и указательным пальцами другой руки потер себе загривок; затем раскрыл «Le Rêve de Poliphile» на странице, отмеченной ляссе, и прочел:
«Горловина этой последней вазы была закрыта горой – массой драгоценных камней, не граненных и не полированных, плотно пригнанных друг к другу, грубо и без порядка, и гора поэтому смотрелась иззубренной и трудно было оценить ее размеры. На верхушке росло гранатовое дерево, ствол и ветви из золота, листья – из изумруда, плоды – в натуральную величину, с коркой из неполированного золота, зерна – из восточных рубинов, каждый – с фасолину, перегородки между зернами – из серебра. Искусный умелец, изготовивший сей шедевр, поместил там и сям расколотые полуоткрытые гранаты, и часть зерен, что еще не доспели, он сработал из крупных восточных жемчугов, – блистательная находка, от которой краснеет сама природа».
Дочитав до слова «природа», Грансай выключил свет и отдался глубокому сну. Проспал всю ночь и пробудился в половине двенадцатого следующего дня. Собираясь выходить из дома, в коридоре он прошел мимо канониссы, и она сказала ему, остановившись и пристально в него вглядываясь:
– Не перебирать бы месье зеленого снадобья… Столько невинных маленьких душ дожидается в чистилище, чтоб прийти в мир! – Заметив, что Грансай уже ищет свою трость, добавила, не идя к нему на выручку: – От вашей канониссы никаких секретов! Она вам постель стелет! – И продолжила, бормоча: – Бедные ангелы! Слава те, Господи!
Все эти годы мечта когда‑нибудь стать хозяйкой имения Мулен‑де‑Сурс ни на секунду не оставляла Соланж де Кледа, и сегодня, вознаградив ее за терпение, этот смутный химерический план был на грани воплощения. Это правда: желания Соланж никогда не смогли бы исполниться сами по себе, невзирая на ее горячность, без истового, спорого, постоянного и безусловного соучастия. Его она обрела в непревзойденной преданности мэтра Жирардана. Играя эту роль, поверенный никогда не предполагал, что хоть в малейшей мере предает графа Грансая – как раз наоборот. Да, действительно, профессиональный долг требовал от него, по недвусмысленной просьбе Соланж, полной секретности в отношении намерений клиентки, но правда и то, что, по его представлениям, приобретение Мулен‑де‑Сурс в собственность Соланж виделось ему как нечто в равной мере удачное для графа. Эта собственность не только переходила в дружеские руки, отменяя все страхи перед индустриализацией, преследовавшие Грансая, но и невысказанная общность интересов, кою могла создать между Соланж и графом эта сделка, лишь увеличивала вероятность брака, а его Жирардан желал всем своим скромным сердцем.
Однако мэтр Жирардан, вопреки всем усилиям, не смог добиться разумной окончательной цены и без сомненья решил до времени отговаривать от покупки. Невзирая на значительное сокращение суммы относительно изначальной, самая нижняя цена, какую Рошфор готов был принять, все равно оказалась вдвое выше подлинной стоимости этой земли, коя в свете последней оценки делала рассрочку крайне затруднительной. Мадам де Кледа, очевидно, имела право потратить практически все состояние на свое усмотрение, но у нее в Швейцарии был одиннадцатилетний сын, и мысль о нем пробуждала в поверенном угрызения совести.
В этом состоянии ума Жирардан явился на переговоры, нацеленные на решение вопроса. Соланж де Кледа приняла его в маленькой гостиной рядом со спальней, где в камине развели первый в этом году огонь. Жирардан приложился к руке Соланж и сказал:
– Позвольте сообщить вам, что Англия объявила войну Германии.
– Это означает, – проговорила мадам де Кледа, помолчав, – что и мы неизбежно будем в нее втянуты? Франция обязана поддержать это решение в течение нескольких часов, и, быть может, наше объявление войны происходит прямо сейчас…
Где‑то в саду однозвучно забивали гвозди. Жирардан горел желанием приступить к обсуждению покупки Мулен‑де‑Сурс, но не решался прервать сосредоточенное молчание Соланж. Та ходила взад‑вперед по комнате, глубоко затягиваясь через длинный мундштук. Тогда мэтр Жирардан умерил нетерпение и спокойно уселся. Но затем усмирил свою уверенность и встал, окончательно выбрав позу – нависая над раскрытой папкой и опершись двумя руками о стол, склонив торс и голову над документами, сделав вид, что изучает их: таким образом, его внимательная выжидательность и даже совет, кой он изготовился дать, будут смотреться менее личными и более тесно связанными с обязанностями его профессии.
– Простите меня, я вся в вашем распоряжении, – сказала Соланж, подходя к столу и усаживаясь поглубже в большое кресло. Затем продолжила непреклонным тоном: – Судя по вашему озабоченному виду, Рошфор настаивает на своей цене. Не имеет значения. Я все тщательно обдумала и желаю произвести эту сделку чем скорее, тем лучше – война может создать новые осложнения.
– Именно, – отозвался Жирардан сдержанно. – Новую ситуацию следует осмыслить, и нам лучше проявить мудрость и подождать, посмотреть, как разовьются события.
– Не важно, какой оборот они примут, я твердо уверена, что собираюсь сделать это приобретение, – ответила Соланж с растущим нетерпением.
– В таком случае, мадам, моя профессиональная совесть велит мне в последний раз обратить ваше внимание на то, что приобретение Мулен‑де‑Сурс на предложенных условиях сводит наследство вашего сына исключительно к этой собственности, ибо для этих целей придется заложить даже оба ваших дома на бульваре Османна.
Соланж встала и вновь принялась ходить туда и сюда; но на этот раз она оставила мундштук на столе, а руки сложила на груди своим особым манером, будто стараясь не дрожать.
– Собственность Мулен‑де‑Сурс, – сказала она, пытаясь уговорить саму себя, – может легко утроить прибыль, если применить новые сельскохозяйственные подходы, и тогда мой сын когда‑нибудь сможет воспользоваться этим преимуществом и порадоваться такому приобретению.
– Нет, мадам, вам необходимо понимать, что приобретение Мулен‑де‑Сурс на драконовских условиях можно сейчас рассматривать лишь как мимолетный каприз… Ничто меньшее, нежели возможность когда‑нибудь объединить эти земли с остальными владениями Грансая, не может оправдать…
– Вы что же, допускаете мысль, – резко оборвала его Соланж, – что в этом «капризе», как вы его называете, есть с моей стороны хоть малейший расчет на будущий брак с графом?
– Проистекая из возвышеннейшего чувства любви, такой исход вполне закономерен, – ответил поверенный, уважительно склонив голову.
– Это не так! – воскликнула Соланж, готовая расплакаться. Затем, взяв себя в руки, она сказала решительно, но мягко: – Я принимаю на себя ответственность за то, жест это сумасшествия или нет. Мулен‑де‑Сурс должна быть моей. С моей страстью, обреченной на бессчастье, если я не утолю этот «каприз», жизнь моя сломлена… без корней. Мой сын найдет в своем сердце силы простить меня, когда придет время, и я честью отвечу за его будущее. Я воздам беспредельной преданностью и жертвенностью… – Она возложила руку Жирардану на плечо. – Вы только что высказались против интересов графа в пользу моего сына, которого даже не знаете… Благодарю вас. – И далее, с трудом, но уверенно перефразируя знаменитое Паскалево изречение, произнесла: – У сердца есть причины, коих разуму сердца не понять. Грансай не любит меня. Тому я теперь имею доказательства: он сам это признал. Что ж, стану той, которую он мог бы полюбить, – достопочтенной. Грансай желал лес – я обернусь его лесом, стану «la Dame». Я не стала тем, кто есть, чтобы соблазнить его, а чтобы чувствовать себя достойной его безразличия. А поскольку все, чего он желает, становится для меня законом обожания, Грансай станет обожать меня! Грансай может жениться на леди Чидестер‑Эймз. Я не утеряю гордости и буду его госпожой. Меня не выберут ни в жены, быть может, ни в любовницы, ни в рабыни, но я буду той госпожой, что выгравирована на его гербе… – Она говорила все жарче. – Да, я люблю графа. Да, я покупаю лес, потому что люблю графа, и это все лишь для того, чтобы чувствовать себя наконец ниже его, но в его владениях, прорасти в его землю! – Она помолчала, а потом добавила: – Вот что я вам скажу – мной явно владеет демоническая гордость: я страдаю от безответной любви к графу, но его презренье меня убьет! – Она подошла к огню, присела на ковер перед ним. – Если потребуется, моя гордость будет похоронена в его земле…
Жирардан собрался уходить и, кланяясь, пробормотал так тихо, что она едва расслышала:
– Мадам, я знаю о вашей жизни лишь то, что должен и что мое уважение позволяет моей глубочайшей приязни.
– Все мне сладко и горько, – вздохнула Соланж де Кледа.
О покупке Мулен‑де‑Сурс решили на следующее утро, а сделку назначили через неделю.
Глава 4. Ночь любви
Вероника и Бетка провели на окруженной смолистыми соснами летней вилле Барбары Стивенз все «светлые месяцы», как называли их древние, в лучах нерушимой идиллической дружбы, одна плоть и ногти с их ребенком. Подруги, соединенные в один маленький розовый перст судьбы, день за днем смотрели за своим малышом, плоть от их плоти, растущей вместе с нежными июльскими лунами, спелыми августовскими, затем сентябрьскими, уже твердыми, гладкими и блестящими, как ноготь. Тоже названная так древними, пришла «плаксивая осень», золотя бордоскую провинцию медвяным светом. Старый моряк из Бордо, грубый, как юный Вакх, унес в те дни под мышкой свернутые остатки последних купальных навесов с частных пляжей, теперь безлюдных, поспешая под все еще далекий рокот первого непокоя моря, тяжко пробуждавшегося после долгой дремы.
Ближе к концу второй недели сентября Барбара Стивенз и дочь ее Вероника вновь засобирались в Париж, в сопровождении мисс Эндрюз, а Бетка с сыном по рекомендации врача еще на месяц оставалась на аркашонской вилле. Барбара Стивенз ускорила возвращение ввиду объявленного – теперь уже официально – бала графа Грансая: его назначили через десять дней, несмотря на войну, внезапно и окончательно. По прибытии в Париж Вероника – она разговаривала с матерью все меньше, если не считать случаев, когда ей нужны были деньги, а получив собственную чековую книжку, прекратила общаться с родительницей почти совсем, – решила съехать из «Рица» и пожить у Бетки в студии на набережной Ювелиров. Поступив таким образом, Вероника лишь предвосхитила тайно лелеемое желание матери, лишь слегка запротестовавшей в ответ на «выходку» дочери, ибо, в конце концов, бо́льшая взаимная независимость их жизней освобождала Барбару от необходимости тысяч предосторожностей и утаиваний и открывала двери ее апартаментов, где ей до сих пор приходилось играть rôle матери, щедрому гостеприимству ее новых увлечений, столь обильно возникших за истекшее лето. Вероника все это понимала и к тому же убедила себя, что ей прелестна атмосфера Беткиной квартиры, утренний кофе с молоком с пылу с жару, в толстых фарфоровых чашках со сколами и трещинами столь же тонкими и в точности того же цвета, что и волосы мадам Морель – именно она, консьержка, подавала ей завтрак, и была она чистенькой, но в меру. А еще урчание кошки ее подруги, в котором не было ничего особенного, урчание как урчание… Что же еще? Ну… нечто неопределимое – по всем очевидным причинам оно казалось тем, что «в точности» было главным притяжением, ибо вызывало в ее уме, обыкновенно спокойном, постоянное возбуждение.
Через несколько дней, словно ее смутные предчувствия начали сбываться, Вероника наткнулась на лестнице на странное видение, вызвавшее в ней неописуемую слабость, которую не могла стряхнуть с себя остаток дня: то было странное существо, высокое и стройное, как она сама, но голова и лицо у него целиком скрывались под плотным белым шлемом из кожи с V‑образным разрезом для глаз и еще одним, пониже, прямым, но гораздо у́же, – для рта. Вокруг этих прорезей кожа была тройной толщины, усиленная ободками, и глаза отблескивали словно через опущенное забрало, а рот в тени щели был полностью невидим.
За этой глянцевитой маской скрывалось, должно быть, чудовищное заболевание или уродство. Человек с сокрытым лицом спускался по лестнице мучительно, ступенька за ступенькой, шатко, помогая себе вцепившейся в костыль рукой, а другой осторожно держась за руку мадам Менар д’Орьян, облаченную в платье соломенного цвета. Когда они выбрались во двор, шофер мадам Менар д’Орьян в белой ливрее, исполненный церемонной услужливости, помог странному калеке сесть в машину и устроиться с удобством, а тем временем несколько детей, игравших с сыном консьержки, замерли и глядели на эту болезненную сцену молча, с открытыми ртами, без всякого стеснения. После обеда Вероника начала прислушиваться, ожидая возвращения машины, но не услышала ее прибытия и, опоздав выбраться на площадку, чтобы пошпионить, увидела калеку лишь мельком, когда закрывалась дверь к мадам Менар д’Орьян.