Какие только чувства не пережило ее сердце – от предельного сопротивления до податливой нежности! В хрупком состоянии, присущем влюбленным, как могло чистое, теплое яйцо щедрости ее души все еще не разбиться? Если даже скорейшее облегчение кажется слишком отсроченным тому, кто в нем нуждается, какую вечность, казалось, пришлось ждать Соланж! Она хотела лишь ответной любви. Она уже готова была просить у графа прощения от всего сердца, более не призывая в свою защиту высокомерную гордость, тиранически безропотную, униженную во всем? Она, может, и угнетена, оскорблена, да! – зная, что Грансай не считал ее неблагодарной за все щедроты, кои одно лишь его уважение могло обеспечить ей. Соланж, бедная дурочка, не таила никаких иных упреков к своему деспоту, нежели те, что не зависят от его воли: слишком долгое время ожидания этой встречи по вине обстоятельств, навязанных войной. В глубине своей признательности Соланж зашла так далеко, что вновь благодарила судьбу за ниспосланные мученья непрерывной агонии ожидания, ибо ничто не слишком поздно, если случается, а теперь их шансы на примирение укрепились ее полным отказом от всех остатков достоинства и гордости, кои все еще жили в ней во время их последней напряженной встречи, и они могли бы поставить под угрозу ее стяжанье успеха. Сейчас она уже знала, как утишить протесты ее человеческого самоуважения и растоптать их! Никаких больше уровней, никакой обороны – женщина, отдающая себя, прекраснее, чем прежде, чище в намерениях! С каким красноречием сможет она теперь просить его милости, с какой расточительностью оттенков искреннего сожаления насытит свой слог, смягчая до сладости последние подозрения злой памяти Грансая. Она собрала столько страсти и нежности – для этого единственного мига…
|
|
Когда Грансай позвонил в дверь, Соланж не могла унять рвения. Бросилась к лестнице, замерла, туго обняв руками хрустальный шар, украшавший вершину эбеновой балюстрады. Задохнувшись, слушала она шаги Грансая, когда тот качкой походкой принялся всходить по лестнице – в мерном ритме хромающего маятника. Не меньше минуты, а то и две понадобилось ему, чтобы добраться до второго пролета, когда фигура его появилась у последнего поворота стены, отделанной зеленоватой блестящей подделкой под мрамор, в волнистые узоры которого Соланж уперла взгляд. Так стояла она в неярком электрическом свете, заливавшем это место, и ее исполненная ожидания фигура походила на химеру, небесное лицо Мадонны на двусмысленном, изгибистом полуживотном теле сфинкса.
Грансай появился, облаченный в форму кавалерийского капитана. Словно не замечая присутствия Соланж, он продолжил подниматься с той же скоростью, пока не достиг ступени перед площадкой, где стояла она. Замер. Соланж усмирила позыв двинуться к нему и увидела, что Грансай отказался от любых дружеских жестов, подалась назад и, еще более утончившись, прижалась к стене рядом с дверью, словно приглашая его провести их через порог ее квартиры.
– Мадам, – сказал Грансай, не двигаясь, будто приклеенный, – наш поверенный Пьер Жирардан сообщает мне, что пятиминутной беседы вам хватит, чтобы прояснить наше предполагаемое недоразумение. Я пришел, чтобы доказать обратное. Вы не сможете найти ни единого слова в свое оправданье… Вы пытались вынудить меня жениться на вас… – вскричал он. После чего добавил спокойно: – Завтра вечером я уезжаю в Африку.
|
|
Губы Соланж вздрогнули несколько раз, словно она собралась заговорить, но промолчала, однако бесконечно нежная дрожь ее головы выдала красноречивее любых слов всю несправедливость и обреченность ее несчастья. Быть может, увидь Грансай выражение ее лица в этот миг… Но он более не смотрел на нее. Глаза его остановились на силуэте его собственной тени на стене напротив, и он просто ждал, пока истекут пять минут. Все доводы, мольбы, пылкие слова, которые Соланж повторяла про себя день за днем, трепетали у нее на губах, но она так ничего и не сказала. Что толку? Грансай развернулся и начал спускаться. В этот миг Соланж шагнула к нему… Грансай на мгновенье замер. Соланж, вцепившись в поручень черного дерева, ждала невозможного, едва удерживаясь на ногах.
– Молю, берегите себя! – только и произнесла она.
Грансай ушел, а Соланж еще долго стояла в той же позе, глаза ее уперлись в зеленую имитацию мрамора на стене над последним поворотом лестницы, который Грансай прошел прежде, чем исчезнуть из вида. Лицо Соланж де Кледа, казалось, стало безмятежным, но если бы в этот миг кто‑то из любопытства подобрался поближе и заглянул ей меж прикрытых век, он вероятно, ужаснулся бы, видя, что взгляда в них нет, а в прорези между ресницами вместо неподвижных зрачков видны лишь белки глаз. И на этих белках, гладких, как у слепых статуй, какие воображение Сальвадора Дали мечтает изваять и тем самым обессмертить в конце этой главы, – латинское слово «NIHIL», что означает «НИЧТО».