По сто раз на дню мы уже были готовы сдаться, но потом где‑то в глубине души находили скрытые запасы мужества, о которых даже и не подозревали. Мы шутили, впадали в отчаяние, заканчивали каждый день так же, как и начинали, но продолжали следовать заведенному порядку. Однажды, после того как Кэйперс бережно вымыл Майка, а Джордан в качестве зарядки заставил его несколько раз неуклюже проплыть вокруг лодки, я уже начал затаскивать Майка в лодку, как вдруг тот дико закричал. Я подумал было, что случайно сделал ему больно, но оказалось, что крик вызвало какое‑то движение в океане, весь день остававшемся абсолютно спокойным. И тогда я увидел это, и Джордан, еще не вылезший из воды, тоже увидел. Кэйперс бултыхался в море спиной к плавнику, быстро приближавшемуся к нему с расстояния пятидесяти ярдов. Плавник этот все выше и выше поднимался над водой, выше, чем голова Джордана или Кэйперса.
– Кит, – сказал Майк, и как бы мне хотелось, чтобы он оказался прав.
Джордан поплыл к Кэйперсу, а тот оглянулся, чтобы увидеть, на что это показывает Майк.
Неподвижная вода была достаточно прозрачной, чтобы Майк мог разглядеть похожую на молот голову. До сих пор не могу забыть этот ужасный левый глаз огромной рыбины, устремившейся к лодке. Майк увидел страшные челюсти, когда Кэйперс и Джордан, истошно крича, рванули назад.
– Гребаная акула, – констатировал Майк и, не обращая внимания на сломанную руку, наклонился, чтобы помочь Кэйперсу забраться в лодку.
Но тут Джордан неожиданно остановился. Казалось, он был не в силах двинуться или принять решение. Он стал медленно отплывать от лодки, хотя наша троица отчаянно призывала его вернуться.
Майк первым снова заметил плавник, который с устрашающей скоростью двигался навстречу Джордану. Акула разрезала воду, словно молния – ночное небо. Майк посмотрел вниз и увидел жуткие глаза хищницы, скользнувшей совсем рядом с обнаженным телом Джордана.
Наконец Джордан все же подплыл к лодке, и мне удалось схватить его за запястье. Кэйперс взял его за другую руку, и мы вдвоем затащили его на борт, тем самым сумев помочь Джордану избежать мучительной смерти в зубах акулы и избавив себя от необходимости слушать его страшные крики. Плавник исчез, потом снова появился, а мы с ужасом смотрели на разъяренную хищницу. И хотя мы сидели скорчившись на дне лодки, мы прекрасно видели молотообразную голову и огромный правый глаз. В ту ночь все плакали, даже Джордан, и нам, его друзьям, почему‑то стало легче оттого, что и он показал свой страх.
Всю ночь мы лежали, боясь пошевелиться. Охваченные ужасом, прислушивались к маневрам акулы‑молота, которая в бессильной ярости билась о борт лодки. В мерцающем свете почти полной луны плавник, выступающий над гладкой поверхностью воды, казался медным. Акула исчезала на час‑другой и снова приходила, как незваный гость, проверяя, не вздумали ли мы по легкомыслию опять окунуться.
– Теперь моя задница в жизни не коснется воды, разве что это будет бассейн с хлорированной водой или ванна, а возле нее мама с пижамой, – заявил Майк.
– А ты о чем думал, когда плыл к этому плавнику? – спросил я у Джордана.
Джордан, невольно содрогнувшись, ответил:
– Я прямо‑таки оцепенел от страха. Меня парализовало, словно больного полиомиелитом. Думаю, мое тело подготавливало меня к смерти. Не знаю, почувствовал бы я хоть что‑нибудь, если бы акула откусила мне ногу.
– Обязательно почувствовал бы, – кивнул Кэйперс. – Господи, как подумаю об этих зубах… Джордан, закрою глаза и сразу вижу, как эти челюсти хватают тебя.
– Да уж, протезы что надо, – согласился я.
– Мальчики, посмотрите на своего дружка, Майка Хесса, – сказал Майк. – Хорошенько поглядите, потому что больше уже никогда не увидите его с собой на рыбалке. Никогда не увидите, как он ест рыбу, никогда не увидите его в своей лодке.
Мы дружно рассмеялись, но тут акула снова вернулась и с силой ударила хвостом по борту лодки, словно обращалась с угрожающим посланием к ее команде. Мы затаили дыхание и стали ждать очередного захода хищницы. В нашем воображении под поверхностью залитой лунным светом воды притаились сотни акул‑молотов. Акула была всеведущей, вездесущей, ненасытной. Она охотилась на нас, и только на нас, со всем коварством, присущим этим мерзким тварям. Она учуяла запах нашей крови еще тогда, когда плыла сквозь свадебные вуали португальских военных кораблей и чернильные облака осьминогов.
Три дня акула‑молот, как ищейка, шла по нашему следу, иногда исчезая на полдня, но неизменно появляясь всякий раз, как мы уже начинали считать, что ей надоела эта охота. И только когда на океане разразился шторм, она наконец исчезла. Мы шумно приветствовали темные свирепые тучи. К тому моменту, как мы наложили вето на все разговоры о воде, наша жажда уже стала просто нестерпимой. Языки почернели и распухли, словно нас высушили и засолили, а потому мы, как одержимые, следили за каждой тучей, проплывавшей над головой, и молились о грозе.
Акула исчезла навсегда, устремившись на север, когда на востоке сверкнула первая молния. В другое время мы непременно испугались бы грозы в открытом море, но сейчас наша четверка бурно приветствовала обещавшие дождь облака. Мы развернули лежавший под скамьей брезент и сняли крышку с трагически пустого кулера. Мы не отрывали напряженных взглядов от облаков – предвестников медленно надвигавшегося шторма. С замиранием сердца мы следили за тем, как облака завихряются и, словно формируемые чьей‑то невидимой мощной рукой, преобразовываются в кучево‑дождевые. Мы все ждали и пересохшими губами шептали молитвы, прося пролить на нас живительную влагу.
Поднялся ветер, по мере его усиления волны становились выше и выше. Раскаты грома, раздававшиеся где‑то вдали, внезапно послышались совсем рядом, и вот уже молния расписалась прямо над нашими головами, и на нас обрушилась стена дождя, жаля нашу обгоревшую на солнце кожу. Крупные капли смочили губы и языки, и мы даже заплакали от облегчения.
Джордан прикрикнул на нас, призывая к порядку, и мы, взявшись за края брезента, позволили дождю наполнить его галлонами воды. Все вместе мы работали как одно целое и, сделав воронку, вылили бурлящую воду в кулер. И Джордан снова призвал нас набрать как можно больше дождевой воды, но мы трое уже не слушали его, так как наполняли картонные стаканчики и жадно пили. Не выдержав, Джордан присоединился к нам, приняв участие в празднике чистой воды. Этот чудодейственный напиток вернул нам голоса, а мы все пили и пили, радуясь каждому раскату грома. Выпив все, что собрали, мы снова растянули брезент и до краев наполнили кулер драгоценной влагой. Но по мере того как шторм крепчал, а ветер усиливался, нас потихоньку опять стал одолевать страх. Мы, конечно, молили небо ниспослать нам дождь и шторм, но насчет ветра мы не договаривались.
На небе не было ни луны, ни звезд, волны яростно бились в борта лодки. Мы заняли свои места, предварительно закрепив кулер с водой. Волны вставали дыбом, нависая над нами, словно горы, а затем обрушивались в море. Хотя лодка была предназначена для морского плавания, управлять ею мы не могли, а потому она болталась у подошвы волны, как пеликан. Одна из обрушившихся на нас волн чуть было не смыла меня. Она настигла меня на корме и зашвырнула, мокрого и захлебывающегося соленой водой, под планшир.
Другая волна сорвала с места кулер и выбросила его за борт вместе с ящиком со снастями, который мы забыли закрепить. По команде Джордана мы туго затянули на себе спасательные жилеты и привязались к лодке длинной веревкой. Увидев, как Майк полетел вверх тормашками, Джордан схватил его за плавки, и Майк, сделав сальто назад, еще раз сломал руку о штурвал.
Волны по‑прежнему обрушивались на нас, шторм усиливался, и молнии сверкали уже на западе. Природа услышала одну нашу молитву, правда, слегка перестаралась, а потому наша лодка, хрупкая, как лист, плыла куда‑то в кромешной тьме по океану глубиной тридцать футов, и эта ночь отбила у нас всякое желание просить дождя.
На рассвете мы обнаружили, что в нашей тяжело осевшей лодке полно воды. Мы с Джорданом все утро вычерпывали воду ладонями, так как подручные средства смыло за борт. Майк, пребывавший в полубессознательном состоянии, стонал не переставая, но мы боялись дотронуться до его повторно сломанной руки. Если в ране начнется воспалительный процесс, никто из нас не сможет ему помочь. Кэйперс снова стукнулся головой и лежал без сознания, рана опять открылась, и сквозь нее белели кости черепа. У нас с Джорданом были сломаны ребра, так что невозможно было вздохнуть.
Мы вычерпывали воду до полного изнеможения, а потом сразу же провалились в тяжелый сон, полный боли и отчаяния. Прошла еще одна ночь, затем день, затем другая ночь. Когда после нее наступил новый день и солнце всерьез принялось за дело, у нас уже не было сил прятаться от него. Пекло немилосердно, и где‑то в середине дня мы начали умирать. Ноги у нас распухли, а руки и лица покрылись волдырями.
Я потерял всякое представление о времени и пространстве и о моем месте на этой земле, так что мысль о смерти стала для меня не такой уж неприятной. У Джордана начался жар, и вот как‑то ночью он тихонько дотронулся до меня рукой.
– Эй, Тонто, – сказал он. – Похоже, плохие парни побеждают.
– Но мы все же задали им жару, кемо сабе[171], – прошептал я.
– По правде говоря, я уже сто раз пожалел, что отправился на эту рыбалку, – признался Джордан.
Я рассмеялся, но и смеяться было больно.
– Джек, ты меня слышишь?
– Да.
– Что, только мы двое и остались в живых?
– Только мы двое еще находимся в сознании, – ответил я. – И я даже завидую этим парням.
– Два мальчика‑католика, – произнес Джордан.
– Да уж, повезло нам.
– Давай помолимся, – предложил Джордан. – Вручим наши жизни Деве Марии.
– Я бы и Зевсу вручил наши жизни, если б это могло помочь.
– Джек, если это сработает, давай посвятим Ей наши жизни.
– По‑моему, в этой лодке я единственный нормальный человек, – прошептал я себе под нос.
– Обещай мне, что, если выживешь, ты посвятишь свою жизнь Деве Марии и Сыну Ее, Иисусу, – попросил Джордан.
– Ты в своем уме? – поинтересовался я.
Я помню, как Джордан начал читать Апостольский символ веры, потом – только солнце, потом – звезды, потом – пустота, потом – снова звезды, а потом – пустота, потом – пустота…
Затем туман и какое‑то движение.
Очнулся я, не имея представления, на каком я свете: жив или уже умер.
– Вставай, Джек, – услышал я голос Джордана. – Ты мне нужен. Поднимайся.
И я, шатаясь, поднялся. Увидел на корме Джордана. Он тыкал в воду сломанным веслом, и каждый раз, как лодка чуть‑чуть продвигалась вперед, его лицо искажала гримаса боли.
– Ты что‑нибудь слышишь?
Я переступил через тела двух наших друзей. Они еще дышали, хотя казались покойниками. Густой туман был точно снова поразившая меня слепота. Я словно погрузился в молочную реку, освещаемую неверным утренним светом. Уже на расстоянии вытянутой руки ничего не было видно.
– Ступай на нос, – приказал Джордан. – Теперь слышишь? Скажи мне, если ты тоже что‑то слышишь.
Я закрыл глаза, потрясенный тем, что все еще жив и меня даже просят прислушаться. На мгновение мне показалось, что мы все умерли, а туман – естественный природный фон последнего вздоха.
– Я что‑то слышу, – сказал я. – Слышу. Это прибой. Звук волн, ударяющихся о берег.
– Нет, – возразил Джордан. – Там что‑то в воде. Что‑то живое.
Тогда я услышал какой‑то другой звук, неземной звук, не имевший отношения ни к нам, ни к океану. Он был похож на шум двигателя, или на мычание, или на чье‑то тяжелое дыхание в тумане. Звук становился все ближе, и я подумал, что в воде, совсем рядом, умирает человек. Но потом, поняв, что это не человек, я отшатнулся, так как вспомнил о миграции горбатых китов вдоль побережья и почувствовал себя таким уязвимым здесь, на носу лодки. Ребра жгло как огнем, а то, что было в воде, пугало меня, хотя еще больше я боялся подвести Джордана… Но затем до меня внезапно дошло, что звук прибоя – это звук спасения и освобождения.
И тут я увидел его, двигавшегося прямо на меня, такого же растерянного, как и я, такого же потерявшегося, как и я, такого же отставшего от своих, как и я. Я протянул руку и коснулся чего‑то, что нерасторжимо связывало меня с собственной историей, с собственным детством, проведенным в болотах и низинах Южной Каролины. Самец белохвостого оленя, такой же большой и сильный, как мне когда‑то доводилось встречать, плыл между островами к новому дому. Я уже однажды видел, как олень это делал, и тогда я крепко ухватился за его левый рог. Олень покрутил могучей шеей, стараясь избавиться от моей хватки, но я крепко его держал, чувствуя, что лодка плывет за оленем. Мы были в глубокой воде канала, а прилив все продолжался. И тогда олень наконец перестал бороться с волнением и просто поплыл, спасая себя, а заодно и нас.
Джордан, сидя на корме, греб изо всех сил, стараясь помочь оленю. А я, крича от боли, продолжал крепко держать его за рога. Дыхание оленя стало тяжелым и сердитым, но лодка упрямо двигалась вместе с оленем и с туманом. Джордан все еще читал молитву без начала и конца, когда лодка ткнулась носом в берег и олень стащил меня с моего места и опустил на черную болотистую землю, поросшую спартиной.
Пробыв в море пятнадцать дней, мы наконец высадились на острове Камберленд. Джордан Эллиот выбрался из болота и помахал леснику в джипе. Лесник тут же позвонил в береговую охрану, и нас на вертолете доставили в Саванну, штат Джорджия. Врачи сказали, что еще сутки – и Кэйперс и Майк умерли бы и это чудо, что они остались в живых.
На вторую ночь в больнице Джордан подошел к моей кровати прямо с капельницей.
– Отгадай загадку, Джек.
– У меня нет настроения в игры играть, – огрызнулся я.
– Эта игра имеет скрытый смысл. Космического масштаба, – произнес Джордан.
– Шутишь?
– Нет, это так серьезно, что серьезнее не бывает, – ответил Джордан.
– Ну, давай выкладывай, раз уж тебя не заткнуть.
– Скажи мне, Джек, где мы встретили Бога? В кого Он воплотился?
– Не понимаю, о чем ты говоришь, – рассердился я. – Отвяжись!
– Это был голубой марлин? Или манта? Или рыба, которую мы ловили, чтобы выжить? Или акула‑молот? Или шторм? Или белохвостый олень?
– Я что, должен сказать: «Ничего из всего названного выше»? – раздраженно отозвался я.
– Бог был в каждом из них, – произнес Джордан. – Он приходил к нам в разных обличьях. Он любил нас и заботился о нас.
– Не слишком хорошая работа, – заметил я.
– Отличная работа, – возразил Джордан. – Мы все остались в живых.
– Откуда ты знаешь? Я имею в виду Бога. То, что Он являлся в виде животных.
– Я спросил у Его матери. У Марии, – ответил Джордан. – Всегда нужно обращаться к первоисточнику.
Часть V
Глава тридцать вторая
Выпускников средних школ 1966 года, даже не спросив, хотят они того или нет, выбросили, словно фишки, на обтянутые сукном игорные столы истории. Не было ни дорожных указателей, ни правил, которые помогли бы отыскать выход из утомительного лабиринта шестидесятых годов. Нас просто взяли и без разбора выкинули в предательское, ненадежное, яростное десятилетие, и нам ничего другого не оставалось, как зажмурить глаза, заткнуть уши, прикрыть гениталии и, словно ящерам или броненосцам, убедиться в том, что наши мягкие подбрюшья не выставлены на всеобщее обозрение и их нельзя ни пощупать, ни порвать в клочья.
Выпускников 1966 года приняла в свои объятия совсем другая Америка – изуродованная и галлюцинирующая. Казалось, вся страна развернулась и посмотрела на себя со стороны, и то, что раньше было непреложным, вдруг стало маргинальным и поверхностным, а самоуверенность нации, привыкшей к твердой опоре, пошатнулась чуть ли не за одну ночь. И как только отзвучали шаги выпускников по сцене, наш класс попал в страну, путешествующую инкогнито даже для себя самой. Мы должны были стать частью первого поколения американцев в этом столетии, развязавшего войну друг с другом. Вьетнамская война была первой войной с другой страной, которую Америка вела на собственной территории. Все мы были вольны в своем выборе. Безучастных наблюдателей не терпели и поднимали на смех. В шестидесятые годы не было уцелевших – остались только жертвы, раненые и убитые, военнопленные и кричавшие в темноте ветераны.
Я до сих пор считаю шестидесятые глупейшим и тупейшим временем в истории Америки, но все же не могу не признать: было в них нечто замечательное и даже величественное. Я остро, можно даже сказать трансцендентально, чувствовал себя живым, чего в последующие десятилетия со мной уже не случалось. Правда, не думаю, что я узнал бы себя в том мальчике, каким был тогда. Не уверен даже, что студент Джек Макколл остановился бы, чтобы пожать руку человеку, в которого ему пришлось превратиться, после того как дым развеялся.
Я любил Университет Южной Каролины, поскольку мой побег из отцовского дома казался мне духовным освобождением, значение которого невозможно переоценить. Отец уже больше не мог меня унижать, просто потому что я был недоступен, так как не жил с ним в одном доме. Каждый день преподаватели обращали мое внимание на работы писателей, о которых я доселе не слышал. К своей беспредельной радости, я обнаружили, что эти анонимные мужчины и женщины, колдовавшие над английским языком задолго до моего рождения, писали изысканно и утонченно. Когда я читал Чосера на древнеанглийском, то даже удивлялся, до чего ж это веселый писатель. Я и представить себе не мог, что люди в средневековой Англии тоже смеялись и шутили. Я по наивности считал, что смех – современное явление, и в судьбе поденщиц и лучников ушедших веков ему не было места. Зачитываясь этими книгами, я получал сказочное удовольствие от ежедневных открытий.
Первые два года моей учебы в колледже были насыщенными, упоительными и, можно сказать, статичными. Огромная территория университета, анонимность этого непокорного, самоуправляемого города‑государства, действовавшего прямо перед носом у Законодательного собрания штата, – все это позволило мне понять, что мир полон чудесных возможностей и острых ощущений, что он открыт для меня и что мальчик, обладающий достаточной силой духа, может убежать даже на край света. Меня переполняли все новые идеи, и казалось, что в моей душе – всегда полнолуние и всегда высокий прилив.
В то время как в других учебных заведениях Америки принимали самое активное участие в жарких дискуссиях по поводу вьетнамской войны, мы, студенты Университета Южной Каролины, просто пили. Пили ведрами ужасную бодягу под названием «Пурпурный Иисус», состоявшую из незабродившего виноградного сока и дешевой водки. Каждое событие нашей студенческой жизни сопровождалось серебристыми бочонками пива, торжественными рядами выстроившимися посреди растаявших ледяных луж. Состояние опьянения стало добровольным выбором основной массы студентов, а среди мальчиков, красующихся и распускающих павлиний хвост перед весьма разборчивыми сокурсницами, особенно ценились ироничность и невозмутимость.
В те времена, когда мы, новоиспеченные студенты, приехали в Каролину, все стороны студенческой жизни строго регламентировались в рамках греческой системы[172], пользовавшейся непререкаемым авторитетом. Поэтому греческий язык мне пришлось изучать только раз в жизни, на первом курсе, для того чтобы разобраться в сестринствах и братствах, число которых обескураживало, а названия путались и мешались в голове. Уже в первый месяц Кэйперс признался мне, что для мужчины выбор правильного братства имеет не меньшее значение, чем выбор подходящей жены. Он сказал, что пять бывших членов «Каппа‑альфа» и шесть бывших членов «Сигма‑альфа‑эпсилон» еще летом отправили в свои братства рекомендательные письма с лестными отзывами о нем. От Ледар я узнал, что она тоже запаслась письмами от трех подруг матери по сестринству, но решающим, конечно, оказался тот факт, что мать ее состояла в «Три‑дельта», что в Каролине. Так что, по личному признанию Ледар, ее уже практически приняли, можно сказать, как наследницу, без особых заслуг с ее стороны.
Я посетил множество вечеринок, устраиваемых братствами, и заглянул одним глазом в общественную жизнь, о которой много слышал, но которую так и не смог понять до конца из‑за множества тонких различий. После окончания школы Ледар порвала со мной, поскольку ей уже надо было как дебютантке выходить в свет, а я и мое семейство все же слегка портили воздух в присутствии высокой комиссии, выносящей вердикт о критериях, необходимых для дебютанток и их ухажеров, а также о желательности последних. Мой отец был судьей и членом коллегии адвокатов, а его мать, моя бабушка, была урожденной Синклер из Чарлстона, а потому я всегда считал свое происхождение вполне сносным, если не высоким. Я так и не осознал всей глубины мезальянса, совершенного отцом, когда тот женился на моей неотесанной, безграмотной матери. Люси тоже была не в силах помочь мне обойти эти опасные мелководья. Я не разбирался ни в кодексе, ни в установленной форме жизни братств, тогда как и то и другое молодой человек на пороге взросления должен был усвоить как дважды два. Что было хорошо для школы, то было плохо для лучших студенческих братств. Я ловил все на лету и мог не хуже ртутного столбика отреагировать на температуру в комнате, а посему сразу же почувствовал свою непохожесть, когда сердечные до приторности члены братств оценивали меня, оглядывая с головы до ног.
В начале августа я получил еще один поучительный урок загадочной социальной этики, в которой так легко разбирались мои друзья. Я сопровождал Кэйперса и величественную миссис Миддлтон во время их похода в магазин Берлина в Чарлстоне с целью купить Кэйперсу подходящую одежду на тот первый, ответственный год.
– Запомните, – изрекла Эвлалия Миддлтон, – первое впечатление – самое важное и, – продолжила она, делая ударение на последнем слове, – именно оно и остается на всю жизнь.
– Ваша правда. Ваша правда, – поддакнул мистер Берлин, помогая Кэйперсу облачиться в синий блейзер.
– Упаковка… вот что делает самый обычный подарок бесценным, – пропела мать Кэйперса, когда тот, облаченный в черный костюм в тонкую полоску, любовался на себя в зеркале.
– Миссис Миддлтон, вы непременно должны написать книгу, – сказал мистер Берлин, помечая мелком завернутые наверх слишком длинные брюки. – И хотя нам все это кажется очевидными, вы просто ужаснулись бы тому, что мне иногда приходится слышать.
– Здравый смысл и, – вскинула брови миссис Миддлтон, поймав в зеркале мой взгляд, – хороший вкус. Это то, с чем кто‑то рождается, а кто‑то нет.
В день, когда Кэйперс купил смокинг, я узнал, что смокинг именно покупают, а не берут напрокат на один вечер. Счет Кэйперса становился все больше, а когда перевалил за три тысячи долларов, я даже присвистнул от изумления, сразу же поняв, что допустил непоправимый социальный ляп, так как Кэйперс, миссис Миддлтон и мистер Берлин изо всех сил старались сделать вид, что ничего не слышали. Я принялся судорожно прикидывать в уме, затратили ли родители на меня за всю мою жизнь три тысячи долларов, считая еду. Меня потрясло, с какой серьезностью Кэйперс и его мать отнеслись к выбору студенческого гардероба.
Когда Кэйперс примерял отлично сшитый плащ под названием «Лондонский туман», я, открыв рот при виде цены, спросил:
– Кэйперс, а это‑то зачем?
– Ты что, думаешь, в этой части штата не бывает дождей? – недоуменно улыбнулась миссис Миддлтон.
– Бывает, – согласился я. – Но ведь всегда можно нырнуть куда‑нибудь. Или добежать до дома.
– Джентльмену не пристало никуда нырять, – заметила миссис Миддлтон. – И джентльмен подготовлен к любым капризам погоды. Кэйперс, тебе понадобится черный зонт, когда в дождь ты будешь провожать девушек до дверей студенческого общежития. Боже мой, Джек, что бы ты стал делать, окажись в подобной ситуации?
– Скорее всего, схватил бы свою девушку за руку и велел бы бежать за мной.
– Надо же, – произнесла миссис Миддлтон, и я заметил, что мистер Берлин с трудом сдерживает улыбку.
Хотя в тот нескладный первый семестр я пытался усвоить все правила студенческой жизни, было слишком много мелочей, которые трудно было переварить за такое короткое время. Я был очень застенчив и неаккуратен и не мог вписаться в систему лучших студенческих братств с их безупречным порядком. Я видел, какое впечатление производило на всех появление Кэйперса, и понимал, что дело это гораздо загадочнее «Лондонского тумана», когда, словно рыба‑лоцман, таскался за Кэйперсом с вечеринки на вечеринку, наталкиваясь на холодность и равнодушие потенциальных собратьев. Я точно соблюдал все правила этикета, однако меня по‑прежнему никто в упор не видел, а я кочевал из дома в дом в поисках комфортной зоны, в которой почувствовал бы, что наконец пришел в нужное место. Хотя прямо об этом никто не говорил, я догадывался, что в престижных университетских братствах мое присутствие нежелательно и меня в лучшем случае включили бы в середину списка кандидатов какого‑нибудь второсортного братства. Хирургическую операцию они провели молча и без анестезии. Задолго до того, как братства сделали окончательный выбор, я понял, что у меня нет шансов на успех, и объявил всем своим школьным друзьям, что решил стать независимым.
Много лет спустя я признался себе, что не заделался бы таким ярым поборником антивоенного движения, если бы получал помимо каталогов товаров почтой письма с вложенными туда конвертами с обратным адресом отправителя и если бы, к моему величайшему сожалению, не был так невежествен в вопросах деятельности различных группировок. Я так и не смог до конца освободиться от ауры маленького городка; пока я бродил в поисках собственной ниши в кампусе Каролины, меня неотступно преследовал гнилостный запах наших болот. Я надеялся проводить время в основном со своими лучшими уотерфордскими друзьями и при переходе из одной фазы студенческой жизни в другую просто‑напросто добавлять в этот список тройку‑другую блестящих имен. Меня сначала обеспокоило, а потом и обидело то, что сразу после своего появления в кампусе Кэйперс и Ледар перестали постоянно общаться с друзьями вроде меня. Братства, не жалея сил, обхаживали Кэйперса, а девушки из сестринских объединений чуть ли не передрались друг с другом за право получить благосклонность Ледар.
С первого дня приезда в Каролину Майк с ходу объединил свои силы с еврейским братством. Он был дальновидным, смекалистым парнем и хорошо знал, что делает. Еще в школе он был уверен, что будет работать в киноиндустрии, но ему необходимо было проложить дорогу в мир кино. Выбрав специализацию в области делового администрирования, он тем не менее тут же нахватал все хоть как‑то связанные с кино курсы лекций, которые мог предложить факультет английского языка. А еще он каждый день ходил в кинотеатр и тщательно записывал впечатления буквально от каждого просмотренного им фильма. Когда в зале гас свет и на экране появлялись первые титры, Майк начинал чувствовать себя абсолютно счастливым человеком. Учеба в колледже увлекла его бурной общественной жизнью, серьезностью академической работы и возможностями, предоставляемыми такому амбициозному мальчику, как он, расширить свои горизонты настолько, насколько позволят его пытливый ум и глубина натуры. Выросший в очень любящей семье, Майк считал, что все, с кем он встречался, не устоят перед его добродушием, и не ошибся. У него была заразительная улыбка, отражающая его широкую, хотя и немного иезуитскую натуру. Он хотел знать историю жизни каждого встречного и умел разговорить любого. У него был особый дар привлекать к себе застенчивых людей и увлекать их за собой в качестве зрителей и болельщиков в свой говорливый волшебный мир. В студенческом городке Майка сразу заметили, потому что он не расставался со своей восьмимиллиметровой кинокамерой. Его умение обращаться с ней постепенно стало своего рода искусством.
И только Шайла, казалось, ничуть не изменилась в пьянящей атмосфере студенческой жизни. Она не была тщеславной и не собиралась участвовать в интригах своих однокурсниц. А поскольку Шайла считалась самой красивой еврейской девушкой в кампусе и с каждым днем только хорошела, то не успела она приехать в университет, как ее тут же наперебой стали приглашать на свидания самые завидные и привлекательные еврейские парни, включая и президента еврейского братства. В первую же неделю ее приняли в редакцию газеты «Геймкок»[173]и дали небольшую роль в постановке нового театрального сезона «Тимон Афинский»[174]. Шайла, казалось, ничуть не изменилась, оставаясь все такой же непринужденной и естественной, и когда бы я ее ни встретил, то всегда мог перевернуть назад страницу своей жизни и понять, каким я был, лишь по одной ее реакции. И хотя прошлым летом, когда мы танцевали с ней в обреченном пляжном домике Миддлтонов, Шайла позволила мне влюбиться в нее, она прекрасно понимала, что я еще не готов. Она была терпелива, безмятежна и уверена в том, что наша с ней история, начавшаяся на том дубе, в конце концов приведет меня к ней. Мы часто встречались за ланчем в университетской столовой и по старой детской привычке рассказывали друг другу все‑все‑все. В чем мы неизменно соглашались, так это в том, что оба скучаем по Джордану и хотели бы, чтобы он учился вместе с нами в университете, а не в Цитадели[175], куда пошел по стопам отца. Мы сомневались, что свободолюбивый Джордан способен расцвести в условиях жизни в Цитадели, подвергающей суровому испытанию огнем шестьсот курсантов‑первокурсников.