Письма от Джордана стали приходить вскоре после того, как кончилась первая, самая тяжкая для курсантов неделя и начались занятия. Делая вид, что готовится к урокам по истории Америки, он сочинял длинные обличительные письма об унижениях, которые ему и другим первокурсникам приходится переносить, согласно неписаным правилам, установленным молодыми садистами. «Я отправил матери письмо, поблагодарил ее за то, что она послала меня в эту замечательную клоаку. Напомнил ей, что именно это заведение воспитало молодчика, за которого она вышла замуж, и что некоторые из этих парней даже заставляют скучать по отцу. Так, наш первый сержант по имени Белл особенно невзлюбил твоего покорного слугу, поскольку он, видите ли, считает, что выражение моего лица свидетельствует о моем плохом отношении к нему. У Белла индекс интеллектуального развития на уровне примата, и он даже представить себе не может, насколько плохое это мое отношение, которое может только ухудшиться. Я попал сюда, так как мой старик ненавидит сам факт, что я до сих пор жив да еще имею наглость заявлять, что я его родной сын. В общем, это не самая удачная идея. Моему соседу по комнате все здесь нравится, и он мечтает стать снайпером во Вьетнаме. Это все равно что жить рядом с Генрихом Гиммлером. Спроси у Шайлы и Ледар, готовы ли они при встрече оставить у меня на щеке парочку засосов. Да, совсем забыл рассказать тебе о богатой интеллектуальной жизни в Цитадели. Вчера вечером первокурсникам показали порнушку, где женщина занимается любовью с ослом. Уж можешь мне поверить, мы с тобой точно выбрали бы осла! А мой сосед – да будет благословенна его фашистская душа – очень гордится своей способностью пердеть по команде. Он поделился этой ценной информацией с сержантом и теперь пердит громко и радостно, когда бы его ни попросили продемонстрировать свои таланты. Стараюсь даже и не думать о том, как же я по вам по всем скучаю, так как иначе здесь и пятнадцати минут не протяну. Можешь приехать повидаться со мной, когда мне дадут первую увольнительную? Всегда твой, в печали и болезни. Джордан».
Наконец Джордан впервые промаршировал по плацу в парадной форме, и мы с Шайлой поехали к нему в пятницу вечером, чтобы пригласить на ужин в «Кокоми‑хаус». Но наставники позволили Джордану и его однокурсникам покинуть казармы только после того, как заставили их изрядно попотеть: Джордану пришлось выполнить более ста отжиманий, и лишь тогда на пропускном пункте ему выписали увольнительную.
Когда он вышел к нам, сильно похудевший, с обритой головой, Шайла, не удержавшись, спросила:
– Почему ты такой тощий?
– Мой первый сержант не верит в то, что животные и растения должны умереть только из‑за того, что какой‑то придурок должен жить, – ответил Джордан. – Мать учила его не переводить еду зазря, а кормить чужой рот, по определению, – переводить еду зазря.
– В этой школе чему‑нибудь учат? – поинтересовался я. – Какую специализацию ты выбрал?
– Плевать и растирать.
– Нет, правда, – рассмеялась Шайла. – Чему ты будешь учиться?
– Ручные гранаты, а непрофилирующая дисциплина – огнеметы.
Весь вечер мы шутили и поддразнивали друг друга, но Джордан не мог скрыть глубокой грусти, которой были пронизаны все его рассказы о жизни в казармах. Так, одного курсанта, у которого все лицо было в угрях, в столовой заставляли надевать на голову бумажный пакет. У первокурсника из Уэйкросса, штат Джорджия, с детства охотившегося на аллигаторов в черном безмолвии болот Окефеноки[176], на уроке физики случился нервный срыв.
Джордана не могли оставить равнодушным страдания других людей, к собственным же он привык с рождения. Жестокое обращение старшекурсников было детскими игрушками по сравнению с изощренной тиранией отца. Подлость некоторых курсантов ему, единственному среди новичков, казалась почти комичной. Что действительно угнетало Джордана, так это то, что Цитадель в его глазах была отражением темной души отца на уровне целого учреждения.
Прежде чем мы успели сделать заказ, Джордан съел весь хлеб и масло, которые официант принес вместе с меню. А еще он положил в чай со льдом четыре куска сахара и при этом постоянно оправдывался.
– Я так голоден, что выел бы промежность у тряпичной куклы, – улыбнулся он.
– Джордан! – воскликнула шокированная Шайла.
– Извини, Шайла. Я слышал это за общим столом. Курсанты и слова не могут сказать, не добавив «твою мать!».
– Мне казалось, что я люблю Каролину, – признался я, – пока не увидел твое училище. А теперь я просто в трансе.
– У Джека кой‑какие трудности, – объяснила Шайла. – Никак не может притереться, но все остальные на седьмом небе. Ты должен бросить эту свою помойку и поступить в нормальный колледж.
– Мне хотелось бы найти способ выйти из игры, не теряя достоинства, – отозвался Джордан. – Если я просто брошу училище, отец ни за что не станет платить за другой колледж. Проблема в том, что единственный способ выйти из Цитадели, не теряя достоинства, – это получить диплом.
– Придумай что‑нибудь, – посоветовала Шайла. – Джеку нужен друг. Кто бы мог подумать, что такому большому мальчику будет одиноко в кампусе, где живут десять тысяч человек?!
– Джек слишком застенчивый, – отозвался Джордан. – Он еще не скоро будет твердо стоять на ногах.
Неожиданно мы услышали сзади чей‑то голос:
– Курсант Эллиот!
Мы подняли глаза и увидели старшекурсника из Цитадели, остановившегося за спиной у Джордана. Джордан тут же вскочил и замер по стойке «смирно», а потом согнул ноги в коленках, чтобы показать, что прямо‑таки дрожит от страха.
– Отставить, Эллиот. Вольно. Я обедаю здесь со своими родителями. Я не мог не заметить, что ты расстегнул молнию на форменной куртке. Это привилегия офицеров.
– Я не специально, сэр.
– Зайди ко мне в комнату за десять минут до отбоя, балбес, – приказал курсант и, улыбнувшись, посмотрел на Шайлу.
Он уже собирался было представиться, но тут я схватил его за ухо и притянул к себе его голову.
– Послушай, гнойный прыщ, – прошептал я ему прямо в покрасневшее ухо. – Я пациент психушки на Булл‑стрит. Я убил свою мать. Вонзил ей в глаз мясницкий нож. Я не собираюсь тебя трогать, но если мой кузен Джордан скажет мне, что ты… – И с этими словами я взял со стола нож.
– Отпусти его, Джек, – вмешался Джордан. – Прошу прощения, сэр. Моего кузена не часто выпускают из больницы.
– Я его сиделка, курсант, – улыбнулась Шайла. – Надеюсь, он вас не слишком напугал. Придется увеличить дозу.
Я освободил испуганного старшекурсника, и тот, облегченно вздохнув, произнес:
– Спасибо, Эллиот. С докладом можешь не приходить. Развлекайся.
– Спасибо вам, сэр, – ответил Джордан. – Не хотите ли присоединиться к нам, сэр?
– Моя мать не страдала, – утешил я курсанта. – Мгновенная смерть.
Курсант поспешно ретировался, а Джордан, хихикнув, сказал:
– Его зовут Мэнсон Самми, и он самый подлый сукин сын из всех. Он ест салаг на завтрак и хвастает, скольких из них он выжил из училища.
– Пусть бы и тебя выжил. Приезжай в Каролину, – предложила Шайла. – У нас общежитие забито девушками, и все они готовы облизать тебя с ног до головы. У нас полно выпивки, вечеринка за вечеринкой, играет настоящий биг‑бэнд…
– Тогда почему Джек такой одинокий? – поинтересовался Джордан и, перегнувшись через стол, сжал мне руку.
– Потому что он Джек, – объяснила Шайла. – Он думал, что мы все вырастем – ты, я, Кэйперс, Майк, Ледар и он – и будем жить вместе, в одном большом доме.
– И что в этом плохого? – обиделся я.
– Для меня это звучит как музыка, – улыбнулся Джордан и втянул носом воздух, так как в этот момент из кухни прибыл его стейк.
– Это непрактично, – отозвалась Шайла. – И никакого воображения.
– Зато свидетельствует о хорошем вкусе, – возразил я. – Я знаю, кто мои друзья.
Джордану потребовался еще месяц такой жизни, чтобы наконец найти решение, причем достаточно фантастическое; оно позволило ему вылететь из Цитадели, но так, что он смог уйти с высоко поднятой головой и даже получить благословение отца. Его отец свято верил, что Цитадель укрепит сына именно в тех местах, которые жена в отсутствие супруга слишком размягчила. Как надеялся генерал, военная школа исправит то, что не получилось у него самого, другими словами – сделает Джордана абсолютно не похожим на мать.
Разработанный Джорданом план требовал помощи друзей из Университета Южной Каролины, и план этот продемонстрировал, что Джордану удалось развить природный дар стратега. У него всегда была ясная голова, а стресс казарменной жизни лишь усилил его способность мгновенно принимать правильные решения.
Двумя неделями раньше десять курсантов Цитадели взяли отпуск на уик‑энд за полмесяца до ежегодного футбольного матча между Цитаделью и Университетом Фурмана и выкрали арабского скакуна, бывшего у студентов университета чем‑то вроде талисмана. Паладин был смирным животным, грациозным и легкоуправляемым, но курсанты уж больно торопились поскорее вывести коня, и в спешке двое парней, слишком пьяных, чтобы правильно взнуздать чужого жеребца, его ослепили. Когда до них дошло, насколько серьезно они повредили талисман, курсанты сделали то, что сочли наиболее гуманным: уложили животное выстрелом в голову. Но один из курсантов принял неверное решение, написав аэрозольной краской на теле убитого коня слово «Цитадель».
Фурман и Цитадель яростно соперничали друг с другом и до этого инцидента. Теперь же для баптистского колледжа, расположенного на холмах Гринвилла, Цитадель стала воплощением всего демонического и мерзопакостного. Благовоспитанные и миролюбивые студенты Фурмана пришли в дикую ярость, когда по кампусу распространилась новость о таком невиданном зверстве. Фотография убитой лошади появилась на первых страницах всех газет штата. Начальник Цитадели, генерал Наджент, опасаясь ответного удара, приказал всем курсантам не покидать расположения училища до того дня, когда должен был состояться футбольный матч. Несколько братств колледжа Фурмана поклялись в память об убитом Паладине повесить бульдога Цитадели на флагштоке здания Законодательного собрания штата.
Воскресным утром первый сержант Мэнсон Самми навещал свою девушку в колледже Фурмана, когда в газете «Гринвилл морнинг ньюс» появилась фотография убитого коня. Поцеловав девушку на прощание у дверей общежития, сержант направился к своей машине, где его встретили пятьдесят студентов Фурмана, включая половину футбольной команды.
Два дня спустя Мэнсона Самми вернули в Цитадель, предварительно обрив ему голову и гениталии, натянув на него женские трусы, измазав пометом и украсив куриными перьями с ближайшей фермы. Они написали слово «Фурман» на шести зданиях Цитадели, включая часовню. Обнаружив Мэнсона, избитого и закованного в цепи, посреди плаца, курсанты поклялись жестоко отомстить. Но генерал Наджент после переговоров с губернатором и ректором Университета Фурмана распорядился не выпускать курсантов из комнат и выставил вокруг училища оцепление, дабы предотвратить дальнейшие набеги студентов Фурмана. Напряжение между двумя учебными заведениями достигло опасного уровня, и обе футбольные команды поклялись выиграть матч, который должен был состояться в следующую субботу в Чарлстоне. В воздухе сгустилась неуправляемая и тем более опасная мужская энергия, а Цитадель напоминала находящееся в осаде маленькое воюющее княжество. Слово «Фурман» стало ругательным в устах возбужденных курсантов, которые после унижения и избиения Мэнсона Самми начисто забыли о гибели лошади Фурмана.
И тогда первогодок Джордан Эллиот пришел к командиру роты Пиннеру Уорреллу с блестящим планом, где военная стратегия сочеталась с библейским пониманием мщения. План был простой, но коварный, и старший курсант Уоррелл согласился его поддержать и даже принять в нем участие, если Джордан сумеет найти троих парней (не из Цитадели) и уговорит их сесть за руль машин, обеспечивающих отступление. Джордан заверил своего командира, что у него уже есть три водителя, идеально подходящие для этой операции, необходимыми условиями для проведения которой были любовь к быстрой езде и страсть к риску.
– А держать язык за зубами они умеют, Эллиот? – поинтересовался Уоррелл.
– Я бы доверил им свою жизнь, сэр, – заверил наставника курсант Эллиот.
– Но ты салабон, Эллиот. Мусор под ногами. Ночная поллюция. Использованная прокладка. Кусок туалетной бумаги. А в этой операции примут участие в основном старшекурсники. Лучшие из лучших. Настоящие боги, Эллиот. Настоящие боги.
– Сэр, даже такая прокладка, как я, доверил бы моим друзьям жизнь этих настоящих богов.
– Я беру на себя ответственность за все военные и стратегические аспекты этой сверхсекретной миссии, дубина. Уже на будущий год я буду во Вьетнаме, стану убивать косоглазых, жечь деревни, наводить порядок и вообще задам азиатам жару. А ты, Эллиот, будешь отвечать только за транспортировку. Ты всего лишь прыщ на заднице, сперматозоид настоящего старшекурсника из Цитадели. Я научу тебя всем тонкостям военного мастерства.
– Сэр, позвольте мне заняться транспортировкой.
В среду вечером, накануне матча с Фурманом, пятнадцать курсантов из роты G, одетых в камуфляжную форму, собрались, чтобы получить последние инструкции от Пиннера Уоррелла. Уже в пятый раз они вместе шаг за шагом проработали каждую деталь набега на кампус Университета Фурмана. Каждая группа должна была расписать как минимум три здания, а затем быстро отступить к месту сбора, чтобы успеть в Чарлстон до утренней побудки. Главное в этом деле – фактор времени, повторял Уоррелл снова и снова. Пятнадцать курсантов сверили часы, а Пиннер еще раз повторил каждому его задачу. Они погрузили в три машины, припаркованные в Хэмптон‑парке, недалеко от корпусов Цитадели, банки с краской, кисти, ножницы для колючей проволоки и алкоголь. В десять тридцать, когда над казармами прозвучал сигнал отбоя, пятнадцать курсантов уже стояли у боковых ворот. Они вместе выскочили из ворот и, пробегая мимо младшего сержанта, дружно закричали: «Всем в помещение!» – а потом, нырнув в темноту, кинулись к железнодорожным путям за зданием факультета военных наук. Курсанты должны были вернуться в Цитадель к утренней побудке в шесть пятнадцать, а Гринвилл находился в двухстах десяти милях от них.
Кэйперс, Майк и я, сидевшие каждый в своей машине, еще раз проверили время, завели мотор и стали ждать, пока курсанты наконец продерутся сквозь кусты азалий вдоль железнодорожных путей. Ни один из нас ни секунды не колебался, когда Джордан позвонил с просьбой о помощи. Во имя дружбы мы были готовы гнать машины на полной скорости из одного конца штата в другой.
Джордан залез на переднее сиденье, вслед за ним, как стрелок‑наблюдатель, забрался его командир Пиннер Уоррелл, а потом на заднее сиденье с криками «давай, давай, давай!» плюхнулись трое старшекурсников – и я нажал на газ.
Первым, сжигая резину, сорвался с места «Понтиак GTO» Кэйперса, за ним – красный «Шевроле 57», который Майк содержал в отличном состоянии. У меня был более тихоходный серый «Шевроле 59» со смешными задними крыльями, придававшими ему допотопный вид, но так как это была моя первая машина, я любил ее именно за непритязательность и отсутствие стиля. Из трех машин моя была не самой быстроходной, но на автостраде показывала себя не хуже других.
Мы пролетели по улицам Чарлстона на скорости семьдесят пять миль в час и выскочили на шоссе I‑26, врубив на полную громкость рок‑музыку, под звуки которой курсанты для храбрости время от времени прикладывались к бутылке. Будучи первокурсником, Джордан помалкивал в тряпочку, и мне приходилось слушать разговор явно нервничающих старшекурсников и одновременно следить за задними огнями машины Майка, чтобы не оплошать во время этой двухчасовой гонки со средней скоростью сто пять миль в час.
Минут за пятьдесят мы проехали Колумбию, отмахав добрую сотню миль и оставив за спиной Чарлстон, и наконец где‑то впереди справа увидели огни города. Подъезжая к Ньюберри, я неожиданно заметил в зеркале заднего вида синюю мигалку патрульной машины дорожной полиции и нажал на тормоз, но Уоррелл успокоил меня, сказав, что патрульный – выпускник Цитадели и он тоже посвящен в план. Патрульный автомобиль обогнал наши машины и поехал впереди, освещая синим светом дорогу через сосновые леса Каролины. Во время медленного подъема в гору севернее Гринвилла я буквально чувствовал, как земля под нами вздымается, передавая энергию приближающимся горам. Мне еще не приходилось ездить на такой бешеной скорости и на такие огромные расстояния, как тогда, когда мы стрелой летели через штат Южная Каролина в сопровождении машины дорожного полицейского с кольцом Цитадели на пальце.
На подъезде к Клинтону я краем глаза увидел свет фонарика, мигающего с путепровода над нами. А далеко впереди на путепроводе перед нами я заметил ответную вспышку, исчезнувшую так быстро, что я даже не был уверен, видел ли я ее на самом деле. В моем мозгу смутно отложилось, что это был какой‑то сигнал, но я настолько сосредоточился на дороге, что вспомнил об этом только на следующий день. Когда мы подъехали к Гринвиллу, Пиннер Уоррелл еще раз заставил курсантов повторить задачу шаг за шагом, чтобы удостовериться, что каждый член его команды назубок знает свою роль.
– Виг, ты берешь на себя библиотеку. Просто напиши на фасаде слова «Бульдог» и «Цитадель». На заднюю часть наплевать. Это относится к каждому. Все должны быть здесь ровно в три ноль‑ноль. Все поняли, господа? А тебе, дубина, все ясно?
– Сэр, да, сэр, – отрапортовал Джордан.
– А ты, подтирка, возьмешь на себя женское общежитие, – приказал Уоррелл Джордану. – И не вздумай нюхать белье на веревке.
– Постараюсь держать себя в руках, сэр, – ответил Джордан, и старшекурсники на заднем сиденье заржали.
– Гнойный прыщ, – произнес Уоррелл с теплотой в голосе.
Тем временем мы уже сворачивали с шоссе, увидев указатель поворота на Университет Фурмана.
– А твоя задача, Пиннер? – спросил кто‑то с заднего сиденья.
– Командир группы всегда берет на себя самую трудную задачу, – заявил Уоррелл. – Я буду писать на церкви слова: «На хрен дохлого Паладина Фурмана. Цитадель рада, что убила его».
– Ты чокнутый, Уоррелл! – с восхищением отозвался тот же голос. – Чистый псих.
– Спасибо, – сказал Уоррелл. – Большое спасибо. Вот что будет поддерживать меня во Вьетнаме: парни вроде вас, способные расписать стены общежития. Но только Уоррелл мог додуматься испачкать краской церковь баптистского кампуса.
– Но ты же сам баптист, Уоррелл.
– Я машина для убийства, Доббинс, – поправил его Уоррелл. – И мы сейчас на гребаной войне.
Когда я остановился за автомобилем Майка около девятифутовой сетки, окружавшей кампус Фурмана, Уоррелл сказал:
– Ты, Макколл, пришелся бы под стать парням из Цитадели. Какой стыд отдавать такого мужика, как ты, в школу для маменькиных сынков Каролины! Пошли, парни. С этой минуты абсолютная точность. Военная точность. Наш план безупречен. Только человеческий фактор может все изговнять. Но, господа, в армии Уоррелла нет места такой штуке, как человеческий фактор.
Группа старшекурсников из машины Кэйперса уже вырезали с помощью ножниц для колючей проволоки большую дыру в сетке, и первые курсанты в камуфляжной форме с рюкзаками, набитыми банками с аэрозольной краской, уже бежали во весь опор к зданиям университета, находившимся в трех четвертях мили от них. Парни из Цитадели были в прекрасной физической форме, так как их тела окрепли после долгих часов бега с препятствиями и многочасовых маршей под дружное и громкое пение.
Я открыл багажник, еще раз поразившись скорости и экономности движений курсантов, молниеносно надевших рюкзаки и ринувшихся к дыре в ограде, через которую они проползли по‑пластунски. В этот момент из‑за облаков вышла луна, залив холодным светом диверсантов, бежавших по низким холмам, молча и стремительно, точно речная форель. Я видел, как Пиннер Уоррелл исчез за одним из холмов, и очень удивился, когда из тени выскользнул Джордан Эллиот и, смеясь, подошел ко мне.
– Джордан, тебя ждут большие неприятности, – заметил Кэйперс.
– Не больше, чем есть, – ответил Джордан. – И по крайней мере, не сейчас.
Джордан махнул рукой вправо, дважды мигнув фонариком, и слева мы тут же увидели ответное мигание.
– Кому это не спится? – удивился Майк.
– Всему кампусу Фурмана. Помнишь Фергиса Свангера?
– Защитника из средней школы Ханаха? Классный футболист, – сказал Майк.
Потом Джордан еще раз помигал фонариком, на сей раз немного правее.
– Теперь Фергис играет за Фурмана. Я позвонил ему накануне вечером.
– Зачем? – поинтересовался Кэйперс. – Ты даже не знаешь этого несчастного сукина сына.
– Я до мельчайших подробностей изложил ему план разукрасить кампус Фурмана.
– Ах ты, мерзкий грязный ублюдок! – восхитился Майк. – Это просто гениально.
– Но это как‑то двулично, – возразил Кэйперс. – Мне даже понравились те парни, которых я подвозил.
– Ну и переходи на их сторону, – бросил Джордан. – А теперь все убирайтесь отсюда. Если обнаружат, кто нас сюда привез, от ваших машин ничего не останется, разве что пепельницы да антенны.
– Зачем ты это делаешь?! – воскликнул Кэйперс.
– У меня был приятель, который сидел рядом со мной в столовой. Нам посчастливилось есть вместе с самим господином Пиннером Уорреллом. Однако господин Уоррелл не собирался расходовать казенные деньги зря: на то, чтобы кормить таких салабонов. А потому он морил нас голодом, но делал все с подходцем. Он выяснил, какую еду мы ненавидим. Я, например, ненавижу брюссельскую капусту, и когда он спрашивал, не хочу ли я ее заказать, я говорил: «Нет, сэр». И тогда он заставлял меня есть всю брюссельскую капусту, что была на столе. А тот парнишка Джеральд Миншу отказывался пить томатный сок. И потому Уоррелл заставил его выпить двенадцать стаканов томатного сока. Миншу забыл сказать ему, что у него на этот сок аллергия, и после всего чуть не умер в отделении неотложной помощи больницы Гринвилла.
– Назови мне лучше настоящую причину, – попросил Майк. – Я не куплюсь на эту хрень по поводу брюссельской капусты и твоей любви к бедному Миншу.
– Мне необходимо выбраться из училища. Оно не для меня. Когда я не сплю, то все здесь ненавижу. Хотя оно мне даже по ночам снится.
– Ну так уйди, – предложил я.
Джордан горько рассмеялся.
– Я уже говорил тебе, Джек, что умолял отца позволить мне покинуть школу, но он даже слышать ничего не хотел. Мама говорит, что надо найти какой‑то способ уйти из Цитадели с достоинством, иначе мне придется проторчать здесь еще четыре года.
– И ты называешь это уйти с достоинством? – поинтересовался Кэйперс. – Уж поверь мне: фурманы уделают их так, что от них мокрого места не останется.
– И от меня тоже, – бросил Джордан и проскользнул в дыру в заборе, но пошел совсем не в ту сторону, что остальные курсанты.
– Просто возвращайся, – предложил я. – Фурманы точно тебя прикончат.
– Если они этого не сделают, тогда все поймут, что я предатель, – ответил Джордан. – Спасибо, парни. Никогда не забуду, что вы для меня сегодня сделали. А теперь сматывайтесь, пока вас не поймали.
Как только Джордан исчез за холмом, раздался мощный рев: это пятьсот фурманов выполнили идеальный маневр, взяв в клещи курсантов Цитадели и отрезав им все пути к отступлению. Был дан сигнал, и кампус неожиданно расцвел огнями – казалось, что тысячи фурмановских парней заняли стратегические позиции, заперев ошеломленных курсантов и продемонстрировав свое численное превосходство.
Меня так загипнотизировала ярость орущей толпы, что я едва успел добежать до машины, когда команда бейсболистов Фурмана, вооружившись битами, ринулась к припаркованным автомобилям. Пригнувшись к рулю, мы стрелой помчались по грязной дороге, а из‑за ограды нам вслед летели биты, одна из которых повредила мне капот, а другая разбила Майку заднее стекло.
На круглосуточной заправке уже на шоссе I‑26 мы остановились, чтобы залить бензин и обсудить наши дальнейшие действия.
– Что за дерьмо? – спросил я.
– Нам должно быть стыдно за себя, что мы оставили этих курсантов, – заявил Кэйперс.
– Ты совершенно прав, Кэйперс, – отозвался я. – Возвращайся и забери своих, согласно плану.
– Ты не знаешь, что такое братство, – произнес Кэйперс. – Ты ведь так и не вступил ни в одно из них.
– Поучи‑поучи меня насчет братства и дружбы, мальчик, – ухмыльнулся я. – Возвращайся за своими курсантами.
– Джордан нас поимел, – сказал Кэйперс.
– Джордан – наш друг, и мы всегда будем на его стороне, – покачал я головой.
– Господи! – вздохнул Майк. – Он делает такое, чего ни одному нормальному человеку и в голову не придет.
– Он опасен, – нахмурился Кэйперс.
– Пока что только для курсантов Цитадели, – рассмеялся Майк.
Джордан действительно оказался опасен для бесстрашных, готовых на все курсантов, которые отправились в ту осеннюю ночь в кампус Фурмана. В ту ночь в кампус просочились шестнадцать человек, и ни один не вышел оттуда на своих ногах. Одного курсанта заарканили и повесили на дуб вниз головой, а потом, стащив на землю, чуть не затоптали насмерть. Пиннеру Уорреллу сломали челюсть и три ребра, когда он краской из пульверизатора попытался отразить атаку студентов, все же сумевших сбить его с ног. В отделении неотложной помощи больницы Гринвилла он оказался в числе троих пациентов, поступивших со сломанной челюстью. Семерых курсантов привезли в больницу без сознания, в том числе и Джордана Эллиота.
Кроме того, Джордан оказался единственным, кто успел добежать до здания Фурмана и написать на стене слово «Цитадель». Он как раз разбрызгивал краску по стене гимнастического зала, когда его заметил конный патруль и поднял тревогу. И тут Джордану пришлось устроить гонки с мальчиками Фурмана, которые ему суждено было проиграть. Он кинулся в сторону тихого озера, обнаруженного им на карте Уоррелла, когда они планировали операцию. Чувствуя, что толпа буквально дышит ему в затылок, Джордан с разбега нырнул в холодную ноябрьскую воду и поплыл австралийским кролем на другой берег так быстро, как мог. За его спиной пять или шесть студентов Фурмана влезли в воду и тут же взвыли от холода. Поскольку Джордан плавал как выдра, он еще какое‑то время надеялся оторваться от преследователей.
Но тут он услышал плеск и, оглянувшись, увидел, что на воду одновременно спустили четыре байдарки, в каждой по четыре здоровенных, слаженно работавших гребца. Джордан рассмеялся и повернулся к ним лицом. Когда к нему приблизилась первая байдарка, он нырнул и даже сумел перевернуть лодку, но тут получил удар веслом по голове… Прежде чем Джордан почувствовал, что тонет в черной воде, он увидел со всех сторон тени весел, которые опускались снова и снова.
Джордан получил опасное сотрясение мозга. Он стал последним курсантом, выписанным из больницы Гринвилла и препровожденным под охраной в Цитадель. Как и остальных, Джордана исключили «за поведение, недостойное курсанта», и пока его под эскортом вели в комнату, чтобы он мог собрать пожитки, курсанты, собравшиеся возле ограждения, приветствовали Джордана такими громкими криками, что даже несколько остудили гнев генерала Эллиота, польщенного триумфальными проводами, которые устроили его сыну.
До окончания семестра Джордан жил вместе с родителями в Лагере Лежон. В январе он подал документы в Университет Южной Каролины, и на двери нашей комнаты я написал аэрозольной краской: «Убирайся к Фурману!»
Глава тридцать третья
В первый день июня позвонила Люси и спросила, не могу ли я ее навестить, но только один. Голос матери встревожил меня, вызвав нехорошее предчувствие плохих новостей. Когда я приехал, она сказала, что накануне ночью проснулась в темноте и почувствовала слабое, едва заметное изменение в своем теле, словно еле слышный скрежет цилиндров в комбинационном замке. Люси всегда умела читать сигналы, посылаемые ее телом, и всякий раз знала, что беременна, еще задолго до того, как врачи подтверждали ее интуитивные ощущения. Прошлой ночью, лежа, вся мокрая от пота, она поняла, что чуть было не убившие ее белые клетки вернулись. Лейкемия вновь заявила о себе, сказала Люси, и на сей раз решила поселиться в ее организме навсегда.
Мне и раньше приходилось видеть, как плачет мама, но я еще ни разу не видел, чтобы она рыдала из‑за того, что может умереть. Она выполняла все предписания врача, и все же ей вынесли смертный приговор. Не думаю, что ее слезы были вызваны жалостью к себе, хотя именно это сначала промелькнуло у меня в голове, когда я сидел подле нее, как немой свидетель. А она все плакала и плакала, и я мало‑помалу начал понимать. Ты плачешь из‑за того, что теряешь такой прекрасный мир и все те роли, которые уже больше не сможешь сыграть. Темнота обретает другой смысл. Твое тело начинает готовить тебя к завершению жизненного цикла, к спокойствию и великодушию тишины. Я вглядывался в лицо матери, которая пыталась представить мир без Люси Питтс. Поначалу у нее не хватало воображения, но слезы проложили ей дорожку. Сейчас, в сердце родного дома, Люси призвала на помощь всю свою фантазию. И вот, плача на моих глазах, она делала первый шаг к тому, чтобы умереть правильно.
Будь я хорошим сыном, то обязательно обнял бы и утешил бы мать. Но я всегда стеснялся, когда дело касалось интимных прикосновений. Я хотел было дотронуться до ее плеча, но, почувствовав тепло ее тела, тут же отдернул руку. Печаль, казалось, делала Люси еще более опасной, наэлектризовывала ее. Но стоявший за всем этим древний инстинкт говорил ей, что уже пора сделать последнюю ставку – уйти навсегда. Я снова потянулся к матери, однако моя рука так и не смогла преодолеть внезапно увеличившееся между нами расстояние. И, несмотря на утреннюю жару, я вдруг почувствовал, что сердце будто покрылось ледяной коркой. Словно окаменев, я тщетно пытался найти слова утешения. Я знал, что мне следовало бы прижать мать к груди, но меня точно парализовало, а в голову лезли посторонние мысли. Вот так я потерял самые драгоценные, самые важные моменты своей жизни. Я не мог прикоснуться к матери, мысленно не нарисовав картины удушения, когда не хватает воздуха и ты погружаешься в пучину ужаса. Если другие мужчины успокаивались в объятиях любимых женщин, то я представлял себе, как вокруг меня обвивается питон, представлял себе, как это страшно, когда знаешь, что вот‑вот задохнешься.