Миф о неизбежности развития

I. Введение: идеи

1. Регулирует ли историю, а также и политико-экономические процессы закон развития? Неизбежно ли трансформируется ны­нешний экономический порядок в экономический порядок ближай­шего и последующего будущего, соблюдая бесконечную и неизбеж­ную последовательность? Этот вопрос имеет в высшей степени ре­шающее значение.

Все большее число людей 20-го столетия склонны рассматри­вать неизбежность развития как некую заданность. Они ощущают себя отданными на произвол неизвестного исторического процес­са. Подхваченные потоком, который увлекает в определенном на­правлении, они не в состоянии сами определить это направление. Нет, пожалуй, ни одной политико-экономической дискуссии, ко­торая обошла бы данный вопрос. Сопротивление неизбежному процессу развития представляется большинству людей невозмож­ным. «Капитализм», считают они, отжил свой век. С необходимо­стью естественного процесса его сменит другой определенный эко­номический порядок, например «плановая экономика», причем здесь подразумевается такой экономический порядок, в котором доминируют методы централизованного регулирования. В этом якобы и состоит неотвратимая судьба индустриализированного мира.

2. Идеи, которые со временем овладевают людьми, вначале воз­никают в умах отдельных людей. Так же и здесь.

С самых разных сторон сошлись в одной точке идеи, из кото­рых в конечном счете возникла вера в неизбежность историческо­го развития. В первую очередь здесь следует вспомнить Гегеля, причем с полным на то правом. «Становление есть первая конк­ретная идея, в противоположность которой бытие и ничто суть пустые абстракций», — говорит он, обозначая свою основополага­ющую позицию. Все действительное представляется ему как раз­витие духа, которое свершается с диалектической необходимостью и которое может быть осознано с помощью логики. Разум для Ге­геля больше не является стабильной величиной, он развивается в Истории человечества с неумолимой последовательностью логиче­ского процесса. Мировой разум Гегель «понимал и оценивал в ка­честве единого и господствующего правителя и руководителя всей этой пестрой игры в качестве директора театра марионеток исто­рии» (Ф. Майнеке). Еще в одной из своих юношеских работ Гегель говорил: «Каждая из них (то есть политика, религия власть, хитрость и т.д.) ведет себя как абсолютно свободная и самостоятельная власть, не осознавая того, что все они являются инструментами в руках более высокой власти первоначальной судьбы и все побеждающего времени, которые смеются над такой свободой и такой самостоятельностью». Позднее, в 1816 г., он пи­сал: «Я придерживаюсь того, что всемирный дух дал команду на­ступать и этой команде подчиняются; все сущее движется словно бронированная, сомкнутая фаланга, непреодолимо и столь неуло­вимо, как движется солнце, вперед сквозь все преграды».

Как бы далеко ни находился Гегель от романтики, он все же соприкоснулся с ней, создавая картину истории. Романтики чув­ствуют себя как бы погруженными в историю семьи, окружения, народа. Подчеркивание историзма всего человеческого мышления, всех ощущений и действий, «восторженная преданность» истории является чертой жизненного настроя романтиков. То, что выра­стает исторически, представляется им оправданным независимо от того, идет ли речь о праве, государственных структурах или о духовных движениях. В романтике из духа иррационализма воз­никла вера в то, что человек целиком отдан во власть историче­ского момента, в котором он живет, и становления, из которого вытекает этот момент. Через Ницше и философию жизни, пред­ставляющие собой ответвления романтики, эта вера оказывает воздействие до наших дней. Гегель и романтика были чужды про­мышленной революции. Но эта промышленная революция, кото­рая с начала XIX в., к ужасу многих людей, осуществлялась и распространялась с силой явления природы, казалась неизбеж­ным процессом. Другое движение, а именно натуралистическо-позитивистское, из собственного опыта, связанного с той же про­мышленной революцией, выработало свои собственные идеи о не­избежности развития. О том, что современная экономика с насто­ятельной необходимостью развивалась в направлении централизо­ванного планирования хозяйства, говорилось уже тогда. Боль­шинство людей думает при этом о Марксе, что не совсем обосно­ванно. Маркс придал этой идее лишь особое выражение. В более универсальной форме ее выражали еще раньше. Нас, людей се­годняшнего дня, сильнее всего затрагивает одна из самых ранних формулировок ее: сенсимонистская доктрина 1829/30 г. На са­мом деле Сен-Симон и сенсимонисты принадлежат, как это уже не раз было показано в ходе предшествующего изложения, к на­иболее характерным и наиболее значительным явлениям, оказы­вавшим влияние на нашу эпоху. Насколько влиятельными они были и остаются, свидетельствует уже тот факт, что ими были сформулированы такие понятия, как социализм, индивидуализм, индустриализм и т.д., то есть понятия, мыслить которыми последующие поколения считали делом само собой разумеющимся. Вдохновленные естественными науками, которые тогда отмечали один успех за другим, Сен-Симон и его ученики занимались по­яском закона, управлявшего историческим процессом точно так лее, как закон тяготения управляет природой. Они считали, что им удалось открыть этот исторический закон в «законе прогрес­са». Человечество рассматривается ими как одна коллективная сущность, которая поступательно и закономерно развивается. От­дельно взятый человек полностью растворяется в этой коллектив­ной сущности и должен осознанно или неосознанно следовать за­кону развития человечества. Человечество неизбежно прошло оп­ределенные эпохи своего существования: попеременно то органич­ные, то критические эпохи. Последняя критическая эпоха нача­лась одновременно с Реформацией и теперь приближается к сво­ему завершению. Критические эпохи были также необходимы, да­же полезны, они несли с собой прогресс. Так, например, в по­следнюю критическую эпоху возросла степень обобществления людей, а также уменьшились масштабы эксплуатации рабочих. Ныне наша критическая эпоха неизбежно приближается к новому органичному состоянию, которое будет представлять собой ассо­циацию всех трудящихся. Она будет означать конечное состояние развития человечества. Именно это является существенной харак­терной чертой сенсимонизма и всех родственных ему течений, ко­торые в конечном счете оказали влияние на значительную часть социальной науки XIX в., в результате чего они с помощью от­крытого закона намеревались не только объяснить прошлое, но и определить ту точку, в которой находится настоящее; они состав­ляли прогнозы, имевшие, по их убеждению, научную базу в том же законе развития.

Как выглядит, по мнению сенсимонистов, экономика будущего? В ней нет господства конкуренции, ведь она является характерным признаком той критической эпохи, в конце которой мы живем. Ор­ганичная эпоха будущего выглядит иначе: управление экономиче­ским процессом центральным органом, рационализация и техниза­ция, осуществляемые сверху, быстрая индустриализация, организа­ция совокупного труда для достижения общей цели, ведомственные инструкции каждому отдельному человеку касательно того, какую работу ему следует выполнять. Во главе экономики стоят ученые и инженеры, которые конструируют организацию общества и точно рассчитывают, как должен осуществляться экономический процесс. Сейчас, речь идет о 1830 г., все это уже существует в зародыше, на­пример в современных банках, из которых неизбежно развивается Централизованное управление будущей экономикой. «Система бу­дет обладать в первую очередь центральным банком, который пред­ставляет собой правительство с материальной стороны. Этот банк станет управлять всем имуществом, всеми средствами производст­ва, короче говоря, всем тем, что образует ныне совокупность част­ной собственности».

Критиковать этот процесс развития или пытаться преодолеть его было бы, по мнению сенсимонистов, бессмысленно и неразум­но. Как раз потому, что он необходим. Он исходит из самих фак­тов, и он хорош. «Золотой век, который вводящие в заблуждение предания до сего дня перемещали в прошлое, лежит перед нами».

Такова была вера сенсимонистов. Вера Маркса была иной, правда схожей. Однако благодаря энергии, присущей его личности, и энергии его пророчеств он сумел увлечь людей в большей степе­ни, чем его предшественники. Его концепция известна. Он предска­зывает концентрацию капитала в руках немногих; конкуренция уничтожит самое себя, «поскольку многие капиталисты будут экс­проприированы немногими». А вместе с постоянно уменьшающимся числом магнатов капитала будут расширяться масштабы нищеты, гнета, кабалы, вырождения, эксплуатации рабочих. По его мнению, это «абсолютный всеобщий закон капиталистического накопления», который неизбежно порождает кризисы, а в конечном счете и экс­проприацию экспроприаторов. Но какой бы мрачной ни была кар­тина настоящего, которую рисует Маркс, им также овладела идея прогресса. Ведь в конечном счете, когда общество овладеет колос­сальными производительными силами, созданными капитализмом, наступит очень счастливое состояние. Так говорилось еще в «Ком­мунистическом манифесте» (1847): «На место старого буржуазного общества с его классами и классовыми противоречиями придет ас­социация, в которой свободное развитие каждого явится условием свободного развития всех».

3. Таким образом, из источников, расположенных далеко друг от друга, брали свое начало реки, из которых в конечном счете воз­никло мощное течение веры в неизбежность развития: позитивизм, натурализм, романтика, гегелевская метафизика. К этому необхо­димо добавить и другие истоки, о которых вспоминают реже: на­пример, идея laissez-faire, согласно которой естественный порядок в конце концов прокладывает себе путь в логике истории без созна­тельного участия людей в этом. Но в качестве самого могучего тече­ния проявил себя натуралистический позитивизм, в силу чего поле­мика с ним имеет особенно большое значение.

Правда, за одно столетие своего господства он изменил свой ха­рактер. Конечно, многие верят в неизбежность развития, однако лишь часть из них продолжает верить в прогресс. Чаще мы встреча­ем людей, которые хотя и считают необходимым развитие в направ­лении к централизованно управляемой экономике, несвободе и пре­вращению в безликую массу, но все же относятся к нему скептически или по меньшей мере сдержанно. Другие же вновь с ужасом воспринимают приближение этого будущего, этого заката Западной Европы. Но они не сопротивляются, поскольку ход процесса явля­ется неизбежным. Так вера в неизбежность развития стала сущест­венной силой исторического процесса XX в.

Подобно всем идеям и эта идея в ходе своего распространения превратилась в инструмент, служащий другим целям. Она оказа­лась пригодной для оказания поддержки притязаний политиче­ских властных группировок на руководящую роль. Победа неиз­бежно придет — так говорили и говорят массам. Ухудшение по­ложения, страдания, преступления и неудачи, за которые должен нести ответственность руководящий слой, оправдываются ссылкой на то, что они необходимы в неизбежном историческом процессе. В этом отношении эта идея является полезной опорой всякой без­нравственности. Однако в политико-экономической борьбе этим тезисом пользовались функционеры не только централизованно управляемой экономики, но и частных властных структур, напри­мер картелей, профсоюзов, концернов. Если, как утверждалось, развитие неизбежно приводит к монополизации и к централизо­ванному регулированию, присущему централизованно управляе­мой экономике, то тогда оно оправданно. Разумеется, в таком случае вряд ли оправданно вести страстную политико-экономиче­скую или политическую борьбу. Было бы последовательнее ожи­дать неизбежного исхода исторического процесса и реализации экономической политики. Однако научная полемика должна де­лать предметом обсуждения не популярный тезис и злоупотребле­ния какой-либо идеей, а только ее научную формулировку. Поэ­тому оставим в стороне данный аспект проблемы и сосредоточим внимание на сути дела как такового.

4. Под вопросом оказывается основа экономической политики. Если протекание экономического процесса действительно неиз­бежно, если современная индустриализированная экономика дей­ствительно развивается в направлении к централизованно управ­ляемому хозяйству, то тогда экономическая политика всех стран является всего лишь исполнительницей исторической судьбы: без свободы. В этом случае научное мышление должно быть ориенти­ровано лишь на вопрос о том, как выглядит это неизбежное раз­витие и как можно облегчить его поступательное движение. В своем предисловии к «Капиталу» Маркс в высшей степени после­довательно говорит: «Общество, если даже оно напало на след ес­тественного закона своего развития, — а конечной целью моего сочинения является открытие экономического закона движения современного общества — не может ни перескочить через естест­венные фазы развития, ни отменить последние декретами. Но оно может сократить и смягчить муки родов»1. Собака, лающая на луну, может думать, что это ее лай прогнал луну, когда какое-то время спустя она закатится. Нам известна природная закономер­ность, и мы смеемся над собакой. Точно так же следовало бы по­смеяться над идеологом экономической политики, который возо­мнил, что он в состоянии повлиять на исторический процесс, если последний действительно неизбежен.

Но если нет никакой неизбежности политико-экономического развития, то тогда мы располагали бы свободой так формировать экономическую политику, чтобы она отвечала потребностям людей и сути дела.

Между тем под вопросом находится не только основа экономи­ческой политики, но и свобода человека вообще. Ибо в тезисе о неизбежности развития заключено в самом общем виде отрицание свободы. В этом отношении к проблеме могут относиться недоста­точно серьезно. В сенсимонистской доктрине, например, — при ближайшем рассмотрении — отдельно взятый человек несвободен в двояком смысле. Он является всего-навсего несамостоятельной частичкой коллективной общности человечества. Это первая сто­рона несвободы. Эта коллективная общность также подчиняется неизбежному процессу развития. Это вторая несвобода. Отдельно взятый человек подобен листу на дереве: несамостоятельная часть организма, который самостоятельно вырастает и погибает в силу естественной необходимости. Маркс пытается смягчить этот вы­вод тем, что говорит о «скачке из царства необходимости в цар­ство свободы», которое возникнет позднее, после установления диктатуры пролетариата. Для каждого верящего в неизбежность исторического процесса, а в это верил и сам Маркс, данный ска­чок представляет собой чудо. Закономерность исторического про­цесса в таком случае оказывается нарушенной. Наступила бы эра свободы. Но как бы то ни было, в истории нашего времени зако­номерная необходимость и отсутствие свободы имеют силу и для Маркса.

На протяжении XVII и XVIII вв. после крупных естественно­научных открытий мыслителей того времени волновал вопрос: ка­ким образом возможна свобода человека, если существует законо­мерный механизм природы, частью которого является сам чело­век? Эта антиномия также являлась одной из существенных задач кантианской философии. В XIX и XX вв. наряду с идеей неиз­бежности естественного процесса господствующее место в умах людей занимала также идея неизбежности исторического процес­са. Правда, сама проблема была сформулирована отнюдь не в XIX в. Ее выдвинули намного раньше, и сделали это, прежде все­го, древние греки. Может ли в необходимости исторической судь­бы существовать спонтанность, свобода, ответственность, а также вина? 9 марта 1802 г. Гёте под впечатлением чтения книги Сулави о временах правления Людовика XVI писал Шиллеру: «В це­лом это — наводящее ужас зрелище ручьев и потоков, которые с естественной необходимостью низвергаются со многих гор, проте­кают по множеству долин и сливаются друг с другом, в конечном счете вызывают выход крупной реки из своих берегов и порожда­ют наводнение, в котором погибает тот, кто предвидел его, как и тот, кто не предчувствовал этого. В этом чудовищном эмпиризме не видно ничего, кроме природы, и ничего из того, что мы, фи­лософы, так хотели бы назвать свободой»2.

И даже если вопрос был поставлен намного раньше, тем не ме­нее характерным для XIX и XX вв. стал своеобразный способ отве­та на него. Определенное представление о неизбежности развития превратилось в догмат веры современного человека.

В качестве общей проблемы этот важный вопрос является делом философов, моралистов и поэтов. Нас же интересует лишь эконо­мическая политика, которая, впрочем, представляет собой сущест­венную часть истории человечества.

П. Противоречия

1. Для того чтобы сформулировать гипотезу о неизбежности политико-экономического развития в натуралистическо-позитивистской форме, необходим весьма необычный логический прием. Оп­ределенные общие понятия трансформируются в конкретные вещи или личности. Так, «человечество» или «общество» превращаются Сен-Симоном и Контом в действующее существо. Для Маркса «капиталистический способ производства» является носителем ис­торического процесса Нового времени, который «с необходимо­стью естественного процесса производит свое собственное отрица­ние». Последующее поколение видит в «капитализме» существо, которое делает все. К примеру, Шумпетер говорит о том, чего капитализм добился в политике, праве, искусстве и какие хозяй­ственные задачи он решает здесь или там. Или же «экономика» принималась за актера, который что-то требует и действует. С ло­гической точки зрения мы здесь постоянно сталкиваемся с гипостазированием1. Какое-либо свойство или абстракцию делают са­мостоятельной сущностью или личностью, которая действует, рас­тет, стареет, умирает.

Такая логически недопустимая операция как раз и характерна для позитивизма. От Конта и Сен-Симона до Зомбарта и Шумпетера позитивисты надеются, руководствуясь своими программны­ми установками, описать факты и натолкнуться в них на законы развития. Они не замечают того, что впадают в гипостазирование, хотя критика неоднократно высказывалась по этому поводу. Они описывают не факты, а самосконструированное существо, некий мифический образ. Это — процесс, чреватый последствиями, по­скольку здесь позитивистское мышление, крупное научное течение, соприкасается с мышлением масс, правда в значительно упрощен­ном виде. Для масс индустриализированного мира и для политиче­ских идеологов конкретная реальность исчезает из поля зрения, и такие мифические гиганты, как капитализм, империализм, реак­ция, марксизм и т.д., заполняют своими деяниями течение времени. Повсюду — гипостазирование, аллегорическое мышление, персони­фикация всех исторических сил.

Как известно, миф — это философия человечества, находяще­гося в детском возрасте; метафизика проявляла большую осто­рожность, когда она оперировала такими понятиями, как natura naturans2, субстанция или мировой разум. Позитивизм в своих описаниях не преодолевает метафизику тем, что описывает факты, а, напротив, возвращается к отображению мифических величин и их развития. «Человечество», «капитализм» или «ка­питалистический способ производства» рассматриваются и описываются в качестве демиурга, фабричного мастера, творца истории и тем самым экономической политики или в качестве их создателя. Говоря языком духовной истории, это — секуля­ризированный гнозис. Он ориентирован «позитивно» не на фак­ты, а на эти мифические образы, которым приписывается свой­ство быть причиной возникновения отдельных фактов, изобра­жаемых зачастую весьма проницательно. Это, если хотите, примитивная метафизика. Данное обстоятельство доказал, между прочим, еще Дилътей в 1883 г., что, однако, не мешает нынешним пророкам неизбежности развития представлять свой основной тезис в качестве позитивного и, следовательно, реали­стического.

2. Тем самым затрагивается еще одна логическая ошибка. Изо­бражается «процесс», в котором развивается подобная сущность, то есть гипостазированное понятие. Ставя исторический процесс в центр внимания и превращая его в творца исторической действи­тельности, позитивизм изначально заставляет исчезать отдельно взятого человека.

Такое позитивистское рассмотрение в последующем приводит к тому, что решения людей по отношению к данному процессу явля­ются несвободными. Но то, что здесь доказано, предполагается с самого начала. Перед нами petitio principii3. Картина историческо­го процесса дается произвольно. В дальнейшем отдельно взятого человека больше не обнаруживается, поскольку раньше его вывели за рамки этой картины. Так привыкают к тому, чтобы в истории по­нимать только общий процесс становления.

Метод прост: отдельно взятого действующего человека вначале растворяют в коллективной общности, как-то: «капитализм», «обще­ство» и т.д., затем ведется поиск закона развития этой сущности и, если даже его не находят, в качестве результата провозглашается, что свобода человека якобы не существует в силу неизбежности исто­рического процесса. Из урны извлекается как раз то, что предвари­тельно было положено туда. Это довольно примитивная игра.

3. Гегель не пытался предвидеть развитие. Позитивисты, кото­рые рассчитывали обнаружить в ниях фактов закон развития, были и являются более смелыми. Начиная с Конта, сенсимони­стов, Маркса и кончая нынешними учениками последнего, пред­принимаются попытки по сегодняшнему развитию предугадать бу­дущее. Правда, осмотрительность, которую они вызывают, прояв­ляется в различной степени. Сенсимонисты, говорившие о промыш­ленных банках как о зародышевых формах последующего центра­лизованного регулирования экономического процесса, были намно­го осторожнее Маркса, чей «скачок» в царство свободы, к бесклас­совому обществу остается необоснованным.

Однако везде выявляется следующая цепочка выводов: в пред­шествующей истории открыт закон развития. Поскольку он, подоб­но законам природы, будет иметь силу и в будущем, постольку возможен определенный научный прогноз. Благодаря научно обоснованным прогнозам учения о закономерности развития приобретают свою ударную силу. Так, и только так, они превращались в секуляризированные учения о спасении человечества, в ходе подобного рода доказательств в качестве исходных посылок используются законы развития, которые считаются выявленными в предшествующем историческом периоде, и выдвигается тезис о том, что они станут действовать также и в будущем. Выводом яв­ляется прогноз.

На самом деле мы не знаем законов, по которым развивался ис­торический процесс. Нам следовало бы отказаться от того, чтобы «безоговорочно считать нашу историческую перспективу зависящей от воли мировой истории». Ибо «наши представления» являются «в большинстве случаев... простыми отражениями нас самих» (К.И. Буркхардт). Но даже если было бы доказано существование такой закономерности развития и если бы мы обнаружили следы законов, которые господствовали над прошлым, то и тогда мы не знали бы, можем ли мы рассчитывать на то, что они станут действо­вать в будущем. В истории нередко происходят такие неожиданные повороты, которые не в состоянии предсказать никакой человече­ский дух. Ученые-историки могут распознать существенные тенден­ции времени и предупреждать об опасностях будущего. Но это во­все не означает создавать прогнозы, исходя из так называемых за­конов развития.

То, что логическое обоснование прогнозов довольно слабо, подтверждается опытом. Примерно в 1830 г. сенсимонисты счита­ли, что теперь согласно неизменному закону развития наступит новая, органичная эпоха централизованного планирования. Более того, первый шаг в этом направлении уже сделан. В действитель­ности же последовали многие десятилетия либеральной экономи­ческой политики, свободы занятия промыслом, свободы передви­жения и повсеместного проживания и свободной торговли. Но когда около 1870 г. немецкие сторонники теории свободной тор­говли вместе со своим лидером Принс-Смитом полагали, что ис­тория доказывает: будущее в силу безусловной необходимости принадлежит свободной торговле и свободе занятия промыслом, — то они также заблуждались. Вскоре после этого наступила эра интервенционизма, и прогнозы Маркса как раз в своих сущест­венных моментах тоже оказались неверными. Обнищания масс, наступление которого он предсказывал, так и не произошло. На­против, в период индустриализации реальные доходы широких слоев населения увеличивались в большей степени, чем когда-ли­бо прежде. Процесс концентрации также протекал иначе, чем представлял себе Маркс. Об этом речь уже шла. Даже там, где коллективная собственность на средства производства вытеснила частную собственность, как это произошло в России, все сверши­лось не по Марксову закону развития, то есть после полного расцвета «капиталистического способа производства» и в результате ответного удара промышленного пролетариата, а в аграрной стра­де, в которой развитие промышленности еще только начиналось, по другим политическим причинам и с тем эффектом, что процесс индустриализации был форсирован.