— Это совершенно разные вещи...
— Ну, не знаю, что и посоветовать, — глаза его потухли, друг погрузился в глубокую, лучше даже сказать, глубинную задумчивость, — вспомни, с чего ты начал учить ее?
— Сперва мы учились уходить от суеты и заглядывать в себя.
— Ну, среди земных созданий тебе в этом равных нет...
— Потом находили ключи к силе внутри себя.
— Вот! Пойми, что заставляет твою силу пробудиться, а там будешь учиться контролировать.
— Благодарю. Позволь спросить. Возможно, ты сможешь посоветовать, как лучше объяснить ей момент призыва демонов? Сам диалог.
— Ты и сам прекрасно знаешь, что нельзя отвлекаться и вступать в развернутый диалог с демоном, постоянно гнуть, что он должен... гневом Белиара пригрозить можно... это уж явно подействует...
— Благодарю.
— Удачи тебе. Ах да, чуть не забыл, мне тут удалось для тебя кое-что достать, — когтистая лапа протянула мне холщовый сверток, — думаю, это прекрасно тебе послужит в сражении.
— Что это? На руну вроде не похоже, а для меча весит достаточно легко...
— Сражение строится не из одного лишь нападения, но даже в большей степени роль играет защита... это мантия трех стихий.
— Какая мантия? — переспросил я, напрягая память, которая с каждым днем все чаще изменяет мне.
— Мантия трех стихий, — повторил мой друг. Заметив на моем лице блуждание мысли, прервал напряженные попытки вспомнить, — об этой мантии не говорилось ни в одной книге, написанной человеческой рукой. Людям ведь открыты далеко не все тайны мироздания, самые сильные артефакты и поныне сокрыты от них. Думаю, ты и сам прекрасно понимаешь, почему...
— Если эти могущественные артефакты попадут не в те руки...
— Мироздание окунется в агонию ужаса, утонит в крови, захлебнется жесткостью. Надевший эту мантию практически неуязвим, самые мощные заклинания разбиваются об мистическую материю. Но носить ее может лишь достойнейший, тот, кто может совладать с ее силой, подчинить ее себе и выстоять прямо в буре искушений.
|
|
— Подожди, разве мантия имеет силу? — удивился я.
— Эта имеет. Она увеличивает твою собственную силу в несколько раз.
— Страшновато звучит. Я давно вышел из духовного детства, когда люди относятся к силе: чем больше — тем лучше. Меня пугает мой дар, я не могу с абсолютной уверенностью утверждать, что по случайности не сотворю чего-нибудь непоправимого.
— Именно сомнения ведут человека к разуму и силе, когда человек не верит себе, более внимательно и осмотрительно подходит ко всякому действию, тогда отступает гордыня, а с ней и многие страсти. Ты достоин этой мантии, но не думай о своем достоинстве, чтобы не впасть в искушения. И позволь попросить тебя кое о чем: я знаю, как и на чем ты был воспитан, сколь высокие понятия заложены в тебя родителями, а потом и монастырскими стенами. Знаю, как велико для тебя слово «честь», какую силу набирает слово «достоинство» звучащие из твоих уст. Но, пожалуйста, отбрось все мысли о том, чтобы отдать эту мантию воительнице. Она не справится с этим, в силу возраста ее может занести, она непременно захочет творить добро и совершенно позабудет о том, что маги служат силе, а не наоборот. Последствия и представить невозможно... даже с моим даром прорицания, я не могу предположить, что может случиться, если мантия окажется в ее нежных руках...
|
|
— Это будет не просто, но я постараюсь удержаться.
— Носи эту мантию с честью и богобоязненностью, помни, что до тебя никто не одевал ее, помни, что в твоих руках безумная сила, но чем больше сила — тем выше ответственность. Ты должен предугадывать будущее, не смотря на то, что не имеешь дара прорицателя. Используй свой стратегический талант и старайся учесть все возможные последствия каждого движения своей руки.
— А что делать со старой мантией?
— У тебя же есть ученица...
— Да она такого в жизни не оденет, — усмехнулся я.
— Стиль не тот? — издевательски подметил демон
— Скорее, цвет.
— Неужели она тоже подвержена этим условностям? — морда моего собеседника искривилась в совершенно немыслимых для человеческого разума гримасах.
— В какой-то степени. Она ведь всю жизнь прожила в миру, а это непременно накладывает огромный отпечаток на личность. Если ты постоянно находишься среди людей, то волей неволей перенимаешь их повадки, взгляды, ценности, условности. Это все равно, что если человеку постоянно говорить, что он — идиот, рано или поздно он станет идиотом. Хотя, она намного меньше заражена паразитирующими взглядами общества, думаю, ее спасла вера.
— Да, это выглядит вполне логично. Ну, что ж, я оставлю тебя, а то на перекрестке миров наверняка опять очередь. Люди ведь настолько любят убивать друг друга... а ты действуй в выбранном направлении. И облачайся в мантию, не медли! Думаю, тебе не стоит сильно распространятся о ее свойствах, и, тем более, о том, как она тебе досталась.
— Сильно и не получится, я же не общаюсь с миром.
|
|
— Но ты общаешься с его представителями. Безымянный и девушка.
— Ну, в них я почти на сто процентов уверен. Сколько всего пережито вместе с избранным, а что касается Анны... мне кажется, она не способна причинить боль...
— Старый ледник дал течь? — ухмыльнулся демон.
— Не издевайся. Я сорок лет никому не верил, прежде всего себе, знаешь ли ты каково это жить без доверия? Когда ты даже сказать о своих проблемах не можешь...
— У тебя есть я... — с легкой обидой произнес демон.
— Да это ж совершенно другое... ты лучший мой друг, но мне все же не хватает теплоты, нежности, а ее руки... прикосновения легки, как дуновение летнего ветерка... к тому же если ты меня обнять попытаешься — ребра переломаешь... не путай, тут совершенно другое. Да, я отверженный, я задушил все чувства и эмоции, но, как ты выразился, ледник дал течь.
— Понятно... я — поганый демон...
— Да, что ты несешь?! Ты прекрасно видишь, как я к тебе отношусь. Дело в том, что человеческую теплоту дать может только человек, однако для него почти немыслимо быть преданным другом, который в любой миг окажется рядом. Понимаешь, о чем я говорю? Ты — лучший друг, она — а кто она? Пока я сам этого не понимаю, знаю лишь, что рядом с ней мне хорошо, чувствую теплоту.
— А со мной, значит, не чувствуешь...
— Ууу, друг, да ты ревнуешь...
— Чего? — озадаченно произнес демон, — Мне это несвойственно... я ж ведь не человек.
— Видимо, вместе с человеческим сердцем, ты принял и часть чувств человеческих. Причем, не самых лучших.
— Вздор!
— Демоническая сущность и пораженное грехом сердце... вот уж воистину адская смесь.
Демон пристыжено опустил глаза, кажется, он, наконец, стал понимать, что действительно ревнует.
— Ну... — протянул он.
— Пойми, что она не заменит мне тебя, а ты ее. Всякое существо уникально и бесценно. Мы не можем мерить ценность одного ценностью другого. Понимаешь? Воительница не заменит демона, а демон воительницы. Вы равнозначны, но не равноценны...
— Ладно, прости... что-то я...
— Бывает. Знаешь, а ты мог бы нам помочь.
— Как? — оживился он.
— Мы как раз изучаем демонологию...
— Ну, уж нет! Я свою тушу подставлять не собираюсь! — решительно звучал охрипший голос.
— Да нет, ты не понял. Никто тебя резать не собирается.
— А что тогда надо? — удивился демон.
Как же мне жаль его. Прожив всю жизнь в кромешной тьме, он никогда не знал тепла и добра. И даже сейчас, при слове «помочь» он думает о том, что его смерть поможет...
— Мне бы хотелось, чтобы ты поговорил с ней.
— О чем?
— О демонах, уж ты, как никто другой, разбираешься в демонологии и многое мог бы рассказать... и о темных мирах, и о лордах...
— А... ну, это меняет дело. А ты уверен, что она готова все это услышать?
— Думаю, да...
— Хорошо, ты сам знаешь, как дорого обходятся ошибки, особенно, если речь идет о таких силах.
— Знаю, нередко приходилось ошибаться. Но она достаточно сложный человек и окончательно я не могу быть уверен ни в чем... да и разве я могу решать что-то за другого человека? Сам-то постоянно мечусь. Но метания рядом с ней, лучше покоя, который был до нее.
— В каком смысле? Как такое возможно? Ты ведь всю жизнь стремился к покою...
— Покой он тоже разный бывает. То был покой мертвеца, холодное, жестокое безразличие. А я хочу покоя живого...
— Жизнь не может быть покойной!
— Весомое замечание, — поняв, что он только что сказал, демон рассмеялся.
— Понимаешь, покой он тоже различен. Однозначности в мире вообще нет. Покой отчасти в мятежности, покой рядом с близким, дорогим человеком светел, преисполнен тепла, покой отстраненный — темен, как могильный свод, нависший тяжким склепом, он порождает апатию, безразличие ко всему, озлобление. Я стремился к свету с самого начала, был предстоятелем Церкви, но и тогда не ощущал спокойствия, а рядом с этим человеком я ощущаю тот покой, оттеняющий безмятежностью и в то же время не уводящий в сторону.
— Как у вас, людей, все сложно... оттенки, оттенки, будто бы густых красок и вовсе нет. Я понимаю, о чем ты говоришь, но, что если и эта твоя попытка найти покой падет прахом?
— Тогда я предамся безразличию, в котором и доживу остаток своих дней...
— Я не знаю, что сказать. Хотел бы посоветовать, убить все надежды, но все твои и так давно мертвы.
— Ты правильно все понимаешь, я ни на что не надеюсь. Это своего рода последняя попытка убедить себя, что для меня в этом мире ничего не осталось: ни намека на счастье, ни теплоты, ни доброты. Доказав себе это, я смогу забыть о мире и оставить все поиски, объяснив себе, что все пути исхожены, все испробовано и кончено.
— А что будет, если ты ошибешься? — ухмыльнулось крылатое создание.
— В смысле «ошибешься»?
— Что будет, если вдруг окажется, что не все еще потеряно?
— Этого не может быть.
— Ты достаточно мудр, и сам прекрасно понимаешь, что невозможное случается намного чаще, нежели ожидаемое, разумное, и вполне реальное.
— Тут с тобой трудно поспорить. Не знаю, что тогда буду делать...
— Посмотрите-ка, мудрец, постигший великие знания и тайны миров, прошедший ад и побывавший в Раю, не знает, что он будет делать... — ехидно подметил демон.
— Да не знаю, и ответ этому прост и очевиден: как я могу знать то, что зависит не только от меня. В любом общении три компонента, три собеседника: я, говорящий за себя, оппонент, выражающий свои мысли, и Господь, наблюдающий за всем этим и выстраивающий будущее. Да, я мог бы строить предположения, но... это лишь предположения. Если, живя в одиночестве, я могу спланировать почти все, то, общаясь с кем-то, не смею и предполагать, потому что в таком случае все зависит уже не только от меня.
— Разумно...
— Знаешь, я ведь стараюсь даже завтрашний день не планировать... могу ж и не дожить...
— Как ты меня достал своим беспросветным пессимизмом, сказал же я тебе, что в ближайшее время не помрешь.
— Ты этого знать уже не можешь...
— Почему? — изумился он.
— Потому что силы богов в этом мире почти не осталось. В то время, когда мир был преисполнен их силой, и я был в их власти, ты действительно мог, что-либо предвидеть, но теперь...
— Теперь я так же, как и люди, слеп...
— Именно.
— А тебя не проведешь...
— Мог бы и не пытаться. Я более двадцати лет прожил в мире, каждый уголок которого пропитан ложью, и теперь на ложь у меня особое чутье.
— Заметно... нам, демонам, в этом искусстве равных нет, но даже мне не удалось тебя обдурить. Да, никто теперь не знает, сколько тебе осталось, но я думаю не мало. И нечего готовиться в могилу раньше времени...
— Всегда нужно быть готовым. Это память смертная.
Демон усмехнулся.
— Кого ты надуть пытаешься? Помнить о смерти и ждать ее — разные вещи.
— Ну-ну, богослов...
— Зря смеешься, к твоему сведенью, мы разбираемся в богословии не хуже, а то и лучше монахов, говорю тебе на полном серьезе.
— Но как? — удивился я, — да и зачем, собственно, вам это?
— Зачем? Ну, тут, по-моему, все ясно: во-первых, врага нужно знать в лицо, а, во-вторых, чисто практически это необходимо.
— Практически?
— А как мы, по-твоему, монахов искушать будем?
— Да... получается, вы разбираетесь в богословии, не хуже монахов?
— Не хуже тех, кого вы считаете духоносными гениями, совершившими прорыв в богословской науке. Помимо этого, в отличие от ваших гениальных богословов, мы знаем темную сторону изнутри, опытно знаем.
— Да... вы серьезные противники... впрочем, я это испытал на своей шкуре, когда выстраивал планы, о том, как надуть темного бога. Сколько тогда было искушений.
— Сколько? Три легиона демонов окружали тебя, правда, они были бесплотны, потому ты их не видел.
— С ума сойти... почему ж ты тогда молчал?
— А было б лучше, если бы сказал?
— Ты прав, нет... я б, наверное, свихнулся...
— Вот и я подумал, что не стоит так обращаться с твоим разумом...
— Польщен подобной заботой... Ну что, наведаемся к воительнице?
— Можно, но если она...
— Да не тронет она тебя...
— Ну, смотри...
— Сначала я пойду, а то испугается...
— И шею мне свернет, исключительно от страха... — ехидно подметил демон.
— Ты можешь не издеваться, наконец?
— Это был риторический вопрос?
Я вздохнул и, прошептав заклинание, направился вниз.
Юная девушка сидела у камина, пышные рыжие волосы спадали со спинки кресла, а тонкая женственная рука свисала с подлокотника. Ох, уж эти доспехи, скрыли от меня все изящество... Обойдя кресло, я увидел, что юное создание тихо дремлет, являя просто ангельские черты. Ее спокойное лицо вызывало во мне умиление, невольно начинал улыбаться, сердце теплело, и мне нередко приходилось напоминать себе, что я не имею права на эмоции и чувства, не имею права сказать, как мне с ней хорошо. Ведь я некромант, а такие слова из уст проклятого вряд ли вызовут положительную реакцию. Мне приходится напоминать себе, кто я, чтобы не проявить теплоты. Да и черствость стала привычна, настолько, что изменить ей, значит изменить себе. Говорят, в мире похожее тянется друг к другу, но, однако благосклонность проклятого черного мага чаще всего вызывает омерзения потому лучше сохранять каменный вид. К тому же, за сорок лет я привык к этому, мне не сложно, да и меняться в столь почтенном возрасте явно поздно. Окаменение многим кажется немыслимым, ведь все в их жизни вызывает эмоции или даже чувства, но я, будучи уже сороколетним магом, понял в те годы, что все это — пустая трата сил, которые, несомненно, можно направить с неизмеримо большей пользой. Так, окаменев, маг может претворить эмоциональную и чувственную энергию — в магическую. Так поступали многие чернокнижники. Люди поговаривали, что эти люди продали душу, но это говорит не о правдивости слов этих людей, но об их полной духовной безграмотности. Они ведь, что желают? Они материю мирскую — эмоции, чувства, приравнивают к материи духовных сфер — душе и духу. Это укоренилось и в языке: «Мне это не по душе», «Я не в духе», хотя, эти фразы имеют весьма посредственное отношения к Душе и Духу. Душа, творимая Богом уникальной, высшей материей, надмирного происхождение, не может, принимать какое-то жизненное событие или не принимать его. Оно не может быть по ней, или не по ней. Вопрос сводится лишь к тому, является ли это событие греховным, или же, напротив, добродетельным. Однако и грех, и добродетель душа приемлет, понятно, что различно: грех со смирением, ибо не может докричаться до разума, добродетель же с великой радостью. Но ни одно, ни другое не может быть отвергнуто ей, «не по душе», она, к несчастью, нечасто может напомнить человеку о своем существовании, и, уж тем более просить о милости к себе, со стороны разума, движущего плоть ко греху. А уж фразочка «Я не в Духе», если посмотреть на нее фанатично, воспринять с религиозной точки зрения — сущее отречение. Ведь, что есть дух? Дух Божий, снизошедший на человека, частичка Божества, сущая в каждом из нас, ниспосланная благодатию Божьей, на каждого, сотворенного Им. Мы с детства слышим, что Бог обитает на Небесах. Это да, есть горний мир, но небо духовное — внутри каждого человека. Оно начинает открываться, когда человек начинает общение с этой благодатью, когда начинает видеть, что весь мир пронизан божеством, и даже в нем, недостойном, присутствует частика Божества. В общении с Духом, в работе над своей душой, в непрестанном вглядывании в себя, в поиске Божественного храма, посреди загаженного сарая души и обретается Богообщение. А фраза «Я не в духе» подразумевает некое отречение от этого Божественного дара, человек самовольно признает, что он не хочет иметь ничего общего с Божеством, которое в нем, отрекается. А поскольку Господь творит нас свободными, то Он, хоть и скорбит, хоть и печалится, но отпускает человека, с надеждой, что тот одумается и вернется в Чертог Его любви. Сила слова поистине непостижима, и сейчас меня просто убивает, с какой небрежностью относятся люди к данной им силе...
Между тем воительница пробуждалась, было удивительно наблюдать, как жизненная сила, притухшая на время сна, разгорается с новой силой, немыслимым пламенем... какая же она живая, уж я, бродячий труп, могу различить это, знаю и чувствую это, как никто другой. А объясняется все очень просто, среди людей есть поговорка: «Что имеем — не храним». Действительно. Слова эти можно применить и к моей ситуации, ведь только человек, лишившийся жизни, может оценить ее во всей полноте, четче увидеть ее в других, оценить всю эту живость, потому сам уже не способен вернуться к такому состоянию. Да, конечно, демон пророчит мне долгую жизнь, но я склоняюсь к противоположным мыслям, да и остатки здоровья исчезает быстрее, чем сигаретный дым. Самое смешное, если я помру сразу, как пройду через портал в Забытые земли. Получил все желаемое, но насладиться уже не смог... впрочем, кто знает, как оно будет? Один лишь Бог, а Ему никогда не было свойственно говорить о планах на будущее...
Анна улыбнулась, открыв свои большие зеленые глаза. Я был удивлен, с детства никто не встречал меня улыбкой, намного чаще рожи видевших меня искривляла гримаса омерзения, сменявшегося страхом, перерастающим в ужас. Да, так и было: в детстве — открытое омерзение, когда стал верховным магом, то омерзение проявлялось, но люди прятали его, понимая, кто стоит перед ними. А теперь их страх сменился ужасом, перед величайшей силой некроманта... Страх и уважение перемешаны в головах людей, они называют почтеннейшим того, кто имеет силу срубить им башку, хотя в душе ненавидят его, больше всего на свете. Такого уже уважения сподобился и я. Уважение строится на любви, страх — на ненависти, так вот из этого становится понятно противоречивость и в то же время единство понятий страха и уважения. Они берут начало от любви и ненависти, и перенимают свойства этих чувств, так же схожи и одно нередко может подменить другое. Эта мудрость не нова: прежде, чем восхититься чем-то несравненным, новым, стоит оглянуться назад, посмотреть, не было ли подобного раньше? И чаще всего увидишь, что было, и не раз. Многое забывается человечеством, и потому оно вновь и вновь обречено совершать открытия. Хотя, конечно, есть вечные вещи, которые просто невозможно забыть, перечислять их было бы банально, ведь в каждом времени они присутствуют, да и узнать их не сложно... Почему они называются вечными? Не только потому, что присутствуют во все времена, но потому что человек заберет эти ценности в вечность, в новую, радостную жизнь. Удивительная черта жизни — неповторимая обыденность. Если посмотреть на мир глобально, то ничего нового в нем не происходит, разумеется, я имею в виду, чувственный, духовный уровень. Те же чувства, что и тысячелетие назад, но каждый человек переживает их по-своему и в том есть неповторимая обыденность жизни. Все это уже было, но не так...
— Привет! — дружелюбно проговорила Анна, не переставая ослеплять меня лучистой улыбкой.
— Приветствую... как спалось?
— Отлично. В твоей башне я чувствую себя в безопасности, и сплю, как дитя.
— Рад, слышать, что ты перестала ощущать угрозу.
— Да я и не...
— Всякий человек ощущает угрозу в новом месте, сколь бы безмятежным оно не казалось, что уж говорить, если речь идет о башне черного мага, где, то и дело, появляется нежить...
Она улыбнулась.
— Да, местечко и впрямь странное, но я уже попривыкла. Да и ты не такой мрачный и суровый, как мне казалось по началу.
— Просто ты смогла отказаться, от навязанных обществом стереотипов. «Белое», «Черное», «Добро», «Зло» — все это пустые слова, и в земном мире нет четких границ между этими понятиями, ты смогла понять, что в земном мире все смешено, нельзя судить о человеке по цвету мантии, надетой на нем.
— Да, кажется, я научилось видеть то, что за мантией... кстати, ты переоблачился?
— Да, это мантия мага стихий...
— Красиво смотрится, наверное, у нее великолепные защитные характеристики?
— Не знаю, не проверял. Давай сменим тему? Тряпка не должна становиться причиной серьезной беседы.
— Ты прав. Давно хотела спросить: а чем ты занимаешься, там, наверху, когда уходишь в свою уединенную комнату?
— Ну... это секрет.
— Как скажешь... — несколько смущенно проговорила она.
— Никогда не сдавайся так легко... я всего лишь обдумываю, как устроить магический взрыв, который разнесет всю это проклятую вселенную...
Она побледнела, лицо ее вытянулось, а глаза расширились.
— Да как же...
— Шучу я.
— Злые у тебя шутки, — с легкой обидой проговорила она.
— Для некроманта в самый раз.
— Не надо больше так... ты снова себя пытаешься выставить злыднем.
— Ладно, не буду. На самом деле, уже сорок лет, уединяясь, я погружаюсь в размышления, думаю.
— О чем можно столько думать? — удивилась она.
— Поверь, самые, на первый взгляд, простые вещи, таят в себе много неизведанного.
— Я не совсем понимаю тебя.
— В мире все не так просто, в самых простых, на первый взгляд, вещах есть второе дно, самые простые и привычные понятия таят в себе необъяснимую глубину, а способность до этой глубины докопаться и есть мудрость.
Она наморщила брови.
— Я понимаю, что говоришь ты правильно, и все же, поясни.
— Ну, например, понятие доброты, слово одно «доброта», но как много оно в себе таит, как много понятий вмещает, в свое хрупкое тело. Порой, понятия эти напрямую противоречат доброте, но при ближайшем рассмотрении стройно входят в нее. Возьмем, скажем, жестокость.
— Разве доброта может быть жестокой? — с сомнением проговорила она.
— А разве нет? — с ухмылкой проговорил я. Как бы ни было это паршиво, но мне нравилось ощущать определенное превосходство.
— Поясни.
— Ты говорила, что помогала бабушке ухаживать за раненными. Медицина — яркий пример, когда доброта, желание помочь тесно сплетаются с жестокостью и определенной черствостью.
— Да, в этом с тобой сложно поспорить...
— И так всюду... все в мире переплетается, все имеет тени и оттенки. Я уж молчу, сколько их у любви, как только не называют это чувство в разных его проявлениях... та же забота...
— И все-таки любовь и забота — несколько разные вещи.
— И в чем же разница? Невозможно любить и не заботиться. Забота есть проявление, без которого не может быть чувства.
— Спорный вопрос, а если человек любит другого на расстоянии?
— Это не любовь, а дешевая подмена, на подобие того, как бинт заменяет раненному кожу. Дешевый выход, ведь всякому хочется потешить себя иллюзиями.
— Иллюзиями?
— Истинная любовь не знает расстояний и пределов. Если любишь человека, готов на все, чтобы ухватить хотя бы минуту его времени. А если возлюбленная захочет редкий цвет, растущий за далекими горами, то бедняга любящий, на все пойдет, чтобы эти горы снести, пускай и сам кости переломает. А на расстоянии может действовать лишь симпатия...
— А ты романтик... — улыбнулась она.
— Скорее беспросветный циник и реалист. Много я слышал о любви на расстоянии, но это все ерунда...
— Возможно... — задумчиво протянула она, — а ты неплохо разбираешься в вопросах любви, для монаха. Возможно, у тебя была избранница?
— Не было, я ушел в монастырь, так и не познав в миру любви, все, что я говорю — плод моих рассуждений, личные домыслы, и ничего более.
— Выходит, что ты — выдающийся мыслитель... на самом деле, я согласна с тобой, в идеале так и должно быть, но порой, возникают обстоятельства...
— Нет. Я просто человек, который любит подумать. Обстоятельства — преграды, а преграды следует преодолевать, иначе движение видится невозможным.
— Но порой возникают непреодолимые препятствия, что тогда прикажешь делать?
— Как минимум, делать их преодолимыми.
— Я не могу понять тебя, порой, ты — жуткий пессимист, но, временами, я могу позавидовать твоему оптимизму и даже идеализму, в какой-то мере.
— Возможно, реализм и есть грань, где сливаются оптимизм и пессимизм. Мироздание устроено так, что из трех верным путем будет средний.
— Интересная мысль. А я думала, мы всегда должны выбирать то, что в нашем понимании есть добро.
— Достаточно сложно сделать это, если учесть, что не абсолютного добра или зла. К тому же наше понимание всегда далеко от истины. Мы должны придерживаться центра.
— Но, если наше понимание далеко от истины, то и «центр», вряд ли будет центром на самом деле...
— Когда я сказал нечто подобное на совете магов, на меня посмотрели, как на безумца. На самом деле, мы всегда должны помнить о своей ограниченности, неполноте понимания, но руководствоваться ничем другим мы не можем. Да, Писание применимо ко многим аспектам нашей жизни, во многих ситуациях мы можем вспомнить Божественные слова, но не во всех. Да и беспринципное следование строкам Писание, не есть ли фанатизм? Центр каждый определяет сам, в меру своего разумения. К тому же, с течением жизни, мы умнеем, а если повезет — то и мудреем. Тогда нам все более явно удается увидеть этот центр, и мы немного корректируем свой курс, изменяем себя, не изменяя при этом себе. Так мы и стремимся к истине, абсолюту, через расплывчатые пути, и нередко шагаем на ощупь, в каком возрасте духовном ни были.
— Это все так сложно. Но, как человек может понять, на правильном он пути, или нет?
— Сам — никак. Мы слишком субъективны, чтобы мыслить о таких вещах, и уж тем более говорить. Однако, если человек изберет совсем уж неверный путь, то Господь остановит его, направит на истинный путь. Наше дело — быть внимательными, обращать внимание на знаки, которые Он изобильно расставляет перед нами. Знаки, безусловно, духовные, но их можно сравнить с указателями, которые встречаются в Нордмаре, да и любой стране. Правда, в отличие от своих земных сородичей, духовные знаки практически никогда не лгут, и, последовав духовному указателю, ведущему, скажем в большой город, ты не выйдешь к пещере с мракорисом.
— Значит, в пути мы должны руководствоваться такими указателями? Искать их?
— Руководствоваться — несомненно, искать — ни в коем случае!
— Почему? Ведь мы мим многого проходим, и даже не замечаем знаков, указателей — как угодно.
— С одной стороны, да, но с другой — а что будет, если мы начнем пытаться увидеть знаки?
— Что?
— Мы начнем находить их повсюду, даже там, где их нет, а так и до безумия недалеко... впрочем, безумие тоже весьма и весьма относительное понятие, если учесть то, что понятия разумности и некой нормальности выдуманы греховным и во многом недоразвитым обществом.
— Ты бываешь жесток.
— Жестокость неотъемлемая часть объективности, которая, конечно, невозможна, в рамках единой личности.
— Заумь... то есть мы не должны искать знаки, но должны им следовать?
— Именно. Если знак дан нам, то мы мимо него не пройдем, а если все же умудримся, то будет дан другой, более четкий и явный. Мы не должны искать их, но должны ждать, пока они будут нам даны, и быть внимательными, анализировать свою жизнь, видеть, но не искать путеводные звезды.
— Интересно. А если все же мы постоянно идем не по знакам?
— Тогда Господь дает более явные знаки, мимо которых случайно мы уже не пройдем, но если мы игнорируем и их, что ж, Он отпускает нас, давая полную свободу, и вот это поистине ужасно, ведь мы сами не знаем, куда забредем...
— Да, следует быть внимательнее...
— Но не доходить до безумия.
— Притом, что грань безумия то же не такая уж четкая, — улыбнулась она.
— В точку! — ответил я улыбкой.
— Но если в мире нет четкости, то как можно определить, что-либо?
— А зачем тебе это? Зачем все определять? Размытость дает свободу, четкость заковывает в рамки.
— Но как воспринимать все, если это неопределенно?
— В меру своей свободы, свободы своего взгляда, не закованного в колодки общественных понятий, в рамки «определенности». Мир интересно устроен, мне кажется удивительным то, какую свободу дает он человеку. Всякий человек уникален, а значит и на мир смотрит неповторимо. По большому счету каждый живет в своем мире, а общественное видение сковывает свободу уникального воззрения. Потому и не нужна четкость, ведь если на все взирать с позиций четкости, то мир сильно потеряет в красках, мы уже не сможем видеть то, что открыто лишь нам, то, что делает нас личностями. С другой стороны, я не призываю вопреки всем орать, что трава красная, а небо фиолетовое, это уже не индивидуальность, а выпендреж. Для общения необходимы условности, иначе не будет взаимопонимания, однако условности не должны лишать восприятие свободы.